Через десяток метров возница остановил дрожки.
— Ханпасгассе, милистивий государ?
— Да-да, только побыстрей.
Пролетка снова было тронулась и снова остановилась.
— Бога ради, в чем дело?
— Ханпасгассе, милистивий государ?
— Конечно!
— На Ханпасгассе больше не проехать!
— Почему?
— Перэрита вся мостовая. Перестройка во всем еврейском квартале.
— Тогда езжайте как угодно, но прошу быстрей. Лошадь с ходу взяла галоп и тут же, спотыкаясь, не спеша заковыляла дальше.
Я опустил дребезжащее стекло окошка и с жадностью вдохнул свежий воздух.
Все мне было в новинку: дома, улицы, закрытые магазины.
Одиноко и понуро рысцой бежал по мокрому тротуару белый пес. Я посмотрел ему вслед. Странно! Собака! Я совсем забыл, что на белом свете существуют такие животные. В ребячьем восторге я крикнул вслед псу:
— Ну-ну! Не стоит вешать голову! Что бы сказал Гиллель?! И Мириам?
Еще несколько минут, и я буду у них. Начну стучать в дверь, пока не подниму их с постели.
Нынче, конечно, все было хорошо — все напасти этого года позади! Какое предстоит Рождество!
Теперь я его не просплю, как в последний раз. На миг я снова испугался, припомнив слова арестанта с мордой хищника.
Обгоревшее лицо — зверское убийство — но нет, нет. Я силой старался отогнать эти подозрения: этого не может, не может быть. Мириам жива! Я ведь слышал ее голос из губ Лапондера.
Еще минута — полминуты — и тогда…
Дрожки остановились перед грудами развалин. Всюду баррикады из булыжников!
На них виднелись горящие красные фонари.
Множество рабочих при свете факелов копали и рыли землю.
Груды строительного мусора и обломков стен преграждали путь. Я карабкался через них, погружаясь по колени в щебень.
Это то, что должно было быть Ханпасгассе?!
С трудом я пытался сообразить, куда попал. Вокруг ничего, кроме руин.
Разве не там находился дом, в котором я жил?
Фасад был снесен.
Я вскарабкался на земляную кучу, глубоко внизу подо мною на месте прежнего переулка зияла черная выложенная камнем траншея. Я поднял голову — как гигантские пчелиные ячейки, повисли в воздухе обнаженные комнаты, освещенные отчасти факелами, отчасти лунным светом.
Там, наверху, то, что должно было быть моей комнатой, я узнал ее по цвету обоев. От них только одна полоска осталась.
А вот и примыкавшая к ней студия Савиоли. В душе я вдруг ощутил полную пустоту. Странно! Ателье… Ангелина!.. Как далеко, как бесконечно далеко ушло все это от меня в прошлое!
Я обернулся — от дома, где жил Аарон Вассертрум, не осталось камня на камне. Все сровняли с землей — лавку старьевщика, подвальную конуру Хароузека… все, все.
«Человек ступает туда, как тень», — вспомнил я фразу, где-то когда-то вычитанную.
Я спросил рабочего, не знает ли он, где теперь живут те, кого отсюда выселили, — может быть, он знаком с архивариусом Шмаей Гиллелем?
— Немецкий не понимай, — ответил он.
В благодарность я дал ему гульден, и хотя он тут же понял немецкий, но ничего не мог мне толком сказать.
И никто из его друзей.
Может быть, в «Лойзичеке» что-нибудь знали?
«Лойзичек» был огорожен. Это означало, что там шел ремонт.
Тогда разбужу кого-нибудь из соседей. Может, удастся?
— Ни одной собаки вокруг, не то что людей, — ответил рабочий. — Запрещено властями. Из-за тифа.
— А «Унгельт»? Он-то все-таки открыт?
— Закрыли.
— Точно?
— Точно.
Я наугад назвал несколько имен лоточников и продавщиц табака, живших поблизости, потом назвал Цвака, Фрисляндера и Прокопа.
И каждый раз рабочий качал головой.
— Может, Яромира Квасничку знаете?
Рабочий насторожился:
— Яромир? Глухонемой?
Я возликовал. Слава тебе Господи! По крайней мере, один знакомый нашелся.
— Да, глухонемой. Где он живет?
— Кажись, картинки вырезает? Из черной бьюмаги?
— Да. Это он. Где его найти?
Насколько возможно, он подробно описал ночное кафе в центре города и тут же снова взялся за лопату.
Больше часа плутал я по мусорным полям, балансировал на шатучих досках, пролезал под балками, перегородившими улицу. Весь еврейский квартал превратился в одну сплошную каменную пустыню, как будто город начисто разрушило землетрясение.
Задыхаясь от волнения, покрытый грязью, с разорванными башмаками я наконец выбрался из этого лабиринта.
Два-три ряда домов, и я очутился перед нужным притоном.
Над входом было написано: «Кафе «Хаос».
Безлюдный крошечный подвальчик, где едва хватало места для трех-четырех столов, придвинутых к стене.
В середине зальцы на колченогом бильярде спал, похрапывая, кельнер.
Водрузив перед собой корзину с овощами, базарная торговка клевала носом над стаканом с каким-то пойлом.
Кельнер наконец соизволил подняться и спросить, что мне угодно. По его наглому взгляду, которым он окинул меня с головы до ног, я сразу понял, что выгляжу как оборванец.
Я посмотрел в зеркало и ужаснулся: чужое бескровное лицо, помятое и серое, как замазка, с всклокоченной бородой и спутанными длинными волосами уставилось на меня.
— Не бывает ли здесь Яромир? — спросил я и заказал чашку кофе.
— Ньи знайю-у, где его черти носят, — зевая, ответил он. Он лег на бильярд и снова захрапел.
Я снял со стены газеты и стал ждать.
Буквы разбегались по полосе, как муравьи, и я ни слова не понимал из того, что читал.
Время шло, и за окнами уже всплывала внушающая опасение глубокая темная голубизна, предвещавшая погребку с газовым освещением наступление рассвета.
Иногда появлялись полицейские с зеленовато сверкающими султанами на шляпах и неспешным грузным шагом снова исчезали на улице.
Вошли трое солдат, бледных от бессонной ночи.
Дворник заказал шнапс.
Наконец появился Яромир.
Он так изменился, что я поначалу совсем не узнал его — глаза тусклые, передние зубы выпали, волосы жидкие, а за ушами глубокие темные впадины.
После столь долгого отсутствия я был так рад увидеть знакомое лицо, что вскочил, подошел к нему и пожал ему руку.
Он вел себя невероятно робко и без конца оглядывался на дверь. Жестами я всячески пытался ему объяснить, что рад встрече с ним. Казалось, он долго мне не доверял.
Но, задавал я себе вопрос, почему он все время делает одно и то же движение рукой, точно не понимает меня?
Как мне только объяснить ему?!
Стоп! Идея!
Я достал карандаш и нарисовал одно за другим лица Цвака, Фрисляндера и Прокопа.
— Что? Их больше нет в Праге?
Он оживленно стал размахивать руками в воздухе, с помощью ужимок показывая, что считает деньги, а его пальцы замаршировали по столу, и он ударил себя по тыльной стороне руки. Я догадался: все трое, вероятно, получили от Хароузека деньги и теперь отправились по свету в качестве торговой компании с расширенным театром марионеток.
— А Гиллель? Где он живет? — Я нарисовал лицо архивариуса, его дом и знак вопроса.
Знака вопроса Яромир не понял — он не умел читать, но догадался, чего мне от него надо, взял спичку, бросил ее будто бы вверх, и она, как у ловкого фокусника, исчезла.
Что это значит? Гиллель тоже уехал?
Я нарисовал еврейскую Ратушу. Немой резко замотал головой.
— Гиллеля больше там нет?
— Нет! (Он покачал головой.)
— Где же он?
Повторился фокус со спичкой.
— Небось он говорит, что господин уехал, и никто не знает куда, — наставительным тоном сказал дворник, все это время с любопытством следивший за нами.
От страха у меня сжалось сердце — Гиллель уехал! Теперь я один как перст на земле. Все поплыло у меня перед глазами.
— А Мириам?
Моя рука так сильно дрожала, что я долго не мог нарисовать лица, похожего на ее лицо.
— Мириам тоже исчезла?
— Да. Тоже исчезла. Бесследно.
Я застонал во весь голос, стал метаться из угла в угол, так что трое солдат недоумевающе переглянулись между собой.
Яромир пытался успокоить меня, стараясь сообщить мне что-нибудь другое, то, что, как ему казалось, он знал: он положил голову на руку, будто заснул.
Я схватился за край столешницы:
— Бога ради, Мириам умерла?
Он снова покачал головой. Яромир повторил сцену со сном.
— Заболела?
Я нарисовал медицинскую склянку.
Яромир покачал головой и снова положил голову на согнутую в локте руку.
Забрезжило утро, гасли один за другим язычки пламени в газовых рожках, а я все еще не мог дознаться, что должен был обозначать этот жест.
Я был озадачен. Ломал голову.
Единственное, что мне оставалось, — это пойти рано утром в еврейскую Ратушу, чтобы там разузнать, куда могли уехать Гиллель с Мириам.
Мне надо догнать их.
Безмолвно сидел я рядом с Яромиром, оставаясь глух и нем, как он.
Когда, спустя много времени, я поднял голову, то увидел, что он вырезает ножницами силуэт.
Я узнал профиль Розины. Он положил силуэт на стол передо мной, закрыл глаза ладонью и тихо заплакал.
Потом внезапно вскочил и, не прощаясь, еле держась на ногах, направился к двери.
Архивариус Шмая Гиллель как-то ушел без всяких причин и больше не приходил. Свою дочь он, во всяком случае, взял с собой, поскольку ее тоже никто не видел с тех пор, — так мне ответили в еврейской Ратуше. Это было все, что мне удалось узнать.
Ни единого намека на то, куда они могли отбыть.
В банке мне сообщили, что на мои деньги по суду все еще наложен запрет, но каждый день следует ждать ответа, что мне их выплатят.
Значит, наследство Хароузека тоже еще идет по инстанциям, и я с большим нетерпением ждал денег, чтобы потом приложить все усилия и напасть на след Гиллеля и Мириам.
Я продал драгоценные камни, еще лежавшие у меня в кармане, и снял мансарду из двух небольших смежных меблирашек на Альтшульгассе — единственной улице, оставшейся нетронутой перестройкой еврейского квартала.
Странное совпадение — это был тот самый знаменитый дом, о котором легенда говорила, что в нем когда-то исчез Голем.
Я справился у соседей — в большинстве это были торговцы или ремесленники, — есть ли истина в слухах о «комнате без двери», и был высмеян — ну как можно верить подобной чепухе!
Мои собственные приключения приняли в тюрьме бледный оттенок давным-давно развеянного сна, и я видел в них только символы, лишенные плоти и крови, и вычеркнул их из книги своей памяти.
Слова Лапондера, воскресавшие порой в моей душе так ясно, точно он сидел напротив, как тогда в камере, и беседовал со мной, убеждали меня в том, что я чисто духовно мог созерцать то, что мне когда-то представлялось ощутимой реальностью.
Неужели умерло и развеяно по ветру все, чем я когда-то обладал? Книга Иббур, загадочная колода карт, Ангелина и даже мои старые друзья Цвак, Фрисляндер и Прокоп.
Наступил сочельник, и я принес домой небольшую елку и красные свечи. Мне захотелось еще раз вспомнить молодость, искупаться в рождественском сиянии и вдохнуть аромат еловых иголок и горящих свечей.
Прежде чем закончится год, я, быть может, уже буду в пути по городам и весям или же начну искать Гиллеля и Мириам там, куда меня потянет душой.
Все нетерпение, все ожидание мало-помалу перестали меня тревожить, исчез и страх, что Мириам может умереть, и я сердцем чуял, что найду их обоих.
Я жил с постоянной счастливой улыбкой внутри себя и, если прикасался к чему-нибудь рукой, мне чудилось, что она обладает исцеляющей силой. Меня наполняло удивительное умиротворение человека, возвращающегося домой после долгих странствий и видящего издалека сверкающие башни своего родного города.
Я уже побывал в подвальчике «Хаос», чтобы пригласить к себе на сочельник Яромира. Он здесь больше не появлялся, узнал я и уже, огорченный, хотел повернуть назад, когда в погребок вошел старик и предложил купить дешевые старые вещи.
Я перебирал в его ящике брелоки для часов, небольшие распятия, гребешки и брошки, и тут мне в руки попалось сердечко из коралла на выцветшей шелковой ленточке. И я с удивлением узнал подарок, преподнесенный мне Ангелиной в детстве у фонтана в ее замке.
И сразу передо мной предстала моя молодость, как будто я в глубине райка увидел через стекло по-детски раскрашенную картинку.
Долго-долго стоял я потрясенный и не отрывал глаз от маленького красного сердечка в моей руке.
Я сидел в мансарде и слушал потрескивание иголок на елке, когда то тут, то там под свечками начинала тлеть маленькая ветка.
Может быть, как раз сейчас старый Цвак где-нибудь у черта на куличках разыгрывает свой «кукольный сочельник», представил я себе, и таинственным голосом читает строки своего любимого поэта Оскара Винера:
Настроение стало вдруг необычно торжественным.
Свечи догорели. Лишь одна еще пыталась удержать мерцающий язычок пламени. По комнате клубился дым.
Меня словно кто-то потянул за руку, я быстро обернулся и…
На пороге возникла точная копия меня. Мой двойник. В белом покрове. С короной на голове.
Только на мгновение.
Затем через дощатую дверь пробилось лизучее пламя, и кипень удушливого жаркого дыма забушевала по комнате.
Дом горит! Пожар! Пожар!
Я распахиваю окно. Карабкаюсь на крышу.
Издалека уже доносятся резкие звонки пожарной команды.
Сверкают каски, и раздаются чеканные слова приказа.
Потом слышатся загадочные и ритмически хлюпающие вздохи насосов, они изогнуты, как водяные дьяволы, готовые ринуться на своего смертельного врага — бушующий огонь.
Дребезжат стекла, и кровавые языки вырываются изо всех окон.
Сброшены вниз матрасы, вся улица устлана ими. Люди бросаются на них сверху, раненых уносят.
Но во мне что-то кричит от безумного радостного восторга, не знаю почему. Волосы на голове встают дыбом.
Я подбегаю к дымовой трубе, чтобы не обжечься, так как огненные языки бросаются на меня.
Вижу веревку трубочиста, смотанную кольцом.
Разматываю ее, обвиваю ею запястье и ступню, как меня мальчишкой учили на уроках гимнастики, и спокойно спускаюсь по фасаду.
Опускаюсь мимо окна. Смотрю в него.
Внутри все ослепительно сверкает.
И там я вижу — там вижу, — все мое тело становится единым звонким криком радости:
— Гиллель! Мириам! Гиллель!
Я хочу схватиться за прутья решетки.
Хватаюсь рядом за стену. Теряю опору, выпустив веревку.
На миг повисаю головою вниз, скрестив ноги, между небом и землей.
Веревка от рывка стонет, как порванная струна. С хрустом лопаются волокна.
Я лечу вниз.
Теряю сознание. Еще в падении хватаюсь за подоконник, но руки срываются. Нет опоры: камень скользкий.
Скользкий, будто кусок сала.