Где мы? Над бескрайними холмистыми равнинами северной Германии, испещренными озерами и покрытыми лесами. Дальше на север, за горизонтом, они врезаются длинными зелеными мысами в Балтийское море – странный край островков и узких длинных заливов причудливых очертаний: извилистых, но размытых. Край песчаных наносов и земляных намывов, где нет четких прямых линий.

Я хорошо знаю эту прибрежную местность, пустынную, унылую. В период обучения в штеттинской авиашколе я летала над ней каждый день, когда позволяли погодные условия. Я летала на «хейнкелях», «дорнье», «юнкерсах». И вот теперь я лечу на самолетике-блохе, который может уместиться у «хейнкеля» под мышкой.

Мы снова прижимаемся к земле. Я чувствую себя страшно незащищенной. В животе и ногах у меня нарастает ощущение холода, словно они обнажены, поскольку я ожидаю получить пулю именно в живот или ноги. Погода неблагоприятная для полета: ветер переменился на северный и гонит стену облаков, при виде которой бомбардировщики возвращаются на базы. Но не все, пока еще не все. К западу от меня высоко в небе гудят «москито», мигая своими глазками-бусинками над землей Шлезвиг-Гольштейн, где через два-три дня англичане будут пить чай и есть сандвичи с солониной на городских площадях.

Ветер скверный. Он дует сильными порывами, ударяя в крылья, и мне приходится безостановочно орудовать рычагами управления, а так низко это опасно. Мне хочется набрать высоту, но тогда самолет станет виден издали и будет четко вырисовываться на фоне неба, представляя собой удобную мишень.

Но окончательно Эрнста доконали не накапливающиеся проблемы с производством самолетов и не необходимость работать бок о бок с Мильхом, который с трудом скрывал презрение при виде положения дел в департаменте. А вторжение в Россию. Казалось, он видел в нем многократно увеличенное отражение своей собственной катастрофы.

До меня доходили слухи о поведении Эрнста в то время: он убегал из своего офиса, истерически крича на адъютанта, и летал из города в город, неожиданно появляясь на заводах с требованием представить данные по объемам производства, а потом вдруг возникал на совещаниях с этими данными, которые показывал всем, почти швырял в лицо, словно в доказательство своего права на существование. Он беспрестанно курил и глотал таблетки горстями, будто леденцы.

Никто не знал, что делать. На самом деле проблема была очень простой и решалась очень просто. Эрнст занимался работой, для которой совершенно не подходил, и ему следовало уйти в отставку.

Сразу после вторжения в Россию я провела с Эрнстом вечер. Он владел собой, но держался напряженно.

Мы обедали в ресторане Хорхера. Тот нравился мне все меньше и меньше. У меня не хватало духу сказать об этом Эрнсту. Стены там были обиты кожей, что вызывало у меня легкое омерзение. Когда началась война, ресторан перестал притворяться заведением, доступным всем, и превратился в шикарный клуб военно-воздушных сил. Но как ни странно, Эрнсту здесь нравилось. Вероятно, ему просто нравилась знакомая обстановка, уважение окружающих.

Мы разговаривали. Разговаривали о планерах, о наших общих друзьях, о том, как я чуть не разбилась на вертолете во время автомобильного салона, и о разных других не особо важных вещах. Так мы болтали, пока ели первое и второе блюдо, а когда дело дошло до десерта, Эрнст положил ложку на стол рядом со своим нетронутым шербетом и сказал:

– Все кончено.

– Ты о чем?

– Для Германии все кончено.

Тем утром танки пересекли границу. По радио передавали экстатические речи Геббельса о скорой победе. Я не заметила, чтобы очень уж много людей с интересом слушало радио.

– Это безумная авантюра, – сказал Эрнст, – которая закончится полным крахом.

Я надеялась, что его никто не слышит. Струнный квартет в зале играл Гайдна.

– Это цирк, – сказал он, – а инспектор манежа сумасшедший. Он будет заставлять нас скакать по кругу на лошадях, крутить сальто и прыгать через обручи, метать ножи и глотать шпаги под огнем артиллерийских орудий, покуда шатер не рухнет и не погребет всех нас под собой.

– Эрнст, ради бога!

– Наплевать. На все наплевать. О, мне не следует говорить так при тебе. У тебя еще вся жизнь впереди. По крайней мере если они не угробят тебя во время одного из своих безумных экспериментов, которые ты проводишь.

– Эти безумные эксперименты проводятся по приказу научно-исследовательского центра, находящегося в ведении твоего департамента.

– Да, верно. Вполне возможно, в один прекрасный день и поставлю свою подпись на каком-нибудь проекте, который тебя погубит. Что скажешь?

Я попыталась улыбнуться:

– Если мне суждено погибнуть, я предпочла бы погибнуть от руки друга.

Эрнст грохнул кулаком по столу:

– Как я ненавижу это! Смирение перед судьбой! Готовность безропотно умереть!

– Ко мне это не относится, уверяю тебя.

– Почему ты занимаешься этой работой?

– Потому что я хочу летать.

– И только? Неужели все так просто?

Он успокоился. И смотрел на меня с откровенным изумлением, словно такая мысль действительно не приходила ему в голову.

– Конечно, все не так просто.

– Понимаю. – Несколько мгновений он пристально разглядывал свой шербет, а потом спросил: – Ты имеешь в виду, что тебе не наплевать на все это?

Я слегка напряглась.

– Мне не наплевать на людей.

– Разумеется, в противном случае ты была бы существом, лишенным всяких человеческих чувств. Хотя порой мне казалось, что так оно и есть.

– Эрнст, ты говоришь ужасные вещи!

– Ну извини. Меня заносит не в ту сторону. Я всего лишь хотел сказать, что ты производишь впечатление совершенно самодостаточного человека. Все остальные большую часть времени бродят ощупью в темноте, пытаясь найти дружескую руку.

Я не нашлась, что ответить.

– Тебя не смущает то, что ты летаешь для сумасшедшего инспектора манежа? – спросил он.

– Эрнст, если ты не замолчишь сейчас же, нас обоих расстреляют.

– Это вряд ли. Они в нас нуждаются. Мы оба защищены. Ты должна это понимать.

Десерт не лез мне в горло. Я отодвинула шербет в сторону. Эрнст последовал моему примеру и закурил сигарету.

– Наверное, я задаю тебе эти вопросы потому, что надеюсь таким образом понять себя, – сказал он. – Я не знаю, как я дошел до жизни такой. Я не знаю, стоит ли мне продолжать заниматься моим делом. Разница между нами заключается в том, что ты свое дело делаешь хорошо, а я свое дело делаю плохо.

– Разница между нами заключается в том, что моя работа освободила меня, а твоя стала для тебя западней, – сказала я.

– Но в известном смысле ты тоже находишься в западне, – сказал Эрнст.

– Я этого не чувствую.

– Ты не позволяешь себе думать об этом. Это тоже часть западни.

– О чем именно я не позволяю себе думать?

Эрнст глубоко вздохнул, опечаленный то ли моим упрямством, то ли собственными мыслями.

– Разве ты не знаешь, что происходит в стране? Во что превратилась Германия?

При этих словах будто пропасть разверзлась у моих ног. Прежде чем усилием воли отвести мысленный взгляд в сторону, я мельком увидела в ней лагеря с оградами из колючей проволоки, истощенных узников, странную тишину домов и улиц, где жили евреи.

Я содрогнулась. Только не сейчас. Сейчас я еще не готова принять правду.

Но Эрнст не сводил с меня пристального взгляда. Он просил меня взглянуть правде в лицо вместе с ним.

– Однажды ты уже задавал мне похожий вопрос, – сказала я.

– Да, я помню.

– И тогда я спросила тебя, что здесь можно поделать. И ты ответил, что ничего.

– Я ответил, что не знаю. Я и сейчас не знаю. Когда везде и повсюду кишат люди Гиммлера, а детей в школах учат отрекаться от родителей… Нам просто остается ждать, когда шатер рухнет.

– Ну, в таком случае…

– Фредди, ты не можешь закрывать глаза на то, что происходит. Верно ведь?

Я заглянула в пропасть. На несколько секунд, содрогаясь от стыда и отвращения, я зависла над ней и увидела страшную правду.

Передернувшись, я сказала:

– Если ты живешь на скотобойне, тебе ничего не остается, как зажимать нос.

– Вот это уже ближе к истине.

Он подлил себе вина. Он пил бокал за бокалом.

– Эрнст, – сказала я умоляющим голосом, – но жить-то нужно.

– Да, – согласился он. – Ты права. Но такая жизнь унизительна, верно?

– Тебе хочется, чтобы шатер поскорее рухнул?

– Это будет настоящая катастрофа.

– Ты не ответил на мой вопрос.

Он невесело рассмеялся:

– Мы с тобой оба занимаемся непосредственно тем, что поддерживаем шатер.

Мне пришлось признать, что здесь он совершенно прав.

– Ну, если я не буду его поддерживать… – проговорила я.

– Твое место займет кто-нибудь другой?

Я молчала.

– Но ведь это действительно так, – сказал он. – Твое место займет другой.

Я была благодарна Эрнсту. Я решила попробовать объяснить ему одну вещь.

– Я всегда сознавала свое особое положение, – сказала я. – Я чувствовала свою непричастность к окружающему миру и потому считала, что общепринятые правила на меня не распространяются.

– Это объясняет кое-что в твоей жизни, – улыбнулся он.

– Но когда ты живешь с таким сознанием, ты чувствуешь, что все происходящее вокруг тебя не касается. Для тебя все это не имеет значения. Правила, обязанности, массовое помешательство на дисциплине, идея разного предназначения мужчины и женщины, оспаривать которую недопустимо, иначе небеса рухнут… даже тряпки. И политика. Все это часть мира, в который я не верю.

– Понимаю.

– И я приспособилась к нему, по необходимости. Потому что мне нужно жить. И я смирилась со всем, потому что все это не имеет значения.

– Но ведь на самом деле имеет, верно? – просто сказал Эрнст.

Я не ответила. Сбитая с толку своими собственными словами, я надеялась, что он попытается проанализировать их, вместо того чтобы сразу опровергать.

– Почему ты говорила «ты», а не «я»? – спросил он.

– Я не говорила «ты».

– Сначала говорила. Ты сказала: «Когда ты живешь с таким сознанием…»

Я машинально вертела на столе вазочку с шербетом.

– Видит бог, я не сужу тебя, – сказал он. – Какое я имею право?

– Эрнст, если я позволю себе по-настоящему задуматься о происходящем, то…

– То что?

– Мне придется бросить летать.

Он уставился на меня.

– Летать? Милая моя Фредди, да ты же можешь погибнуть!

– Погибнуть… не летать – для меня это одно и то же.

Эрнст посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом.

– Забавно, – сказал он. – Порой ты знаешь человека много лет и считаешь, что понимаешь его, а на самом деле нисколько не понимаешь.

Мне померещился гул бомбардировщиков в отдалении. Мой слух зачастую предупреждал меня о налете раньше, чем сирены воздушной тревоги. Я повернула голову и прислушалась.

– Они не знают, что ты стоишь в стороне от всего происходящего, – сухо сказал Эрнст. – Они убьют тебя вместе со всеми нами.

Он тоже прислушался. Вернее, мне так показалось, поскольку его лицо приняло напряженное выражение. Потом он неожиданно сказал:

– Они врезались в землю в идеальном боевом порядке.

Я не сразу поняла, о чем он. «Штуки» на пустоши Саган.

– Иногда я слышу рев двигателей, – сказал Эрнст, – а потом он разом стихает.

Теперь я отчетливо различала приглушенный расстоянием гул бомбардировщиков.

– Ну почему они не смотрели на альтиметры? – с отчаянием спросил он.

– При скоростном пикировании…

– Чепуха! Показания альтиметра что-то да значат. И альтиметр не единственный прибор в кабине. Они знали, за какое время машина в пике проходит тысячу метров. Почему же они продолжали пикировать? Ты бы так поступила?

Я не раз задавала себе этот вопрос.

– Нет.

– И я бы не поступил. Так почему же они продолжали пикировать?

Он потушил окурок в пепельнице и потянулся за следующей сигаретой.

– Они верили в то, что им сказали. Раз командир сказал, что облако находится на высоте двух тысяч метров, значит, так оно и есть. Вот она, вся трагедия нашей страны.

Сирены воздушной тревоги пронзительно взвыли в ночи, заглушив мелодию Гайдна; официанты круто развернулись и торопливо понесли обратно на кухню блюда, только что оттуда вынесенные. Мы встали и направились в подвал, где хранилось награбленное добро, вывезенное немецкими офицерами из Парижа; там мы провели час, в течение которого земля беспрестанно содрогалась над нашими головами.

Стены Каринхалле, сплошь покрытые сухими листьями и грибами, шевелились на легком ветру. Здание превратилось в гигантский могильный холм, в гору разлагающейся материи посреди Прусской равнины.

Эрнст невольно подтянулся. Он осторожно пробрался за маскировочную сеть и отыскал главный вход. Как обычно, у дверей стоял на часах красивый юноша, вооруженный по последнему слову техники; и в полумраке Эрнсту показалось, будто паренек самодовольно ухмыльнулся, когда он проскользнул мимо него во дворец Толстяка.

Внутри практически ничего не изменилось – только количество предметов роскоши, количество накопленных сокровищ заметно увеличилось. Собирательство стало потребностью. Толстяк не мог остановиться. В двух передних залах были выставлены подарки, полученные им за многие годы: залы носили название Золотой и Серебряный и соответственно являлись хранилищами золота и серебра. Эрнст бросил короткий взгляд в один и другой дверной проем. «Награбленное», – презрительно пробормотал он, облизал сухие губы и пошел дальше под хрустальными люстрами.

Его проводили в кабинет Толстяка, но хозяина там не оказалось. Его зеленое кожаное кресло, похожее на трон, пристально смотрело на Эрнста из-за рабочего стола размером с теннисный корт. Каким образом в кабинете с таким огромным столом помещалась еще дюжина столов? С мраморными досками, с обтянутым кожей верхом, со столешницами полированного дерева. Эрнст пересчитал все столы. В кабинете еще оставалось много свободного места. Оставалось место для двух дюжин зеленых кожаных кресел, почти не уступающих размерами креслу Толстяка. Эрнст сел в одно из них. В нишах висели средневековые резные деревянные панно – прекрасные, оскверненные. На стене напротив (он знал это наверняка, но у него никак в голове не укладывалось) висело полотно Леонардо.

Нет ничего невозможного, подумал Эрнст, для человека, который желает владеть миром, если он не умеряет свои аппетиты, не подчиняется никаким законам и живет в эпоху нравственного разложения.

Вошел слуга в ливрее и сообщил Эрнсту, что рейхсмаршал находится на верхнем этаже и просит проводить туда гостя. «Верхним этажом» в Каринхалле называлась мансарда, о которой ходило множество разных слухов. Эрнсту выпала великая честь увидеть Толстяка за любимым занятием; возможно, даже присоединиться к нему.

Вслед за слугой он поднялся по грубо сработанной деревянной лестнице и вошел в простую сосновую дверь.

В мансарде было очень светло и пахло соломой. Соломенная крыша – затененная и затянутая паутиной, но еще хранящая слабый отсвет летнего солнца – виднелась над высокими стропилами. Здесь было тепло и просторно, как в детстве.

Весь пол мансарды занимал действующий макет железной дороги – такой огромный, что паровозики с пассажирскими и товарными вагончиками на дальнем его конце практически терялись из виду. Однако было слышно, как они с тихим жужжанием бегут по блестящим рельсам, мелко перестукивая колесами на стрелках, грохоча по туннелям и чуть колебля миниатюрные ели, сделанные из настоящих веток.

Эрнст насчитал два пассажирских и два товарных состава. Толстяк, облаченный в малиновый шелковый халат и стоявший за пультом управления, перевел одну стрелку и направил товарный состав на боковую ветку, где и остановил. Из депо, расположенного на лесной поляне, он вывел пятый локомотив и прогнал по поворотному кругу, развернув задом наперед. А потом пустил его по колее задним ходом, проворно переводя стрелки во избежание столкновения с другими поездами, и завел на боковую ветку, где он прицепился к локомотиву неподвижного товарного состава. Влекомый двумя локомотивами, товарный состав стал со страшной скоростью носиться кругами и выписывать восьмерки; две крохотные ели упали от тряски, когда он промчался мимо, и Толстяк довольно хихикнул.

Но на этом игра не кончилась. Толстяк любил хитроумные, затейливые вещицы и с развитием технического прогресса получил в свое пользование восхитительные игрушки. Одну из них он сейчас держал в руке. Плоскую коробочку размером с портсигар, из одного угла которой торчала антенна. Он коротко взмахнул коробочкой, наставив антенну на что-то. В мансарде послышалось жужжание, басовитей, чем жужжание локомотивчиков, и из сгустившихся над стропилами теней стремительно вылетел крохотный, ярко раскрашенный самолетик, который круто пошел вниз и полетел низко над товарным составом.

– Смотрите, – сказал Толстяк.

Маленький самолет принялся бомбить маленький поезд. В нижней части фюзеляжа открылся люк, откуда выпал красный шарик, потом еще один и еще. Красные шарики ударялись в боковые стенки состава и отскакивали в сторону, только один приземлился прямо в открытый вагончик. Толстяк стрелял метко.

Он взглянул на Эрнста, ожидая похвалы.

– Браво, – сказал Эрнст.

– Иногда я использую бомбы, наполненные мукой. Эффект просто потрясающий. Но мука забивается в моторчики. Выпьете что-нибудь?

– Спасибо.

На столе появились бутылки. Эрнст налил себе бренди. Если не считать люка бомбового отсека, самолетик являлся миниатюрной копией «Фоккера-ДФИ», несущей опознавательные знаки эскадрильи Рихтгофена и раскрашенной в соответствующие цвета. Эрнст сам не понимал, почему вдруг у него болезненно сжалось сердце.

– Узнаете? – спросил Толстяк.

– Конечно.

Опознавательные знаки использовались вполне законно, не придерешься. «Фоккеры-ДФП» появились в эскадрилье в последние месяцы войны; на таком летал Толстяк. Разумеется, Эрнст тоже. К тому времени, вспомнил Эрнст, эскадрилья Рихтгофена превратилась в авиакрыло Рихтгофена, состоявшее из четырех эскадрилий. Было ли то делом рук Толстяка? Нет, такая политика проводилась повсюду, такая тактика использовалась повсеместно с целью предотвратить надвигающуюся катастрофу; однако Эрнсту всегда представлялось, что это стало первым пробным шагом Толстяка к расширению сферы своего влияния, первой ступенькой на пути к власти.

– Вот, можете тоже попробовать, – сказал Толстяк, и неизвестно откуда с жужжанием вылетел второй самолетик, на сей раз «альбатрос», который легко описал круг над бегущими по кругу поездами.

– Вот так надо пользоваться пультом.

Эрнст поставил стакан бренди на стол и взял пульт дистанционного управления. Через пару минут он вполне освоился с прибором и научился довольно ловко поднимать свой «альбатрос» круто вверх, вводить в пике, снижать по спирали и накренять на одно и на другое крыло.

– Он сделает мертвую петлю?

– Не советую. Один самолет я уже угробил таким образом. Он врезался в стропило. Они очень хрупкие, знаете ли. Их изготавливает для меня один мастер в Крейцберге. Еврей. Конечно, мне приходится присматривать за ним. Мы никогда не избавимся от евреев, они чертовски способные ребята.

Эрнст сосредоточился, стараясь усовершенствоваться в умении управлять «альбатросом». Не хватало еще сломать любимую игрушку Толстяка. Толстяк заново загрузил снарядами свой «фоккер» и теперь кружил на бреющем полете над поездами, готовясь к следующей атаке.

С полчаса Эрнст с Толстяком увлеченно бомбили макет железной дороги. Потом Толстяк небрежно спросил:

– Зачем вы хотели меня видеть?

Ненадолго все отступило: смертельная усталость, тупое безразличие, чувство нереальности существования. А теперь все вернулось.

– Я хочу уйти в отставку.

– И слышать об этом не желаю.

– Шеф…

– Просто Герман.

У Эрнста еще ни разу язык не повернулся назвать Толстяка по имени.

– Состояние моего здоровья…

– Так ложитесь в госпиталь. Ей-богу, вы выглядите как больной кролик.

– Дело не только в моем здоровье.

– В чем еще? В данных по объемам производства?

Эрнст посадил свой «альбатрос» на рельсовый путь. Толстяк не сводил с него холодного безжалостного взгляда.

– Я занимаюсь не своим делом, – сказал Эрнст.

– Разве вы забыли, что именно я выбрал вас для этой работы? – Голос звучал резко. – Я выбрал вас не потому, что считал вас особо подходящим для нее человеком, – сказал Толстяк, – хотя и не ожидал, что вы наломаете таких дров, каких, по всей видимости, наломали. Последний отчет, полученный от Мильха, просто читать невозможно. Мне пришлось отложить его в сторону на второй или третьей странице, пока мое здоровье не пострадало. С чего вдруг вам взбрело в голову увеличить количество алюминия, идущего на самолет, который и так весит вчетверо больше полностью оснащенного истребителя?

Эрнст не знал. Он смутно помнил, что подписывал какой-то документ. В министерстве и на предприятиях-поставщиках воровство приняло такие масштабы, что он понял бессмысленность всяких попыток бороться с ним, как только начал догадываться об истинном положении вещей.

– Вы можете проверить мои собственные отчеты в любое время, когда вам будет угодно, – безжизненным голосом сказал он, а потом вдруг перед мысленным взором у него возникли Золотой и Серебряный залы и награбленное добро, свезенное сюда чуть ли не со всей Европы.

– Вы глупец, – заметил Толстяк.

– Не отрицаю.

– М-м-м… Знаете, вы мне нравитесь, Эрнст. Всегда нравились. Обычный человек с обычными человеческими слабостями – как я. Очень жаль, что вы повели себя так глупо.

– Позвольте спросить, почему вы назначили меня на эту должность?

– Чтобы нейтрализовать Мильха. Я думал, это все понимают. С одной стороны вы, с другой – Йешоннек… Возможно, именно я поступил глупо. В последнее время Йешоннек тоже имеет бледный вид. – Он рассмеялся. – Мильх сильнее вас обоих вместе взятых.

– Вероятно, вы правы.

– Бога ради, Эрнст, возражайте мне. Я терпеть не могу подхалимов.

Толстяк верил (причем совершенно искренне, подумал Эрнст), что ему нравится, когда подчиненные спорят с ним. Однако несколько человек, осмелившихся с ним спорить, были переведены в глухие или опасные места.

– Я не подхалимничаю, – сказал Эрнст. – Я болен. Я страдаю тяжелейшей депрессией и неспособен выполнять свои обязанности. Я хочу уйти в отставку.

– Так вот, в отставку вы не уйдете. Это невозможно. Совершенно исключено. Что же касается вашей болезни, то я вам сочувствую и советую взять отпуск и подлечиться.

Эрнст представил себе, как развернется рационализатор Мильх в его отсутствие, – перестраивая все и вся, проливая свет на темные истории, безжалостно отсекая лишнее.

– В мое отсутствие департаментом будет управлять Мильх?

– Разумеется.

– Тогда я не могу уйти в отпуск.

– Это нелепо. В случае вашей отставки он навсегда займет вашу должность.

– Через несколько месяцев мне там будет нечего делать.

– Это ваши проблемы. Если вы не в состоянии сохранить авторитет в собственном департаменте, не ищите сочувствия у меня. В мире дикой природы… – он коротко оскалился, блеснув зубами, – такого не произошло бы. Слабеющего вожака вызывает на бой и убивает более молодой и крепкий соперник. Но я не могу допустить, чтобы события развивались по законам природы. И не могу удовлетворить вашу просьбу. Если я позволю вам уйти в отставку, Адольф пожелает узнать почему и вся страна пожелает узнать почему. Когда начнут всплывать факты, возникнут сомнения в жизнеспособности военно-воздушных сил, в методах управления министерством, возможно даже – в моей компетентности. О нет. Возьмите отпуск, Эрнст. Сколь угодно длинный. Под Висбаденом есть хороший санаторий; закажите себе место там и не беспокойтесь о расходах. Договорились?

Эрнст молчал. Но Толстяк прочитал все, что хотел знать, на посеревшем лице Эрнста и через несколько мгновений вновь развернул свою тушу к крохотным поездам, которые неутомимо бегали по рельсовым путям, проложенным согласно его замыслу.