Я получила телеграмму от генерала в ноябре. В том году я была просто нарасхват.

Генерал изъявил желание командовать оперативной частью и получил под свое начало соединение военно-воздушных сил где-то на Восточном фронте. Его люди мерзли, голодали и находились в подавленном настроении, и он счел, что мой визит пойдет им на пользу.

Я еще не вернулась к своим служебным обязанностям. Перспектива посетить Россию показалась мне заманчивой: позже мне такой возможности может не представиться.

С чемоданом позаимствованных теплых вещей я вылетела на потрепанном в боях «дорнье», пилотируемом нервным летчиком, которому еще не стукнуло и двадцати. Полет, с двумя остановками для дозаправки и погрузки продовольствия, продолжался много часов. Температура воздуха в кабине неуклонно падала. Я надела шубу и пошла размять ноги.

Я застала штурмана жующим шоколад над своими картами. Это был жилистый парень с коротко подстриженными соломенными волосами. Когда я приблизилась, он попытался спрятать шоколад в карман. Потом сконфуженно улыбнулся и предложил мне.

– Где вы достали шоколад? – спросила я.

– Обменял часы на три плитки. Одну отдал матери, другую своей девушке, а эту оставил себе.

– Ох, а теперь я съела кусок.

– Все в порядке, – сказал он. На запястье у него я увидела часы, хорошие.

Про часы ходило много разных историй. Довольно странных, скажем прямо. Откуда-то вдруг появилось огромное количество подержанных часов. Петер рассказывал мне историю о целом сундуке часов – сундуке! – присланном экипажу подводной лодки в качестве поощрения за мужество.

Я посмотрела на карту, на которой он вычерчивал наш курс.

– Где мы находимся? – поинтересовалась я.

– Я не имею права разглашать такие сведения. – Он указал кончиком карандаша. – Вот здесь.

Мы находились над северными территориями бывшей Польши и приближались к бывшей границе Советского Союза, восстановление которой представлялось делом недалекого будущего.

– Наверное, мне не следовало спрашивать, – сказала я.

– На вашем месте я бы хотел знать, где мы находимся, – сказал он. – В таком самолете, да с таким пилотом.

– А что с пилотом?

– У него не все дома. Иногда он съезжает с катушек и воображает, будто один из двигателей загорелся. Его друг разбился так на «грифоне».

– И что происходит, когда ему кажется, что один из двигателей загорелся?

– А что бы вы сделали при возгорании двигателя?

– Выключила бы двигатель и попыталась приземлиться.

– Ну вот, именно так он и поступает. Правда, во время двух последних полетов он не делал ничего подобного. Это все от переутомления, от слишком частых вылетов.

Штурман сверился со своими приборами, быстро произвел вычисления и прочертил линию на карте.

– Я не понимаю, зачем вам понадобилось лететь сюда, – сказал он. – Здесь не место женщине. Здесь не место нормальному человеку.

По мере нашего дальнейшего продвижения на восток стало ясно, что мы вошли в зону боевых действий. Небо перекрещивали инверсионные следы истребителей. Через прозрачную крышу фонаря я увидела три «Фоккевульфа-190», которые прошли метрах в шестистах-семистах над нами и повернули на юг. У горизонта, где земля казалась плоской как стол и сумерки спускались с небес подобием тонкой пыли, сверкали яркие огни: огни войны.

Один раз нас обстреляли: дробный удар по правому крылу, отдавшийся дрожью у меня в ногах. Я впервые попала под обстрел, и неведомый мне доселе долгожданный страх охватил меня, пьяня и возбуждая.

Я вышла из бомбардировщика на грязную посадочную полосу, по которой яростно хлестал дождь. Красные разметочные прожекторы, окруженные плотной пеленой тумана, высвечивали частые нити ливня и исчезали в непроглядной тьме задолго до того, как линии их огней сходились в одну точку вдали.

Фон Грейм, встречавший меня на летной полосе вместе с горсткой офицеров, был радушен, но немногословен.

– Погода мерзкая, – сказал он. – Кругом сплошное болото. Давайте поедем быстрее туда, где сухо и тепло, а то еще воспаление легких подхватите.

До нас доносился грохот орудий. Я спросила, на каком расстоянии от линии фронта мы находимся.

– Километрах в тридцати, – сказал фон Грейм к моему удивлению. – Если с утра ничего не изменилось.

В штабной машине, прыгавшей по ухабам и поднимавшей фонтаны брызг на размытой грунтовой дороге, мы добрались до скопления деревянных лачуг. Два промокших до нитки часовых с застывшими от холода лицами взяли на караул, когда фон Грейм провел меня по крыльцу в свой личный домик. Внутри, в тесной комнате, заваленной картами и разными бумагами, он повернулся ко мне, расстегивая шинель и разбрызгивая вокруг грязные капли с несвойственной ему небрежностью.

– Мне не следовало вызывать вас сюда.

– Прошу прощения?

– Ситуация изменилась самым радикальным образом. Красные теснили нас по всему южному участку фронта, начиная с июля. Теперь наступление переместилось на север. Они снова взяли Смоленск.

– А где это по отношению к нам?

– Мы находимся здесь. – Генерал ткнул мокрым пальцем в ближайшую карту. Кончик пальца указывал на левый ее край: на территорию, расположенную выше болотистой, лесистой местности, пересеченной реками. Смоленск находился на противоположном краю карты, чуть севернее. Километрах в ста от нас. – Они за Днепром, – сказал генерал. – Мы и ахнуть не успеем, как они возьмут Минск. Ваше пребывание здесь придется сократить до минимума, и, разумеется, вам нельзя ни на шаг приближаться к линии фронта.

– Вы хотите сказать, что я десять часов мерзла в «дорнье» на месте летчика-наблюдателя напрасно?

– Извините, но я не могу рисковать.

– Чушь! – сказала я.

Генерал остолбенел от удивления. Мы плохо знали друг друга. Он явно пытался понять, кого, собственно, пригласил.

– Что почувствуют солдаты на передовой, если вы отправите меня обратно? Это не поспособствует поднятию боевого духа.

– Вы хоть представляете, что такое передовая?

– Вот заодно и выясню.

– Слышали грохот орудий, когда вышли из самолета? Вы окажетесь под таким вот огнем.

Я упрямо выдвинула челюсть.

– Здесь не место женщине, – сказал он.

– Генерал, я настаиваю.

Ветер усилился и задувал капли дождя в широкую щель под дверью.

Генерал снял фуражку и пригладил рукой волосы. Седые волосы. У него не было ни одного седого волоска, когда я видела его последний раз, полтора года назад.

– Хорошо, – сказал он.

Меня удивила столь неожиданная капитуляция. Теперь я понимаю, что тогда он был до предела измотан, его душевное здоровье висело на волоске. У него просто не было сил на споры со мной.

На следующее утро меня повезли на передовую.

Фон Грейм самолично доставил меня, в военном «шторке», на крохотную посадочную площадку милях в пятнадцати к востоку. Мы летели низко, почти касаясь верхушек деревьев и остовов полуразрушенных домов. По мере приближения к зоне обстрела в воздухе сгущалась пелена дыма и тумана, в редких разрывах которой я мельком видела, что происходит внизу. Один раз мы пролетели в пятнадцати – двадцати метрах над лошадью, вытягивавшей из канавы ракетную установку. Заляпанные грязью люди, толкавшие грузовик, подняли головы, когда мы пронеслись над ними. В следующее мгновение мощная взрывная волна отбросила «шторк» в сторону, словно бумажный самолетик.

На посадочной площадке посреди капустного поля мы пересели на бронемашину, которую вел сержант пехоты. Земля дрожала. Мы двинулись в сторону траншей.

Местность здесь была лесистая – по крайней мере в недалеком прошлом. В березовых рощах царил ералаш. Изрытую землю покрывал толстый слой вязкой грязи. Мы довольно долго тряслись по разбомбленной лесной дороге, воздух над которой ревел и дрожал, и под конец нашего двадцатиминутного путешествия (казалось, занявшего не один час) выползли на открытое поле, дымящееся и изрытое снарядами. Я судорожно прижимала к груди каску, словно талисман. Сержант вырвал каску у меня из рук, нахлобучил мне на голову и толкнул меня в воронку.

Секунду спустя они с генералом приземлились рядом, а в следующее мгновение наподалеку разорвался снаряд. Земля содрогнулась, словно раненый зверь, и на нас дождем посыпались комья грязи. Мне показалось, я оглохла.

Выразительно шевеля губами, сержант крикнул мне зажать пальцами уши. Как в этом хаосе можно определить, что снаряд летит в вашем направлении? Они с пронзительным воем проносились над нашими головами каждые несколько секунд. Частые раскаты взрывов сопровождались свистом артиллерийских снарядов, ревом и грохотом разрывов, тяжелым громом канонады, низким гулом самолетов, треском пулеметов и перекрывающим все прочие звуки жутким, дьявольским уханьем, страшнее которого я ничего не слышала в жизни.

– Ракетная установка, – четко артикулируя, прокричал сержант.

Генерал смотрел на меня.

– Вы в порядке? – прочитала я у него по губам. Я кивнула. Я помирала от страха.

Сержант выкарабкался из воронки, мы с генералом последовали за ним.

Под дождем, под огнем, увязая в грязи, мы начали обход полуживых от голода и усталости солдат, сидящих в траншеях и воронках.

Почти две недели я объезжала передовые позиции. Иногда я посещала пехотные или артиллерийские подразделения, а иногда выезжала на временные аэродромы в нескольких километрах от линии фронта, где дислоцировались наши передовые эскадрильи.

В мою задачу входило подбодрить солдат, и я знала, что могу сделать это только на свой лад. Предполагалось, что я должна напоминать им о семьях, оставленных дома. Я подозревала (и справедливо), что нисколько не похожа на женщин, которых они оставили дома; но все равно я приехала из Германии и могла рассказать о жизни в тылу. Поэтому я приносила солдатам журналы, фотографии, сплетни, последние новости культурной жизни и практически ничего не говорила о бомбардировках городов или о чудесном оружии, которое, как нам постоянно обещали, положит конец войне; и они, к моему ужасу, были бесконечно благодарны мне за эти жалкие крохи.

Положение на фронте оставляло желать лучшего. Шли жестокие бои, ситуация складывалась не в нашу пользу. Погода была холодной и становилась все холоднее; одежда на людях в окопах не просыхала. Не хватало медикаментов. Не хватало продовольствия. Рацион солдат был сведен до минимума, позволяющего человеку жить и сражаться. Они постоянно испытывали голод.

И еще грязь. Она была повсюду. Она забивалась в сапоги, в кружки и кастрюли, в волосы и в щетину зубных щеток; она проникала в койки и примешивалась к пище. За потрескавшимися затуманенными окнами лачуг вы видели лишь бескрайнее море слякоти да свинцовое плачущее небо.

Погода пагубно сказывалась на настроении. Она угнетала меня. Она угнетала людей, к которым я приехала. Они старались держаться молодцами при мне, но я видела, чего им это стоило. Им приходилось мобилизовывать все свои силы, чтобы радушно принимать меня и держаться подобающим образом – как положено людям, ясно сознающим, что все, что они оставили позади и за что должны сражаться, теперь стало бесконечно далеким и практически недосягаемым.

Я размышляла и о других причинах такого подавленного состояния духа. Вторжение в Россию начиналось чередой головокружительных успехов. Победа казалась близкой и легкой. Но, преследуя неуловимого противника на бескрайних равнинах, наши войска в своем стремительном продвижении вперед вдруг оказались посреди пустого пространства, которое однажды восстало против них. Зима. Они не были готовы к зиме. Предполагалось, что к тому времени все закончится. У них не было зимней одежды. Боеприпасы и продовольствие подходили к концу. Сначала наступление замедлили дожди, потом остановили метели. Солдаты начали умирать от холода. И тогда противник вернулся. Тепло одетый, хорошо вооруженный и сражавшийся не на жизнь, а на смерть.

Прошло два года с того времени, как блестящее наступление захлебнулось в непролазной русской грязи. С тех пор наши войска добивались отдельных успехов, но незначительных. Москва осталась недосягаемой. Нефтяные месторождения не были захвачены. Поначалу мы заняли ряд промышленных районов, но потом нас оттуда вытеснили. И Сталинград… Эта страшная рана до сих пор болела. Целая армия погибла ни за что, триста тысяч человек. За идею, что отступать нельзя.

А теперь начиналось отступление, которое нельзя было предотвратить никакими силами. Отступление, сопровождавшееся ожесточенными боями, но все равно позорное по своей сути. Германская армия уже отошла на позиции, которые занимала два года назад, и отступала все дальше и дальше.

А военно-воздушные силы, которыми командовал генерал?

Набранные не из элитных пилотов, но из всех без разбору: наспех обученные; ориентировавшиеся на данные министерства, полученные еще в пору пребывания Эрнста на должности начальника департамента; верившие в россказни о чудесном оружии, которое так и не появилось; сражавшиеся с безжалостным противником, который защищал свою родину; изо дня в день мучившиеся стыдом от сознания своей неспособности помочь Шестой армии, окруженной под Сталинградом, – лучше уж и вовсе не говорить о таких военно-воздушных силах.

Если взять всё вместе – крушение далеко идущих планов, грязь, ожидание неминуемой снежной зимы после слякотной осени, скудный рацион, тоску по дому, страх перед ужасными русскими – этого было достаточно, вполне достаточно, чтобы объяснить состояние, в котором я застала летчиков. Казалось, внутри у них все застыло и они живут как заводные куклы.

Чувствовали ли они еще что-нибудь?

Если и чувствовали, мне было не положено об этом знать.

На пятый день своего пребывания на передовых позициях я увидела из кабины «шторка» нечто очень неприятное. Генерал вел самолет от передовой линии к нашему аэродрому, но, попав под сильный обстрел, был вынужден свернуть на запад, чего явно не хотел делать.

Видимость была отличная. Дождь прекратился, но высоко в небе еще висели рваные серые облака, похожие на клочья шелкового шарфа. Солнце, уже спустившееся к горизонту, золотило края облаков. В просветах на небе опять сгущался туман. Собирался дождь.

Я посмотрела вниз. Мы находились на высоте метров трехсот, если не меньше.

В отдалении темнел сосновый лес и сверкало металлическим блеском голубое озеро. Я увидела две деревни. Одна была почти полностью разрушена после прохождения наших танков, но другая, к которой мы приближались, оставалась целой и невредимой, и там наблюдалось оживленное движение.

Из кабины «шторка» можно увидеть очень и очень многое.

Из грузовика, остановившегося на центральной площади деревни, выпрыгивали солдаты. Другие солдаты конвоировали группу пленных. Но чего я никак не могла понять, что никак не укладывалось у меня в голове, так это – почему все пленные были голыми.

Я спросила генерала по рации:

– Что там происходит?

– Где именно?

– В деревне, над которой мы только что пролетели.

– Я не заметил ничего особенного.

Он не мог не видеть этого! Ему даже не нужно было поворачивать голову.

– Сразу под левой ногой шасси, – сказала я.

Прошло несколько секунд.

– Боюсь, левая нога сильно закрывает обзор, – сказал генерал.

Я начала подозревать, что он просто ничего не желает видеть.

– Как называется эта деревня? – спросила я.

– Думаю, нам лучше прекратить связь на некоторое время, – сказал генерал.

В конце первой недели младшие офицеры устроили для меня вечеринку. Погода стала хуже. Снег устилал землю и залеплял окна. Но лачугу нарядно убрали. Украсили помещение разноцветными бумажными гирляндами и еловыми лапами. Поставили на столы вазочки с зеленью и бумажными цветами. На стенах висели вырезанные из журналов фотографии. От этого лачуга казалась не более уютной, но более заброшенной.

Мне велели закрыть глаза. Что-то поставили на стол. Открыв глаза, я увидела большой торт.

Я представила себе, каких усилий стоило им собрать ингредиенты для этого торта.

Они попросили меня произнести речь. Я не знала, что сказать. Незатейливость события, проявленная щедрость, сознание, что через несколько дней некоторые из присутствующих здесь могут погибнуть, приводили меня в глубокое волнение. К счастью, они ждали от меня лишь нескольких слов. Я поблагодарила всех и сказала, что надеюсь однажды, когда война закончится, принять всех у себя дома. Я сказала, что не стану печь для них торт, поскольку они и без того прошли через много тяжких испытаний (здесь они дружно расхохотались). И сказала, что они должны твердо верить, что люди, оставшиеся на родине, постоянно помнят о них и что жертвы, которые они приносят, никогда не будут забыты.

Раздались аплодисменты, и я отрезала первый кусок торта, а командир части, к великому моему облегчению, нарезал на куски все остальное, и мы запили торт чаем, разлитым в кружки.

Некоторое время спустя я оказалась за одним столом с застенчивым лейтенантом по фамилии Паувельс, стрелком «хейнкеля», который хотел показать мне фотографии своей невесты.

В последнюю неделю мне постоянно показывали фотографии невест. Все снимки были на удивление похожи один на другой. Девушка со светлыми, заплетенными в косы волосами стояла улыбаясь на фоне скромного домика, иногда держа за руку младшего брата или сестру. Я задавалась вопросом, почему эти люди никогда не фотографировали своих возлюбленных в автомобилях или лодках, или на горных вершинах, или с распущенными волосами. Наверное, все-таки фотографировали, но такие снимки не обладали свойствами талисмана. Именно фотография с заплетенными в косы волосами и с уютным домиком за заднем плане обещала, что в мире восстановится порядок и владелец фотографии вернется в места, там запечатленные.

– Она очень хорошенькая, – сказала я Паувельсу. – Как ее зовут?

Тут к нам присоединился человек в серой полевой форме. Он отодвинул от стола стул и опустился на него с таким хозяйским видом, словно являлся его единоличным владельцем. Сидевшие поблизости люди покосились на вновь пришедшего, но никто с ним не поздоровался.

Паувельс продолжал разговаривать со мной.

– Ее зовут Хельга. Мы помолвлены. В следующий мой отпуск мы поженимся. – Он положил в ряд три фотографии, вытащенные из бумажника. Хельга перед домом, Хельга в парке, Хельга с родителями в саду.

Сидевший с другой стороны от Паувельса мужчина постарше, пилот бомбардировщика, молча вытягивал шею. Паувельс пододвинул фотографии, чтобы он рассмотрел.

– Симпатичная девушка, – сказал тот.

– Она самая лучшая.

– Все они самые лучшие.

Внезапно лицо Паувельса просияло.

– Вы приедете к нам на свадьбу? – спросил он.

– Да, если вы меня пригласите. И если поезда будут ходить.

– А на мою свадьбу приедете? – Нахального вида австриец подтащил к столу стул и уселся напротив меня, вытаскивая из бумажника свои фотографии. Все началось по следующему кругу.

– Вы не представляете, как много значит для нас ваш приезд, – сказал Паувельс. – Здесь чувствуешь себя как на краю земли.

– Это и есть край земли, – сказал австриец.

– Негоже так выражаться о наших будущих колониях, – сказал человек в серой полевой форме. Он улыбался, с легким укором. Я увидела, что он не в простой полевой форме, а в эсэсовской.

Летчики посмотрели на него с неприязнью, выразить которую вслух, похоже, никто не хотел.

Потом австриец вызывающе спросил:

– Что, явился проверять нас, Мейснер?

– Нет, – благодушно ответил Мейснер, – Я только что доставил донесение командиру. И решил поучаствовать в вечеринке. Вы не возражаете?

Он повернулся ко мне.

– Боюсь, вы попали в дурную компанию, – с улыбкой сказал он. Он часто улыбался.

– О, меня она вполне устраивает.

– Если тебе не нравится наша компания, пересядь за другой стол, – тихо сказал австриец Мейснеру.

Мейснер не отреагировал.

– Да ладно, не заводись, – сказал пилот бомбардировщика.

Паувельс неловко поерзал на месте и подвигал фотографии на столе.

– Потом можно будет спеть, – сказал он, – если Райнер принесет аккордеон.

Австриец встал и отошел в другой конец помещения.

Пилот бомбардировщика проводил его взглядом и посмотрел на меня.

– Извините, – сказал он.

Мейснер подался вперед и серьезно сказал:

– От этого не уйти, вы сами понимаете. За что, по-вашему, вы сражаетесь?

Лицо у Паувельса напряглось. Он поднял фотографию Хельги, зажав ее между большим и указательным пальцами, и сказал:

– Я знаю, за что я сражаюсь.

– Мальчишество, – сказал Мейснер. Он встал, щелкнул каблуками, легко поклонившись мне, и отошел прочь.

Пилот бомбардировщика состроил гримасу и принялся набивать трубку.

Пора поговорить еще с кем-нибудь, решила я.

Я принялась расхаживать по комнате, приветливо заговаривая со всеми, с кем только могла. Обстановка оживилась: на столе появился шнапс, принесли ящик пива (подарок генерала), и по рукам пошли темно-зеленые стеклянные бутылки без наклеек.

Примерно через час кто-то сказал, что надо бы отнести генералу кусок торта. Я вызвалась это сделать.

Он разговаривал по телефону. Стены в домике были тонкими, и я отчетливо слышала его голос. Стоя на крыльце, я услышала, как он сказал:

– Нет, вы зря так полагаете. Этот сектор находится под контролем военно-воздушных сил.

Я собиралась постучать, но что-то в голосе генерала остановило меня. Я стояла и слушала.

– Это только ваши слова. Думаю, у Гиммлера есть более важные проблемы, чем недозачищенный клочок земли за линией фронта.

Пауза, потом:

– К черту ваши еженедельные отчеты, майор. Я здесь пытаюсь вести боевые действия. Вы забираете моих людей для своих «домашних дел», вы занимаете мои линии связи, вы ограничиваете мне пространство для маневра, а теперь еще собираетесь выполнять свое задание в трех километрах от одного из моих аэродромов, прежде чем я отдал приказ о передислокации.

Я услышала шорох бумаг, передвигаемых на столе, а потом заключительные слова, произнесенные гневным тоном:

– Нет, я не отказываюсь сотрудничать с вами. Я не имею такой возможности, не правда ли? – Трубка с грохотом опустилась на рычаг.

Я подождала еще немного, а потом постучала в дверь. Генерал сидел за столом и хмуро смотрел на карту. Он поднял глаза и уставился на торт с таким видом, словно понятия не имел, что это такое.

Я вернулась к компании. Боль снова начинала кольцом сжимать мой череп; после крушения «комета» у меня случались такие мучительные приступы.

В домике звучала музыка. Райнер принес аккордеон. Мы пели народные песни, песни о любви и песни о родине, а за окнами сгущалась тьма и шел снег.

Райнер заиграл вальс, и кто-то пригласил меня на танец. Это казалось совершенно естественным, однако напомнило мне о том, на каком положении я нахожусь. Меня обхаживали, осыпали похвалами, угощали тортом и близко не подпускали к самолетам с самого момента моего приезда – и я начинала задыхаться. Я не взбунтовалась только потому, что видела, в каких ужасных условиях живут эти люди, и понимала, что мое присутствие поднимает им настроение.

Но мне ничего не стоило немного потанцевать; они явно заслуживали большего. Поэтому я кружилась по комнате в объятиях то одного, то другого, то третьего чисто выбритого летчика, каждый из которых хотел показать мне фотографию своей девушки, и даже не помышляла сказать, что им следовало бы приберечь торт и гирлянды для лучшего случая.

Меня пригласил мужчина в серой форме, и я обнаружила, что танцую с Мейснером.

– Боюсь, я пришелся не к месту в вашей компании за столом, – сказал он. – Извините, если поставил вас в неловкое положение.

– Вовсе нет, – сказала я.

– Они ведут себя вполне понятно, – сказал он. – Но по-детски.

Негодование поднялось в моей душе. Между мной и этими мальчишками установилась некая связь. Они вызывали у меня уважение, они были небезразличны мне.

– Не думаю, что вы вправе так говорить о них, – сказала я. – Они выполняют мужскую работу.

– Да, – согласился он. – Но части СС выполняют более трудную работу.

Я взглянула ему в лицо. Оно хранило спокойное и самонадеянное выражение. Я почувствовала острое желание поколебать это сознание превосходства – по крайней мере заставить Мейснера его объяснить.

– Трудная работа – это духовная оборона Германии?

Он не распознал цитаты. Не услышал иронии в моем голосе. Возможно, я выразила свои чувства не так ясно, как намеревалась.

Он посмотрел мне в глаза и сказал:

– Совершенно верно. Вы очень точно сформулировали.

– Но вы верите в дело, которое делаете? – запинаясь, спросила я.

– Конечно, – рассмеялся он.

– Тогда чем же ваша работа труднее той, которую выполняют эти люди?

Я задала вопрос из чистой враждебности, не думая. Лишь через несколько секунд, в течение которых он молчал, я поняла истинный смысл своего вопроса.

Мейснеру просто не пришло в голову, что я могу быть настолько тупой. Он решил, что я имею в виду совершенно другое.

– Извините меня, – задумчиво проговорил он. – Я едва не забыл, с кем я разговариваю. Да, вы все можете понять. Вы достаточно мужественны.

Мы вальсировали под яркими лампами и гирляндами. По коже у меня бегали мурашки. В горле стоял ком, который я не могла ни выплюнуть, ни проглотить. У меня было еще одно, ощущение: будто я села в поезд, с которого не могу сойти, который не остановится, покуда не довезет меня до конца разговора.

– Разве здесь дело в мужестве? – спросила я. Мне пришлось задать этот вопрос, он являлся частью неизбежного разговора.

– Конечно, – сказал Мейснер. – Мы вершим путь в одиночестве. Хотя нам оказывают практическое содействие, вся моральная ответственность ложится на нас. – Он пожал плечами. – Но даже такую минимальную помощь нам оказывают неохотно. Они сотрудничают с нами в отдельных операциях, как вам известно, и все же стараются от нас отмежеваться. Я не уважаю таких людей.

– А что, некоторые командиры отказываются сотрудничать с вами?

– Ну, они не могут отказаться, но некоторые хотели бы. Генерал фон Грейм, например… ах, мне следует следить за своими словами. Именно он пригласил вас сюда.

– Да. И уделяет мне много внимания.

– Он возил вас по аэродромам, показывал, что такое война?

– Я побывала на многих аэродромах и получила некоторое представление о войне.

– Настоящую войну ведут подразделения СС, – сказал он. – Но, разумеется, боевые действия другого рода тоже необходимы. Сначала нужно занять территорию.

Слова Мейснера прозвучали с ужасающей ясностью. Они звенели у меня в ушах, я никак не могла выбросить их из головы. Головная боль усилилась, и я предчувствовала близкий приступ дурноты, но не могла оставить этот разговор.

– Почему вы заставляете их раздеваться догола?

– Прошу прощения?

– Почему вы заставляете людей раздеваться догола, когда сгоняете в одно место?

– Так положено, – сказал он.

После нескольких тактов вальса я спросила:

– Это называется «домашними делами», так ведь?

– Откуда вы знаете?

– Генерал употреблял такое выражение.

Какой-то летчик приблизился к нам с намерением пригласить меня на танец. Мейснер помотал головой, и летчик отошел.

– Я могу показать вам войну, настоящую войну, если хотите.

Я почувствовала, как у меня округляются глаза.

– О, извините, – сказал он. – Мне не следовало…

– Все в порядке, – сказала я.

– Нет, это решительно ни к чему. В конце концов вы – женщина…

– А что вы предлагаете? – спросила я.

– Ну, иногда мы позволяем посторонним наблюдателям присутствовать при проведении наших особых операций. Мы гордимся эффективностью таких мероприятий. Я бы мог устроить… но нет, это ни к чему.

– Благодарю вас. Я принимаю ваше предложение, – сказала я, и поезд прибыл в конечный пункт.

Мейснер довольно улыбнулся. Потом в глазах у него возникло сомнение.

– Мне придется получить разрешение у фон Грейма, – сказал он.

– Да неужели?

Мейснер испытующе посмотрел на меня. Я бросала ему вызов, подбивая нарушить правила. Ему это понравилось: уголки его губ приподнялись в улыбке.

– Ладно, – сказал он. – Если учесть, кто вы такая, я не вижу здесь никаких особых проблем. Я попробую что-нибудь сделать, хорошо?

Прошла почти неделя, прежде чем он вернулся на базу. Я уже собиралась домой и сидела за не очень серьезной шахматной партией со штурманом, с которым прилетела на фронт. Я не забыла про Мейснера: напротив, наш с ним разговор ни на минуту не выходил у меня из головы. Но теперь он казался некоей фантасмагорией, и я порой подумывала, уж не пригрезилось ли мне все.

Я почувствовала, что кто-то вошел и встал у закрытой двери, глядя на меня.

Я подняла глаза и увидела лицо с квадратным подбородком и спокойные светлые глаза. Он неспешно прошел к одному из столов и взял газету.

Выведенная из душевного равновесия, я попыталась обдумать следующий ход, но никак не могла сосредоточиться на игре.

– Прошу прощения, – сказала я штурману, встала и подошла к Мейснеру.

– Вас все еще интересует мое приглашение? – спросил он.

У меня вдруг закружилась голова.

– Через несколько дней я улетаю обратно в Германию, – сказала я.

– Я знаю. Завтра в сорока пяти километрах отсюда будет проводиться операция. За вами могут заехать и привезти вас обратно ко времени ланча.

Меня охватил ужас. И чувство беспомощности. Что бы там ни творилось, я должна была узнать все, покуда находилась так близко. Поэтому я твердо решила ехать. Но что я там увижу… Вещи, о которых рассказывал Эрнст; жуткие тени, маячившие на периферии моего сознания. Я плохо представляла, как подействует на меня то, что мне предстояло увидеть.

– Какие будут указания? – спросила я.

– Ждите у ворот в шесть. За вами кто-нибудь заедет. Оденьтесь потеплее, вам придется долго стоять на морозе. Вот и все.

У меня оставался единственный выход: отказаться.

– Понятно, – сказала я. – Хорошо. Я буду там. Требовалось еще что-то.

– Спасибо, – сказала я.

Огонек фары слабо засветился в темноте ровно в шесть часов. Эсэсовский мотоцикл. Закутанная в шубу и обутая в сапоги на меху, я забралась в тесную коляску. Мы ехали больше часа, прыгая по ухабистым обледенелым дорогам. Из коляски, немного напоминающей кабину самолета, я не видела ничего, кроме тусклого мерцания отраженного света на снегу, испещренном следами шин, да густо-черного силуэта пригнувшегося к рулю мотоциклиста слева от меня.

Потом мы повернули и увидели впереди подобие яркой звезды, сверкающей на земле. По приближении я рассмотрела десять-пятнадцать грузовиков, выстроенных в круг фарами внутрь. В центре залитого светом круга стояла небольшая группа людей в форме.

Мотоцикл остановился, и мотоциклист спешился. Я вылезла из коляски. Занимался рассвет. Неподалеку стояла группа офицеров, которые переговаривались, смеялись и похлопывали одна о другую затянутыми в перчатки руками, чтобы согреться. Один из них отделился от группы и направился ко мне. Мейснер.

– Надеюсь, поездка была не очень утомительной, – сказал он.

Нет, сказала я, совсем неутомительной.

Он подвел меня к группе офицеров. Я оказалась рядом с майором, который держал в руке портфель и поглядывал на часы. Узнав, что я приехала из части фон Грейма, он тихо сказал:

– Бог знает, зачем вам понадобилось приезжать сюда. – Потом добавил: – Извините, я не очень вежлив. Перестаешь соображать, когда занимаешься такого рода вещами.

– И часто вы ими занимаетесь? – спросила я.

– Слава богу, нет, – ответил он.

Потом, словно по сигналу, все офицеры регулярной армии разом повернулись и вскинули вверх руку, салютуя друг другу и эсэсовским офицерам, а потом расселись по машинам и уехали.

Таким сигналом, похоже, послужило прибытие большого грузовика с закрытым деревянным кузовом, который остановился неподалеку от остальных.

Теперь события начали развиваться быстро.

Один из оставшихся офицеров – лейтенант СС (похоже, все офицеры старшего и среднего звена уехали) – выкрикнул команду, и из двух стоящих в кругу грузовиков с крытыми брезентом кузовами стали выпрыгивать солдаты.

В бледном свете занимающегося дня я теперь различала очертания большого здания – амбара или церкви – метрах в тридцати от нас. Солдаты выстроились в две шеренги, образовав коридор между входом в здание и задним бортом одного из грузовиков. Сержант откинул борт и постучал по нему прикладом винтовки.

Из грузовика начали выходить люди. В основном женщины и старики. Я увидела нескольких детей. Все они были легко одеты и сжимали в руках узелки с вещами. Они казались совершенно сбитыми с толку. Растерянно озирались по сторонам и недоуменно таращились на солдат, которые гнали их, грубо подталкивая в спину, по живому коридору к каменному зданию.

С нашего места между кабинами грузовиков мы отошли за пределы высвеченного фарами круга, откуда могли лучше видеть происходящее. Я стояла рядом с Мейснером, лейтенантом и высоким сутулым мужчиной в штатском, с партийной повязкой на рукаве и в очках.

Мужчина в штатском проговорил, словно размышляя вслух:

– Их так много.

Лейтенант пристально посмотрел на него.

– Именно в этом вся проблема.

– Да, знаю. Я просто думаю, когда ж это кончится. Вообще говоря, подобные мероприятия неэффективны. Повсюду уже действуют иначе.

– Мы применяем меры, предписанные здесь. Я просто выполняю приказы.

Он отвлекся, чтобы прикрикнуть на солдата, замешкавшегося в дверном проеме.

– Войдем? – предложил мужчина в штатском.

Внутри здания – это был амбар, совершенно пустой, если не считать нескольких маленьких столов и стульев, – женщин и мужчин отделили друг от друга, загнав по разные стороны деревянной перегородки. Мейснер знаком велел мне пройти на женскую половину, а сам прошел на мужскую.

Женщинам приказали раздеться. Причем велели соблюдать при этом определенный порядок: юбки складывать в одно место, туфли – в другое, а драгоценности – на стол, за которым сидел эсэсовский офицер. Рядом с каждой кучкой драгоценностей он писал мелом номер и велел женщине его запомнить.

Женщины раздевались торопливо, молча, желая угодить охранникам. Некоторые помогали друг другу развязывать шнурки и расстегивать пуговицы, с которыми вдруг стало так трудно справиться дрожащим непослушным пальцам.

Не в силах больше выносить это зрелище, я вышла наружу. Я стояла под ясным морозным небом, притопывая ногами, чтобы согреться. Над лесом поднималось подернутое туманом солнце.

Через четверть часа из здания вышла первая группа людей. Женщины. Голые. Я с трудом подавила приступ тошноты – и смотрела.

Охранники быстро выстроились в цепочку, тянувшуюся от дверей амбара до фургона, который стоял поодаль от остальных грузовиков. Опустив головы, прикрывая руками груди и низ живота, женщины прошли вдоль строя солдат к фургону и поднялись в него по специальному дощатому настилу.

Дверь за ними захлопнулась. С лязгом задвинулись щеколды одна за другой, а потом дверь заложили плоским железным засовом.

Охранники расслабились и стали перебрасываться шутками.

Ко мне подошел Мейснер.

– Вы в порядке? – спросил он.

– Да, – ответила я.

Он кивнул и отошел переговорить с кем-то еще. Охранники двинулись обратно к зданию. Один из них незаметно зашел за грузовик, прячась от лейтенанта, и курил сигарету. Своим левым сапогом он едва не касался какого-то рычага, выступавшего из рамы грузовика сразу перед задним колесом.

Я прошлась взад-вперед по снегу, чтобы согреться.

Спустя несколько минут из здания вышли два эсэсовских офицера и направились к грузовику.

Мейснер, с черной папкой под мышкой, снова подошел ко мне и сказал:

– Боюсь, мне придется вас покинуть. Мне нужно доставить донесение в штаб дивизии. Тот же мотоциклист, который заезжал за вами утром, отвезет вас назад.

– Спасибо.

– Он отбудет в одиннадцать пятнадцать, – сказал Мейснер, взглядывая на часы. – Решайте сами, чем вам заняться тем временем. Скоро здесь организуют кофе. Вряд ли вам хочется поехать с ними. – Он махнул рукой в сторону двух эсэсовцев, которые забирались в кабину фургона.

– А куда они едут? – спросила я тем же бесстрастным голосом, которым говорила все это время.

– Выполнить вторую половину дела.

– А в чем она заключается? – после долгой паузы спросила я.

– А как вы думаете? – спросил он.

Губы у него скривились. Казалось, он вот-вот сорвется и заорет на меня.

– Вы хотите сказать… – Я не сумела закончить фразу.

– Я думал, вы знаете, – сказал он.

– Я ничего не знала.

– Тогда вам нечего здесь делать.

Последовала еще одна пауза.

Потом я прямо спросила:

– Что будет с этими женщинами?

По лицу у него прошла легкая судорога – словно где-то за много километров отсюда разорвался мощный снаряд.

Он начал что-то говорить, но потом оскалил зубы в усмешке и сказал почти раздраженно:

– Если вам интересно, поезжайте и посмотрите сами.

Он подошел к кабине грузовика, где сидели двое мужчин, и несколько раз ударил ладонью по металлической дверце. Она открылась.

Мейснер поманил меня рукой.

Я залезла в кабину. Дверца захлопнулась, и мы тронулись с места.

Они были пьяны. Я поняла это почти сразу. В кабине стоял тошнотворно-сладкий запах непонятного напитка из зеленых бутылок, таких же, как накануне на вечеринке. Как они умудрились напиться так быстро? Или они притворялись более пьяными, чем были на самом деле? Грузовик прыгал и трясся по ухабам, а водитель и его спутник громко хохотали, в то время как позади раздавался непрерывный глухой стук в стенки фургона.

Я сидела у окна, глядя в него невидящим взором.

Они сочли нужным завязать со мной разговор.

– Как вам восток? – спросил товарищ водителя.

– По-моему, ужасное место.

– Ну вот, фройляйн находит восток ужасным местом, – сказал водитель. Он переключил передачу, и рев двигателя стал глуше. Он снова переключился на первую скорость и только потом сказал: – Думаю, она считает нас ужасными людьми.

– Если пока и не считает, то через несколько минут станет считать, – сказал второй, и оба дружно расхохотались.

Водитель вытащил бутылку из-под своего сиденья, большим пальцем скинул с горлышка пробку и сделал большой глоток. Потом передал бутылку соседу.

– Ну и свинья же ты, – сказал тот. – Мерзкая свинья. Прошу прощения за вольные выражения, фройляйн. – Он вытер горлышко бутылки обшлагом рукава и протянул ее мне.

– Нет, спасибо, – сказала я.

– Точно?

– Нет, спасибо, – повторила я. – Я не пью. Он поднес бутылку к губам и запрокинул голову.

Лицо у него раскраснелось от количества принятого алкоголя.

– Замечательное пойло, – сказал он.

– Козлиная моча, – сказал водитель. Он резко крутанул руль, и грузовик снова занесло. – Даже не моча, а кое-что другое. Не стану уточнять, что именно.

– Веди себя прилично, ты, свинья безмозглая.

– Она ничего не имеет против нас. Иначе бы тут не сидела.

Мы прыгали и тряслись мимо раскисших полей и полуразрушенных домов, все время держась параллельно лесной опушке. Наконец на развилке мы свернули к лесу, сбросили скорость на подъезде к нему и поехали по лесной дороге, явно недавно проложенной: я видела свежие царапины на стволах деревьев, оставленные прошедшими здесь машинами.

Мы остановились в конце дороги. Водитель выпрыгнул из кабины и направился к задней части грузовика, а его товарищ неспешно отошел в сторону с бутылкой в руке, смахнул снег с пенька и присел.

Водитель не заглушил двигателя.

Я отошла на некоторое расстояние, чтобы видеть, что происходит.

Водитель возился с рычагом, торчавшим сбоку грузовика, сразу перед задним колесом. Похоже, он не поддавался, и водитель с раздраженным ворчанием присел на корточки, пытаясь отжать его плечом. Он позвал на помощь своего товарища, но прежде, чем тот успел подняться с места, выпрямился и сдвинул рычаг с места сильным ударом ноги.

Я услышала, как рычаг с громким щелчком встал в другое положение и мотор загудел на другой ноте. Я не поняла, что именно изменилось, – разве только шум двигателя стал глуше.

Мгновением позже послышался другой звук. Он до сих пор звенит у меня в ушах.

Стук, неистовый стук в деревянные стенки фургона.

Водитель взглянул на часы. Казалось, он побледнел. Отошел к своему товарищу, сидевшему на пеньке. Они по очереди прикладывались к бутылке, курили и смотрели в небо.

Стук продолжался. В какой-то момент я заметила, что из выхлопной трубы не выходит газ.

Я повернулась и на неверных ногах пошла в темноту, сгущавшуюся между деревьями, – и шла, шла, покуда не упала. Потом я поднялась на четвереньки и стала блевать, как больной пес, на чистый снег.

По возвращении я увидела, как товарищ водителя выбрасывает пустую бутылку. Он швырнул ее в ров.

Стук прекратился.

Водитель встал и подошел к рычагу, торчавшему перед задним колесом грузовика. Сильным пинком он привел его в прежнее положение. Из выхлопной трубы снова повалил газ.

Тут я увидела легковой автомобиль, стоявший неподалеку. Черный «фольксваген». На переднем сиденье сидели два человека и курили.

Водитель грузовика подошел к дверям фургона и отодвинул щеколды. Я услышала лязг тяжелого железного засова.

В нос ударил тошнотворный запах.

Сидящие в «фольксвагене» видели внутренность фургона. Я не видела; я стояла рядом с кабиной, бессильно привалившись спиной к стволу дерева. Но я видела их лица. В тот момент, когда открылись задние двери, я увидела на этих лицах недоверчивое, зачарованное выражение. Потом лица вновь стали бесстрастными, совершенно непроницаемыми.

Двое мужчин, одетых в комбинезоны, вышли из автомобиля и отбросили в сторону окурки. Они прошли к дверям фургона.

Товарищ водителя, до сих пор сидевший на пеньке, теперь поднялся на ноги и подошел к кабине. Он вытащил из-за сиденья деревянный шест с огромным железным крюком на конце и тоже направился к дверям фургона.

Все они посмотрели на часы. Потом забрались в кузов.