Человек всегда получает именно то, чего хочет; не пытайтесь переубедить меня. Но подумайте хорошенько, прежде чем хотеть чего-нибудь.

Вероятно, я хотела этого.

Ночного полета сквозь хаос войны и человека с гниющей ногой позади. Где еще мне быть?

Я должна летать.

Эрнст стал сниматься в кино.

Это было неизбежно. Все были помешаны на самолетах, все были помешаны на кино: сложите одно с другим – и вы получите постоянный повышенный спрос на пилотов-каскадеров.

А кто лучше Эрнста для этого подходит? Ему это нравилось. Блистательное общество, экзотические места съемок. Если полеты оказывались менее рискованными, чем ему хотелось, он всегда находил способ разнообразить свои впечатления. Он затеял перелет через Сахару, совершил аварийную посадку с забарахлившим двигателем и ждал спасательную команду возле своего аэроплана. В Серенгети на самолет Эрнста набросилась львица и отодрала кусок обшивки от крыла.

Он попытался увезти с собой частицу Африки. Шкуры, маски, копья, щиты, барабаны. Они создавали в квартире Эрнста атмосферу опасности: вы никогда не знали, с чем столкнетесь в ванной комнате.

В период экономического кризиса он неоднократно оказывался на грани полного краха, но всегда избегал катастрофы, как неизменно избегал любых серьезных неприятностей. Когда ситуация стабилизировалась, он подал заявление на должность инструктора на секретной авиабазе в Рехлине, где проводились испытания самолетов и научные исследования, но получил отказ. Ответ был составлен в выражениях, дышавших нескрываемым чиновничьим презрением. Они не забыли «летающего профессора». Они считали Эрнста клоуном.

Он и был клоуном.

Толстяк был спикером в Рейхстаге.

Я тоже подалась в кино. Внезапно я стала нуждаться в деньгах.

Я знала, что умею летать, и действительно умела. После успешного окончания своих первых курсов планеризма я обратила на себя внимание начальника планерной школы. Он мной заинтересовался, поддержал меня и, довольный моими успехами, стал давать мне индивидуальные уроки. Довольно скоро я стала проводить на летном поле планерного клуба все дни, когда приезжала к родителям. Я начала совершать полеты на дальнее расстояние, полеты на большой высоте и поставила несколько скромных рекордов (в то время это не составляло труда).

Степень моего безрассудства превосходила уровень моих знаний. Я получила хороший урок в тот день, когда влетела в грозовую тучу, засосавшую меня и поднявшую на высоту трех тысяч метров, и оказалась по другую сторону чешской границы, в зоне запрета полетов. Последовали бурные разборки на дипломатическом уровне, моя фотография появилась в газетах, я схватила жестокую простуду (в грозовой туче на высоте трех тысяч метров буквально покрываешься инеем) и чуть не угробила новый тренировочный планер. С начальником клуба я помирилась раньше, чем с отцом, который пребывал в ярости и говорил, что я постыднейшим образом выставила себя на посмешище. Он не мог простить мне моей фотографии в газетах. Тот факт, что я установила рекорд высоты полета, не производил на него ни малейшего впечатления.

Я не особо огорчалась, что отец сердится на меня, поскольку в своем гневе он не желал со мной разговаривать. Я безумно боялась оставаться с ним наедине. Я с ужасом ждала, что он начнет расспрашивать меня об университете, о предметах, которые мы проходим, и о моем отношении к учебе. Я проводила дни напролет в планерном клубе отчасти из желания держаться подальше от отца. Я страстно благодарила небо за то, что он постоянно занят своей работой, поглощающей все его внимание.

Когда я решила, что набралась достаточно опыта по части пилотирования планеров, я отправилась на Ронский чемпионат. Он проводился каждое лето; я была единственной женщиной, принимавшей участие в соревнованиях. Тем труднее мне было справиться с ситуацией, сложившейся у меня там. Мой планер не хотел летать. Не знаю почему. Иногда у вас просто начинается полоса невезения. Каждый день мой планер отрывался от земли и слетал в долину, где резко терял высоту и приземлялся. У зрителей не возникало никаких сомнений по поводу причины происходящего. Мое появление на летном поле на третий день соревнований было встречено дружными издевательскими возгласами, и многие громко советовали мне валить отсюда восвояси. Но я отказалась. Я стискивала зубы до боли в челюстях. Я твердо решила продержаться до конца соревнований.

И я продержалась.

Неделей позже мне пришло письмо. Я прочитала его дважды, а потом попросила маму прочитать вслух, поскольку не верила своим глазам.

Письмо было от директора Исследовательского института планеризма в Дармштадте. Институт пользовался хорошей славой; он занимался исследованиями в области аэродинамики и метеорологии и являлся одним из крупнейших в мире научно-исследовательских центров такого рода.

Директор писал, что он присутствовал на Ронском чемпионате и был восхищен моей «стойкостью в тяжелых обстоятельствах». Он писал, что для летчика нет ничего важнее упорства и решимости, и приглашал меня присоединиться к экспедиции, которую институт устраивал с целью исследования термических условий полета в Южной Америке. Средства на дорогу мне надлежало изыскать самой.

– А как же твоя учеба? – спросил отец. Казалось, он никак не мог понять, почему я хочу ехать.

– Это всего лишь небольшой перерыв. Люди берут полгода, год на академический отпуск. Даже больше.

Я говорила правду. Система образования позволяла такое.

– Да, – сказал он. – Но не по такой же пустяковой причине.

– Для меня это не пустяк, отец.

– Разумеется.

Он прошелся взад-вперед вдоль своего письменного стола. С выражением крайнего неодобрения на лице. Я наблюдала за ним с ощущением удушья.

– Южная Америка – опасное место, – сказал он. – Откуда нам знать, будешь ли ты там жива и здорова?

– Институт примет все меры для нашей безопасности, отец. Это же не какая-нибудь любительская организация.

– Несомненно, они имеют опыт в делах такого рода. Но ты – молодая женщина. Откуда нам знать, позаботятся ли они о тебе должным образом?

– Я не ребенок.

– Ты по-прежнему остаешься на моем попечении и, покуда так продолжается, ты не будешь болтаться по миру, участвуя в каких-то дурацких проектах, связанных с планеризмом.

– Отец, пожалуйста! Пожалуйста!

Если бы это помогло, я бы бросилась к его ногам, словно женщина на гравюре с изображением Кориолана, висевшей в нашей столовой; но я знала, что это не поможет. Только вызовет у него отвращение.

Он искоса взглянул на меня. Он не ожидал от меня такой страсти.

– А как насчет расходов? – спросил он. – Ты хоть представляешь, сколько стоит трансатлантический переезд?

– Я заработаю, – сказала я. – Одна кинокомпания ищет пилота-каскадера, женщину.

– Тогда вопрос решен, – сказал отец. – Ты никогда не пойдешь на такое. Просто уму непостижимо. Чтобы моя дочь снималась в кино!

– Ты даже не увидишь, что это я, – сказала я. – В этом весь смысл работы каскадера. Зрители примут меня за киноактрису.

– Я отлично все понимаю!

Он почти потерял самообладание. Он несколько раз откашлялся.

Я почувствовала, что наступил благоприятный момент, и сказала:

– Это такая же работа, как и любая другая, но за нее хорошо платят. Скорее всего мое имя даже не будет значиться в титрах.

– Где снимается фильм?

– Под Гамбургом.

– Далеко отсюда.

– Меня поселят в хорошем отеле. Но если ты возражаешь против отеля, я могу остановиться у тети Этти.

– Ты уже все продумала, верно?

– Да.

Отец пригладил свои маленькие, аккуратные усики. Я уже ожидала услышать от него «нет». Не знаю, что бы я сделала в таком случае.

Он сказал:

– Мне нужно узнать побольше о предстоящей экспедиции. Я напишу директору Исследовательского института планеризма…

Я судорожно вздохнула. Он поставит меня в страшно неловкое положение, если сделает такое.

– Да, – сказал он. – Я должен. Это самое малое, что я могу сделать. И если я получу удовлетворительный ответ – если я получу оный, – и если я сочту, что ты можешь участвовать в экспедиции, и если ты будешь заниматься в период своего академического отпуска и восстановишься в университете сразу по возвращении… ну, тогда, возможно…

В тот год я познакомилась с Дитером.

Бедный Дитер. Я уже почти перестала на него сердиться. Теперь, когда я победила. Жестокая мысль, но она приходит мне в голову. Потому что вот она я: сижу за штурвалом «бюкера», продолжаю пилотировать самолеты несмотря на все случившееся. А он сейчас лежит на больничной койке. Ну, возможно, уже сидит. Ожидая прибытия американцев, с которыми, несомненно, будет страшно груб.

Я не из тех, кто легко прощает обиды. Я должна сделать признание. Когда я услышала, что он разбился при неудачной посадке, уронил самолет на бетон, я улыбнулась.

Следует добавить, это произошло уже после того, как я узнала, что он остался жив.

Я пошла навестить Дитера, мы страшно поругались, и медсестры попросили меня уйти. Думаю, это здорово его встряхнуло. Мы не ругались уже почти год.

Ему повезло, что он остался жив. Сухая фраза, дающая лишь самое слабое представление о пропасти, лежащей между реальным событием и возможным. Дитеру повезло по причине полного отсутствия горючего в топливных баках. Когда бы не счастливый случай, он бы разбился в лепешку и не лежал бы сейчас на больничной койке. По крайней мере, живой и относительно здоровый.

Думая о Южной Америке, я вспоминаю широкие, залитые солнечным светом пространства и грифов.

Однажды я отправилась на взморье и там увидела их. Урубу, так они назывались по-индейски. Черные, размером с индюка, лысые, красноглазые, мерзкого вида. Четыре птицы, сдвинув головы, терзали клювами тушу какого-то животного. Сквозь шум прибоя я слышала тихий треск разрываемого мяса.

На берегу не было никого, кроме меня и четырех грифов.

Я стояла и смотрела. Я еще никогда не видела грифов так близко. Когда я устремлялась за ними в восходящих потоках теплого воздуха, они стряхивали с себя оцепенение и резко уходили в сторону при приближении планера. Они могли висеть в воздухе почти неподвижно. При виде них у меня перехватывало дыхание: такое безупречное мастерство полета.

Я задумчиво огляделась по сторонам. Вдоль берега тянулась пыльная грунтовая дорога, за которой находилась крохотная деревушка. С полдюжины хижин, с виду как будто недостроенных, с черными проемами открытых дверей. Несмотря на жаркий день, из труб шел дым; там готовят пищу, подумала я, на открытых очагах.

Передо мной простиралась до самого горизонта, едва различимого вдали, блестящая гладь океана, мо-лочно-голубая на отмелях и темно-зеленая поодаль от берега. По обеим сторонам от меня лежал ковер из светлого песка персикового цвета.

Я снова перевела взгляд на грифов. Один из них теперь сидел на грудной клетке животного и жадно пожирал внутренности.

Я резко повернулась и пошла прочь; нисколько не встревоженные, птицы лишь на миг вскинули головы по-змеиному стремительным движением.

На пути к автобусной остановке ко мне присоединились маленькая девочка в розовом платьице и черный поросенок.

В холле отеля болтался Дитер.

– Где ты была? – спросил он, когда я вошла, оставляя за собой дорожку песка, сыпавшегося из сандалий.

– На взморье.

У него вытянулось лицо.

– Но мы же собирались пойти на взморье завтра.

– Я была не там. Не знаю, где я была. Я просто поехала на автобусе.

– Ты просто поехала на автобусе? – Он уставился на меня с ошеломленным видом.

– А что такого?

– Но это же Южная Америка!

– Не болтай ерунду, Дитер, – сказала я. – Здесь не опаснее, чем в центре Франкфурта.

Я сказала «увидимся позже» и прошла через холл к скрипучему лифту с дверями под бронзу, который стремительно поднял меня к моему номеру.

Дитер заботился обо мне. Он боялся, что я сгорю на солнце, что меня покусают москиты, что я заблужусь. На самом деле моя кожа отлично переносила палящее бразильское солнце, а москиты меня нисколько не беспокоили; наоборот, именно у Дитера руки покраснели и шелушились, а ноги были покрыты зудящими укусами. Его попытки защитить меня от неведомых опасностей казались совершенно неуместными, но я полагала, что он не может иначе. Он искал моего общества гораздо настойчивее, чем мне хотелось бы, но сказать ему об этом я не могла. Он болезненно переносил отказы. И одно из многочисленных различий между нами состояло в том, что я, довольно общительная по природе своей, спокойно могла обходиться без общения (я научилась этому, когда Петер уехал в интернат), а Дитер, похоже, постоянно нуждался в компании. Казалось, наедине с самим собой он чувствовал некую свою неполноценность.

Я поняла это еще на пароходе, вышедшем из Бремена. Дитер часто подсаживался ко мне за завтраком, когда я с наслаждением потягивала кофе и предавалась размышлениям, поскольку полагал, что завтракать в одиночестве мне так же неприятно, как ему. Или я стояла у поручня на закате, задумчиво глядя на медленно темнеющую воду и огненную дорожку солнечного света на волнах, – и вдруг рядом появлялся Дитер с какими-то высказываниями насчет открывающейся взору картины. Очередной раз.

Впрочем, он был довольно приятным человеком. И одним своим качеством заинтересовал меня. Своей чрезвычайной серьезностью. Он был бесконечно предан национал-социалистической партии. Теперь она стала правящей партией, но Дитер вступил в нее несколько лет назад, когда она еще отчаянно старалась укрепиться в Берлине. Когда он говорил о ней, я чувствовала за его словами с трудом сдерживаемую страсть.

Я поняла, что завидую такой страстной убежденности. Речи Дитера часто утомляли меня или казались мне туманными, поскольку носили характер экстатический и мистический. Иногда они вызывали у меня отвращение, поскольку в них сквозила намеренная жестокость, хотя в самом Дитере я не замечала никакой жестокости. Но я завидовала уверенности, с какой он отвечал на многие вопросы, на которые я никогда не могла найти ответа; и я также завидовала его бескорыстной преданности партии. Я сознавала, что неспособна служить какой-либо организации так, как он; и порой мне безумно хотелось обменять свою свободу на ее противоположность. Когда я пребывала в таком настроении, мне казалось, что духовная близость с единомышленниками гораздо предпочтительнее независимости и что принятие некой партийной линии или некоего учения замечательным образом упрощает жизнь. В подобном настроении я бы сама могла примкнуть к национал-социалистам. Но такие настроения скоро проходили.

И я ненавидела политику.

Дитер, которому я не рассказывала о своих двойственных чувствах, но который все же о них догадывался, сказал, что национал-социализм – не политика. Я посмеялась над ним, но в известном смысле он был прав. Движение уже вышло за рамки политики. И в нем чудилась некая всепожирающая сила.

Дитер, думала я, хочет положить жизнь на алтарь движения. Я не хотела. Вдобавок, мне совершенно не нравились взгляды партии на женщину. Они сводились к тому, что роль женщины состоит в служении мужу и в воспитании детей. Это ее «предназначение».

Так что же я делаю здесь, в Бразилии, летая на планерах в экспедиции, финансируемой правительством? Они запросто могли остановить меня. То, что они этого не сделали, давало мне надежду, что жить при новом режиме будет не так ужасно, как казалось, исходя из их риторики; что они говорили не то, что думали.

Ничего удивительного. Политики, безусловно, никогда не говорят того, что думают.

Я лежала на широкой постели в своем номере и смотрела на шторы, легко колебавшиеся в потоках воздуха от вентилятора. Такая загадочная штука – воздух, исследовать который мы приехали сюда из далекого далека. Действительно, думала я, мы проделали страшно длинный путь, чтобы исследовать теплые восходящие потоки. И тем самым обогатить знания человечества.

Вольфганг скептически относился к официально заявленным целям нашей экспедиции; Вольфганг – третий член нашей команды из четырех человек – относился скептически ко всему. Он служил в министерстве иностранных дел. Он был примерно одного возраста с Дитером и любил его поддразнивать. Дитер щетинился, словно дикобраз. Я наблюдала за ними и не вмешивалась.

Я замечательно проводила время. Я летала каждый день, и у меня оставалось достаточно свободного времени, чтобы внимательно осматриваться по сторонам. Бразилия приводила меня в восхищение: полная противоположность стране, из которой я приехала.

Через час я встала, набрала воды в покрытый сетью тонких трещин голубой эмалированный умывальник, помылась, переоделась и спустилась вниз. В тот вечер нас пригласили на концерт, организованный германо-бразильским обществом культуры. Налаживание международных культурных связей – здесь мы здорово постарались.

Мы в десяти минутах полета от Рехлина. Пять дней назад я прилетела сюда, чтобы пересесть на вертолет; такое ощущение, что с тех пор прошла целая жизнь.

Я (как и все) надеюсь, что рехлинский аэродром все еще действует. Что там есть рация, по которой генерал передаст нужное сообщение куда следует; что там есть электричество и доступная посадочная площадка. Почему бы там не быть всему этому?

До нашего вылета мы не имели возможности все выяснить. Телефонная связь со штабом теперь прервана. Последний звонок оттуда поступил вчера в три часа пополудни; для них это оказалось последней возможностью осведомиться о происходящих событиях и получить ответ. Теперь они могли сообщаться с миром только дробью телеграфного ключа, похожей на постукивание трости слепца по дороге.

Я словно наяву услышала постукивание ключа под рукой слепца, сидящего в заброшенном контрольно-диспетчерском пункте рехлинского аэродрома.

Потом я вдруг засомневалась: вчера или позавчера поступил оттуда звонок в три часа пополудни? Сколько времени мы провели в той кроличьей норе? Пять дней? Что значит «день»? В царившей там темноте, не отступавшей даже при свете зажженных ламп. Ритмичный глухой стук, словно ты пребываешь в чужом теле. Голоса.

Уже несколько месяцев назад штаб перестал руководить какими-либо действиями, но сила привычки по-прежнему властвует над умами. Возьмем, к примеру, генерала, сидящего позади меня. Он казался вполне здравомыслящим человеком, покуда не спустился в кроличью нору. А теперь посмотрите на него. Оцените дурацкую миссию, взятую из какой-то сказки, из какой-то юмористической книжки.

И посмотрите на меня, которая летит вместе с ним, дабы выполнить эту миссию.

Однажды я застала Дитера в баре отеля с американской газетой в руках.

Он завороженно смотрел на фотографию огромного костра. На заднем плане смутно виднелось здание, показавшееся мне знакомым. Вокруг костра стояли люди с исступленным выражением лиц. Люди в форме, бросавшие что-то в костер. В форме штурмовиков.

Приглушенным, дрожащим от возбуждения голосом Дитер сказал:

– Они сожгли книги!

– Кто? – тупо спросила я. – Какие книги?

– Весь хлам, который уже давно следовало сжечь.

Я посмотрела на него. Потом внимательно рассмотрела фотографию. Она мне не понравилась. В частности, мне не понравилось выражение лиц людей, собравшихся вокруг костра.

Я задумалась, что же такое сжигают в этом костре. Разумеется, данное действо носило чисто символический характер: нельзя уничтожить книгу, сжигая ее экземпляры. Я думала, зачем это кому-то понадобилось. Я не особо увлекалась чтением, но отдельные книги многое для меня значили. Еще в детстве я перечитала все собрание сочинений Дюма, хранившееся в отцовском кабинете. Я любила исторические романы и книги об экзотических странах. В четырнадцать лет я прочитала о раскопках Трои Шлиманом и никогда не забуду дрожи восторга и удивления, которая пробрала меня насквозь, когда я поняла, что Троя действительно существовала. Кроме того, я любила отдельные стихи, которые помнила наизусть и ни при каких обстоятельствах не смогла бы вычеркнуть из памяти.

Неужели какие-то книги, имеющие для меня значение, тоже горят в этом костре? Вполне возможно.

Но дело было не в этом. Вероятно, каждый мог бы найти здесь свою книгу, подумала я, а теперь никогда не найдет. Именно поэтому книги нельзя сжигать.

Лицо Дитера светилось мальчишеским восторгом.

– Теперь мы действительно сможем возродить Германию, – сказал он.

С течением времени зародилась идея отловить нескольких грифов и увезти с собой. Мы подарим птиц Исследовательскому институту планеризма.

Они являлись самыми чуткими детекторами воздушных потоков. Я много раз мысленно благодарила парящего в поднебесье урубу, который указывал мне на восходящий поток теплого воздуха, иначе никак не различимый. «Какую пользу принесли бы они у нас дома!» – хором говорили мы. Они бы наполовину уменьшили расходы на метеорологические исследования и оказали неоценимую помощь пилотам планеров, летающим на большие расстояния.

В конечном счете шутка переросла в серьезный проект. Ганс-Эрик, начальник экспедиции, заметил однажды вечером, что, если мы просто сообщим директору института о своем желании привезти грифов для научных исследований, тот, вероятно, получит необходимое разрешение.

– На нашу экспедицию все равно тратятся огромные деньги, – сказал Ганс-Эрик. – Что им пара грифов?

Лицо Вольфганга медленно расплылось в улыбке. У него было странное лицо: длинное и мертвенно-бледное, с несколько порочным выражением, которое он, можно подумать, специально тренировал.

– Верно, – сказал Вольфганг.

Мы с Вольфгангом пошли договариваться с хозяином отеля. Хозяин никак не мог понять, зачем нам понадобилось держать грифов в клетке на заднем дворе, но в конце концов уступил нашей просьбе при условии, что мы ничего не скажем хозяевам соседних отелей.

Мальчик-лифтер сказал, что у него есть брат, который сделает нам клетку и отвезет на своем грузовике грифа и нас, куда мы скажем.

Через две недели Дитер, Вольфганг и я вместе с братом лифтера отправились на берег, где я видела четырех урубу. В кузове грузовика у нас лежала приманка: часть воловьей туши, слегка подтухшая.

Берег не был безлюден. Несколько малолетних мальчишек в изодранных рубашонках бегали по отмелям, толкая самодельный плот. Поодаль, где очертания предметов начинали расплываться в легкой дымке, мы увидели одинокого урубу. Он сосредоточенно клевал почти невидимую груду падали.

Дети с интересом смотрели, как мы вытащили из грузовика деревянную клетку и поволокли ее в сторону грифа. Над кузовом грузовика висел рой мух, похожий на перевернутую черную грушу.

Мы приблизились к грифу. Он поднял голову, коротко взглянул на нас, а потом вновь принялся долбить клювом.

– Нужно было взять сеть, – пробормотал Вольфганг.

Брат лифтера энергично помотал головой:

– Нет сеть. Он улетать. Урубу быстрый. Смотри.

Внезапно он резко шагнул вперед и попытался схватить птицу, которая мгновенно взмахнула крыльями и взмыла ввысь одним мощным уверенным движением.

– Он скоро возвращаться.

Действительно, гриф кружил над нами в ожидании, когда мы закончим дурацкую игру, которую затеяли, и дадим ему спокойно поесть.

Толстой корягой брат лифтера подцепил падаль, которую клевал гриф (похоже на собаку: я мельком увидела покрытую темной шерстью лапу), и бросил ее в клетку. Потом он подпер широко открытую дверцу клетки палкой, взятой специально для этой цели, и привязал к ней конец длинной веревки, чтобы в нужный момент выдернуть подпорку. Незатейливая ловушка, но глупый гриф должен в нее попасться.

Наш гриф оказался не таким уж глупым. Он отлетел к грузовику и заинтересовался содержимым кузова.

– Черт побери, – рассмеялся Вольфганг. Его черные волосы прилипли к потному лбу. – Нам следовало оставить клетку и приманку в кузове.

– Я подгонять грузовик, – сказал брат лифтера и двинулся прочь, взбивая пятками фонтанчики песка, похожие на белые крылышки.

Мы услышали урчание заведенного мотора и увидели, как грузовик немного проезжает по грунтовой дороге и, кренясь, сворачивает на берег. Он ревел все громче и набирал скорость, а метров через двадцать остановился, глубоко увязнув колесами в песке.

Это послужило сигналом, которого ждали стоявшие у воды мальчишки. До сих пор наши действия оставались для них загадкой. Они бегом бросились к грузовику, нахлынули на него подобием волны. Толкая и раскачивая машину, разгребая песок вокруг колес, они старались сдвинуть ее с места. Вольфганг, Дитер и я поспешили на помощь. Несколько минут мы пыхтели без всякой пользы, а потом Вольфганг сказал: «Как глупо!» – проворно забрался в кузов и раза три-четыре подпрыгнул там, после чего мотор взревел и грузовик выпрыгнул из песка, словно лошадь из-за барьера на старте, стремительно пронесся к бетонному пандусу, взлетел по нему и выехал на дорогу, где остановился с пронзительным визгом тормозов.

Мальчишки запрыгали от восторга.

Вольфганг чудом не вылетел из кузова. Мы подбежали к нему.

– Не знаю, как вы, – сказал он, – а я не прочь выпить.

Вольфганг всегда был не прочь выпить. К счастью, он всегда умел находить приличные забегаловки. Он справился у брата лифтера, который в свою очередь справился у мальчишек. Да, сказали они, здесь поблизости есть кафе, они нас проводят.

Гриф наблюдал за нами с высоты. Он безостановочно кружил в воздухе с той самой минуты, как мы его потревожили. Я посмотрела на птицу: мерзкая, прожорливая, разумная, обладающая божественным даром полета.

Кафе представляло собой один круглый металлический столик в углу деревенской лавки, где торговали мылом, спичками, керосином, консервированной фасолью, сахаром и больше почти ничем. Хозяин лавки принес нам стулья, и мы сидели в пропахшем керосином помещении, потягивая слабое пиво и пытаясь разговаривать по-португальски с братом лифтера. Я начала скучать.

Кто-то дотронулся до моей руки. Один из мальчишек; пробрался в темную лавку так тихо, что я его не заметила. Он поманил меня пальцем. Я встала и последовала за ним.

Он провел меня по выжженным солнцем улицам обратно на берег. Указал на клетку. Я посмотрела и увидела за прутьями клетки какое-то порывистое, энергичное движение.

Чувствуя легкое головокружение от пива и палящего солнца, я осмотрелась по сторонам в поисках веревки, небрежно брошенной на землю и почти неразличимой на фоне песка. Наконец я нашла ее. Мальчуган нетерпеливо подпрыгивал на месте, призывая меня поторопиться, покуда гриф не улетел. Я знала, что он не улетит. Знала, что он мой.

Я взялась за конец веревки. И едва не бросила веревку обратно на землю. Но некоторые вещи тебе приходится делать независимо от твоего желания, потому что такова жизнь.

Я дернула за веревку, подпорка упала, и крышка клетки с треском захлопнулась. Птица яростно захлопала крыльями и с ужасным глухим стуком принялась биться о деревянные прутья решетки. Спустя несколько минут бешеное негодование улеглось, и я подошла поближе, чтобы взглянуть на своего пленника.

Гриф смотрел на меня сквозь прутья клетки немигающим взглядом. Мне показалось, что он смотрел на меня с ненавистью, но сейчас мне приходит в голову, что меня тогда он даже не видел – только прутья решетки и небо.

За несколько дней до нашего отъезда ко мне в номер явился Дитер. Я узнавала Дитера по стуку: три быстрых легких удара в дверь костяшками среднего и безымянного пальцев. Но я в любом случае поняла, что это он.

Я открыла дверь. Он стоял передо мной – со своими коротко подстриженными светлыми волосами, острым кадыком и нарочито вызывающим видом, под которым скрывал свою застенчивость.

– Входи, – сказала я.

Он присел на край кровати, застеленной белым покрывалом с вышитыми желтыми цветами. На самом деле больше там сесть было некуда. В таком уж отеле мы жили.

– Хочешь ананас? – спросила я.

– Нет, спасибо.

Последовала неловкая пауза. Наконец он нарушил молчание:

– Я хотел поговорить с тобой.

– Да?

– Мы провели много времени вместе, верно?

– Да, – сказала я. Так оно и было.

– У нас с тобой… Я хочу сказать, у нас с тобой много общего.

Я посмотрела в ясные глаза Дитера, которые видели только то, что хотели видеть, а потом перевела взгляд на маленький равноплечный крест с изломами, вышитый у него на куртке.

– Ты так полагаешь? – спросила я.

– Фредди… мы же хорошие друзья, правда?

– Да, мы друзья, Дитер.

– Ты… я тебе нравлюсь?

– Да, – ответила я без особого энтузиазма. Я прекрасно понимала, к чему он ведет. Я всегда надеялась избежать подобного разговора. Теперь я надеялась поскорее его закончить.

– Я тобой восхищаюсь, – сказал Дитер. – Я никогда не говорил тебе этого раньше, но я действительно восхищаюсь тобой. Как женщиной и как пилотом. Когда я в первый раз увидел, как ты вылезаешь из планера… – Он начал нервно терзать пальцами покрывало. – Когда ты вылезла из кабины и улыбнулась нам с Вольфгангом, я подумал… – Он глубоко вздохнул. – Я сразу подумал – вот она, моя единственная девушка.

Я сидела на краю туалетного столика, внимательно изучая желтые цветы на постельном покрывале.

Дитер пытался заглянуть мне в глаза.

– Ну как ты можешь говорить такое? – сказала я. – В мире полно девушек.

– Не таких, как ты, Фредди.

– Мне очень жаль, Дитер, – сказала я. – Но я не испытываю к тебе аналогичных чувств.

Лицо у него слегка передернулось, но мне показалось, что он ожидал подобного ответа.

– Но, может, со временем твои чувства ко мне переменятся?

Я рассмеялась и сразу пожалела о своем смехе, увидев выражение боли на лице Дитера. Но я смеялась не над ним: меня рассмешила полная бессмысленность вопроса. Ну как может человек предвидеть подобные вещи?

Я объяснила это. Он просветлел, потом помрачнел, потом снова просветлел. К великому моему огорчению.

– Ты хочешь сказать, это все же возможно? – спросил он.

– Вряд ли.

– Но ты же только сейчас сказала, что сама не знаешь.

– Дитер… – Было поздно, я валилась с ног от усталости, я была сыта по горло. – Я вынуждена попросить тебя удалиться.

Он сразу встал. Он был очень воспитанным человеком.

– Конечно. Извини, если я помешал. – Он направился к двери, потом остановился. – Можно задать тебе один вопрос?

– Да.

– Это Вольфганг?

– Прошу прощения?

– Я думал… я знаю, он тебе нравится. Если так… ну, я все понимаю.

Я разозлилась.

– Нет, это не Вольфганг, – сказала я. – А теперь спокойной ночи, Дитер.

Он вышел, и я закрыла за ним дверь.

Я не хотела возвращаться в Германию.

Я провела в Южной Америке почти пять месяцев и летала почти каждый день. Я выполняла фигуры высшего пилотажа на показательных выступлениях, летала на север вдоль береговой линии и совершала рискованные полеты в глубину материка. Полеты стали моим привычным занятием. Теперь мне предстояло снова выклянчивать себе возможность летать.

И, что еще хуже, мне предстояло снова стать студенткой, а одна мысль об учебе на медицинском факультете казалась мне страшнее любого кошмара. Когда я была честна с самой собой, я признавала, что никогда не стану врачом, но совершенно не представляла, как сказать об этом родителям. На всем протяжении обратного пути на родину я надеялась, что случится чудо и пароход вдруг собьется с курса. Когда мы медленно шли вверх по Эльбе к Гамбургу и лица всех пассажиров светились радостью узнавания знакомых мест, я стояла у поручня, глядя на плоский, окутанный туманом, совершенно германский пейзаж, и чувствовала глубокое отчаяние.

К великому нашему удивлению, нам устроили торжественный прием. Делегация салютующих представителей партии встретила нас у причала, и в огромном автомобиле нас провезли к шатру, установленному на берегу озера Альстер. Там три часа подряд (хотя мы недавно позавтракали) мы ели, пили и слушали речи о духе новой Германии. Почти все вокруг были в форме. С лица Вольфганга, сидевшего рядом со мной, не сходила сардоническая улыбка.

После выступлений ораторов заиграли два военных оркестра. Потом группа штурмовиков проделала какие-то показательные гимнастические упражнения. В палатке усердно напивались партийные функционеры.

В какой-то момент Ганс-Эрик дотронулся до моего плеча.

– Ты должна познакомиться с Эрнстом Удетом, – сказал он.

Я обмерла от изумления. Он здесь?

На самом деле присутствие здесь Эрнста было вполне закономерным. Он являлся учредителем общества планеристов и членом национальной ассоциации планеризма. Только моя детская вера, что он живет на другой планете, помешала мне встретиться с ним раньше. Он выглядел в точности так, как на фотографиях, разве только оказался чуть ниже ростом, чем я ожидала. Он был в темном костюме с гвоздикой в петлице и курил толстую сигару, дым которой клубился вокруг приветливо улыбающегося лица.

Он положил сигару в пепельницу, прежде чем пожать мне руку.

– Мы уже давно должны были познакомиться, – сказал он.

Несколько мгновений я молчала, не находя слов. Меня пугала его слава, его великосветский шик, его обаяние. Потом я набралась смелости посмотреть Эрнсту в лицо. Я поняла две вещи. Я поняла, что он человек доброжелательный и что он испытывает ко мне интерес. И я знала, какого рода интерес. Не назойливый, который мне не нравился, не такой, который тебе в тягость и становится препятствием для дружеских отношений. Эрнст просто интересовался мной, и только.

– Мне кажется, я знаю вас всю жизнь, – сказала я.

– В таком случае вы имеете надо мной преимущество, – сказал он, отпуская мою руку.

– Сильно сомневаюсь.

– Ну, это мы посмотрим. Я наслышан о вас. Будь я человеком нервным, я бы обеспокоился.

– Начинайте беспокоиться, когда я стану подцеплять носовой платок кончиком крыла.

– О, непременно начну. При первом же намеке на такую возможность. Скажите, вы действительно собираетесь освоить трюк с платком?

– На самом деле нет. Здесь позиции уже заняты. В любом случае я не уверена, что это высшее достижение пилота.

– Между нами говоря, я тоже не уверен. Люди, обступавшие нас, оставили попытки вмешаться в наш разговор и отошли в сторону.

– Если серьезно, чем вы собираетесь заняться? – спросил Эрнст. – Я имею в виду – дальше?

– Я студент-медик, – сказала я.

– О, понимаю. И вы хотите заниматься медициной, да? Стать врачом?

– Нет.

– Чего же вы хотите?

– Летать.

Он посмотрел на меня. Я смотрела на белую скатерть в пятнах вина, усыпанную виноградными косточками и крошками сыра.

– Ничто не мешает вам летать на досуге, если вы можете позволить себе такое, – сказал он.

– На досуге, – повторила я. – Я хочу зарабатывать на жизнь полетами.

– Понятное дело, – сказал он. – Но в авиации нет рабочих мест для женщин.

Я задохнулась от гнева. В тот момент я могла бы сорвать шатер с колышков и швырнуть весь их уютный мирок в Альстер.

Увидев выражение моего лица, Эрнст мягко сказал:

– Я желаю вам удачи. Правда.

Сигара у него потухла, и он снова ее зажег. Погасив спичку и убрав коробок в карман, он сказал:

– Как знать? Возможно, все еще переменится к лучшему. – Он задумчиво смотрел на одного из партийных функционеров, который неверным шагом вышел из палатки и стал блевать на траву. – Но всегда остается момент непредсказуемости. Мы живем в непредсказуемое время.

– Мне кажется, вы всегда получаете то, чего хотите, – сказала я.

Выражение лица у Эрнста менялось молниеносно. Он рассмеялся и сказал:

– Вы правы. Это самое разумное высказывание из всех, которые мне довелось услышать сегодня. Давайте за это выпьем.

Я подняла свой бокал, и мы за это выпили.

На родине я осматривалась по сторонам с отстраненным любопытством иноземца.

Казалось, будто вся нация решила впасть в детство и поиграть. Мужчины – неважно, солдаты или нет, – ходили в солдатской форме. Половина населения страны одевалась на военный манер. Маленькие мальчики занимались строевой подготовкой и салютовали. Молодые люди из Арбайтсдинст маршировали по улицам и брали на караул лопатами, и вы насмешливо улыбались на свой страх и риск. На улицах, украшенных флагами, постоянно гремели духовые оркестры и проводились парады.

Парады были красочными и хорошо организованными, но вам вменялось в обязанность восхищаться происходящим. Было что-то страшно неприятное в этой игре, что-то пугающее. Вам надлежало вывешивать за свое окно флаг, когда устраивался парад. Если при виде знамени вы не вскидывали вытянутую руку в характерном приветствии, вам могло не поздоровиться.

Оставаться в стороне от происходящего было не положено. На самом деле – невозможно. Меня мороз подирал по коже, когда я это видела. Единство нации свято. Вы должны принадлежать к обществу.

Некоторые четко обозначенные группы к нему не принадлежали. В первую очередь евреи.

В обществе царило единообразие, царило единодушие. Все газеты писали одно и то же одними и теми же словами. В набор означенных слов обязательно входили «честь», «общность», «кровь» и «родная земля». С исступлением, мне непонятным, говорилось о необходимости поднимать сельское хозяйство.

Ум не ценился. Значение имели только чувства и инстинкты. Казалось, если ты немец, ты являешься носителем заведомо здоровых инстинктов. Наука и искусство пересматривались в свете нового критерия: отвечает ли это духу германской нации?

«Наверное, они шутят!» – думала я.

Но они не шутили. У этой игры была одна особенность. Как только вы начинали в нее играть, она переставала быть игрой, поскольку вы уже не могли из нее выйти. Не только потому, что за вами следило великое множество глаз, но и потому, что во многих отношениях она была увлекательной. Музыка и знамена, разного рода увеселительные мероприятия – все это забавляло и занимало. Вы всегда находили себе дело, всегда находили, куда пойти и на что посмотреть. Чувство принадлежности к некой общности внушало уверенность и давало ответ на вопрос, кто ты есть.

Кроме того, теперь появились рабочие места. Дымили фабрики и заводы, строились новые дороги и здания, повсюду кипела бурная деятельность. И повсюду царило возбуждение. Игра казалась замечательным приключением.

Всеобщее радостное оживление действовало на меня не меньше, чем на других. Но в то же время я понимала, что здесь что-то не так. Сколько же можно ребячиться?

Происходящее сбивало меня с толку. Через неделю-другую я перестала видеть все отчетливо. Иногда мне казалось, что мое зрение постепенно становится избирательным, отсеивает часть информации.

Осознав это, я почувствовала одновременно тревогу и облегчение.

Через две недели после возвращения из Южной Америки я получила письмо. В глубоком унынии я отбирала вещи, которые намеревалась взять с собой в Берлин. Я уже призналась отцу, что не занималась во время академического отпуска, и теперь он держался со мной холодно.

На столе в гостиной лежал длинный серый конверт с моим именем. С дармштадтской маркой. При виде него я испытала прилив безумной надежды, которую мгновенно подавила усилием воли. Наверное, это письмо с выражениями благодарности или что-нибудь в таком роде.

Оно было от директора института. Он предлагал мне работу, связанную с проведением полетов для научных исследований.

Я чуть не умерла от радости. Я так долго ждала этого.

Потом я овладела собой и ворвалась в кухню, где мама проводила инвентаризацию банок с консервированными фруктами. Она в полном замешательстве взглянула на письмо, потом на мое сияющее лицо и, – поняв наконец, о чем я говорю, – спросила:

– Но, liebchen, ты имеешь в виду, что не хочешь быть врачом?

Мгновение спустя она выразила мысль, которая тревожила нас обеих.

– Я не знаю, что скажет твой отец.

– Кажется, я не вполне понимаю, о чем ты говоришь, – сказал он. – Ты имеешь в виду, что хочешь бросить медицину?

Свет бил мне в глаза, и мне приходилось щуриться.

– Да, отец. Мне предложили работу.

Я сама понимала, как это звучит. Как жалко и неубедительно.

– И одного этого достаточно, – с презрением спросил он, – чтобы ты отказалась от профессии медика?

– Это не просто работа, отец.

– По-видимому, учеба показалась тебе более трудным делом, чем ты предполагала, – сказал он. – Требует слишком больших усилий, да?

Я оставила высказывание без ответа.

– Конечно, нужно многое учить, – сказал он. – И многому учиться. Анатомия. Строение скелета. Мышцы. Нервная система. Я помню, какие кучи книг мне приходилось таскать с собой. Бессчетные часы, проведенные в анатомическом театре. Но я никак не предполагал, что ты так легко признаешь свое поражение.

Он смерил меня взглядом и презрительно фыркнул.

– Что ж, похоже, я ошибался.

Я не сводила глаз с маленькой гравюры на стене, которая мне всегда нравилась. Всадник, пробирающийся сквозь густой лес. В детстве я всегда переживала, что он так никогда и не выберется из этого темного леса.

– Ты меня разочаровала, – сказал отец. – Я знаю, что ты в силах найти применение своим способностям. У тебя хорошая голова. Лучше, чем у Петера. И хотя многие полагают, что женщинам не дано заниматься профессиональной деятельностью, я держусь иного мнения. Я всегда считал, что женщины не уступают в способностях мужчинам, ну, с учетом природных различий. А медицина представляет собой широчайшее поле деятельности. Ты нашла бы там много интересного для себя. В области психологии, например, явно требуются специалисты женщины. Сейчас психология не в почете, но это скоро пройдет. Многие находят в практике обычного терапевта величайшее счастье. И несомненно она приносит пользу людям.

Он выразительно стиснул руки. Потом снова взглянул на меня и вспомнил о сложившейся ситуации.

– В общем, я не позволю тебе загубить свою жизнь, – отрывисто сказал отец. – Вот и все. Ты должна продолжить учебу.

– Отец…

– Ни слова больше, прошу тебя. Ты должна написать в институт и сообщить, что не можешь принять их предложение. Какое бы место они тебе ни предлагали.

– Я уже написала и согласилась.

Он уставился на меня.

– Ты согласилась?

– Да.

Он лишился дара речи. От удивления его лицо стало совершенно бессмысленным. Потом на нем появилось такое страшное выражение холодного гнева, что я впервые за все время нашего разговора по-настоящему испугалась.

– Ты написала письмо с согласием поступить на работу и таким образом поставила крест на своей учебе, не посоветовавшись со мной? Даже не известив меня о полученном предложении?

– Да.

– Могу я поинтересоваться, что заставило тебя поступить так?

– Я знала, что ты попытаешься остановить меня.

– Ты думаешь, что можешь идти против моей воли?

И, когда отец сказал это, что-то произошло. Где-то в глубине моей души. Кто-то рассмеялся.

Я опустила глаза, чтобы отец ничего не заметил.

– Ты должна написать еще одно письмо, с отказом. Вежливым, разумеется.

– Нет.

– Прошу прощения? – мгновение спустя сказал он.

– Нет.

– Фредерика, с детскими играми покончено. Ты напишешь письмо.

– Нет, – сказала я.

Я почувствовала мощный, направленный на меня удар железной воли. Мне казалось, он сокрушит меня. Собрав все свои силы, я его отразила.

Потом все закончилось.

– Все ясно, – произнес отец отчужденным холодным голосом, словно раз и навсегда отрекаясь от меня.

Теперь оставалось обговорить только детали.

– Не стану делать вид, будто понимаю, почему ты так поступаешь, – сказал он. – И не думаю, что ты станешь просить моего благословения. Что касается денег, потраченных на твое обучение…

– Я все верну, – сказала я. – Как только стану зарабатывать.

Меня всегда жутко тяготила финансовая зависимость от отца.

– Наверное, мне следовало прислушаться к мнению своих пациентов, – сказал он. – Они все считают, что давать образование женщинам бесполезно.

Я услышала свой крик. Я вопила что-то насчет того, что хочу жить своей жизнью, а он мне только мешает.

Потом наступила тишина; в кабинете все еще звенело эхо моего голоса.

Отец подошел к двери, молча открыл ее и знаком велел мне удалиться.

Страшно жаль, что он повел себя так, думала я на следующий день, шагая по холмам с рюкзаком за спиной. Мне бы хотелось, чтобы он порадовался вместе со мной. Но я знала: любое мое осуществившееся желание пойдет вразрез с желаниями отца.

Я уже отметала все эти мысли в сторону.

Теперь моя жизнь только начинается. Я использую представившуюся мне возможность на все сто. Я могу летать на чем угодно. И я готова летать на чем угодно. И ничто не остановит меня. Богом клянусь.