Девять лет назад я познакомилась с ним, с тем, кто сидит сейчас позади меня и чью сумрачную тревогу я ощущаю почти физически. Да, некоторые годы тянутся дольше, чем другие. Он был галантным, импозантным мужчиной в форме с галунами. Генералом военно-воздушных сил и начальником департамента в министерстве.

За ним, заложив руки за спину, стоял Эрнст, в форме чуть поскромнее по части галунов. К тому времени я уже довольно хорошо знала Эрнста. В тот день, когда я увидела его с фон Греймом, он был полковником, но я знала, что он все равно остается пилотом, умеющим подцеплять с земли носовой платок кончиком крыла.

Я вылезла из кабины планера. Я только что совершила вертикальное пике с высоты трех тысяч метров и теперь шагала через взлетно-посадочную полосу дармштадтского аэродрома к двум старшим офицерам, которые широко улыбались мне. Я не могла понять значение улыбок. Представители министерства были людьми загадочными и непредсказуемыми. По слухам, они в любой день могли перерезать друг друга с таким же успехом, с каким занимались производством самолетов. Улыбка могла означать: «Отлично, мы его покупаем». А могла означать: «Какое дерьмо! Мы так и знали, что он никуда не годится».

Я стала по стойке «смирно» и отдала честь.

Очень высокий генерал сказал:

– Великолепный показательный полет. Я вас поздравляю.

Эрнст сказал:

– Если мне еще раз придется присутствовать при вашем показательном полете, я возьму с собой каску. Вы всегда выходите из пике на высоте ста метров?

За мной топтался главный конструктор института и изобретатель аэродинамических тормозов. Я скромно посторонилась, дабы он получил свою долю заслуженных похвал.

Они выразили безграничное восхищение. Фон Грейм назвал аэродинамические тормоза одним из важнейших достижений в области авиации за последние годы. Эрнст сказал, что министерство разработало проект, обеспечивающий самое эффективное применение тормозов.

Повернувшись ко мне, Эрнст спросил:

– Вы часто совершали вертикальное пикирование с трех тысяч метров?

– До сегодняшнего дня один раз, герр полковник.

– Ну и какие у вас ощущения?

– Потрясающие.

Он хихикнул.

– А пикировать с работающим мотором не пробовали?

– Нет, герр полковник.

– Хотите попробовать?

– Очень.

– Приезжайте в Рехлин на следующей неделе, если начальство отпустит вас на день.

Я пошла следом за ними по бетонированной площадке к зданию администрации, с трудом подавляя желание пуститься в пляс.

Эрнст, говори со мной. Не давай мне заснуть. Расскажи, как случилось, что ты вдруг оказался рядом с фон Греймом на взлетно-посадочной полосе дармштадтского аэродрома, одетый в форму с галунами, несмотря все на свое отвращение к любого рода форменной одежде.

Человек постепенно лишается возможности выбора, сказал ты мне однажды. Это происходит незаметно. Потом в один прекрасный день ты входишь в комнату и понимаешь, что оттуда нет ни одного выхода, кроме двери, которой ты однажды зарекся пользоваться.

Эрнст стоял неподалеку от Мильха, когда заново сформированные эскадрильи заново окрашенных самолетов с ревом пронеслись над аэродромом. Разношерстное собрание машин. Временные военно-воздушные силы.

Не беда, думал Эрнст. С какой стороны ни посмотри, это победа. Победа упорства, дерзости, финансовой смекалки и бог знает чего еще. Толстяк изыскал средства невесть где. Деньги так и текли к нему. Вероятно, он просто брал, ни перед кем не отчитываясь.

Толстяк улыбался улыбкой, почти такой же широкой, как он сам.

Он станет главнокомандующим. Скандальная слава играла ему на руку. Косметика, маскарадные костюмы, слухи о морфии на самом деле не имели никакого значения. Вот он, обычный человек со своими слабостями: народ любил его.

Мильх не любил Толстяка.

Мильх станет его заместителем.

Мильх будет руководить военно-воздушными силами, как всегда руководил всем. Но со стороны должно казаться, будто всем заправляет Толстяк.

Мильх говорил о самолетах, пролетающих над аэродромом. Толстяк раздраженно хмурился. Он поджал губы, явно желая, чтобы Мильх заткнулся.

Рядом с Мильхом стоял Риттер фон Грейм. Спокойный, воспитанный. Немногие из собравшихся здесь людей могли внушить доверие мало-мальски здравомыслящему человеку; но фон Грейм безусловно внушал доверие.

В скором времени на любой вечеринке Эрнст стал казаться одиноким островком в море лазури.

Почти все его друзья служили в военно-воздушных силах. На самом деле почти все, кого он знал и кто имел хоть какое-то отношение к авиации, служили в военно-воздушных силах. Фронтовые товарищи, собутыльники, знакомые планеристы, старые соперники в любви. Все они старались принять такой вид, будто носили эту светло-синюю форму всю жизнь.

Эрнстом владело странное чувство. Складывалось такое впечатление, будто в жизни произошли существенные перемены, покуда он смотрел в другую сторону.

На одном костюмированном вечере он столкнулся с Риттером фон Греймом. Фон Грейм не был в маскарадном костюме.

– Как прошел год, Эрнст?

– Замечательно, – сказал Эрнст. Он нацепил красный клоунский нос и держал в руке бокал шампанского. Глядя на Риттера, раскованного и элегантного в своей военной форме, он пожалел, что нацепил красный нос.

– Хорошо, – сказал фон Грейм. – Похоже, вы много ездите по стране. Я повсюду вижу ваши афиши. На прошлой неделе вы выступали в Гамбурге, верно?

– Да. Встретил там горячий прием. Заглядывайте при случае. В палатке всегда найдется бутылочка спиртного.

– Боюсь, я слишком занят. Вы по-прежнему исполняете трюк с носовым платком?

В голосе фон Грейма слышался лишь дружелюбный интерес, но Эрнст почувствовал презрение в самой постановке вопроса.

– Он пользуется большим успехом, – ответил он. И после непродолжительной паузы с расстановкой добавил: – И его больше никто не делает.

– Нисколько не сомневаюсь, – тоже с расстановкой сказал фон Грейм.

На мгновение их взгляды встретились. Эрнст почувствовал, как некая сила берет над ним власть. Сосредоточенное внимание собеседника притягивало с неумолимостью земного притяжения, сопротивляться которому бесполезно.

– Эрнст, – сказал фон Грейм, – когда вы бросите все эти цирковые представления?

– Чего ради?

– Идите к нам.

– Я вам не нужен.

– Я начальник управления личного состава, и я говорю, что вы нам нужны.

– Забудьте о своих служебных обязанностях, Риттер. Мы на вечеринке.

– Вся ваша жизнь – сплошная вечеринка, Эрнст. Вам еще не надоело?

Эрнст слишком удивился такому откровенно оскорбительному высказыванию, чтобы найтись с ответом.

– Через семнадцать лет после войны у нас наконец появились военно-воздушные силы, – сказал фон Грейм. – А наш самый блестящий пилот не служит в них.

– Риттер, между нами говоря, я по природе своей человек не военный.

– Шестьдесят два успешных боевых вылета и орден «За боевые заслуги»?

– Я не военный человек.

– Знаю, – сказал фон Грейм. – Мы не испытываем недостатка в военных людях. Вы нужны нам в качестве специалиста, а не в качестве военного.

– Но чем я буду заниматься? Я ненавижу канцелярскую работу.

– Вас устроит должность инспектора истребительной авиации?

Название должности звучало заманчиво, ласкало слух. Он прогнал искушение.

Фон Грейм сказал:

– Нам нужны новые люди со свежими идеями, Эрнст.

Соблазн был велик. Он представил себе, как все может сложиться, возможные перспективы самореализации.

Он взял развязный тон:

– И сколько же вы собираетесь платить мне как инспектору авиации? Я зарабатываю двести тысяч марок в год. Я не могу принять ваше предложение.

Лицо Риттера приняло сардоническое выражение. Что-то в его молчании глубоко уязвило Эрнста.

Он постучал пальцем по своему нелепому клоунскому носу, запоздало осознав, что такой жест можно истолковать как оскорбление.

– Вот моя форма, – сказал он.

– Будем надеяться, некоторые в состоянии увидеть, что за ней скрывается, – произнес фон Грейм и, вежливо извинившись, отошел прочь.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него. Устанавливаю триммер, отстегиваю привязные ремни и поворачиваюсь в кресле. В слабом свете я с трудом различаю его лицо. Осунувшееся, с полузакрытыми глазами.

Я пытаюсь вспомнить, когда ему в последний раз перевязывали ногу, но часы и дни смешались в моей голове, и я не в силах восстановить последовательность событий. Делали ли перевязку в Рехлине? Было ли там время для этого?

Я смотрю на него – гордого, упрямого, одержимого навязчивой идеей, исполненного решимости ценой невыносимых мук выполнить бессмысленное задание – и думаю, что он вовсе не плохой человек, а напротив, человек, который некогда обладал многими хорошими качествами, но отказался от всего хорошего за ненадобностью.

Где-то наверняка возвышается огромная гора, Монблан мусора, где свалено все хорошее, от чего отказалась Германия.

На очередной вечеринке, под музыку Моцарта в исполнении очередного трио, Эрнст дотронулся до украшенного галуном рукава фон Грейма.

– Мы можем поговорить?

Поговорить можно было только в машине Эрнста.

Они сидели в своих пальто в холодном, пахнущем кожей салоне автомобиля и смотрели, как снег падает на продолговатый капот, сглаживая прямоугольные очертания последнего. Через лужайку, за сверкающими золотым светом высокими окнами с раздвинутыми шторами, продолжалась вечеринка.

– Сигару?

– Спасибо. У вас всегда все лучшее, Эрнст. Вы человек расточительный, надо признать.

– Возможно, мне недолго осталось быть расточительным.

Вспыхнула спичка. Прикурив, Эрнст немного опустил стекло и щелчком выбросил спичку. В салон ворвалась струя холодного воздуха, и несколько снежных хлопьев опустились ему на лицо. Он слизнул снежинку с губы.

– Вы решили пойти к нам? – спросил фон Грейм.

Эрнст часто мысленно репетировал ответ, но все же замешкался на мгновение, словно человек, в решающий момент испугавшийся нырнуть в воду.

– Да.

Итак, он сделал это. Он даже не испытал облегчения. Лишь на секунду возникло ощущение, будто темная вода смыкается над ним.

– Эрнст, вы не представляете, как я рад. Вы не пожалеете.

– Конечно, пожалею. – Эрнст легко похлопал ладонью по баранке. – Мне придется продать это.

– Вы не можете ездить на двух машинах одновременно.

– Тоже верно. Пожалуй, я продам спортивный автомобиль. Сколько вы собираетесь платить мне как инспектору истребительной авиации?

– Тринадцать тысяч марок в год.

– Боже мой, мне придется продать кота.

– Или съесть.

– Вполне возможно, дело дойдет и до этого. Мне предстоит заниматься канцелярской работой?

– Возиться с бумажками придется. Но большую часть времени вы будете инспектировать аэродромы.

– Летающий чиновник?

– Летающий чиновник. Серьезно, вас это устроит, вот увидите. Мильх введет вас в курс дела.

– Мильх в курсе всех дел, верно?

Эрнст спросил без всякой иронии. Фон Грейм немного помедлил с ответом, а потом промолвил:

– Да, верно.

В дальнем окне дома они увидели массивную фигуру Толстяка. Он произносил речь. Вечеринка устраивалась по случаю его дня рождения. Именинника завалили подарками.

– Надо бы пойти туда, – сказал Эрнст.

– Он не заметит нашего отсутствия, – сказал фон Грейм.

– Каков он как начальник?

– Не по годам развитой ребенок, – сказал фон Грейм. – Никогда не думайте, что он что-то знает. Никогда не думайте, что он чего-то не знает. Если вы где-нибудь повторите мои слова, я лишусь головы.

Эрнст ответил откровенностью на откровенность:

– Знаете, после войны его исключили из Общества ветеранов имени Рихтхофена за фальсификацию своего списка успешных боевых вылетов.

– Правда? Бьюсь об заклад, стенограммы того совещания в архивах общества уже нет.

Фон Грейм продолжал посмеиваться на всем пути к дому, где Толстяк встретил их широкой улыбкой и быстрым пронзительным взглядом и всучил каждому по стаканчику бренди своими пухлыми белыми руками, усеянными золотыми перстнями.

Фон Грейм оказался прав: поначалу работа в министерстве действительно пришлась Эрнсту по вкусу. Он понимал, что от него требуется, и делал это. Инспектировал истребительные эскадрильи он очень просто: садился в свой «физелер-шторк» и летел в расположение части, чтобы посмотреть, как там идут дела. Пилоты разговаривали с ним, рассказывали о своих проблемах. Обычно проблемы являлись результатом чиновничьей тупости, и чаще всего Эрнст мог их решить. А если не мог, передавал вопрос на рассмотрение фон Грейму.

С деньгами была беда, но Эрнст так и так никогда не умел тратить деньги с толком. Он продал свою «испано-сюизу» и свою яхту.

А еще – форма. Ну разумеется: нельзя же инспектировать истребительные эскадрильи в штатском. Эрнст снимал форму сразу по возвращении домой.

Пять месяцев прошли благополучно. Потом во время одного учебного воздушного боя разбился самолет. На борту находился Вефер, начальник штаба авиации. В министерстве произошли серьезные перестановки.

Эрнста вызвали на встречу с Толстяком, в берлинскую резиденцию последнего – недавно отремонтированную виллу, расположенную на территории прусского министерства. Толстяк, помимо всего прочего, занимал пост премьер-министра Пруссии. Несмотря на свою крайнюю занятость, он находил время следить за планировочными работами. Четыре большие комнаты объединили в одну, и теперь здесь размещался кабинет Толстяка с четырьмя рядами балконных дверей, выходящих на террасу и в сады. В одном из садов находилась львиная яма. Львы, к великому ужасу посетителей и великому удовольствию Толстяка, порой разгуливали по лужайке.

Толстяк сообщил Эрнсту, что тот назначается начальником технического отдела.

Эрнст заявил, что не имеет необходимого опыта работы. Толстяк не стал слушать возражений и сказал, что Эрнсту будут помогать эксперты и что, в любом случае, таково желание Адольфа.

Эрнст понял, что разговор окончен.

Толстяк предложил Эрнсту полюбоваться серебряной моделью биплана «альбатрос», которую ему подарил Хейнкель, а потом они с час предавались воспоминаниям о Мировой войне.

Вражеский истребитель вылетает словно из-под земли. Я вижу, как он стремительно несется навстречу мне, задолго до того, как рев двигателей достигает моего слуха.

Я бросаю машину вниз, к самым холмам, проношусь над фермерским домом, едва не задевая крышу, и пытаюсь скрыться в тени амбара. Истребитель с ревом проносится надо мной, и пулеметная очередь прошивает хвост «бюкера».

Я лечу на прежней скорости. Истребитель скрывается позади, но, повернув голову, я вижу, как он закладывает вираж и разворачивается. Он возвращается для следующей попытки. На сей раз он нас прикончит.

Я нахожусь на высоте четырех метров над ровным участком земли между хозяйственными постройками. Я кричу генералу, что мы садимся, вырубаю двигатель, опускаю закрылки и молюсь. Заруливаю в густую тень амбара, рывком отстегиваю привязные ремни и помогаю генералу выбраться из кабины. Такое впечатление, что костыли повсюду. Мы добираемся до амбара ровно в тот момент, когда истребитель с оглушительным ревом проносится над нами и поливает землю свинцом. Где-то неподалеку начинает мычать испуганная корова.

Мы с генералом сидим в амбаре и прислушиваемся к гулу истребителя.

Он становится тише, а потом снова усиливается.

– Он сделает еще один заход, – говорит генерал, – а потом улетит на базу.

– Что это за самолет?

– «Мустанг». Я думал, американцы находятся дальше к югу. Вы взяли карту?

Я вытаскиваю из кармана карту вместе с хлебом и изюмом. Режу ломоть пополам перочинным ножом и даю генералу кусок хлеба и пригоршню изюма.

Истребитель возвращается. На сей раз он летит очень низко, и он страшно зол. На скотном дворе сущее светопреставление: град пуль, брызги бетонной крошки. В воздухе висит пелена бетонной пыли, смешанной с частицами сухого навоза. Корова истошно мычит.

Самолет чуть накреняется; на мгновение я решаю, что он собирается снова заложить вираж, развернуться и сделать четвертый заход, но он летит прямо вперед, проносится над фермерским домом, над гребнем холма и улетает прочь; гул мотора замирает вдали.

– Он попал в «бюкер»? – спрашивает генерал.

– Не знаю.

– Сходите посмотрите, пожалуйста.

Хвост и фюзеляж в нескольких местах прошиты пулями, но никаких серьезных повреждений нет, и топливные баки целы.

Я возвращаюсь и докладываю генералу. Он изучает карту, прикрывая фонарик ладонью, устроив раненую ногу на куче сена. Бинт насквозь пропитался кровью и выглядит зловеще.

– Где, по-вашему, мы находимся?

Я показываю.

– Значит, осталось еще пятьдесят миль. Машина дотянет?

– Если сумеем взлететь. Неизвестно, сколько у нас места для разбега. Здесь не развернуться.

– Хм-м. Что такое вы мне дали вместе с хлебом?

– Изюм.

– Похоже на овечий помет. Пытаетесь отравить меня, да?

– Если бы я хотела вас отравить, я бы прихватила яд посильнее овечьего помета.

– Гм. Пожалуй. Жаль, что попить нечего. Я умираю от жажды.

Вероятно, у него жар.

– Может, в доме найдется что-нибудь, – говорю я.

Вполне вероятно, в доме вообще ничего не найдется. Никто из нас не говорит этого вслух.

Я смотрю на часы. Раннее утро. Похоже, никакого другого времени суток не существует. Я страшно устала и вспоминаю, что в самолете есть одеяло.

– Пожалуй, стоит немного поспать.

– Мне нужно увидеться с Кейтелем, – задумчиво говорит генерал.

Я жую изюм. Принимая во внимание тот факт, что война закончилась (если не считать стрельбы, которая утихнет не сразу), что через час мы оба можем погибнуть и что я везу генерала под огнем по собственной воле, я нахожу возможным задать вопрос:

– Зачем вам нужно увидеться с Кейтелем?

Он удивленно смотрит на меня, вскинув голову с аристократическим высокомерием, и я словно воочию вижу за его спиной длинную вереницу фон Греймов – полковников, генералов и, возможно, фельдмаршалов.

– Зачем?

– Да.

После паузы он говорит:

– Похоже, вы забыли, что мне дан приказ сделать все возможное для освобождения Берлина. Кейтель располагает исчерпывающей информацией о позициях, занимаемых армией Венка. Само собой разумеется, мне нужно увидеться с ним.

Я задумчиво смотрю вдаль, на окутанные мглой таинственные холмы. Освобождение Берлина – несбыточная мечта; любая наша попытка обречена на провал. Прежде чем мы спустились в кроличью нору, генерал понимал это. Но недолгое пребывание в кроличьей норе пагубно сказалось на его способности мыслить здраво.

Я полечу с ним, куда он скажет, поскольку обязалась доставить генерала к месту назначения. Но на слово «приказ» у меня постепенно развивается аллергия. Нам придется поговорить на эту тему, пока не поздно и пока он еще не совсем сдал. Но боюсь, к такому разговору он никогда не будет достаточно готов.

– Как ваша нога? – спрашиваю я.

– Терпимо.

Лицо у него страшно осунулось. Мне приходит в голову, что в доме могут найтись какие-нибудь медикаменты. Возможно, какие-нибудь лекарства для животных. Сгодится почти все: обезболивающее, антисептики. Какого черта л беспокоюсь? Еще вчера я хотела убить его.

– Я собираюсь наведаться в дом, – объявляю я.

– Это обязательно?

– Возможно, у них есть лекарства. Возможно, у них есть какое-нибудь питье.

– Возможно, у них есть что-нибудь похуже. – Генерал достает из кобуры огромный пистолет и сует мне. – Вот, возьмите.

– У меня есть пистолет.

– Возьмите этот. Из него можно уложить быка.

– Меня беспокоят вовсе не быки.

Но я беру пистолет, оставляю генералу свой маленький «вальтер» и направляюсь к длинному низкому зданию, держась в тени. Я напряженно прислушиваюсь, не залает ли собака, но кругом все тихо.

Я долго стою у двери, стараясь различить какой-нибудь шорох или любой другой звук, свидетельствующий о том, что в доме кто-то есть. Мертвая тишина, только один раз я обмираю от ужаса, когда мимо пролетает сова.

Я поворачиваю дверную ручку: дверь не заперта. Это меня пугает, но я вхожу. В правой руке я держу убойной мощности пистолет генерала, а в левой фонарик. Луч света скользит по коридору, и через несколько секунд мое зрение подтверждает то, что говорит мне обоняние: здесь бояться нечего. Если только здесь не нашел убежище кто-нибудь еще более безумный, чем мы с генералом. Ибо я видела такое и раньше. Так порой поступают люди в состоянии безысходной ярости и отчаяния.

В коридоре, в выстланной плитняком кухне и в гостиной с разбитой мебелью полы усеяны кучками человеческих испражнений.

Осторожно ступая между ними, я прохожу в кухню и заглядываю в шкафчики. Солдаты наверняка все забрали, но посмотреть надо.

Они действительно забрали все, до последней крошки, до последней нитки. Искать здесь бинт бесполезно.

На заднем дворе нахолсу водяной насос. Он разбит вдребезги.

Я возвращаюсь к генералу, который в мое отсутствие заснул. Он просыпается с таким раздраженным видом, словно задремал исключительно по моей вине.

Узкий двор, на который мы приземлились, выходит к неогороженному полю. Оно и послужит нам взлетной полосой. Я пробую землю ногой и осторожно освещаю фонариком. Одно хорошо, что поле почти не вспахано.

Мы благополучно взлетаем и направляемся на север. Четыре часа утра.