— Я была в поле, — возбужденно рассказывала сестра Ребекка, — собирала хворост для очага и думала о том, сколько хвороста мне нужно, ведь мне нужен хворост назавтра, чтобы развести очаг, и будет ли достаточно хвороста назавтра, или мне придется искать его в другом месте, и я начала беспокоиться, и вдруг это снизошло на меня. Это было подобно… Просто снизошло, и всё. «Не беспокойся о завтрашнем дне». И я поняла. Все хорошо. Всегда будет достаточно хвороста.

Она замолчала и положила руку на колено Симона.

— Ты понимаешь? — спросила она.

— Да, конечно, — равнодушно сказал Симон.

— И даже если его будет недостаточно, — продолжала сестра Ребекка, — это неважно. Каждый день мы получаем то, что нам необходимо, и не надо об этом думать. И я подумала: «Так вот что это значит». И почувствовала себя такой счастливой.

Она одарила небольшую группу людей, собравшихся вокруг очага Иосифа, лучезарной улыбкой. Они тоже улыбнулись: ей и друг другу, радуясь общему открытию.

Огонь затухал.

— Это означает, — продолжила сестра Мириам, — что нам не надо беспокоиться ни о чем. Вот что это на самом деле означает.

— Да-да, — согласилась с ней сестра Ребекка. — Потому что Бог все знает.

— Да. И ты чувствуешь себя защищенным, по-настоящему защищенным. Не так ли?

— Да, это прекрасное чувство.

— Мне очень жаль, — задумчиво сказала сестра Мириам, — людей, которые не знают того, что знаем мы.

Воцарилась спокойная тишина — членов этой небольшой группы объединяло чувство внутреннего покоя.

Симон посмотрел на Филиппа. Тот сидел в уголке, не принимая участия в разговоре, но слушал внимательно. На его лице была улыбка. Симон изучал эту улыбку. В ней не было и тени иронии.

— Как ты творишь свои чудеса? — спросил Симон.

— Силой Господа, — ответил Филипп.

— Но ты обращаешься и к другому имени, — сказал Симон.

— Да, — сказал Филипп, — к имени Иешуа.

— Человека, о котором вы постоянно говорите?

— Да.

— Ты вызываешь его дух?

— Да.

Симон бросился в атаку:

— Он был казнен как преступник.

— Да, но он не был преступником.

— Кем же он тогда был? — рассмеялся Симон.

— Он был Спасителем, — сказал Филипп.

Симон повернулся и пошел прочь.

Позже он предпринял еще одну попытку:

— Этот Иешуа, он был богом?

— Конечно нет, — сказал Филипп. — Ты сам это прекрасно знаешь. Есть только один Бог.

— Тогда ты взываешь к нему как к чудотворцу? Как к имени Моисея?

— Он был могущественнее Моисея.

Брови Симона поднялись от удивления.

— Какие чудеса он совершил?

— Он исцелил многих людей.

— В большинстве случаев это могло объясняться естественным ослаблением болезни, — сказал Симон.

— Он превращал воду в вино.

— Элементарно.

— Он мог ходить по морю.

— Я могу ходить по воздуху, — сказал Симон.

— Он превратил несколько злаков и рыб в обед, достаточный, чтобы накормить пять тысяч человек.

— Я могу сотворить обед для пяти тысяч человек из ничего, — сказал Симон.

Брови Филиппа поднялись от удивления.

— Он поднимал из мертвых, — сказал Филипп.

— Не может быть, — сказал Симон.

Он попробовал подступиться снова.

— Ты говоришь, что никогда не встречался с Иешуа, следовательно, ты не видел, как он делал все то, о чем говорят. Откуда ты знаешь, что это правда? — спросил он.

— Доказательство, — сказал Филипп, — заключается в том, что я творю чудеса его именем.

— Я тоже творю чудеса, — сказал Симон, — но без его имени.

— Твои чудеса — обман, — сказал Филипп. Симон внимательно посмотрел на него. Потом он рассмеялся.

— Что ты имеешь в виду? — сказал он. — С какой стати они — обман?

— Как они могут быть настоящими, — сказал Филипп, — если есть только один Бог?

Разговаривать с такими людьми не было никакого толка. Но Симон приходил снова. Каждый вечер он уходил сбитый с толку, озлобленный и надменный, и на следующее утро приходил опять.

Его привлекали чудеса Филиппа и его уверенность. Симон сразу понял, что имеет дело с человеком, наделенным необычной силой. Но каждый раз, когда Симон пытался завести разговор о его силе, Филипп уклонялся от темы. Вместо этого он говорил о своей вере.

То, во что верил Филипп, было настолько странно, что Симон сначала слушал из чистого любопытства. Секта была основана бродячим проповедником-волхвом, который верил, что он Спаситель евреев. В этом не было ничего примечательного; но что удивительно — в это продолжали верить почти десять лет после того, как он был распят на кресте за подстрекательство к бунту. Его последователи объясняли его неспособность спасти кого-либо, говоря, что он восстал из мертвых, попал на небеса и вскоре вернется во всем блеске своей истинной сути, дабы выполнить свое предназначение.

После нескольких часов таких разговоров Симон терял терпение.

— Кто его видел, когда он восстал из мертвых? — не выдержал он, когда Филипп пытался в третий раз объяснить ему значение этого чуда.

— Кефа и другие, — ответил Филипп.

Кефа был главой секты.

— Его друзья? — сказал Симон. — Он явился только своим друзьям?

— Да. И что из того?

— Если бы он хотел, чтобы люди верили, что он восстал из мертвых, он бы показался своим врагам.

Филипп удивился, потом улыбнулся и отмел замечание, пожав плечами. Подобным образом он отвергал все возражения Симона. Симон понял, что рациональная дискуссия Филиппа просто не интересовала.

Вероятно, так он обращался с членами своей секты. Конечно, они были необразованными людьми, ремесленниками и крестьянами, но в своей повседневной жизни и в разговорах с ним они проявляли такую детскую наивность, что у Симона захватывало дух. Они не пытались размышлять или строить планы, они полагались на благосклонность Бога, которого, как они верили, интересует их судьба. Похоже, они не ведали, что благосклонность этого Бога подвергалась сомнению на протяжении всей истории, потому что, когда Симон задавал им вопросы, они говорили, что Бог — это любовь.

Они верили, что обладают истиной, которая неведома остальному человечеству. Такая самонадеянность потрясла его, но они, казалось, даже этого не замечали. Он спросил их, в чем заключается эта истина, но они не смогли объяснить. Это было как-то связано с любовью.

Любовь была их философией, их религией. Любовь упраздняла необходимость думать. Все знания, все рассуждения, все поступки сводились к этому детскому объяснению. Люби своих врагов. Люби Бога. Люби ближнего.

Они много улыбались. Это было частью любви. Они произносили банальности, делили пищу друг с другом и улыбались. Их улыбки тяготили Симона, как железо.

Он сопротивлялся этой удушающей банальности, пытаясь с помощью разума расчистить себе немного пространства. Он обнаружил, что его интеллектуальный арсенал неприменим против простоты их веры. Его силлогизмы ни к чему не приводили, его логические доводы повисали в воздухе. Любой анализ распадался, любой довод разрушался в атмосфере, в которой мысли не придавалось никакого значения. Значение имела только любовь.

Если бы он не был так уверен в своем превосходстве, он мог бы счесть это угрожающим.

— Думал ли Иешуа, что его убьют? — спросил он у Филиппа однажды утром.

Он пытался представить себе человека, служившего источником легенд. Это было нелегко.

— Он знал об этом, — сказал Филипп. — Он сказал об этом Кефе.

— Неужели он ничего не мог сделать, чтобы избежать этого? Покинуть страну, спрятаться?..

— Мог, но предпочел этого не делать, — сказал Филипп. — Он пожертвовал собой для нас.

Терпение в голосе Филиппа напомнило Симону, что он уже слышал это раньше.

— Именно его смерть дает нам возможность попасть в Царствие, — сказал Филипп.

Ну конечно, Царствие. Как многие другие, они мечтали о Царствии; и, как обычно бывает в подобных случаях, верили, что оно будет для них одних. Они верили, что оно близится. Они молились о конце света, в молитве они говорили, что Иешуа оставил их.

— Мы никогда не заслужили бы Царствие сами по себе, — объяснял Филипп. — Все мы грешники. Никто из нас, сам по себе, не выдержал бы Судного дня.

Симон ковырял в зубах. Частью его наследия, которую он без малейшего сожаления отбросил, была общенациональная навязчивая идея греха. Грехом считалось нарушение Закона; но поскольку никто не мог счесть всех мелких и сложных положений, содержащихся в Законе, не нарушить хоть какое-нибудь из них было практически невозможно. Таким образом, Закон делал грех неизбежным; с другой стороны, на него работала огромная армия экспертов, выискивающая в нем лазейки. По мнению Симона, единственной целью Закона было обеспечить работой эту армию экспертов.

— Поэтому, — продолжал Филипп, — он принял смерть вместо нас. Он принял наказание за то, чего никогда не совершал, для того чтобы мы избежали наказания за то, что мы совершили. Это искупление наших грехов. Знакомая идея, верно?

— Да, конечно, — сказал Симон.

Самопожертвование и самоуничижение; конечно, это было ему знакомо. Он этого не выносил.

— Иешуа называл это искуплением, — сказал Филипп. — Тебе понятно?

Симон разглядывал семечко инжира, извлеченное из щели между передними зубами. Он понимал; он слишком многое понимает.

— Искуплением, — едва слышно сказал он, — от ужасного правосудия Бога?

— Совершенно верно. — Филипп обрадовался. — Это был единственный выход.

— Мне казалось, вы говорили, — заметил Симон, — что Бог — это любовь.

— Правильно.

— И что единственное, что нам следует знать о Боге, — это то, что Бог — это любовь.

— Правильно.

— О каких богах идет речь? — вкрадчиво спросил Симон.

— Не надо истолковывать меня неправильно…

— Как бы ты хотел, чтобы я тебя истолковывал? Если Бог справедлив, он не может отменить наказание за бесчисленные грехи, взяв жизнь одного человека. Если Бог — это любовь и если Он способен вообще отменить наказание, Он может это сделать без принесения в жертву своего пророка. Что касается самой смерти, тебе должно быть известно, что согласно Закону человек, казненный таким образом, считается проклятым? Тем не менее нам предлагается верить, что этот человек был орудием Бога! Выходит, что Закон абсурден. Лично я всегда так считал, но он вряд ли сам так думал, учитывая, кем он был. Как он мог добровольно пойти на такую смерть? И как совместить эту смерть с тем фактом, что она полностью противоречит пророчествам, которые вы так любите цитировать, когда вам это выгодно? — Симон остановился, чтобы перевести дух. — Что касается меня, — сказал он, — я думаю, кто-то допустил ужасную ошибку. Никогда в жизни не сталкивался с таким поразительным случаем рационализации задним числом.

И все же…

Однажды вечером у дома Иосифа, где они обычно сидели в тени фигового дерева, остановился незнакомец. Было видно, что он пришел издалека: одежда покрыта пылью и изношена, во взгляде — безнадежность. Он снял узелок с плеча и сел под деревом.

— Можно мне воды? — сказал он.

Ребекка принесла ему воды, а также немного хлеба и олив. Он поблагодарил ее и стал жадно есть.

Спустя какое-то время он сказал:

— Не найдется ли какой-нибудь работы?

— Боюсь, нет, — сказал Иосиф. — Урожай в этом году поздний. Еще месяц не будет никакой работы.

Мужчина что-то пробормотал в знак понимания. Он с беспокойством всматривался в узкие улочки, площадь, людей, возвращающихся с полей.

— Пора, — сказал он, когда с едой было покончено. — Спасибо.

Неожиданно Филипп сказал:

— Твоего сына здесь нет. Сожалею.

Лицо незнакомца застыло. Он внимательно посмотрел на Филиппа, потом быстро отвел глаза.

— Спасибо, — сказал он. Он молча пошел прочь.

— Как ты это сделал? — повернулся Симон к Филиппу.

— Что?

— Прочел его мысли.

— Не знаю, — сказал Филипп.

— Такое часто бывает?

— Иногда, — сказал Филипп.

— Я бы хотел, чтобы ты научил меня этому.

Филипп засмеялся. Смех не был злорадным, но его причины Симон не понимал.

— Ты должен объяснить, как это происходит, — настаивал Симон.

— Не думаю, чтобы объяснение тебя удовлетворило, — сказал Филипп.

— И что это?

— Любовь, — сказал Филипп.

Он должен был догадаться.

Ему казалось, он может больше узнать, расспрашивая Филиппа о чудесах Иешуа. Даже в этом вопросе Филипп оказался досадно бесполезен.

— Чудеса, — сказал Филипп, — неважны.

— Неважны?

— Они были лишь знаком.

— Знаком чего?

— Того, что он был Спасителем.

— А-а… — сказал Симон.

— Дело в том, — продолжал Филипп, — что он обещал своим последователям, что каждый их них сможет творить чудеса, если будет верить.

— Верить во что?

— Что он Спаситель.

— А-а… — сказал Симон.

Он в раздражении пнул ногой камень, торчащий из земли. Камень не сдвинулся с места: он был больше, чем казался.

— Хорошо, — вздохнул Симон. — Мы к этому вернемся. Какие чудеса могли творить его последователи?

— Это неважно .

— Какие чудеса?

— Ладно, если ты настаиваешь. Он сказал, мы сможем делать все, что делал он, и даже больше.

— Что? — Симон был поражен. — Ты хочешь сказать, что единственное, что требуется, чтобы успокаивать бури, поднимать из мертвых и восставать из могилы, — это верить, что этот человек был Спасителем?

— Да, — сказал Филипп.

Симон задумался. Потом он улыбнулся. Через секунду он громко смеялся.

— Ну что ж, это справедливый обмен, — сказал он. — Кто в здравом уме мог бы в это поверить?

Однако Филипп в это верил, а Филипп не был глупым человеком. Он просто отказывался использовать свой ум должным образом.

Симон понял, что, если он хочет узнать секрет способностей Филиппа, ему необходимо узнать больше об Иешуа.

— Каким он был человеком? — спросил он.

— Я с ним, конечно, никогда не встречался, — сказал Филипп. — Те, кто его знал, говорят, что он обладал потрясающим качеством…

— Нет, я не об этом, — сказал Симон. — Что он был за человек? Где он получил образование? Какое образование он получил? Читал ли он философов?

— Если и читал, я об этом ничего не знаю, — сказал Филипп. — Это важно?

— Он знал греческий? Где он учился магии?

— Магии? Боже мой! Он никогда не учился магии.

— Чтобы успокаивать бури и поднимать из мертвых… — начал Симон.

— Он не только не учился магии, но и вообще вряд ли учился, — сказал Филипп. — Он был бедным человеком. В лучшем случае посещал деревенскую школу, другого образования у него не было.

— Бедным человеком?

— Я говорил тебе об этом раньше. Почему ты не слушаешь? Он был бедным и выбирал своих учеников из бедных.

— Необразованных?

— Можно и так сказать.

— Но почему? Если он хотел, чтобы они распространяли его учение, почему он не выбрал людей, которые могли…

— Он выбрал их, потому что они были бедные. Простые обычные люди.

— Никогда не слышал подобной глупости! — раздраженно всплеснул руками Симон.

— Царствие принадлежит простым людям, — сказал Филипп.

— Я это заметил, — огрызнулся Симон.

Он попытался взять себя в руки. Так он ничего не добьется.

— Ты говоришь, он был бедным и необразованным? Он никогда не учился? Он никогда не был в Египте?

— В Египте? Что ему делать в Египте?

— Если он был таким, как ты рассказываешь, я не понимаю, как он мог привлечь последователей, которые у него явно были. Должно быть что-то еще.

— Было что-то еще, — сказал Филипп. — Он был Спасителем.

Все это было совершенно невыносимо. Равносильно попыткам рисовать на воде: как только что-нибудь начинало вырисовываться, оно тотчас исчезало. Ответы на вопросы были туманными либо бессмысленными. Заявления делались без учета логики или смысла. Обладание силой связывалось исключительно с верой в утверждение, которое было одновременно и фантастическим и абсурдным. Объяснение могло быть только одно.

— Существует ли тайное учение?

Впервые Филипп обиделся.

— Конечно нет, — сказал Филипп. — У нас нет секретов.

— У всех других религий есть таинства, — сказал Симон.

— Все другие религии — ложные, — сказал Филипп.

Симон отвернулся, но Филипп положил руку ему на плечо.

— Путь одинаков для всех, — сказал Филипп, — и, хотя он кажется легким, он достаточно труден и без всяких секретов.

— В чем же тогда дело?

— В любви, — сказал Филипп.

Симон заскрежетал зубами.

— Ты ведь не слушал меня? — сказал Филипп. — Ты спрашиваешь о тайном учении, но ты не понял ничего из учения, о котором я тебе рассказывал.

— Не слушал? — взревел Симон. — Да я только и делал, что слушал тебя с самого первого дня, как пришел сюда, и я не услышал ни единого слова, в котором был бы хоть какой-то смысл.

Выведенный из себя, он ушел. Он пошел домой и засел за свои книги, но не мог сосредоточиться. В течение часа он кричал на Деметрия, потом отправился в театр, где давали дурацкую пьесу. Исполнение было плохим, и он ушел, не дожидаясь финала. Он посидел в таверне, слушая разговоры. Их глупость повергла его в ужас.

Утром он снова пошел к Филиппу.

— Возможно, я слушал невнимательно, — сказал он. — Возможно, необходимо все повторить сначала.

Действительно, он плохо слушал. Теперь он слушал внимательно, и что-то стало с ним происходить. Словно на пустой стене начали появляться крошечные щели, через которые проникал свет. Таких щелей было много. Сквозь них проникал свет, который в первый момент ослепил его.

«Будь осторожен с тем, что ценишь. Оно может поработить твое сердце».

«Сыновья земли унаследуют землю».

«Прости, и прощен будешь. Суди, и осужден будешь».

«Правда сделает тебя свободным».

Свободным? Сердце в груди дрогнуло, как будто где-то открылась дверь. Но где эта дверь, он не знал. Он также не понимал, как он мог быть свободнее, чем есть.

Он продолжал слушать и удивлялся.

«Не мир принес я, но меч».

«Последний будет первым. Первый будет последним».

«Воздастся тому, у кого есть. Убудет у тех, у кого нет».

«Я пришел, чтобы сделать зрячими слепых и чтобы ослепить тех, кто зряч».

Он покачал головой.

— Не понимаю, — сказал он.

Филипп улыбнулся. Симон пошел домой размышлять.

Он начинал понимать, что это учение непоследовательно. Поэтому так трудно постичь его суть. Если понял одну его часть, это не означает, что будет понятна следующая. В нем полно парадоксов. Оно расплывчато и непостоянно. И тем не менее он смутно понимал, что в нем есть цельность. За разрозненными яркими изречениями крылась ясная гармония.

Это приводило его в восхищение.

— Ну как, решил присоединиться к нам? — спросил брат Иосиф. Это был низкорослый морщинистый человек с добрыми глазами и хромоногий. Одна его нога была короче другой. Филипп не смог вылечить его.

— Еще не решил, — сказал Симон. — Я думаю об этом.

Иосиф кивнул. Он довольствовался малым.

Его жена была другой.

— Следует поспешить, — сказала сестра Ребекка. — Времени не так много.

Она в последний раз шлепнула по трем кругляшкам теста, которые месила, прежде чем отправить их на солнцепек подниматься. Сорвала немного зелени, мелко нарезала и бросила в горшок с кипящей водой, стоящий на глиняной плите. Она принесла корзину фасоли и села на солнышке лущить ее.

— Терять время нельзя, — сказала сестра Ребекка.

Симона это забавляло. Он, конечно, понимал, что она имеет в виду его. Но в ясное солнечное утро, когда дул легкий ветерок, было трудно поверить, что скоро наступит конец света.

— Я думаю, у меня есть немного времени, — сказал он миролюбиво.

— Я бы на твоем месте поторопилась, — сказала сестра Ребекка. Она заученным движением пробегала большим пальцем вдоль стручка фасоли и ссыпала ее в стоящую перед ней миску. — Никто не знает, когда придет Царствие. Это может случиться в любой момент. Как… приход грабителя в ночи.

— Мне казалось, вы говорили, — мягко заметил Симон, — что перед этим будут землетрясения, наводнения, пожары, вселенские войны и отверзание могил.

— Да, конечно. Я думаю, все это произойдет одновременно. Не знаю. Да это и неважно. Оно придет.

— Оно придет, и это единственное, что важно, — сказал Иосиф.

— Видишь ли, это тайна, — объяснила сестра Ребекка.

— Тайна?

— Мы не должны об этом спрашивать.

— А, понятно, — сказал Симон.

— И все же, — сказала сестра Ребекка, — трудно не думать об этом, правда? Как это будет.

Ее палец остановился посредине стручка. Она посмотрела на мужа:

— Будут ли для нас троны, Иосиф?

— Нет, что ты, — сказал Иосиф. — Троны только для руководителей. Что таким, как мы, делать на тронах?

— Но Филипп говорил, что мы будем сидеть на тронах и судить ангелов.

— Ангелов? За что нам судить ангелов?

— Не знаю, но он так сказал, я точно помню.

— Мне кажется, ты его не так поняла, — сказал брат Иосиф.

— А-а…

Застрявшие бобы фасоли с треском высыпались в миску.

— Все равно, — сказала сестра Ребекка, — у нас будет все, о чем мы только мечтали. Дворцы и пиры, и мы никогда не состаримся и не умрем, а все, кто к нам плохо относился, будут наказаны.

— Это радует, — сказал Симон.

— Да. Этот старик Гедекия, который не разрешил нам арендовать его сад, кстати никудышный, весь заросший сорняками, получит, что заслужил, — нищенскую старость.

— Так думать нехорошо, — упрекнул ее Иосиф. — Мы должны любить тех, кто нас обижает.

— Я люблю его. Я очень его люблю. Просто считаю, что он должен быть наказан.

Какое-то время все сидели молча. Миска, стоящая перед сестрой Ребеккой, наполнялась круглыми желто-коричневатыми бобами фасоли, справа от нее росла кучка пустых стручков.

— Это царствие, — сказал Симон, — где оно будет?

— Здесь, — сказал Иосиф.

— На небесах, — сказала Ребекка.

— Понятно, — сказал Симон.

Наступила пауза.

— Нет, мы неправильно об этом думаем, — сказал Иосиф. — Мы необразованные. — Он, извиняясь, улыбнулся Симону. — Мы немного путаемся. Ты должен задавать такие вопросы Филиппу. Он объясняет доходчиво, все сразу становится ясно.

— Но если вам тогда все было ясно, — спросил Симон, — как получилось, что у вас совершенно разные представления?

— Иосиф никогда не слушает, — сказала сестра Ребекка, склонившись над фасолью.

— Я слушаю, дорогая, и изо всех сил стараюсь понять. Но некоторые вещи слишком сложны для меня, и мне не стыдно в этом признаться.

Сестра Ребекка встала и смахнула с подола несколько приставших стручков.

— Мне все ясно, — сказала она. — Не понимаю, почему все делают из этого такую тайну. Когда станет так плохо, что дальше некуда, Иешуа вернется и спасет нас. Мир охватит пожар, а мы отправимся с Иешуа и будем жить на Небесах. А все наши враги и все его враги и все, кто не верит в него, сгорят.

Она собрала стручки в охапку и бросила их в огонь. Они затрещали, зашипели и стали чернеть.

— Убедительный аргумент, — сказал Симон.

Его ирония была умеренной. Ему вдруг расхотелось расстраивать этих людей, демонстрируя силу логики. Их компания освежала его, как иногда освежает разговор с молодежью. Но в слишком большом количестве это было бы утомительным.

Пока что он не собирался уходить. Ветерок обдувал его лицо. Было слышно, как где-то дети поют старую песенку-загадку, знакомую ему с детства. Он смотрел на горы, возвышающиеся над крышами домов: в лучах солнца они казались белыми с темными пятнами по бокам и напоминали спящих леопардов. Здесь было так спокойно. Очень спокойно.

— Ты сказал, что никакой тайной доктрины нет, — сказал Симон. — Мне жаль, но я в это не верю. Это учение, которое трудно полностью понять простым людям. В нем есть парадоксы.

— Да, — сказал Филипп, — в нем есть парадоксы.

— Как ты это объясняешь?

— Никак, — сказал Филипп, — это факт. Я повторяю то, что мне сказали люди, которые слышали учение из первых уст.

— Но разве ты сам не хочешь понять его?

— Я признаю свою ограниченность.

— Чушь! — сказал Симон.

Филипп улыбнулся.

— Послушай, — сказал Симон, — многие вещи требуют объяснения. Например, эта странная притча о бесчестном управляющем. Что она означает? Она восхваляет бесчестность?

— Я не знаю, что она означает, — сказал Филипп, — но кто-нибудь когда-нибудь узнает, а я не имею права ничего в ней менять.

Симон смотрел на него в удивлении.

— Зачем он вообще говорил притчами, — спросил Симон, — если, как ты говоришь, все так просто? Ведь смысл притчи в том, чтобы что-нибудь прояснить. Но зачастую притчи Иешуа ничего не проясняют. После того как он рассказывал притчи людям, ему приходилось объяснять их своим ученикам. Если уж ученики звезд с неба не хватали, то простые люди наверняка были еще глупее. И люди были лишены толкования. Почему? А ты мне говоришь, что не существует одной версии учения для масс, другой — для посвященных.

Филипп смотрел вдаль на горные вершины. Он молчал.

— Одним словом, — продолжал Симон, — ты просишь, чтобы я поверил в это нагромождение невероятностей, нелепиц и грубых противоречий.

— Я не прошу тебя ни во что верить, — сказал Филипп. — Ты можешь не приходить сюда. Почему бы тебе не отправиться домой и не заняться своей магией, а я займусь своей работой.

Симон перестал рисовать круги на земле и сидел прямо с широко открытыми от удивления глазами.

— Каждый из этих людей, — сказал Филипп, кивая на группу маленьких домиков с земляными крышами, где жила большая часть приверженцев, — так же важен, как ты. Они никогда ничего у меня не просят, за исключением случаев, когда их дети болеют или им нужен совет. Им бы и в голову не пришло отнимать у меня время, как это делаешь ты. Почему ты думаешь, что у тебя есть на это право?

Щеки Симона стали пунцовыми. Он встал и уже собирался уйти, но Филипп остановил его.

— Ты жалуешься на то, что многие вещи невозможны или бессмысленны, — сказал Филипп. — Все бормочешь о парадоксах и тайнах. Тебе и в голову не приходит, что ты просто не понимаешь…

— С интеллектом у меня все в порядке! — не выдержал Симон.

— Да, с интеллектом у тебя все хорошо. Ты просто не знаешь, как им пользоваться. Ты копаешься в мелочах и не видишь очевидного. Истина в простом. Поэтому они, — он указал на женщину, которая несла домой кувшин с водой в сопровождении орды детишек, — понимают это, а ты нет.

— Понимают? Ничего они не понимают! — рассвирепел Симон. — Да послушай, что они говорят. Лепечут о Царствии, их Царствии, специально приготовленном для них, но даже не знают, что это такое. Каждый говорит свое.

— Конечно, они не знают, что это такое, — сказал Филипп. — Поэтому они и попадут туда.

— Я сыт по горло всеми этими глупостями! — закричал Симон. Прохожие с удивлением оборачивались на него. Он с трудом обуздал свой гнев. — Ваши верования, — холодно сказал он Филиппу, — состоят в том, чтобы переворачивать здравый смысл с ног на голову.

— Иешуа согласился бы с тобой, — сказал Филипп. «Последний будет первым. Первый будет последним».

Симон сощурился.

— Поэтому он решил закончить свою жизнь так плачевно, — выпалил он. — По крайней мере, его смерть согласуется с его учением.

— Это так, — сказал Филипп. — Я рад, что ты понимаешь это. Это понимают немногие.

Неожиданно стало тихо. Все, что Симон хотел сказать, потеряло вдруг всякий смысл. Он был в растерянности. Что-то боролось в его сознании, но он не хотел этого слушать.

— Я не верю, что этот ваш учитель на самом деле существовал, — сердито сказал он. — Таких людей не бывает. Человек без образования, который говорил такие умные вещи, что его никто не понимал, и который послал кучку крестьян повторять их другим, которые тоже их не понимают. Человек, который фактически не хотел, чтобы его понимали, так как обещал Царствие всем, кто не понимает, что это такое. Естественно, при условии, что они также верят, будто он воплотил собственной персоной пророчества о спасителе нации, чья жизнь никоим образом не была похожа на его. А чтобы на этот счет не было уж никаких сомнений, он позволил себя казнить по ложному обвинению, пока ему, чего доброго, не удалось добиться какого-никакого успеха.

Филипп смотрел на него с улыбкой.

— Это насмешка над разумом! — воскликнул Симон.

— Совершенно верно, — сказал Филипп. — Именно это я и пытался тебе втолковать.

Симон смотрел на него в изумлении; по его спине пробежал холодок.

— И не только над разумом, — продолжал Филипп. — Подумай. Мы говорим о человеке, который ничего не уважал. Человек, непонятно откуда взявшийся, который отказался от семьи, жил на подаяние, спал где придется, ел с проститутками и пил с мытарями, работал в Субботу, не мыл рук и заявлял в лицо представителям духовной и судебной власти, что они лицемеры. Все, что он говорил, все, что он делал, было насмешкой над тем, что они представляли, над всем, о чем они думали. Насмешка — это единственное, что они увидели. За это они его и убили.

Симон молчал.

— Они не поняли, — сказал Филипп, — что он был тем человеком, которого они ждали.

Понять? Кто способен это понять? Это был самый фантастический парадокс из всех. Это было чудовищно.

Это был парадокс, который мог придумать только Бог.

— Я верю в это, — сказал Симон, — потому что это нелепо.

— Я продал сегодня небольшой участок земли за виноградником, — заявил брат Иосиф.

— Иосиф! — сказала сестра Ребекка срывающимся от возбуждения голосом. — Сколько ты выручил на этом?

— Кругленькую сумму, — ответил брат Иосиф.

— Но сколько именно? Где деньги?

— Я отдал их, — с удовлетворением сказал брат Иосиф.

Сестра Ребекка оцепенела от шока:

— Ты отдал их ?

— Да, — сказал брат Иосиф, — бедным.

— Но мы и есть бедные! — закричала сестра Ребекка.

— Это не так, — сказал брат Иосиф. — У нас все есть.

Сестра Ребекка открыла рот, чтобы что-то сказать, но передумала и демонстративно принялась кухарничать. Люди, собравшиеся небольшой группой вокруг костра, улыбнулись — но не глядя друг на друга.

— Иосиф поступил правильно, — сказал Филипп. — Раздав деньги, он приобрел нечто более ценное.

— Царствие, — с готовностью подсказала сестра Мириам.

— Царствие можно купить? — с улыбкой поинтересовался Симон.

— В каком-то смысле — да, — сказал Филипп. — За все надо платить.

Симон, подумав, решил, что он прав. Действительно, это что-то вроде коммерческой сделки. Заплати то, что имеешь сегодня, и получишь в десять раз больше потом. Возможно, ждать придется долго. Но сыновья земли унаследуют это, если наберутся терпения.

Голос Филиппа прервал ход его мысли.

— Когда ты собираешься заплатить? — спросил он, смеясь.

Симон покраснел. Он давно собирался это сделать. Но расстаться с деньгами не так уж и просто.

— Завтра, — сказал он.

Да, он отдаст свои деньги. Это самое малое, что он мог сделать. Он и вправду нашел царствие.

Он оставил прошлое позади и начал все сначала. Только так можно описать то, что произошло с ним, когда он вынырнул, хватая ртом воздух, из холодной воды при крещении.

Каждое утро жизнь начиналась заново, свободная, не обремененная грузом обязательств. Ему не нужно было никем быть, не нужно было ничего делать. Не нужно было тревожиться о своих способностях, потому что они были ему ни к чему, или о своих недостатках, потому что они не мешали тому, чего он желает. Не нужно было волноваться о своей репутации, потому что он отказался от нее. Не нужно было беспокоиться о том, кем он был, потому что он начал все сначала и мог быть кем угодно. Ему не нужно было думать о завтрашнем дне. По сути, ему вообще не нужно было думать; однако он делал это по привычке.

Филипп называл это новой жизнью. Симон был доволен доктриной новой жизни: она удовлетворяла его с интеллектуальной точки зрения. Иешуа умер и восстал из мертвых. Его последователи, исполняя ритуал крещения его именем, приобщались одновременно к его смерти и к его воскрешению.

Сперва они «умирали», в том смысле что оставляли позади свою прошлую жизнь, а с ней и грехи. Симон не придавал этому слишком большого значения, поскольку грех для него никогда не был проблемой. Тем не менее было приятно ощущать, что риск ответственности теперь устранен.

Что более важно, те, кто верил в восстание Иешуа из могилы, должны были пережить смерть в прямом смысле слова. При наступлении Царствия живые должны были попасть на Небеса прямиком, минуя смерть, а мертвые — восстать из могилы и отправиться вместе с живыми в вечное, блаженное существование. Первым восстать из мертвых предстояло учителю — как первая сольная нота в этой великой симфонии всеобщего воскрешения.

Симон заметил, что нота и в самом деле была сольной, остальную музыку придется ждать долго. Филипп строго сказал, что музыка Бога не подчиняется человеческому понятию времени. Симон засмеялся и оставил эту тему.

Теперь, когда отпала необходимость оспаривать все, что говорил Филипп, Симон получал большее удовольствие от их бесед. Он отметил это как еще один аспект своей свободы. Фактически он был свободен делать почти все, что ему хочется: сопровождать Филиппа, когда тот занимается целительством, и размышлять над тем, как он это делает; он мог проводить или не проводить свое время с верующими, и единственное, что от него требовалось в их компании, — это улыбаться. Удивительно, но то, чего он больше всего опасался, а именно соблюдение строгих моральных норм, давалось ему легко (поскольку этическое учение секты сводилось к принципу «Относись к другим так, как ты хотел бы, чтобы относились к тебе», знакомому всем добропорядочным самаритянам с детства), особенно потому, что почти все время он проводил сидя в тени фигового дерева и слушая Филиппа. Однажды, когда он будет готов, Филипп раскроет ему тайну Царствия.

Хорошо еще, что ему нравилось разговаривать с Филиппом, так как, по сути, больше разговаривать было не с кем.

— Расслабься, в чем дело? — сказал Симон.

Задний проход Деметрия, обычно с легкостью принимавший его, сжимался, как тиски.

— Мы не должны этого делать, — прошептал Деметрий.

— Чепуха. Я не делаю тебе ничего такого, чего бы не позволил тебе сделать мне.

— Мне не хочется, — сказал Деметрий.

— Ну решай.

Симон кончил, немного быстрее, чем намеревался, и погрузился в приятную дремоту.

Деметрий сел, пригладил кудри пальцами и сказал:

— Когда вы собираетесь отдать свои деньги?

Симон продал большую часть своих ценностей. Вырученные деньги лежали в маленьком кожаном мешочке в спальне уже три недели.

— Когда ты собираешься сделать обрезание? — спросил Симон.

— Ну… — сказал Деметрий и заерзал. — Это больно? — спросил он после паузы.

— Ужасно, — сказал Симон.

Наступила долгая пауза.

— Они ведь не делают ошибок, правда?

— Ну, я слышал об ужасном случае, который произошел однажды… но люди поднимают столько шума из-за чепухи, — сказал Симон.

— Я вам вот что скажу, — предложил Деметрий, — я совершу обрезание, когда вы отдадите свои деньги.

— Ты наглый мальчишка, — сказал Симон. — Мы завтра сделаем оба дела.

Но, когда наступило завтра, случилось нечто столь важное, что они оба забыли свое обещание.

— Кефа приезжает, — сообщил в волнении Филипп. — Он приезжает, чтобы встретиться со всеми вами и окрестить вас Святым Духом.

— Правда? — обрадовался Симон. — Когда он приезжает?

— Через несколько дней.

— Прекрасно! — воскликнул Симон.

Сам Кефа, руководитель. Кефа, который был с Иешуа, когда тот произносил свои загадочные фразы и принял странную смерть. Кефа, который знал многое, чего не знает Филипп.

Симон понял, что в последнее время ему стало скучно.

Темные, глубокие глаза. Полные губы, наполовину спрятанные в неопрятной бороде. Крупный нос, похожий на румпель. Кожа, морщинистая и обветренная, как камень. Казалось, это лицо не способно улыбаться, но, когда на нем вдруг появлялась улыбка, оно светлело, как у ребенка. Симон внимательно вглядывался в это лицо, ему казалось, что он его когда-то видел.

— Итак, это и есть великий маг, — сказал Кефа. Его глаза пристально изучали глаза Симона, потом он дружески улыбнулся: — Мы рады видеть тебя среди нас.

— Я тоже рад, — волнуясь, сказал Симон.

Они сели есть. У Кефы был отменный аппетит. Говорил он в паузах между поглощением пищи, вытирая рот тыльной стороной ладони. Филиппу он рассказывал о событиях в Иерусалиме и о человеке по имени Савл. С братом Иосифом он разговаривал о выращивании винограда, почве и ценах на овец и хвалил сестру Ребекку за вкусную еду. Он пил вино с нескрываемым удовольствием, рыгал и гладил по голове детишек, когда они пробегали мимо.

— Мы слышали о тебе в Иудее, — сказал он Симону. — Человек, который может летать, и вскрывать пещеры на склонах гор, и все прочее. Полагаю, у тебя масса поклонников.

— Да, — сказал Симон.

— Иллюзии, конечно, — сказал Кефа.

— Да, я показываю представления, — осторожно сказал Симон, — используя иллюзии.

— Ничего, — сказал Кефа, — все мы грешники.

Симон смотрел на еду в своей тарелке; есть ему расхотелось.

— Не все, что я делал, было иллюзией, — сказал он.

— А когда ты летал? — строго посмотрел на него Кефа.

— Я действительно летал. — Он сделал паузу. — Я могу летать.

— Демоны, — сказал Кефа. — Их работа.

— Вы так полагаете?

— А как иначе?

Кефа взял еще хлеба и подобрал им с тарелки все остатки. Он съел хлеб и вытер губы тыльной стороной ладони.

Помолчав, Симон сказал:

— Вы можете ходить по воде?

— Однажды я попробовал, — сказал Кефа, — но пошел ко дну, как камень. Так я получил свое имя.

— Почему вы не можете этого? — спросил Симон.

— Не достает веры. Если веришь, можешь все, что угодно.

— Я верю, что могу летать.

— Демоны, — сказал Кефа. — Они поддерживали тебя в воздухе. Это было до твоего крещения.

Его лицо осветила мальчишеская улыбка.

— Бьюсь об заклад, теперь ты не можешь летать, — сказал он.

Кефа проповедовал.

— У мира, — кричал он, — остались считанные дни. Нам были знаки и предзнаменования, но кто их видел? Люди составляют планы на завтра, на следующий год, делают сбережения для внуков. Их внукам нечего будет наследовать в этом мире. Времени не осталось. Есть только сегодня.

Он смотрел поверх затихших людей.

— Бог послал нам пророка, человека, отмеченного Его особой благосклонностью, более важного, чем пророки прошлого, человека, о котором эти пророки говорили. Бог дал много знаков в виде чудес, исцелений и изгнания демонов, что этот человек был специально избран Им. Тысячи людей были накормлены корзиной хлеба; нечистые очистились, хромые затанцевали, слепые прозрели, буря была успокоена, а мертвые — пробуждены от сна и благодарили Господа. И люди возрадовались. Но книжники, и фарисеи, и люди, полагающие, будто они все знают, мотали головой и говорили: «Кто этот человек?» А он ничего им не отвечал. Вместо этого он указывал на совершенное им. А они говорили: «По какому праву ты совершаешь все это? Почему ты не испросил нашего на то разрешения?» А он не отвечал. И они разозлились, потому что он не отвечал им и потому что он называл их лицемерами. И они испугались, потому что люди любили его. И они обратились к своим господам и учителям и сказали: «Помогите нам избавиться от этого человека». И они организовали против него заговор. И они убили его. Его, который никому никогда не причинил вреда; его, который отдал все, что у него было: они распяли его, как вора, и оставили умирать на солнцепеке.

Кефа сделал паузу.

— Он был моим другом, — сказал он.

Его голос дрогнул. Он опустил голову. Когда он снова ее поднял, его глаза сияли. Симон не мог понять, то ли от радости, то ли от слез.

— Слава Господу! — выкрикнул Кефа. — Потому что затем случилась самая прекрасная вещь со времени сотворения мира. Сам Господь воскресил этого человека из мертвых. Он вернул его к нам из могилы. Этот человек жив, он среди нас, он ходит и говорит. Мы видели его.

По площади пробежал вздох, подобный дуновению осеннего ветра.

— Вы понимаете, что это значит? — грозно вопрошал Кефа, и его взгляд прожигал толпу. Потом он улыбнулся. — Нет, — тихо сказал он, — кто из нас может это понять? Я только знаю, что это значит для меня. Это значит, что мой учитель и друг, человек, которого я знал и с которым делил хлеб, жив и находится на Небесах, в облике сияющем, как у ангела, в облике, в котором мне посчастливилось его видеть во время его земной жизни, и в этом облике, который дал ему Господь, он получил власть над всеми вещами, и их неминуемым концом, и власть вершить суд над душами людей.

Его голос снова зазвенел торжествующе.

— И у него есть право судить, потому что только он один был оценен достойно. И у него есть право судить, потому что он первым пришел спасать. Вот, друзья мои, мой Спаситель. Я призываю его в ваши сердца, я прошу от вашего имени.

Он сошел со ступеней и начал двигаться сквозь толпу, кладя руки на голову каждого, кто вставал перед ним на колени. Он прошел сквозь толпу, улыбаясь, благословляя, прикасаясь к людям. За его спиной царила тишина, сравнимая только с тишиной в момент Сотворения мира: такая насыщенная, что может вот-вот взорваться.

И взорвалась.

Люди кричали, рыдали, выли. Они рвали на себе волосы и содрогались, осыпали сами себя побоями. Они стонали, смеялись, обнимали друг друга и выкрикивали что-то непонятное. Площадь заполнилась хаосом голосов, кричащих в возбуждении непонятные слова. Симон озирался в изумлении и шоке. Они были не в себе.

Он едва сообразил пригнуть колени, когда Кефа подошел к нему. Тот долго не отпускал рук с его головы. Казалось, их тяжесть была тенью тяжести такой громадной, что выдержать ее невозможно. Руки задержались на его голове, потом двинулись дальше.

Он погрузился в прохладу покоя. Но не успел он вкусить его, как стал подниматься вверх к хаосу голосов, который возносил его все выше на волнах звука, пока ему не показалось, что он летит. На миг его пронзило чувство паники, а затем он рассмеялся, потому что вряд ли Бог упустил бы такой шанс сыграть с ним шутку. Он смеялся и смеялся, по его щекам катились слезы, смеялся от радости ощущения удивительной свободы и своей полной беспомощности, шут Бога, Божья игрушка, Его собственность.

— Как вы это делаете? — спросил Симон.

— Что делаю? — сказал Кефа. — Возьми оливу, они очень хороши.

— Вселяете дух в сотни людей, — сказал Симон. — Я ничего подобного раньше не видел.

— Да, вряд ли, — сказал Кефа, жуя.

Потом он сказал:

— Ты никогда не обретешь его.

— Не обрету чего? — удивленно сказал Симон.

— Покоя. Ты испробуешь его, и он снова уйдет, потому что ты отгоняешь его от себя. Слишком много вопросов. Филипп рассказал мне. Ты перестал их задавать на какое-то время, а теперь принялся снова. Как я вселяю Дух? Я не знаю, как я это делаю. Мне было обещано, что я смогу это делать, и я могу. Я призываю его, и он нисходит. Вот и все.

Он добавил еще одну косточку от оливы к небольшой кучке, образовавшейся перед ним, и улыбнулся. Где-то вдалеке играли дети.

— Вы можете передать этот свой дар вселять дух другим? — спросил Симон.

— Могу, — сказал Кефа.

— Вы передадите его мне?

В первый раз он услышал, как этот человек смеется. Это был громкий раскатистый смех. Он распугал ласточек, и дети перестали играть. Кефа долго смеялся.

— Нет, — наконец сказал он, утирая глаза. Симон покраснел.

— Не надо мне было смеяться над тобой, — сказал Кефа. — Но ты и вправду ничего не понимаешь. Ты по-прежнему думаешь как маг. Видишь ли, то, что ты видел вчера, не было фокусом мага.

— Вызывание духа никогда не было фокусом, — холодно сказал Симон.

— Прошу прощения, но я плохо разбираюсь в магии.

— Но ваш учитель был магом, — возразил Симон.

— Конечно нет.

— Разве превращение воды в вино не было магией? Да это первый же фокус в любом учебнике!

— Это было чудом, — сказал Кефа.

— А в чем разница?

— Чудеса творятся волей Бога. Магия исполняется с помощью демонов.

— Одно и то же может быть исполнено волей Бога или волей демона?

— Конечно. Демоны очень ловкие обманщики.

— Хорошо, когда вы видите такое, откуда вы знаете, что это — чудо или магия?

— Очень просто, — сказал Кефа. — Если исполнитель один из нас, он взывает к духу Бога, и это — чудо. Если он не один из нас, ему помогают демоны, и это — магия.

— Вы это серьезно? — сказал Симон.

— Совершенно серьезно, — сказал Кефа. — Это серьезная вещь. Демоны обожают обманывать. Многие верят в так называемые чудеса, которые не что иное, как просто магия и оскорбление Бога.

— Понятно, — сказал Симон.

Какое-то время они сидели в тишине. Казалось, все было сказано.

В конце концов Симон рискнул:

— Я полагаю, никакого тайного учения нет?

— Нет-нет, — сказал Кефа. — Конечно нет. Ничего такого.

— Понятно, — сказал Симон.

Они посидели еще немного. Наконец Симон сказал:

— Хорошо. Благодарю вас.

Он встал. Уже уходя, он вспомнил, что так и не спросил у Кефы, о чем собирался спросить. В сложившихся обстоятельствах он сомневался, что ответ удовлетворит его, но не спросить было бы обидно.

— Можно задать вам еще один вопрос?

— Конечно, — кивнул Кефа.

— Когда Иешуа узнал о своей будущей смерти, что он сказал?

— Он сказал, что должен принять смерть, — ответил Кефа, и лицо его опечалилось от воспоминаний.

— Откуда он знал? Что побудило его сказать это?

У Кефы вырвался смешок:

— Обычно ему не надо было ждать подсказки. Однако я думаю…

Он уставился в пространство. Перед его внутренним взором явно вставала какая-то картина.

— Ну? — сказал Симон.

— Я думаю, это было нужно, чтобы исправить неправильные представления, которое могли у нас быть. Видишь ли, мы тогда только начали понимать, кем он был. Мы впервые заговорили об этом.

Симон насторожился.

— Кто это сказал? — прошептал он.

— Это был я, — скромно ответил Кефа.

Симон размышлял. Культ, к которому он присоединился, не был похож ни на какие другие. Культ давал грандиозные обещания и привлекал сторонников из низших слоев населения, при этом поощряя в них скромность. Главный миф культа основывался на пророчествах, которые ему противоречили. Культ присваивал себе исключительное право заниматься магией, отрицая, что это магия, объясняя ее действенность силой веры, и считал магию чем-то неважным. Культ почитал своего основателя, чье учение даже не пытались понять и чья смерть, возможно, была самим культом и вызвана. Культ проповедовал любовь и говорил, что все, кто к нему не присоединится, сгорят заживо в огне.

Но были две вещи, которые могли сделать его интересным для думающего человека. Прежде всего, это изречения и притчи, оставленные Иешуа. Богатые и обманчиво простые, они дразнили разум. В них содержалось зерно философии, которую предстояло из них извлечь.

Во-вторых, руководители, как бы они это ни отрицали, были магами высшего уровня. Оставался вопрос, как они получили свой дар. Ни Филипп, ни Кефа не учились этому искусству. Возможно, Кефа даже не умел читать. Секрет силы Иешуа был так же таинственен, как и все остальное в нем. Но одно было очевидно: Иешуа передал тайну Кефе и опосредованно — Филиппу.

Симон возвращался к этому снова и снова. Должна быть какая-то тайна. Все это отрицали, но все указывало на это. Ничто другое не могло объяснить все загадки. Кефа знал что-то, о чем не хотел говорить, и не признавался в этом.

Но верующие знали. Они знали, что Кефа обладает чем-то поистине драгоценным, и объясняли это по-своему. Они говорили, что это ключ, который он носит под туникой. Когда придет Царствие, Кефа откроет врата этим ключом. Они шепотом говорили, что ключ тяжел, как камень из фундамента Храма, и что когда Кефа уставал, ангелы помогали ему его носить. Когда Филипп слышал эти разговоры, он сердился.

Простые люди. Так как культ вербовал приверженцев среди простых людей и удерживал их, говоря, что Царствие предназначено для простых людей, вероятно, нельзя было сказать простым людям, что они недостойны Тайны.

Симон сидел и думал. Как преодолеть барьер молчания, окружающего эту тему? Он присоединился к культу; он исповедовал веру, он принял крещение и был посещен Духом. Что еще он должен сделать, чтобы они были с ним откровенны?

Разумеется. Все было так просто, что он рассмеялся. Он взял мешочек с деньгами и отправился к Кефе.

— Мне следовало это сделать раньше, — сказал Симон. — Я не думал, что это так важно. Поразительно, насколько туп может быть человек. Тем не менее вот они.

Он положил мешочек с деньгами на стол.

— О чем ты? — спросил Кефа.

— Назовем это моей платой, — сказал Симон. — Это все деньги, которые у меня есть. Это доказательство моей веры. Я надеюсь, вы не подумали, что я говорил серьезно. Меня можно понять. Теперь, я надеюсь, вы меня примете. И теперь, может быть, мы можем поговорить.

— Поговорить о чем?

Симон вздохнул.

— Послушайте, я понимаю, что вы в затруднительном положении, — сказал он. — Все эти люди верят, что, кроме того, что вы им говорите, больше ничего нет. Но я знаю. Вы не можете и дальше скрывать правду даже от людей, которые должны ее услышать. Я хочу быть одним из вас. Я чувствую, что готов быть одним из вас. Если я ошибаюсь, если я должен сделать что-то еще, пожалуйста, скажите мне, и я постараюсь это сделать. Пока что я сделал только то, что мог. — Он указал на мешок с монетами.

— Боюсь, — сказал Кефа, — я ни слова не понял из того, что ты тут наболтал. Ты говоришь, что правду скрывают. Денно и нощно я только и делаю, что говорю правду. Ты говоришь, что хочешь быть одним из нас. Ты и есть один из нас, но, похоже, это тебя скорее смущает, чем радует. Ты говоришь, что имеешь право. Какое еще право? Бог никому ничего не обязан. И как это, — он ткнул пальцем в мешок с деньгами, — связано с каким-то там правом?

— Простите, я не так выразился. — Симон кусал губы. Разговор принял неожиданный оборот. — Когда я сказал, что хочу быть одним из вас, я имел в виду, что хочу быть членом внутреннего круга. Понимаете, что я имею в виду?

— Ты хочешь быть апостолом? Хочешь проповедовать, и в любую погоду пускаться в путь, и быть высеченным, брошенным в тюрьму, и всю жизнь скрываться?

— Не может быть! С вами это случалось? Мне пришлось однажды долго скрываться, и это было очень неудобно. Нет, я имел в виду, что хотел бы обладать вашим знанием. Вашей силой, если хотите.

Кефа сидел неподвижно.

— Знание, — сказал он, — сила.

— Конечно, у меня есть собственные таланты, но они не могут сравниться с вашими. — Лесть здесь была неуместна, но слова уже вырвались. — Боюсь, вы опять обвините меня в том, что думаю как маг, но я не могу сразу отбросить то, чему учился всю жизнь. В конце концов, это технический вопрос, не так ли? Мы оба это знаем. У нас с вами много общего.

Щека Кефы подергивалась.

— Мне кажется, я могу быть для вас ценным, — продолжал Симон, хотя это было нелегко перед лицом ледяной холодности, — если вы дадите мне шанс. Но вы должны мне его дать. Иначе как я могу научиться, если вы меня не научите?

— Научить тебя чему? — сказал Кефа. Он выплевывал слова, словно камни.

— Тому, что вы знаете, — в отчаянии сказал Симон. — Например, как вызывать дух.

— Дар Святого Духа, — сказал Кефа. Его голос слегка дрожал. Он указал на мешок с монетами. — И это?..

— Деньги, — сказал Симон. — Как я объяснил, это все, что у меня есть…

Кефа встал. Его глаза сверкали. Его голос грохотал.

— Деньги? Деньги ? Ты думаешь, дар Божий можно купить ! С чего ты взял, наглое отродье сатаны, что можешь быть одним из нас?! Да ты недостоин чистить наши уборные. Вон отсюда, Симон из Гитты. Держись подальше от моих людей. Питайся собственным ядом и порочностью, но не хлебом детей. Забери свои деньги. Возьми с собой на муки.

Когда Симон был на пороге, мешок с деньгами рассек воздух и упал у его ног. Он поднял его и пошел прочь.

— Иди на рыночную площадь, — сказал Симон, — и скажи всем, кого встретишь, чтобы собрались на площади завтра в полдень. Скажи им, что они увидят величайшую и невиданную доселе демонстрацию магии. После этого иди к храму, потом — в общественные бани. Скажи всем.

— Но… — сказал Деметрий.

— Иди! — пророкотал Симон.

Деметрий ушел.

Мальчик хорошо выполнил задание, или, возможно, жители Себасты хотели снова увидеть своего мага после долгого отсутствия. На следующий день к полудню площадь была запружена народом, люди усыпали также балконы и крыши домов.

Симон поднял руки, требуя тишины.

— Друзья! — прокричал он. — Вы давно не видели меня. Обо мне ходило много всяких слухов. Не верьте им. Я прошу вас не верить им. Я был болен — мистической болезнью, которой хотели воспользоваться некоторые люди, желающие мне зла. Им это не удалось. Я стою перед вами, выздоровевший и готовый продемонстрировать чудеса, которых вы никогда не видели. — Он выдержал паузу. — Я покажу вам на этой площади дворец царя Ирода.

Взмахом руки он сосредоточил их внимание на большом огороженном веревками пространстве. Сосредоточившись, он стал создавать дворец: колоннаду, внутренний двор, фонтаны, огромное белое здание на ними. Он усилил концентрацию воли, и воздух затрепетал и стал распадаться на блоки света. Пока блоки приобретали форму, он заполнил дворик деревьями, а фонтаны — водой, украсил капителями колонны, выросшие перед…

Но оно исчезло. Никакого здания не было. Оно испарилось в воздухе. Он всеми силами пытался его вернуть и почувствовал, как все творение уплывает от него, деталь за деталью, зелень деревьев меркнет, колонны оседают и крошатся, плитка дворика скрывается под пылью площади. Он сделал невероятное усилие, и на мгновение в воздухе яркой вспышкой возникло потрескавшееся видение, потом оно потускнело и исчезло в жаре обыденного полдня.

В толпе послышался шумок:

— Я ничего не видел, а ты?

— Это вообще не Симон.

— Где же дворец?

— Надувательство!

Недовольство росло.

— Покажи нам дворец! Покажи нам дворец!

Симон затравленно огляделся и поспешил сойти с постамента. Его пытались схватить, но он высвободился и скрылся в узкую улочку. Вдогонку неслись насмешки и издевательства.

Он шел быстро по направлению к дому, ощущая в голове странную легкость. Деметрий нашел его в кабинете, с пустыми глазами, скорчившегося, дрожащего.

Он лишился своей силы.