Через три недели мы с Эриком, вернувшись из «Флориана», к своему разочарованию, обнаружили, что застопоренные шестерни бюрократической машины, так долго бывшие нашими нежданными союзниками, наконец-то пришли в движение и выдали все документы, необходимые для начала распродажи имущества мадам Моксари. Мы получили письмо от государственных юристов, на форменном бланке, с изящной шапкой, в котором сообщалось, что сам глава фирмы, господин Керчинский, посетит дом на Сокольской завтра в одиннадцать, если это удобно.

Он явился ровно за час до полудня — типичный горожанин, невысокий человек с усиками и выступающими скулами — и очень терпеливо объяснил нам ситуацию на правильном английском, хотя и с запинками.

— Вы увидите, что здесь многие вещи обладают… большой ценностью, — сказал он, когда мы устроились в гостиной и приступили к чаепитию. — Ваша семья забрала все, что для вас… значимо в духовном отношении, не так ли?

Эрик подтвердил.

Неделю назад мы с ним отправили в Вожирар небольшую посылку с письмами мадам Моксари и кое-какими ювелирными украшениями — в основном янтарными и нефритовыми. Золотые карманные часы тоже попали в эту посылку. А все прочее мы оставили на месте.

— Мы не можем откладывать распродажу мебели и картин, — продолжал господин Керчинский. — Ваша двоюродная бабушка была великой женщиной, и она жила… не по средствам. Я велю все здесь оценить. Если ваша семья захочет взять что-нибудь себе, сообщите об этом как можно скорее.

На протяжении следующей недели на верхнем этаже бывшего дворца царил хаос. Руководить операцией явился крупный, дородный чех. Люди бегали вверх-вниз по лестнице, сворачивая ковры, снимая двери с петель, складывая, упаковывая, таская. Первым ушел предварительно разобранный рояль: его несли вниз по лестнице, словно усыпленного снотворным слона. За ним последовали другие предметы обстановки квартиры: большой буфет, стоявший на кухне, — фарфор достали из него и, аккуратно завернув, упаковали в коробки, — тяжелая кровать, на которой я спал, изящный резной книжный шкаф, два стола, платяной шкаф и обветшалое собрание французских романов мадам Моксари.

Картины переезжали последними, когда все остальное уже снесли вниз, к ожидавшим у подъезда грузовикам. С мучительной, тягостной медлительностью их аккуратно снимали со стен, которые они прежде украшали. Когда очередная работа покидала свой крюк, на том месте, где она висела, обнаруживался ярко-красный квадрат стены, не выгоревший на солнце. Мне казалось, что эти плотно пригнанные друг к другу лоскуты похожи на раны, на плоть, с которой содрали кожу, но я промолчал.

Наблюдая за действиями людей, разбиравших Картинную комнату, мы с Эриком удрученно молчали, словно они разбирали по частям дом, в котором мы родились.

— Здесь для нас больше нет места! — воскликнул он и устремился прочь из квартиры, мимо рабочих, трудившихся на лестнице.

Эрик остановился лишь тогда, когда мы добрались до «Флориана», где и провели остаток дня, с мрачным видом поглощая горячий шоколад. В кафе, вопреки обыкновению, было тихо и нам не хватало привычной толпы спорщиков, их длинных речей и гладких волос. В тусклом свете нам чудились сквозь дым их голоса, звеневшие в окружающем безмолвии, будто голоса призраков.

Судьбе не было дела до нашего подавленного состояния, и дата распродажи имущества неумолимо приближалась. Вечером, накануне того дня, когда имуществу Моксари суждено было уйти с молотка, был назначен прием для важных покупателей, а саму распродажу предполагалось провести через неделю после того, как картины в первый раз выставят на публику.

Это была единственная неделя, на протяжении которой публика могла увидеть коллекцию целиком. Каждый день за отдельную плату длинная вереница людей — чехов и иностранцев — проходила по паркетному полу смотровых залов, указывая на картины пальцем, восхищаясь, дискутируя.

Лишь в среду, накануне распродажи, прочитав запись в журнале посетителей, я узнал, что Харкорты в Праге и остановились в гранд-отеле «Европа»..

Здание отеля располагалось примерно в минуте ходьбы от того места, где я находился. Я пробрался сквозь вереницы посетителей, рассматривавших картины, и опрометью бросился вниз по лестнице галереи, перепрыгивая через несколько ступенек, расталкивая толпу на площади.

В юности мы требуем, чтобы наши желания исполнялись мгновенно. Юность еще не знает, что такое терпение.

Разумеется, мне было трудно проявлять терпение, когда вежливый администратор сообщил, что Харкортов сейчас в отеле нет. Я уселся их ждать и бесплодно растратил так целый час. Постепенно мое воодушевление сменялось унынием. Но я ждал. И в результате был вознагражден: в дверях появилась строго одетая Памела, чью голову увенчивала сложная прическа, под руку с Александром. Муж и жена что-то встревоженно обсуждали.

— Простите, лорд и леди Харкорт, — вмешался я, возникая ниоткуда прямо перед ними. — Не знаю, помните ли вы меня. Джеймс Фаррел. Я друг вашей дочери.

Было очевидно, что мысли Харкортов витают где-то далеко: им понадобилось некоторое время, чтобы осознать неожиданный факт появления перед ними — в Праге! — их бывшего гостя и включить механизм вежливости. Александр пожал мою протянутую руку:

— Здравствуйте, мистер Фаррел. Что вы здесь делаете?

Слова звучали довольно жизнерадостно, но видно было, что эта наигранная легкость дается ему с трудом. Не зная, почему он так себя ведет, я коротко объяснил причины своего пребывания в Праге.

— Как дела у Эллы? — спросил я с улыбкой, стараясь, чтобы голос звучал твердо.

Теперь я заметил, что лицо Эллиного отца выглядит утомленным и осунувшимся. А в голосе его слышалось какое-то унылое смирение.

— Элла приехала сюда вместе с нами, но вчера она пропала. Просто ушла. И с тех пор мы ничего о ней не слышали. — Он взглянул на меня так, будто все еще не верил, что Элла на самом деле исчезла. — Мы не знаем, что с ней.

— Вероятно, вы страшно волнуетесь.

— Так и есть, — промолвила Памела.

— Если вы о ней что-нибудь услышите — хоть что-нибудь, — дайте нам знать, хорошо? — попросил Александр.

— Конечно, — пообещал я.

— Это очень мило с вашей стороны.

Мы пожали друг другу руки.

— Ну, мы не будем больше отнимать у вас время, мистер Фаррел. Как хорошо, что вы пришли нас навестить.

— Если я могу чем-нибудь помочь…

— Конечно. Спасибо. Уверен, она вот-вот вернется.

— Да.

Снаружи на площади толпился народ, люди смеялись и разговаривали, а я невидимкой продвигался между ними. Меня мучило странное чувство, нечто среднее между подозрением и надеждой, и я поспешил домой. Очутившись в квартире мадам Моксари, я понял, что не ошибся в своих предположениях. Эрик и Элла сидели на полу в музыкальной комнате и пили чай.

Сейчас я ясно вижу их вдвоем, хотя мне казалось, что я навеки изгнал этот образ из своей памяти. Они сидели рядышком на каменном полу: золотые волосы Эллы рядом с блестящими черными волосами Эрика, ее бледная кожа рядом с его оливковой. Вероятно, тогда они встретились в первый раз, хотя были уже наслышаны друг о друге.

Помню взгляд, каким одарила меня Элла, когда я открыл дверь. Она отложила сигарету, изящным движением поднялась на ноги и устремилась ко мне — каблуки ее туфелек постукивали по каменному полу. На ней была твидовая юбка, облепившая стройные ноги, и черный свитер. В этой темной одежде она казалось очень бледной, но зеленые глаза выглядели живыми, как никогда. Элла улыбнулась, обняла меня, а потом мы начали целоваться, и ее вкус наполнил меня, я провел рукой по тонким косточкам ее позвоночника и привлек к себе.

Уткнувшись носом в нежную кожу ее пахнущей лимоном шеи, я на мгновение приоткрыл глаза и тут увидел, что Эрик, все еще не встав с пола, наблюдает за нами, и было в его глазах что-то неясное, ускользающее. Только тогда я опомнился и оторвался от Эллы, счастливый, позабывший о своей тоске и беспокойстве ожидания, и по всей форме представил ей друга.

— Мы уже познакомились, — сказал Эрик несколько отрывисто.

— Да, познакомились.

Элла потянула меня на пол, усаживая рядом с собой за импровизированный чайный стол из упаковочных ящиков и коротких досок.

— Эрик как раз рассказывал, как чудесно вы тут вдвоем проводили время.

Остальная часть беседы плохо сохранилась в моей памяти. Но я отчетливо помню, что, когда Элла произнесла эту фразу, наши с Эриком глаза встретились и я улыбнулся. Еще я помню, что он не сразу откликнулся на мое настроение, но, поскольку я продолжал улыбаться, выражение его лица смягчилось, губы расплылись мне в ответ, а я при этом испытал облегчение: неловкий момент остался позади.

Разлили чай. Делая первый глоток, я подумал об обездоленных Памеле и Александре, растерянно застывших на лестнице отеля.

— Я говорил с твоими родителями, Элла, — сказал я тихо.

— Правда? — Она старалась казаться беспечной. Но получалось неубедительно. — И как они?

— Очень сильно волнуются.

Она промолчала. Я, невольно волнуясь, пронаблюдал, как она открывает сумку, достает сигарету, закуривает и медленно, глубоко затягивается.

— Ты, вероятно, считаешь, что я поступила ужасно, сбежав и бросив их вот так, — произнесла она.

Я не ответил.

— Но я передать не могу, как мне нужно было тебя увидеть. А они ни на минуту не отпускают меня от себя.

Я открыл было рот, чтобы задать вопрос, но она жестом остановила меня:

— У нас много времени, мы обсудим все это позже. С тех пор как мы с тобой в последний раз виделись, много всякого произошло. Много. — Элла взглянула на Эрика, потом на меня. — Полагаю, мне лучше вернуться к папе с Памелой, скажу им, что со мной все в порядке. О боже, все это ужасно! — Она встала, собираясь уходить. — Если ты меня проводишь, я тебе все расскажу.

— Хорошо.

Моя возлюбленная протянула руку моему другу.

— Было очень приятно с вами познакомиться, — проговорила она с улыбкой. — Надеюсь, теперь мы будем часто встречаться.

Эрик пожал ее руку и что-то пробормотал.

— Увидимся позже, — сказал он мне.

Я кивнул.

И вместе с Эллой вышел из квартиры. Мы стали спускаться по большой сумрачной лестнице, там и сям освещенной тусклыми лампочками. На площадке второго этажа я в темноте почувствовал, как она сунула свою руку в мою, и вдохнул ее запах, и поцеловал ее. И пока мы целовались, я испытывал абсолютную, чистую радость воссоединения — и никаких угрызений совести.