Накануне аукциона в Прагу приехала мать Эрика — высокая, стройная, величественная женщина, с очень красивыми руками. Она блестяще владела искусством легкой беседы, одевалась изящно и со вкусом. Мне запомнились ее длинные седые волосы и тяжелый взгляд темных глаз. Вероятно, Луиза де Вожирар была ровесницей моим родителям или даже превосходила их возрастом, но в движениях она сохранила легкость и гибкость юности. Морщинки появлялись на ее лице, лишь когда она улыбалась. Как сейчас вижу перед собой ее улыбку и вспоминаю Эрика: мать и сын очень похоже улыбались, так что освещалось все лицо, а когда они смеялись, их радость эхом отдавалась от стен и звенела в унисон. Мне по-прежнему иногда снится, как они вместе смеются. Но их смех я услышал гораздо позже, ближе познакомившись с Вожирарами.

В Праге я видел Луизу всего два раза: в день аукциона и накануне вечером, когда она только приехала в город и пригласила нас с Эриком на ужин в ресторан «Чардаш». Прибежище городской элиты, он занимал первые два этажа старинного дворца в Малой Стране, и обслуживание там было безупречным.

На Луизе де Вожирар было одно-единственное украшение — серебряное распятие на тонкой цепочке, — и, когда она встала, я сразу понял, кто она такая, еще до того, как Эрик расцеловал ее в обе щеки.

— Maman, je te présente mon ami Джеймс Фаррел, — сказал он.

— Нам не следует говорить по-французски, — ответила она по-английски с едва заметным акцентом. — Англичане, кажется, не любят чужих языков. Да?

Я покраснел — мне стало неловко — и ответил, что французский — очень красивый язык.

Луиза одобрительно посмотрела на Эрика:

— Твой друг действительно очарователен, как ты и описывал, — и, снова повернувшись ко мне, протянула руку. — Я очень рада познакомиться с вами, мсье Фаррел. Мой сын отзывался о вас в высшей степени хвалебно. И мы с мужем искренне благодарны вам за все, что вы сделали для нас здесь, в Праге. Жаль, что отец Эрика не приехал, чтобы лично выразить свою признательность, но, к несчастью, дела задержали его во Франции.

Мы сели. Заказали ужин, дымящиеся кушанья принесли на блюдах с золочеными ободками. В присутствии матери Эрик вел себя почтительно, был с нею нежен, но слегка раздражен. Он не чувствовал себя непринужденно, как наедине со мной: больше смотрел и меньше разговаривал. Меня поразило, как много усилий он прикладывал к тому, чтобы я и его матушка понравились друг другу. Потому беседу вели в основном мы с Луизой — о моем детстве, о моей музыке, о времени, которое я провел в Праге с ее сыном, — а Эрик открывал рот, только если к нему обращались.

Мне действительно понравилась обаятельная мать Эрика, точность ее фраз, ироничные замечания. Я чувствовал себя с ней довольно раскованно, однако мне не давало покоя распятие на ее шее. Маленькое, изящной работы. На лице Христа застыло столь точно переданное выражение тревоги, что я испытывал неловкость, глядя на него, и этот дискомфорт меня изумлял. Я снова и снова останавливался взглядом на украшении, так что моя собеседница спросила, не хочу ли я рассмотреть его поближе.

Я с улыбкой кивнул.

— С ним связана одна любопытная история, — сказала Луиза, расстегивая замок цепочки и передавая мне крест.

— В самом деле?

— Да. Одна из прабабушек моего мужа получила его в качестве награды.

Эрик слегка нахмурился и сделал над собой усилие, сдерживая гнев.

— А что она сделала, чтобы заслужить его? — поинтересовался я.

— Она была шпионкой на Венском конгрессе, — ответила Луиза с улыбкой, — и при помощи женских чар выведывала секреты иностранных участников переговоров, за что в награду получила среди прочего этот крест. Она была великой женщиной. Ее тоже звали Луизой, как меня.

— Она была шлюхой, мама, — тихо сказал Эрик, — и тебе это, вероятно, известно.

Я застыл, не зная, куда девать глаза от неловкости.

Луиза не подала виду, что расслышала слова сына. Спокойным, плавным движением она взяла у меня крест, надела его на цепочку и повесила на шею. После чего произнесла негромко:

— Больше никогда так со мной не разговаривай, Эрик. Я понятно выражаюсь? — и продолжала ужинать.

Некоторое время столовые приборы в ее руках звякали о фарфоровую тарелку неестественно громко, потом она успокоилась, снова повернулась ко мне и заговорила, улыбаясь, смеясь, так, словно ничего не произошло.

До окончания ужина Эрик больше не произнес ни слова, и этот час, прошедший в напряженной беседе с Луизой, которая делала вид, что не замечает молчания сына, тянулся для меня очень медленно. Наконец наши десертные тарелки и кофейные чашки опустели и официант принес счет — Эрик по-прежнему сидел неподвижно и не подавал голоса. Так что я с некоторой неловкостью поблагодарил мадам де Вожирар за чудесный ужин.

Мать Эрика встала из-за стола:

— Было очень приятно познакомиться с вами, Джеймс. — В процессе беседы она весьма изящно перешла с официального «мистер Фаррел» на интимное «Джеймс». — Надеюсь увидеть вас завтра утром на аукционе.

— Непременно.

Теперь и Эрик встал из-за стола. Он расцеловал мать в обе щеки, после чего, так и не проронив ни единого слова, встал и вышел из ресторана. Мы с Луизой пожали друг другу руки как ни в чем не бывало, и я последовал за Эриком.

Первые десять минут мой друг чуть ли не бежал, я еле поспевал за ним — мы шли вдоль реки, направляясь к Карлову мосту, чтобы сесть на трамвай, идущий в сторону Сокольской; наше дыхание превращалось в пар в ледяном предзимнем воздухе. Квартал за кварталом — мощеные улочки и утопающие во мраке дома. Когда прожекторы, освещавшие замок на холме, погасли, я решил, что наступила полночь. Эрик по-прежнему как воды в рот набрал. Желая разрядить обстановку, я обратился к нему и спросил, в чем дело.

— Не бери в голову, Джеймс, — ответил он, и в голосе его прозвучали угрожающие нотки, доселе мне незнакомые.

В молчании мы продолжили свой путь.

— Думаю, ты должен мне рассказать, — выдавил я все же, изо всех сил стараясь сдержать раздражение. — Тебе не кажется, что я имею право на объяснение?

Царившую вокруг тишину нарушали только размеренный звук быстрых шагов Эрика и чуть слышный плеск волн.

— Ты хоть догадываешься, как неловко я чувствовал себя в ресторане? — спросил я наконец сердито.

Эрик повернулся ко мне, глаза его сверкали.

— Значит, это я во всем виноват, да?! — взорвался он. — Лицемерие моей матери вызывает повсюду восхищение. А когда я пытаюсь быть честным, восстановить справедливость, меня осуждают. Даже ты!

Я растерялся:

— Не понимаю, какое отношение тот способ, которым твоя прабабка выведывала государственные секреты, имеет к твоей честности. И в чем проявляется лицемерие твоей матери? Не вижу связи.

— Моя мать строит из себя добрую католичку, — ответил Эрик. — Бесконечно рассуждает о таинстве брака, о том, какая любовь — правильная, а какая — нет. Но при этом восхваляет проституцию — только потому, что та послужила славе Франции.

С тревогой я заметил, что голос его дрожит. Мне по-прежнему было неловко, но раздражение улетучилось. Эрик почувствовал мое состояние.

— Не пытайся, Джеймс, ты все равно не поймешь, — произнес он и ускорил шаг.

Лицо Эрика помрачнело, я ждал, что он вот-вот взорвется, — к этому явно шло. И вдруг он снова заговорил, торопливо, почти грубо:

— Ты никогда не поймешь, Джеймс, что я имею в виду, потому что никогда не покинешь своей милой, безопасной, цивилизованной раковины! Никогда сам не станешь рисковать и не позволишь другим рисковать собой!

Пораженный его страстностью, я начал раздумывать, что сказать в свою защиту и оправдание, — признаться, я даже разозлился немного.

И я бы ответил ему, но тут мы увидели, как к остановке, дребезжа, подходит трамвай, и помчались туда наперегонки. Домой мы возвращались молча и разошлись по своим постелям, не произнеся ни слова.

На следующий день — день аукциона — над собравшейся толпой лил дождь, временами иссякая и тут же вновь набирая силу. Мы с Эриком прибыли вместе в пять часов пополудни, за час до начала торгов, — мы по-прежнему не разговаривали.

Луизу мы обнаружили в середине первого ряда. На ее кресле и на тех двух, что она нам указала, были прикреплены довольно большие карточки с каллиграфической надписью: «Réservé». Она не проявляла ни малейшей неловкости в обращении с сыном, как будто никакой размолвки накануне вечером не произошло.

— Дорогой Джеймс, — обратилась ко мне Луиза после того, как они с Эриком обменялись ритуальным поцелуем воздуха возле обеих щек, — прежде чем откроется аукцион и тут начнется некоторая… как это сказать?.. кутерьма… позвольте мне сделать вам небольшой подарок.

Улыбаясь, она сняла с шеи распятие, положила мне на ладонь и сомкнула мои пальцы.

— Вчера вечером вы восхищались этой вещью. Мне хотелось бы, чтобы она осталась у вас. Иисус хранил многие поколения людей, носивших его.

Я ощущал на себе взгляд Эрика и, не зная, что сказать, начал мямлить насчет невозможности принять…

— Я настаиваю, — проговорила Луиза. — Вы — друг моего сына, а следовательно, и мой тоже. Если Эрик считает, что мне не следует носить это распятие, мне бы хотелось, чтобы оно перешло к вам. — И с благословляющим видом она взяла мою левую ладонь и правую — Эрика и крепко сжала их в своих руках.

— А теперь, — объявил аукционист, ожидавший ее сигнала, — мы готовы.

Он в свою очередь сделал знак лакею, тот, церемонно ступая, отправился к двустворчатым дверям зала, где проводились торги, и торжественно их распахнул. Длинная вереница людей потекла внутрь; взволнованно переговариваясь, они устремились к рядам золоченых кресел с бархатной обивкой. Зал постепенно наполнялся, и как раз в ту минуту, когда аукционист поднялся на трибуну и обратился к публике, рассказывая о лотах сегодняшней распродажи, присутствующие стали призывать друг друга к тишине, а двери — закрываться, в зал проскользнула фигурка с короткими блестящими светлыми волосами и горящими зелеными глазами. Элла шмыгнула на место в последнем ряду. Эрик заметил, что я проследил за ней взглядом. Его мать одобрительно улыбнулась, видя, что я убираю распятие в карман, и торги начались.

Первое время они шли весьма вяло. Несколько наименее ценных лотов ушли по своей каталожной цене: стол, кое-что из фарфора, письменный стол, стоявший у мадам Моксари в зале. Видя, как мебель, к которой мы уже привыкли, уходит с молотка, я взгрустнул о времени, проведенном в эклектичной квартире мадам, и исполнился нежностью к человеку, с которым делил это время. Я взглянул на Эрика, мимо Луизы, и улыбнулся ему. Наши глаза встретились, и после минутного колебания он улыбнулся в ответ.

Когда толпа начала рассеиваться, Элла подошла ко мне и взяла за руку.

— Ты вчера был так мил, — проговорила она. — Не знаю, что бы я без тебя делала.

— Ты помирилась с родителями?

— Можно сказать и так. Но пражский побег должен стать последней из моих маленьких эскапад. Отныне — только нормальное поведение. — Она подняла на меня глаза и улыбнулась.

— Они сейчас здесь?

Перспектива встретиться с Александром и Памелой в новом качестве теперь, когда они узнали о моих близких отношениях с их дочерью, несколько тревожила меня.

— Нет, — шепнула она. — Можешь себе представить? Я сказала им, что сбежала, потому что меня ни на минуту не оставляли одну. Так что они ушли сразу после окончания аукциона, предоставив мне свободу.

Я и сейчас вижу перед собой ее горящие глаза, ощущаю ее запах и горячие пальцы в своей ладони.

— Какие молодцы! — ухмыльнулся я.

Она шутливо стукнула меня:

— Не дерзи, а то не скажу, зачем пришла.

— А зачем?

— Ну… — Элла улыбнулась. — По очевидным причинам папа и Памела не хотят увозить меня обратно в Лондон. Шумиха все еще не улеглась. — Она выдержала театральную паузу. — Полагаю, людям нужно получить свою толику сплетен. Как там написал Оскар Уайльд? Насчет того, что лишь одно может быть хуже, чем когда о тебе много говорят, — это когда о тебе вообще не говорят.

— Что-то вроде, — подтвердил я с ответной улыбкой, довольный ее хорошим настроением.

— Ну вот, я решила относиться к сложившейся ситуации, сообразуясь с его точкой зрения. — Она полезла в сумку за сигаретой. — Но побеседовать с тобой я хотела не об этом.

— Так о чем же?

— Не смотри на меня так лукаво, Джеймс.

— Ты теперь свободная женщина. — Я потянулся к ней и прошептал на ухо: — Хочу заявить на тебя свои права.

Она взяла меня под руку:

— Тогда почему бы тебе не пожить у меня несколько недель, оставшихся до Рождества? Папа и Памела не хотят, чтобы я была одна. У нас есть домик во Франции — с удовольствием показала бы его тебе. Я уезжаю завтра.

— С радостью присоединюсь, — ответил я коротко и только тут вспомнил об Эрике и о нашей ссоре. Я не хотел расставаться с ним, не помирившись, и подозревал, что с его характером на заключение мира уйдет несколько дней. — Но не уверен, что смогу вот так внезапно покинуть Эрика.

И тут, как по заказу, Эрик подошел к нам с Эллой.

— Мисс Харкорт, — сказал он сухо, — какая приятная встреча, — и дотронулся поцелуем до ее щек.

— Именно вас я и хотела увидеть, — произнесла она. — Мои отец и мачеха вскоре возвращаются в Лондон и предоставляют в мое распоряжение наш дом во Франции. Я прошу вас с Джеймсом пожить у меня несколько недель, оставшихся до Рождества. — Договорив, она улыбнулась мне, а я был признателен ей, что она пригласила и моего друга.

— Было бы чудесно, — ответил Эрик настолько вежливо, что я не сумел разобрать, искренне он говорит или нет. — Но, боюсь, я не смогу.

— О нет, пожалуйста! — настаивала Элла. — Джеймс сказал, что без вас не поедет, а меня не оставят одну в этом богом забытом доме, в такой дали.

Эрик взглянул на меня, я — на Эллу, потом на него. В его глазах я разглядел непонятный вопрос и подумал, что он все еще злится на меня за события вчерашнего вечера. И, страстно желая, чтобы он все забыл и простил, я положил ему руку на плечо.

— Я так привык к твоему обществу, — сказал я, улыбаясь. — Поехали!

Его черные глаза будто искали что-то в моем лице.

— Ну же, соглашайтесь, — попросила Элла.

— Давай съездим, — поддакнул я.

Последовала пауза, и пока она текла — ах, если б мы только знали! — решались наши судьбы.

— Хорошо, — ответил Эрик, сдаваясь. — Я поеду.