Мы с Эриком отправились во Францию самостоятельно: Элла покинула Прагу за несколько дней до нас. Простились с людьми и местами, которые ни один из нас никогда не забудет. В кафе «Флориан» с грустью слушали пьяные беседы и громкие споры, которые — мы это понимали — не прекратятся, даже если мы перестанем им внимать.

В последний раз заглянув в дом номер 21 по Сокольской улице, мы пригласили Бланку на чай и поблагодарили ее за все, что она для нас сделала.

В остававшиеся до отъезда часы я попрощался с Эдуардом Мендлем, который подарил мне на удачу кусок «счастливой канифоли» — я храню ее по сей день.

— Я с радостью занимался с вами, — серьезно сказал он мне, прощаясь. — Обычно я не говорю своим ученикам таких слов. Если вы проявите усердие и сохраните верность своему признанию, то далеко пойдете.

Когда я укладывал в футляр скрипку, Мендль еще добавил, что ему понравились наши совместные с Эриком выступления.

— Они внушают мне добрые надежды касательно вас обоих, — промолвил он. — И мне, старому музыканту, приятно видеть, какое между вами царит взаимопонимание и согласие.

Я горячо поблагодарил его.

— Благослови вас Бог, Джеймс, — с чувством отозвался Мендль, пожимая мне руку.

Я покидал величественные залы, и его похвала продолжала звучать у меня в ушах, а еще я думал о том, с каким удовольствием совершу увлекательное путешествие во Францию, о собранных чемоданах, о билетах на поезд, об Элле, которая ждала меня в конце пути. Помню, как покидал консерваторию, прыгая по ступенькам, в холодных солнечных лучах наступившей зимы.

Мы хорошо провели последние дни в Праге. Ни Эрик, ни я больше не вспоминали ни об ужине с Луизой, ни о последовавшей за ним ссоре, и, кажется, он столь же старательно пытался о них забыть, как и я. Забыв о недоразумении, мы отправились во Францию с легким сердцем, это было счастливое время, полное смеха, шуток и первых воспоминаний о Праге.

До границы мы добрались рано утром, в туманный, облачный день; хотелось спать, глаза слипались, нам предстояло час мерзнуть на железнодорожной платформе, причем по непонятным причинам час ожидания превратился в три; потом мы ехали на двух медлительных случайных поездах, с пересадкой. Маршрут выбирал Эрик и сделал это неудачно, но его общество было мне слишком приятно, чтобы упрекать его за неумение разобраться в расписании («Только зануды умеют хорошо подбирать поезда», — заявил он). До места назначения добрались только к вечеру — грязные, но в приподнятом настроении.

Элла не пришла встречать нас на вокзал, но прислала сына экономки с адресованной мне запиской — я хорошо знал этот неровный почерк и коричневатые чернила.

«Дорогой Джеймс, — так начиналось письмо. — Как ты заметил, день сегодня очень холодный, и мне настоятельно порекомендовали не рисковать и не шутить ни с погодой, ни с дорогой. (Папа и Памела предупредили деревенского доктора на случай, если я вдруг надумаю совершить какую-нибудь глупость. И он опекает меня сверх всякой меры.) Так что я посылаю за вами Жака, надеюсь, вы не возражаете. Не забудьте дать ему чаевые: в этих краях важно уметь расположить к себе людей.

Э.»

Не могу дождаться встречи с тобой.

Я прочел записку в машине, пока мы ехали с вокзала, рассеянно слушая, как Эрик и Жак вежливо переговариваются друг с другом.

Жак пронесся мимо деревни, притормозил и миновал одни, затем вторые полуразвалившиеся ворота с каменными столбами. Я с волнением подумал, что Элла вот-вот окажется в моих объятиях. Подъездная дорога была длинной и ухабистой, в конце ее нас встретил дом — каменный, потускневший от времени, с голубыми ставнями. «Неужели этот приходящий в упадок дом принадлежит Харкортам?» — удивился я. Видимо, великолепие особняка на Честер-сквер оставило неизгладимый отпечаток в моем сознании.

Мы свернули в последний раз — и тут я увидел Эллу. Она ждала нас, стоя на узкой лестнице перед входной дверью: хрупкая фигурка в голубом кашемировом пальто, с растрепанными волосами и пылающими щеками. Я покраснел от удовольствия, увидев ее, и взглянул на Эрика: не улыбнулся ли он тоже? Однако мой друг устремил взор вперед и не обращал на меня внимания. Сейчас я ясно это вспоминаю. Но в то мгновение, когда машина остановилась, я не придал значения его виду — плотно сомкнутым губам, напряженным плечам, — предполагая, очевидно, что Эрика просто утомило наше длительное путешествие. А вот меня оно ничуть не утомило.

Как только Жак затормозил, я выскочил из машины и Элла оказалась в моих объятиях: я стиснул ее, приподнял и закружил — она смеялась, — крепко прижав к себе. Помню беззащитно-трогательную шею, изящную линию носа, разлетающиеся пряди волос. Даже сейчас, представляя нашу встречу, я ощущаю сладкую дрожь и сердце начинает биться учащенно.

По иронии судьбы с сегодняшней ночи я буду лить слезы не по погибшей жене, а по моей утраченной любимой, ее кузине. Окровавленное тело Сары вызывает во мне меньше волнения, чем сладкий, будоражащий аромат мыла и сигарет, исходивший от Эллы, — я его давным-давно забыл, а теперь вспомнил.

Я держал ее в объятиях, стоя на ледяном ветру, и легкие мои наполнялись его дыханием. Она хохотала как безумная; когда я отпустил ее, она игриво оттолкнула меня и подставила Эрику для поцелуя розовую щеку.

— Багаж оставьте здесь, — предложила Элла, улыбаясь, и мы последовали за ней в холл с низкими сводами, унылый, несмотря на стоявшую посредине вазу с цветами. — Вы должны осмотреть дом, прежде чем начнете распаковываться.

И мы начали осматривать дом. Пока она проводила экскурсию, я размышлял о том, что ее жизненная сила и энергия неуместны в этих мрачных коридорах, в комнатах, где гуляют сквозняки, что звонкое цоканье ее каблучков по плитам пола было бы кстати в свежепобеленном, пронизанном светом помещении, а не в угрюмых стенах этого обветшавшего дома, называвшегося Ле-Варреж.

Воспоминания — забавная штука. После смерти Эрика, а с тех пор прошло почти шестьдесят лет, я больше никогда не был в Ле-Варреже, однако каждая мелочь, каждая деталь обстановки врезалась мне в память. Я могу мысленно восстановить узор на толстых стенах, расположение больших комнат, количество дверей в зале с низким потолком, висящий в воздухе тяжелый запах плесени, дыма от горящих дров и пыльных ковриков. Помню тамошние камины, такие большие, что невысокий человек мог поместиться внутри стоя, изъеденные временем, потемневшие от многовековой сажи деревянные балки, сделанные из шпангоутов военных кораблей шестнадцатого столетия; помню очертания жилого крыла, что отводился гостям, пристройки девятнадцатого века и планировку сада.

— Мы не все спальни открыли, — сообщила Элла, проводя нас по сводчатому коридору. — В доме будем обитать только мы трое. И конечно, доктор Петен, его комната вон там. — Она указала на дверь. — Жак и мадам Кланси живут в деревне, и мы решили, что нет смысла только для нас открывать и проветривать все помещения.

Я шел за ней, наслаждаясь мелодичными переливами ее голоса.

— С доктором вы познакомитесь позже, — продолжала она. — Он, кажется, снова в отъезде. — Она остановилась у дубовой двери. — Вот ваша комната. Я подумала, вы не будете возражать, если я поселю вас вдвоем.

Она повернула ручку и подтолкнула нас с Эриком в большую, просторную комнату, более уютную, чем те, что мы до этого осмотрели. Окна выходили в сад. Нас окутал сильный аромат лаванды, смешанный с запахом дерева и огня, Элла фыркнула, изобразив, что ей трудно дышать.

— У мадам Кланси страсть к ароматным отдушкам, — пояснила она, подходя к одному из окон и сдвигая вверх створку. — Но мы скоро избавимся от этой вони, не беспокойтесь.

Из-за окна, сквозь мощный заслон из тисов, из дальнего конца сада в комнату наползал туман. Пора расцвета сада давно миновала, некогда он вписывался в правильную схему, расчерченную засыпанными гравием тропинками, живыми изгородями и подстриженными деревьями, но с тех пор сбросил с себя ярмо человеческого господства и одичал. Он был призрачным, этот сад, и, как все разрушающееся, романтически притягательным.

— Мы в Ле-Варреже давно не бываем, — тихо пояснила Элла. — Это было излюбленное место моей мамы. Они с папой купили его сразу после женитьбы, и, думаю, Памела не слишком его жалует. — Она внимательно оглядела комнату. — Но папа не соглашается его продавать. Его не волнует, что дом зарастает плесенью. Он считает, раз мадам Кланси приходит сюда раз в неделю, то дом не заброшен, в него можно в любую минуту приехать и жить…

— А тебе он нравится? — поинтересовался я.

— Нравится. — Наши глаза встретились. — Мне не по душе, что он приходит в упадок. Да и время года сейчас такое мрачное.

— Это верно, — согласился я.

Элла улыбнулась нам с Эриком.

— Вот почему я так рада, что вы оба здесь, — сказала она весело. — Сможете как следует отдохнуть после трудов праведных, что выпали вам в Праге. Вместе нам скучно не будет.

Я кивнул и взглянул на своего друга, но он, отвернувшись, смотрел в окно, изучая просторы сада. Я не видел его лица, но, пока Элла беспечно рассказывала нам о полотенцах и ванных комнатах, заметил, как напряженно он держится, и отнес это за счет утомления, памятуя о том, как мало мы спали за последние сутки. Потому, когда Элла спросила, устали ли мы, ответил, что не знаю, как Эрик, а сам я валюсь с ног.

— Ничего удивительного — после такого путешествия. — Она сжала мою руку. — Ну что ж, отдыхайте. А часиков в семь, может, соберемся, выпьем?

— Отлично, — согласился я, с удовольствием думая о свободном времени, которое мы вольны были использовать по своему усмотрению.

Эрик, по-прежнему молча, стоял у окна.

— Значит, до встречи в семь.

И Элла вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.

Я стал не спеша распаковывать вещи, мечтательно поглядывая по сторонам, вдыхая оставшийся в комнате шлейф духов Эллы. Рядом с кроватью лежали старые французские романы в красивых переплетах. В шкафу я обнаружил большой фарфоровый таз для умывания и кувшин с голубыми цветочками — кажется, незабудками. У камина стояла ширма с вышитыми фигурами благородных дам и господ в стилизованном розовом саду.

Я отметил, что дом не такой запущенный, как показалось вначале, во всем видны следы ухода и заботы, и задумался, какой же была мать Эллы — женщина, подбиравшая для этой комнаты мебель, позаботившаяся о романах для развлечения гостей. Потом подошел к окну, где тихо стоял Эрик, и вместе с ним стал любоваться видом. Цветы в саду — их осталось немного — одичали и разрослись. Я смотрел на дорожки, посыпанные гравием, живые изгороди из тисов, протянувшиеся до пограничного ряда высоких деревьев. В центре располагался фонтан; пока я разглядывал его, он зашумел и из открытых ртов лягушек хлынула вода.

— Как тебе все это? — спросил я Эрика.

Он только плечами пожал в ответ. Что случилось с моим другом? Я не узнавал его и пытался понять, не вызвана ли перемена его настроения причиной более серьезной, чем усталость. Быть может, его угнетала странная атмосфера, царившая в этом уединенном жилище? Она, конечно, разительно отличалась от электрической роскоши в доме на Сокольской и ярких, насыщенных красок квартиры мадам Моксари.

Эрик вдруг стремительно отвернулся от окна.

— Пожалуй, пойду пройдусь, — заявил он и быстро вышел из комнаты.

— Компания не нужна? — успел крикнуть я ему вслед.

Эрик открыл дверь и взглянул на меня из коридора — темные взлохмаченные кудри падали ему на глаза.

— Вряд ли сейчас тебя привлекает моя компания, Джеймс, — проговорил он тихо и, прежде чем я успел ответить, снова притворил дверь.

Его удаляющиеся шаги застучали по каменному полу коридора.

Мы с Эллой остались одни во всем доме, и я с трудом поборол порыв немедленно отправиться к ней, внушая себе, что впереди у нас много времени. Вместо этого я принял горячую ванну, побрился, поскольку грязное, поистаскавшееся во время путешествия отражение, которое я видел в зеркале, не удовлетворяло моего тщеславия влюбленного. Я решил серьезно подготовиться к вечеру.

Пока я одевался, Эрик вернулся с прогулки, гораздо более веселый, чем до ухода, и начал оживленно рассказывать о заброшенной каменоломне, притаившейся под сенью деревьев в дальнем конце сада. Радуясь перемене его настроения, я с удовольствием поболтал с ним перед ужином — его мы отведали в маленькой столовой, вход в которую открывался прямо с кухни.

Я отлично помню этот ужин: старомодный фарфор, на котором подавались блюда, огонь, уютно потрескивавший в качестве аккомпанемента к нашему разговору. За столом нас было трое: я, Эрик и Элла; доктора Петена вызвали в деревню принимать роды, обратно его ждали поздно ночью.

На закуску мы ели холодное мясное ассорти, приготовленное днем мадам Кланси, и разговаривали о Праге, о распродаже имущества мадам Моксари, о каменоломне, которую Эрик обнаружил во время прогулки.

— Там добывали камень для строительства дома, — сообщила нам Элла. — Она очень глубокая, моя мать велела наполнить ее водой и использовала как купальню. — Она пригубила вино. — Вы, конечно, можете туда нырнуть, хотя сейчас, в начале декабря, я бы не советовала.

Эрику хотелось осмотреть каменоломню при лунном свете, и, когда ужин подошел к концу, а доктор Петен все не возвращался, мы решили, что настало как нельзя более подходящее для прогулки время.

Мы двинулись по посыпанным гравием дорожкам через тисовый пролесок; поначалу смеялись, чувствуя, как незаметно улетучивается напряжение и тревога, но вскоре умолкли: чары сада подействовали на нас. Элла в темноте нащупала мою руку и крепко сжала. Эрик шагал впереди с фонарем, направляя его порой назад, на нас. За тисовой рощицей ничего не было видно, кроме площадки с аккуратными рядами яблонь, смотревшихся во тьме довольно зловеще.

— Нам туда, за фруктовый сад, — прошептала Элла, указав направление.

Земля под ногами была твердой и ровной.

Мы миновали еще один ряд деревьев, и Эрик выключил фонарь. На краткое мгновение мир погрузился в кромешную тьму. А потом из-за края тучи показалась луна, и в голове моей всплыла стихотворная строчка, единственная уцелевшая со времен далекой школьной поры, — цитата из «Королевских идиллий» Теннисона, фраза о том, как перед глазами героя возникла «гладь озерная» «в величественном зареве луны».

Перед нами действительно лежала озерная гладь, и зимняя луна сияла бледным золотом. Мы увидели внушительную стену каменоломни, уходящую на много футов вниз под черную воду. С безоблачного неба луна освещала эту картину жутковатым, потусторонним светом, превращая кусты в гоблинов, а деревья — в тощих великанов.

Мы молчали. Я видел профиль Эрика в лунном свете: рельефный изгиб его галльского носа, очертание подбородка, черные цыганские кудри. Рядом с ним, сцепив пальцы в замок, стояла Элла, хрупкая, словно фарфоровая, кожа ее призрачно светилась. Я оказался между ними и глядел, как она поигрывала кольцами.

Помню, в тот момент я сказал себе: «Вот она, красота». Однако было что-то неуютное в этом великолепном пейзаже; что-то тревожное почудилось мне в уединенной каменоломне и ее бездонных глубинах. В голове мелькнул жуткий образ огромных тварей, ползающих по илистому дну, поджидая добычу.

Наконец, оторвав глаза от этой картины, я перевел взгляд и увидел, что Эрик смотрит на меня и во взгляде его — боль. Элла же устремила свой взор на него, но было слишком темно, и я не мог понять выражения ее лица. Наши с Эриком глаза встретились, и он снова включил фонарь — чары, которыми пыталось околдовать нас это место, внезапно разрушились.

— Пошли, — бросил он, — я замерз, — и устремился к дому быстрым, решительным шагом.

Мы с Эллой молча последовали за ним.

Во время той прогулки с нами что-то случилось. Ни одного слова не было произнесено вслух, но когда мы добрались до дому, все уже было не так, как в ту минуту, когда мы из него вышли. В нашем молчании не осталось прежней легкости и непринужденности.

Проходя мимо гостевого крыла, я с облегчением увидел свет в комнате доктора Петена.

Элла, чуть сгорбившись, проскользнула мимо его окон.

— Мне нельзя сейчас встречаться с ним, — промолвила она, когда мы поднимались по ступеням.

Она взглянула на меня и хотела что-то добавить, но передумала. На обратном пути Элла не стала брать меня за руку, а когда я коснулся ее плеча, отстранилась.

— Мне полагается все время быть веселой и жизнерадостной, — объяснила она наконец, изобразив на своем лице слабое подобие улыбки, — иначе я испорчу отчет, который он посылает папе и Памеле. Я вас завтра познакомлю.

И она провела нас с Эриком в темный холл, заперев за нами массивную дубовую дверь.

— У меня мурашки по коже бегут от этого места, — заявила она вдруг, оглядывая утопавшую в сумерках комнату.

— У меня тоже, — с готовностью ответил я, сожалея, что Эрик находится с нами, и мечтая остаться наедине с Эллой.

В присутствии моего друга, учитывая странное настроение, охватившее его на обратном пути, я чувствовал себя неуютно.

— А мне кажется, прекрасный дом, — донесся до нас из полумрака голос Эрика, неестественно громкий.

Только что он был рядом со мной, а теперь стоял на другом конце комнаты у камина, едва различимый в меркнущем свете догорающих углей. Элла вздрогнула.

— Ох и напугал же ты меня! Ты что, научился летать? — выпалил я испуганно и удивился собственной резкости.

— А вы что, привидений боитесь? — насмешливо парировал Эрик.

По лицу Эллы было видно, что она пытается решить, как расценивать тон Эрика: то ли в качестве обидной насмешки, то ли дружелюбной иронии.

— Ты прав, глупо получилось, — произнесла она. — Спокойной ночи вам обоим. Желаю спать без сновидений.

Она поцеловала меня в щеку и выскользнула из комнаты.

Я было последовал за нею, но в дверях она остановилась, оглянулась и покачала головой. И я замешкался в нерешительности посреди зала. А она пропала.

Неожиданно разозлившись, я повернулся к Эрику:

— Пошли, пора ложиться.

— Ты уверен, что именно со мной хочешь ночевать в одной спальне? — поинтересовался он ровным и прохладным тоном.

— Заткнись.

Я молча двинулся в нашу уютную комнату. Сейчас ее освещал огонь, разведенный за недавно отполированной каминной решеткой. Опять одуряюще благоухала лаванда, сообщая о том, что заботливая мадам Кланси снова тут побывала. Мы с Эриком почти не разговаривали; разделись в теплом полумраке спальни и легли в свои постели, на хрустящие и прохладные простыни.

— Спокойного сна, — пожелал я.

— Тебе тоже.

Так окончился наш первый день в Ле-Варреже.