Не могу передать, что мне довелось пережить в ту ночь. Скажу только, что я не спал ни минуты. Отправился в мансарду — знал, что зажженный там свет не будет виден моим домашним, — и, мучительно пытаясь решить, что делать, как жить дальше, уселся в углу, где когда-то любила сиживать Элла. В поисках ответа мысли мои метались, готовые ухватиться за любую подсказку, как тонущий мечется в поисках хотя бы тоненькой соломинки, чтобы спастись во время шторма.

И выход нашелся. Однако поиски были трудными, и увенчались они признанием собственной слабости. Мне пришлось смириться с тем фактом, что я не сумею провести остаток жизни так, как жил последние три года. Какое бы зло я ни причинил Эрику, какого бы сурового наказания ни заслуживал, меня по-прежнему тянет к моей давней возлюбленной, я не в силах этому сопротивляться.

Мольбы Александра, конечно, произвели на меня огромное впечатление. Я больше не хотел и не мог подавлять воспоминания, и мрак, царивший в комнате, постепенно наполнялся образами, звуками, людьми, которых я считал давно утраченными.

Впервые после возвращения из Франции я ощутил в себе стихийную силу подлинной надежды и сладость любви вновь вернулась ко мне. Впервые за три года я обрадовался — и удивился, почти как подросток, — тайнам ночи, красоте звездного неба. Это произошло потому, что темнота больше не кричала. Теперь ее наполняли не сны об Эрике, а мысли об Элле. Я дрожал, едва смея дышать. Видел, как она прикуривает сигарету, убирает волосы со лба. Я снова слышал серебристые переливы смеха, ее нежный выговор. И целовал бархатную кожу под ключицей.

Сидя в темноте, я думал о том, что нет в мире силы, способной разделить нас с Эллой, что наша любовь заслужила второй шанс, что она спасла нас от забвения. Я растоптал свою гордость, признался в собственной слабости, согласился с тем, что больше не могу сопротивляться влечению и, если я нужен ей, я к ней приду.

Сейчас я прекрасно понимаю, что означал этот шаг. Вспоминая и пересказывая свою жизнь, я узнал самого себя так, как мне и не снилось раньше. С расстояния в шестьдесят лет, из этого выгодного наблюдательного пункта, я ясно вижу, что оковы, от которых я так быстро освободился, на самом деле были очень прочными и только сила любви, такой как наша с Эллой, могла помочь мне их сбросить. Наша страсть действительно придавала нам сил.

В ту ночь, пока при свете маленькой яркой лампочки я мелкими плотными буквами царапал Элле письмо, растянувшееся на шесть листов почтовой бумаги большого формата, тоска по ней прорвалась наружу с таким напором, что я больше не мог сдерживаться.

Слов я не помню: я подбирал их много лет назад и очень торопился. Однако в моей голове сохранилась суть написанного. Я говорил с Эллой о любви — о своей любви к ней и о ее любви ко мне. О том, что сожалею о прошлом и надеюсь на будущее. Я сказал Элле то, что должен был сказать раньше: все это время я не переставал думать о ней, она постоянно мне снилась и она права: мы нужны друг другу, и сейчас больше, чем когда-либо.

Я подписал свое послание в тот час, когда за окном забрезжил день, полный для меня нового великолепия. Окончательно вымотанный, я отправился спать и впервые за три долгих года не видел снов. Проснулся поздно — солнце уже высоко стояло в небе — и в первый раз со дня смерти Эрика позволил себе роскошь рассмотреть комнату. Я с удовольствием разглядывал рисунок солнца на стене, цвета книжных обложек на полке. Моя жизнь изменилась. Я был в этом уверен и не сомневался, что все снова может наладиться.

Я легко встал и оделся.

Выйдя на залитую солнцем улицу, отправил письмо Элле и двинулся в Гилдхолл, с удивлением размышляя о том, насколько сильно это утро отличается от всех виденных мной прежде. Меня наполняла восторгом свежесть и яркость мира. Я снова был жив. Спустя годы, сидя здесь, во мраке, и наблюдая за тем, как луна встает над хлещущими о берег волнами рокочущего моря, я стараюсь восстановить в душе это ощущение: ко мне вернулась надежда, — должно быть, так человек, испытывающий жажду, вспоминает день, когда добрался до оазиса. Я еще не напился, но уже увидел впереди источник. Охваченный желанием, я полагал, что теперь ничто не встанет на моем пути.

Это чувство с головокружительной, необоримой силой выразилось в моей игре. Я уже давно решил, что, если доберусь до последнего тура конкурса Хиббердсона, сыграю Скрипичный концерт ми минор Мендельсона, — сам того не сознавая, таким образом я хотел отдать Элле дань любви. Я черпал свое вдохновение в воспоминаниях и работал с неутомимой страстью. В часы репетиций я вновь и вновь переживал те солнечные дни, когда играл для нее первую часть этого произведения. И представлял ее, вспоминая, как она сидела, наслаждаясь, на своей подушечке в углу моей жалкой чердачной комнатки.

Так протекало мое время, — полагаю, его прошло больше, чем я заметил. Но я работал, с волнением глядя в будущее, мало задумываясь об ограничениях, которые накладывало на меня настоящее. На свое письмо я не получил немедленного ответа, который мог бы укрепить меня в моей уверенности, однако отсрочка в несколько дней не остудила моего пыла, ведь неосознанно я ждал уже столько долгих месяцев. Мои страдания научили меня терпению. И я сказал себе — и, как выяснилось, оказался совершенно прав, — что тысяча причин могла помешать Элле сразу же написать мне. Я был достаточно уверен в ней, а потому, видя, что в почтовом ящике пусто, по-прежнему оставался спокоен и весел.

То время было наполнено событиями — встречи, разговоры, которым тогда я придавал мало значения, но теперь, если я хочу изложить факты последовательно, мне следует их припомнить. Здесь важна точность. Поэтому я пытаюсь восстановить всё. Мне слышится эмоциональный голос Камиллы Бодмен, более громкий, чем обычно: она ведет меня через зал, где полно народу, сквозь шумные разговоры, звонкий смех и тяжелый стук столовых приборов о фарфор.

Дело происходит в ресторане, расположенном на маленькой улочке поблизости от Кингс-роуд. Здесь мы условились встретиться за ленчем, и волнение переполняет мою подругу до краев. Едва мы усаживаемся за столик у окна — мое имя теперь обеспечивает мне постоянное место, — как Камилла хватает меня за руку и заявляет: у нее потрясающие новости, настал ее звездный час.

Хорошо помню ее в тот день. Помню оживление, заразительное волнение, с каким она спросила, бывал ли я когда-либо в Сетоне.

— Видишь ли, этот дом — невероятное, немыслимое место. Огромный замок на острове, возле побережья Корнуолла. Там сказочная мебель и… — Камилла умолкла: оказалось, что ее запасы эпитетов не бесконечны.

Я молча ждал, пытаясь справиться с волнением: Камилла говорила об острове Эллы, о доме, который я, возможно, однажды разделю со своей возлюбленной.

— Это родовое владение Харкортов. — Камилла торопилась выложить все сведения. — Они устраивают там колоссальную вечеринку, чтобы собрать средства на благотворительность. Мама будет в этом участвовать. Устраивает вечеринку… не могу сейчас вспомнить, как это называется, кажется, Общество по охране памятников старины. Да это и не имеет особого значения. Важно, что это будет главный прием нынешнего лета. Нам с мамой известны имена практически всех гостей, и можешь быть уверен: я буду делать для всех наряды. — Камилла сделала выразительную гримаску, переводя дух. — Разумеется, они этого пока не знают, — добавила она с невольной иронией. — Однако я уже работаю над костюмом Эллы Харкорт. А все остальные наверняка возьмут с нее пример, вот увидишь.

Вымолвив это, она лучезарно улыбнулась и заказала шампанское, а я потешался про себя: на сей раз я информирован лучше, чем всеведущая мисс Бодмен, — еще неделю назад я слышал об этом вечере от Александра.

Прошло дней десять, а от Эллы по-прежнему не было вестей. Наконец я действительно забеспокоился: а вдруг она оставила мое письмо нераспечатанным? Сам-то я не раз поступал так с ее посланиями. Однако, несмотря на закрадывавшиеся в душу дурные предчувствия, я продолжал трудиться, как всегда, усердно: последний тур Хиббердсона был уже на носу, а потому дни мои были заняты репетициями, работой с дирижерами и тысячами мелочей, необходимых для подготовки к участию в конкурсе.

Письмо Эллы я обнаружил как раз по возвращении с одной особенно долгой репетиции, оно торчало из стопки почты, оставленной на коврике у моей двери. На сей раз конверт оказался голубым, хотя адрес был написан все теми же, так хорошо знакомыми мне, коричневатыми чернилами.

Помню, как сильно я разволновался: сердце сжалось, в горле пересохло. Я поднял письмо и отправился с ним в крошечную комнатку под крышей. Ощупал пальцами плотную бумагу, вскрыл конверт, из него выпал толстый лист с рельефным оттиском адреса — Элла писала из Сетона. Она не называла меня по имени, и послание ее оказалось довольно коротким. Там говорилось:

«Дорогой, дорогой мой!

Элла»

Поверить не могу, что ты наконец-то мне написал. Я думала, что навсегда потеряла тебя.

Ты представить себе не можешь, как сильно мне тебя не хватало, как сильно я хотела увидеть тебя. Это были тяжкие годы, впрочем, полагаю, мне незачем рассказывать тебе об этом. Прости, что не ответила на твое письмо раньше.

Видишь ли, меня не было в Лондоне: я тут сижу у дяди Сирила, помогаю ему с организацией приема. В замке царит настоящий хаос, и молодое поколение притащили сюда на подмогу. Так что меня не было дома, а у Памелы неважно обстоят дела с пересылкой корреспонденции. Я прочла твое послание только сегодня утром — и с тех пор мне не сидится на одном месте. Не могу дождаться нашей встречи, когда я снова смогу прикоснуться к тебе, любовь моя. Я так скучала по тебе.

Однако уехать отсюда я смогу лишь на следующей неделе, после приема. Разумеется, ты сам можешь приехать на праздник, хотя, с другой стороны, нет ничего хуже, чем вновь увидеться с тобой на глазах у тысяч людей. Это будет вечеринка в духе Реджины Бодмен, а я хочу встретиться с тобой наедине…

Ты подождешь еще немного? И тем временем постараешься выиграть конкурс Хиббердсона? Я следила за твоими успехами до самого последнего тура, и мне интересно, что за произведение ты будешь играть. Ты не представляешь, как сильно я хочу снова услышать, как ты играешь.

Нам так много нужно друг другу сказать! Письмо для этого не годится.

Жду не дождусь, когда мы снова будем вместе.

Вот в точности ее слова, и, повторяя их сейчас, я слышу, как она сама их произносит. Сидя один во мраке, я слышу голос Эллы, зовущий меня из далекого прошлого, вижу ее глаза, ищущие моего взгляда.

После этого события понеслись стремительно одно за другим.

В памяти моей всплывает последний вечер конкурса Хиббердсона — вечер судей и огней, пота и нервов и переживавших за мой успех друзей. Для меня он стал вечером славы: я играл с неведомой мне дотоле страстью. Любовь Эллы придала моему исполнению легкость, несвойственную мне ранее, и утонченность, которую мне, увы, не суждено было сохранить в будущем.

Помню, как это было — выиграть: я опустил скрипку, поклонился публике — и облегчение могучей волной нахлынуло на меня. Я улыбнулся, поблагодарил судей, поведал журналистам, что я в восторге. Я и впрямь был в восторге, ведь играть по-настоящему хорошо, превосходя самого себя, — это истинное наслаждение, с которым ничто не может сравниться. Впрочем, я по-прежнему чувствовал, что победа принадлежит не мне одному, я никогда не достиг бы в исполнении такой дерзости и отваги, если б не чудовищное воспоминание о смехе Эрика и о его невидящих глазах. Кроме того, я понимал: Эрик тоже хотел бы моей победы. А еще я надеялся, что любовь Эллы теперь всегда будет защищать меня от моих демонов.

Стоя на сцене с бронзовым лавровым венком в руке, я блуждал взглядом по рядам слушателей, видел их улыбающиеся лица и смазанные пятна аплодирующих ладоней. Поклонившись в очередной раз, я вдруг заметил в толпе тонкую, склоненную шею и улыбку, от которой у меня перехватило дыхание.

И я, чуть пошатываясь от усталости, но по-прежнему улыбаясь, двинулся по сцене, пожимая руки другим финалистам, принимая их поздравления и думая лишь об одном — как бы поскорее покинуть концертный зал, ускользнуть в ночь с той единственной, кого жаждала моя душа.

За кулисами меня поджидали репортеры и мой агент, попросивший еще раз выйти на поклон. Я согласился, хотя кровь неистово била у меня в висках, а ладони взмокли от страха, что Элла затеряется в толпе и я не найду ее.

На третий поклон я не вышел, прямиком отправившись в гримерную, отведенную финалистам. Там мы складывали инструменты и освобождались от галстуков. Пребывая в состоянии, близком к помешательству, я со всеми попрощался, убрал скрипку в футляр и помчался по глухим коридорам к выходу для музыкантов, надеясь выскользнуть наружу до того, как здесь появится толпа. Однако стоило открыть дверь, как я услышал пронзительный, ликующий вопль: «Вот он!» — мгновенно повергший меня в гнев и досаду. Поклонники и репортеры взяли меня в плотное кольцо, посыпались вопросы и просьбы дать автограф.

Что было делать? Пришлось успокоить себя простеньким рассуждением: Элла непременно меня найдет, лучше всего оставаться на одном месте, где меня хорошо видно. Глубоко вздохнув, я очертя голову нырнул в лавину слов и блокнотов. Сердце колотилось как бешеное, а я надписывал свое имя на протянутых листах, изо всех сил стремясь умерить нетерпение.

— Могу я присоединиться к очереди ваших верных почитателей, мистер Фаррел?

Я увидел ее раньше, чем она заговорила, а потом услышал округлые гласные, свойственные британскому аристократическому выговору, — и побледнел от разочарования: передо мной стояла, улыбаясь, Сара Харкорт. Я тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от видения. Машинально выводя автограф на очередной программке, я уже взял себя в руки и даже сумел вежливо поинтересоваться, что она тут делает.

— Слушала ваше выступление, разумеется, — по-прежнему улыбаясь, ответила Сара, и я заметил, что она кажется менее неприступной, чем мне запомнилось. — И подумала, что следует подчеркнуть факт знакомства с победителем, если, конечно, получится.

— Что? — не расслышал я — ее тихий голос утонул в гуле толпы.

— Мои поздравления! — крикнула она громче и, приблизившись, поцеловала меня в щеку.

Фотографы запечатлели этот поцелуй, а один из репортеров спросил, кто эта красивая леди.

— Да-да, назовите ваше имя!

Сара покраснела, а я с тоской подумал о том, как прекрасна ее кузина.

— Столько времени прошло, — вздохнула она, когда я, замыслив побег, начал протискиваться сквозь толпу охотников за автографами.

— Да.

— Как вы поживали с тех пор, как мы в последний раз виделись?

— А-а… хорошо. Много работал.

— Получали награды…

— Пока выиграл только одну.

— Зато какую! — Голубые глаза Сары встретились с моими — возникло впечатление, будто мы с ней сто лет знакомы.

— Так мило, что вы пришли и разыскали меня, — сказал я. — Мне казалось, членам вашей семьи под страхом наказания запрещено покидать Сетон.

— Сегодня я приехала в Лондон за платьем.

— Понятно.

Она снова улыбнулась мне. Мы помолчали.

— Ну что ж, до свидания, — попрощалась Сара. — Примите мои поздравления по случаю сегодняшней победы. Уверена, это лишь первая среди многих.

— Спасибо.

— Теперь, когда мы столь неожиданно столкнулись, нам не следует снова терять друг друга из виду.

— Ни в коем случае, — согласился я.

— Еще раз до свидания, мистер Фаррел.

— Всего хорошего, мисс Харкорт.

Я наклонился и тоже поцеловал ее в щеку, ощутив ее запах — других сигарет, незнакомого мыла, неизвестных мне духов. Этот же запах — в сочетании с густым, сладковатым духом теплой крови — я вдыхал вчера днем, когда склонился над ее окровавленным телом.