Сквозь толпу людей, покидавших здание суда, я разглядел Чарльза Стэнхоупа. Он стоял неподвижно, с напряженным, застывшим лицом, затерянный среди бурлящей толпы, и, казалось, не понимал, что ему делать и куда идти. Я посочувствовал ему. Журналисты тем временем устремились к Памеле.

Проталкиваясь мимо камер, мимо сбившихся в кучки репортеров, дрожащих под зонтиками, я быстро спустился по ступенькам. Дождь разыгрался не на шутку, и я спешил оказаться на улице, мне не терпелось вернуться к своей скрипке, сбежать от реальности через единственную оставшуюся для меня дверь — через игру, через музыку. Бредя по направлению к метро, я говорил себе, что остался один на свете и чем быстрее я смирюсь с этим фактом, тем лучше для меня. Дул холодный ветер, я потуже затянул шарф и шел быстро, стараясь не заплакать.

Она поймала меня на лестнице, ведущей на станцию подземки. Я и сейчас вижу, как она стоит там, держась за перила: ее сотрясает дрожь, длинные волосы падают на вздрагивающие плечи, лицо белое-белое. Кажется, я ответил на ее приветствие. Может, пожал ей руку или даже поцеловал… Может быть…

Не помню. Та встреча до сих пор будто затянута туманом: она произошла на фоне безумного водоворота событий, а Сара никогда не давала мне повода предаваться воспоминаниям. Даже потом, спустя годы, мы редко разговаривали о первых днях наших отношений, и со временем я стал воспринимать ее молчание как проявление понимания и чуткости, которые я так в ней ценил.

Вот эта сдержанность, этот принцип о многом не говорить вслух и заставили меня поначалу обратить внимание на Сару. Когда-то, сходя с ума от любви к Элле, я счел такую манеру поведения проявлением скованности, неловкости, но три тяжелых года, отделившие юность от зрелости, помогли мне понять, что первое мое суждение о Саре было поверхностным. Даже в тот день я уже чувствовал, что могу без опаски положиться на ее деликатность и такт.

Вскоре мне предстояло узнать, что моя жена предпочитает замалчивать все болезненные вопросы, дабы не бередить душу, и это умение сначала даровало облегчение, а позже и вовсе пленило меня. Постепенно Сара научила меня и внутреннему молчанию, научила прилежно и осторожно хранить его и поддерживать.

Первыми всплывают в памяти странные вещи — например, запах Сариных влажных от дождя волос, когда она поцеловала меня в щеку, или лягушачьи лапки и стейк, которые мы ели за ленчем; она настояла, чтобы мы отправились на него вместе.

— Не хочу сегодня быть одна, — прошептала она, обнимая меня, и ее взгляд был так похож на взгляд Эллы, что я чуть не вскрикнул — и уже не мог сопротивляться.

Так что я позволил Саре отвести меня в маленький французский ресторанчик, где перешептывались по углам услужливые официанты. Сара рассказывала о страданиях, испытанных ею за последние два месяца, и ее большие светлые глаза искали мои и подолгу удерживали мой взгляд, руки дрожали, когда она прикуривала, и было понятно, как им хочется, чтобы я взял их в свои ладони. Я с удивлением заметил, что Сара уже не та строгая леди, встреченная мной в парке, и не холодная молодая женщина, которую я видел в день объявления помолвки Эллы. В каком-то смысле суд над Эллой освободил ее, и, наблюдая за ней, я подумал, что слезы делают ее более земной и теплой.

У этой женщины, моей жены, имелся целый арсенал уловок и ухищрений, она обладала тонким умом, просчитывала каждый шаг и умело скрывала свои действия от окружающих. Мне, мужчине, немыслимо было с ней тягаться. И конечно, я с легкостью поддался ей. Мы сидели за угловым столиком, на улице лил сплошным потоком дождь, вино согревало нас, я слушал, а она рассказывала о горе Памелы и о своем собственном, и меня убаюкивал ее ровный, бархатистый голос, мою душу трогали слезы, которые она не могла сдержать. Вероятно, я даже (странно, но раньше это не приходило мне в голову) испытывал трепет при мысли, что судьба как будто возвращала мне Эллу, — настолько они были похожи.

Привлекательность, притягательность — явление сложное, сложное и могущественное, и жизни не хватит, чтобы постичь ее законы. И сейчас, находясь в том возрасте, в каком, как принято считать, человек обретает мудрость, я начинаю открывать для себя ее капризные привычки. Перебирая события жизни, я со временем стал склоняться к мысли, что романтическая любовь тесно переплетена с ее физическим выражением, и понял, что мою любовь к Элле невозможно отделить от того чувственного опьянения, которое вызывали во мне ее тело и лицо.

Проходили дни и недели. Я сильно скучал по Элле и долго не мог с этим смириться, однако постепенно начал находить некоторую отраду в созерцании изящных форм Сары, в прикосновении ее гладкой, белой кожи, в ощущении ее губ на своих губах. Я привык наблюдать, как уже не Элла, а Сара прикуривает сигарету с изяществом, которого сама не осознает, одаривая меня при этом взглядом больших голубых глаз. Я научился находить очарование в ее ровном настроении и умении скрывать свои чувства, мне нравилось видеть, с каким спокойствием она постепенно обретает власть над моей жизнью. Я начал замечать, что в ее присутствии чувствую себя в безопасности, и был благодарен ей за желание и готовность спасти меня от себя самого. Время, что мы проводили вместе, протекало в простоте и безмятежности — именно этого так долго не хватало в моей жизни. Я окунулся в спокойствие, которое источала Сара, испытывая при этом облегчение и отрешаясь от своих мыслей, надеясь обрести мир и зная, что ее сила послужит мне надежным убежищем. Именно она осветила мне путь к забвению, она прельстила меня возвращением на безопасную отмель.

И я был благодарен ей за это.

В тот день мы говорили с ней об Элле в моей мансарде. Я и сейчас вижу Сару перед собой: она сидела, прислонившись к стене, и курила, выговаривая слова мягким ровным голосом, который мне предстояло так хорошо узнать.

— Вы, должно быть, знаете, как сильно она ненавидела меня, — начала Сара сдержанно.

— Да, — ответил я, удивляясь тому, что Сара в курсе наших с Эллой отношений. — Знаю.

— И она, несомненно, говорила вам, что и я ее тоже ненавижу.

Я смотрел на нее, завороженный ложбинкой меж ее грудей, нежными косточками запястья державшей сигарету руки, и не отвечал. Очевидно, я все еще колебался, не решаясь окончательно предать доверие Эллы, оказанное мне в стародавние времена.

— Не надо, — сказала Сара, почувствовав, что я не расположен к откровенности, — не нужно ничего говорить.

Я взглянул на нее — на изящную линию носа, красиво вылепленные ноздри, полукружья бровей… Кожа ее казалась бледной даже на фоне белой стены.

— Бедная Элла.

— Что правда, то правда, — задумчиво откликнулся я.

Меня трясет от ярости, когда я вспоминаю, как вела себя в тот вечер Сара. Я снова вижу перед собой ее лицо: она печально, сочувственно смотрит мне в глаза. И все мои сомнения рассеиваются в одночасье: я вдруг обретаю твердую уверенность в том, что она заслужила смерть. Убив ее, я поступил правильно. Этим я добился подлинной, глубинной справедливости, которую не могли бы обеспечить жалкие бюрократические процедуры земных судей и тюрем. Ее будет судить Бог, только Он может это сделать. И мне, одинокому старику, сидящему здесь и не имеющему возможности вернуться в прошлое, тоже остается лишь дожидаться Его суда.

Странно, всего за сутки моя жизнь рассыпалась в прах, фундамент пятидесятисемилетнего брака рухнул в мгновение ока. Я узнал правду — и она все разрушила. Вспомнив прошлое, я свел на нет Сарины труды, вытащил краеугольные камни из возведенного ею здания. И хотя едва ли я смогу построить взамен что-то новое — уже никого и ничего не осталось вокруг для осуществления этой работы, — по крайней мере, я наконец-то понял, какой силой обладала Сара.

Моя жена никогда не забывала оскорблений и редко прощала врагу, но за верность и преданность она вознаграждала великодушием, которое никогда не иссякало. Таковы были принципы и методы Сары. А в ту ночь я слушал ее слова и даже не догадывался — клянусь, это правда, — что она ведет сознательную работу, постепенно, аккуратно, едва заметно добиваясь того, чтобы я попал под ее влияние.

— Я так старалась помочь Элле, — говорила Сара скромно и искренне. — Я понимала, что ей нужна помощь. Вы и представить не можете, как мне хотелось предотвратить… то, что случилось в Сетоне. Какой виноватой я себя чувствую!.. — Ее глаза даже наполнились слезами.

Я помню, как Сара плакала, как красиво у нее это получалось. В ту ночь я осторожно отер слезы с ее лица.

— Спасибо, — поблагодарила она и погладила меня по голове. — Я пыталась предупредить… — продолжала она, — но меня никто не слушал. Только дядя Алекс. Кроме меня, он единственный понимая, в каком состоянии находится Элла: он и прежде наблюдал похожие симптомы у своей матери и сестры.

Скрепя сердце я кивнул.

— Он пытался помочь Элле, посылал ее ко всем этим докторам. Полагаю, именно поэтому она и… — Голос у Сары сорвался. — Элла не хотела принимать помощь — ни его, ни чью бы то ни было еще. Всегда была упрямой. И когда я попыталась, она… Нет, не буду рассказывать, это слишком ужасно.

— Расскажите, прошу вас… — Мне хотелось узнать все до конца, даже самое страшное.

Сара взглянула на меня, и ее голубые глаза вновь наполнились слезами.

— Ну, если вы действительно хотите знать… Она пригрозила и меня тоже убить.

Воцарилась тишина, Сара ждала, пока ее слова не возымеют свое действие.

— Разумеется, я никогда не думала, что Элла в самом деле совершит что-либо подобное, — добавила она, видя, что добилась ожидаемого эффекта. — Если б я только знала, что она говорила серьезно… Вероятно, я могла бы что-то предпринять. Я бы имела возможность…

— Вы не виноваты, — мягко возразил я.

Именно это она и хотела услышать.

— Но я чувствую свою ответственность за случившееся.

— Напрасно.

Ужасно это сознавать, но я проникся к Саре сочувствием, обнял ее, и так мы просидели довольно долго.

— Да, вы правы, — сказала она. — Я бы вряд ли смогла что-то изменить. — И Сара промокнула глаза — осторожно и изящно. — Элла никак не хотела признать, что у нее проблемы со здоровьем. Доктора в один голос твердили: нужно признать свою болезнь, прежде чем она проявит себя. Именно это Элла отказывалась делать. Она была такой упрямой. Не запирать же ее в сумасшедший дом. Что еще Александр, Памела или я могли поделать?

— Ничего, — пробормотал я, пытаясь заглушить в своем мозгу голос Эллы, доносившийся до меня из пражского кафе, с расстояния в несколько лет, не слышать ее вопроса, полного горькой иронии: «А знаешь, какую стойкую психику надо иметь, чтобы остаться в здравом уме после сеанса у авторитетного психиатра?»

— Вы сделали все, что могли, — заверил я Сару и, выговорив эту фразу, решил раз и навсегда покончить с прошлым. Я не хотел, чтобы оно продолжало мучить меня.

— Да, я понимаю, — ответила она медленно, — что не должна винить себя. Она так ревновала, Джеймс, так ужасно ревновала.

— Я знаю.

— Она рассказала вам?

— Да.

— И что же именно?

— В основном она говорила о вашей бабушке.

— И о Сетоне?

— Да.

— Элла никак не желала смириться с тем, что я больше соответствую образу владелицы замка. Она ненавидела меня за то, что я англичанка, представляете? Англичанка в том смысле, в каком она никогда не сумела бы ею стать.

Я промолчал.

— Элла ненавидела меня за то, что я понимаю этот остров так, как она никогда не смогла бы понять. И всю жизнь пыталась доказать, что может заботиться о нем лучше, чем я. А самое печальное, что она едва знала его.

— Правда?

— Она лишь изредка приезжала туда — на дни рождения, на Рождество.

Я взглянул на Сару: на глазах слезы, губы трагически искривились.

— Для Эллы это была тяжелая ответственность, — продолжала Сара. — Она очень боялась, что не сможет справиться с тяжким бременем — заботой о замке.

— Бедная Элла! — Я вспомнил, как много лет назад она плакала в башне над морем, и меня пронзило ощущение ее теплых слез на моем плече.

— Да, мне тоже было ее жалко. — Сара поджала губы. — Может, поэтому она и убила дядю Алекса на глазах целой толпы гостей. Знаете, мне кажется, Элла хотела, чтоб ее поймали.

— Зачем ей это понадобилось?

— Своим поступком она спасла себя от Сетона.

— Что вы хотите этим сказать? — удивился я, и из дальних глубин моей памяти зазвучал голос Эллы, ее слова о том, что замок не может унаследовать католик, человек, состоящий в разводе, или осужденный.

— Теперь она ни при каких обстоятельствах его не получит, — пояснила кузина моей возлюбленной.

— А что будет, когда умрет ваш дядя? Теперь, когда Александр мертв?

Сара пристально взглянула на меня — лицо ее было серьезно, однако в глубине голубых глаз угадывалось какое-то беспокойство.

— Он станет моим, — проговорила Сара медленно. Казалось, произнося эти слова, она ласкает каждое из них. — Остров, дом, титул, — добавила она, — все это станет моим.

— А Элла?

Сара в ответ только пожала плечами, сделавшись еще серьезнее:

— Могу я задать вам вопрос?

— Конечно.

Неторопливо, словно взвешивая каждое слово, Сара заговорила, и голос ее звучал обезоруживающе мягко:

— Вас пугает мысль о том, что Элла была сумасшедшей?

— Почему вы так думаете?

— Пугает, да? — настаивала она, не обращая внимания на мою реплику.

Я не ответил, но в наступившей тишине чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, и, краснея, почему-то смутившись, кивнул и отвернулся.

— Впредь мы даже думать о ней не будем, — сказала Сара тихо, и в мягком голосе ее мне послышалась железная решимость.

И тогда, вглядываясь в лицо Эллы, на котором теперь сияли не зеленые, а голубые глаза и лоб был выше, чем в моих воспоминаниях, я наклонился и поцеловал эти едва знакомые губы, в которые влюбился много лет тому назад.

— Никогда, — согласился я.

Спустя полгода мы поженились.