Забавно: история моей жизни почти досказана, а я ни словом не помянул самый долгий ее период. Если быть точным, из моего рассказа выпали пятьдесят семь лет — именно столько продолжался наш брак с Сарой. Внушительная цифра.

Я продолжаю испытывать благодарность к Саре, потому что со старыми привычками трудно бороться. С какой стороны ни посмотри, у нас был счастливый брак. Сара проявила себя как отличная, любящая жена. Мне не составит труда заплакать на ее похоронах. Слезы сами польются из моих глаз. На следующей неделе, стоя в часовне на фамильных местах Харкортов, расположенных над головой простых прихожан, под ветхими драпировками и покрытыми паутиной сводами, я буду плакать. Прилюдно, как полагается, я буду рыдать по своей покойной жене, матери моего ребенка.

Но, оставшись в одиночестве, оплакивать я буду всех: Эллу, Эрика, Сару и самого себя. Особенно самого себя, если, конечно, сейчас — под конец жизни — позволю себе подобное проявление эгоизма. Я задержался на этом свете последним и должен продолжать жить дальше в одиночестве, и некому меня судить.

Вышедшая наружу правда, вопреки ожиданиям, не сделала меня свободным и не наделила новой жизнью. Скорее, я испытываю огромную усталость. Это был длинный день. Какая-то часть моего внутреннего «я» все еще не желает взглянуть сквозь возведенную Сарой стену в лицо правде, разрушить здание, которое она так старательно и долго возводила, а хочет по-прежнему оставаться под защитой ее лжи.

Но устои уже поколеблены, и древние воды снова поднимаются. Я слишком далеко зашел и не могу повернуть вспять, не могу снова скрыться на безопасной отмели, где Сара властно и заботливо удерживала меня. Я должен вспомнить наш брак. Должен взглянуть на него ясным взором, с позиции вновь обретенного знания. Я больше не могу убаюкивать себя, хотя Сара отлично меня этому научила.

Что же мне вспомнить? Как ни странно, эти долгие годы бедны событиями. Эмоции пугали Сару, она и меня научила их бояться. Она старалась изгнать чувства из нашей с нею жизни, ослабить их способность нарушать спокойствие и побуждать к переменам. Она была настоящим мастером, хирургом по ампутации чувств, — я только сейчас начинаю это понимать.

Помню свой первый приезд в Сетон в качестве нового хозяина: солнце сверкало на флюгерах, когда мы ехали в поезде мимо замка, и Сара прошептала победно: «Вот он, наш остров». Насколько сильно она любила это место! Получается, что не всех чувств она боялась?..

Да, моя жена была способна на сильную, всеобъемлющую любовь. Все, что Сара чувствовала к этому дому, она позже перенесла на нашего ребенка: в сердце своем она всегда оставалась собственницей и феодалом.

Саре нужен был наследник. Когда родилась Адель, я втайне испытал облегчение: при первом же взгляде на девочку бросалось в глаза, что она пошла в Фаррелов, не в Харкортов. Черты Бланш, унаследованные Сарой и Эллой, никак не проявились в ее правнучке. И я был этому чрезвычайно рад.

Адель уже давно взрослая, у нее свои дети. Завтра утром она приедет сюда со всей семьей и замок снова наполнится жизнью — жизнью среди смерти. Мне придется рассказать дочери, что ее мать покончила с собой, выстрелив себе в висок. Интересно, как объяснят случившееся детям? Однако это я оставляю их матери.

Быть может, смерть Сары сблизит нас, ведь Адель и ее муж, которого я недолюбливаю, — единственные родные люди, оставшиеся у меня на свете, а всепоглощающая любовь Сары к нам обоим, как это ни парадоксально, нас разделяла. Любовь моей жены была эгоистичной. Для каждого из нас — и для Адели, и для меня — Сара хотела быть всем и потому постаралась, чтобы мы не были сильно привязаны друг к другу. А поскольку она лепила из меня доброго, но отстраненного отца, именно таким я и стал: Сара к тому моменту хорошо вымуштровала меня, и я даже не думал подвергать ее решения сомнению.

Сейчас кажется странным мое беспрекословное подчинение жене. Я, отнюдь не являясь прирожденным лидером, и к рабству никоим образом не склонен. Это не в моей природе. Однако не моей рабской психологией определялись наши с нею отношения. А обманом и уловками Сары. Она умела хорошо маскировать свое влияние, представлять события таким образом, что моя покорность ее желаниям выглядела как проявление собственной воли. В этом — а может, и в чем-нибудь другом — она походила на Реджину Бодмен: Реджина в начале моей карьеры распорядилась мною так же, как позже Сара распоряжалась моей жизнью и моими чувствами. Она взяла на себя ответственность за происходящее, а я с радостью ей эту ответственность вручил.

Под опытным руководством Сары я научился забывать, не допускать в мысли образы и призраки, являвшиеся из прежней жизни. Я уже практиковался в этом в те три года, что последовали за смертью Эрика, но лишь при молчаливом покровительстве жены, подражая ее примеру, добился относительного успеха в искусстве хоронить свое прошлое. Я точно не знал, что именно ей известно, а потому остерегался обсуждать с нею ее кузину. По сути, за эти пятьдесят семь лет я почти ничего не рассказал жене об Элле, а Сара и не спрашивала. Она не шутила, когда сказала, что мы и вспоминать не станем об Элле.

Мнимое Сарино равнодушие я принял за проявление ее безграничного такта. И никогда не пытался понять природу ее спокойствия, просто восхищался им — и все. Мне не приходило в голову — а ее мастерство, ее гениальность как раз и заключались в том, чтобы не позволить мне догадаться, — что под величественным спокойствием Сары кроется мрачная правда, под ее невозмутимостью живут страшные тайны.

Во время войны я служил в разведке. Сирил умер прежде, чем Германия подписала капитуляцию. Когда меня демобилизовали, мы с Сарой отправились в Сетон — замок, который мог бы принадлежать нам с Эллой. К той поре жена уже набросила на меня свои чары, да и вообще после войны мне отчаянно хотелось мира. Воспоминания о моем первом визите в этот дом и о девушке, которая меня сюда привезла, не смутили меня: тогда я уже начал считать любовь к Саре более «взрослым» и благоразумным проявлением чувства, которое в юные годы по ошибке питал к ее кузине. С помощью искусных махинаций Сара отчасти утвердилась на том месте, которое прежде занимала в моей жизни Элла. Я никогда больше не заглядывал в ту комнату в башне и вспоминал о ней тоже не слишком часто.

Жизнь в браке изменила меня. Сара с ее могучей волей сделала из меня другого человека, и я только сейчас начинаю понимать, в чем это выразилось. Впервые я честно и беспристрастно называю истинную движущую силу моей музыки и отдаю себе отчет в том, что Сара музыку не любила и всячески мне противодействовала. Моя музыка ей не принадлежала, она была тем душевным проявлением, которое Сара не могла контролировать. И она не желала с этим мириться. Сара воспринимала мою скрипку как соперницу, и у скрипки было больше шансов одержать в этом соревновании победу, чем у кого-либо из людей. Сара боролась с нею решительно, с холодным расчетом, а я, вероятно, подспудно замечал это, но не хотел признаваться даже себе и в конце концов сдался.

Мы с Сарой не ссорились. Ее тиранство не было явным. В нашем союзе не случалось штормов, сокрушающих большинство браков. Вместо этого она постепенно приобщила меня к атмосфере замка и позаботилась о том, чтобы ритм жизни в Сетоне стал моим, чтобы я усвоил принятый здесь старинный кодекс чести и аристократические традиции, сделав их своими собственными. Внешний мир — Камилла в один из приездов сюда, будучи в дурном настроении, назвала его реальным миром — в результате становился для меня все менее реальным, и напряженные расписания записей и концертов казались какими-то отвлекающими от настоящей жизни, бессвязными пустяками. И постепенно я отказался от всего этого.

Впрочем, я перестал выступать и по-другой причине. Дело в том, что под влиянием Сары я утратил уважение к своему творчеству, а вместе с ним пропало и желание играть. Невозможно играть без чувств, а именно в них Сара мне и отказывала. Вера в — музыку, так долго служившая стержнем моего существования, в браке потихоньку улетучилась. И это к лучшему. После того, как я играл прежде, особенно в вечер финала конкурса Хиббердсона — мне тогда казалось, что ко мне возвращается любовь Эллы, — возврата к посредственности уже не было.

И вот я сижу здесь в полном одиночестве, вокруг меня — никого, лишь связка старых, пожелтевших газетных вырезок, и удивляюсь собственному нахальству. Кто я такой, по какому праву высказываю столь смелые утверждения? Однако мне известно, что запись Скрипичного концерта ми минор Мендельсона в моем исполнении до сих пор считается одной из лучших. Знаю я и то, что подобное достижение сопряжено с определенной ответственностью. Достигнув этой вершины, я должен был двигаться вперед, не позволяя себе сомнительную роскошь «проходных» выступлений, слабой, невыразительной игры. Я всегда беспристрастно оценивал собственные способности. И это умение много лет назад спасло меня, не позволив перечеркнуть единственное за всю мою жизнь истинное, безупречное достижение.

Счастье, что моя музыка устояла перед силой самообмана. Я понял, когда именно умер как музыкант, осознал этот момент и горько опечалился, но не стал бороться. Когда мне нечего было предложить публике, помимо технического мастерства, я перестал играть. И я рад, что так поступил. Совершенству техники можно и нужно учиться посредством практики, настоящая игра — как и настоящая жизнь — невозможна без чувств. А я перестал их испытывать.

Скрипка была не единственной жертвой, которую я принес, чтобы получить место в святилище Сары. От друзей — тех немногих, но верных друзей, каких я нажил в годы, предшествующие женитьбе, — мне тоже пришлось отказаться, и это далось мне с большим трудом. Моя жена вообще не любила делиться и уж тем более не желала ни с кем делиться мной. Один за другим мои друзья — и даже мои родные — уходили, не выдерживая ее ледяной улыбки. Всё реже принимали они мои приглашения, предпочитая приглашать меня в Лондон. Однако из-за обязанностей, которые накладывала жизнь в Сетоне, я вскоре почти перестал их навещать.

Камилла Бодмен, довольно кисло, к моему недоумению, воспринявшая весть о нашей с Сарой помолвке, держалась дольше остальных; мне кажется, она пыталась подружиться с Сарой, хотя я мог бы сразу предупредить ее, что это невозможно. В первые годы нашего брака она была частым гостем в Сетоне, стала крестной матерью Адели: в малом моя жена с легкостью шла на уступки. Было что-то успокаивающее в постоянстве Камиллы, в том, что ее локоны оставались все такими же тугими, грудь — столь же высокой (пусть и не такой свежей, как прежде), и в зрелом возрасте она все так же удивительно подчеркивала в речи отдельные слова, как делала это в юности.

Я хорошо помню наш последний совместный ужин здесь, в замке: Камилла громко судачила о своих клиентах, поскольку успех сделал ее еще более нескромной, и пыталась заставить Сару взять билеты на одно из ее благотворительных мероприятий.

— Теперь, когда мамы больше нет, полагаю, кто-то должен подхватить ее знамя, — сказала она, пытаясь всунуть конверт Саре в руку. — Это так утомительно — в одиночку выдерживать торжественный прием после концерта. Вы должны мне помочь.

Но Камилла не на ту напала: противостоя ее напору, моя жена приняла величавую позу мраморной статуи, и даже энергичной, полной жизненных сил и энтузиазма Камилле было тяжело выносить ее холодный взгляд. Получая мои приглашения, Камилла все чаще начала обнаруживать, что дела постоянно удерживают ее в Лондоне, хотя сама она по-прежнему продолжала приглашать нас с Сарой — а потом и с Аделью — на все свои мероприятия с настойчивостью, которая в такого рода делах стала ее визитной карточкой.

— Я знаю, что Сара не любит меня, — сказала она мне как-то на одной из своих вечеринок, будучи немного навеселе. Кажется, это снова был ее день рождения, на который меня отпустили. — И, по правде говоря, я тоже ее не слишком-то люблю. — Она взяла меня за руку и с чувством сжала ее. — Но это вовсе не повод нам с тобой так редко видеться, Джейми, дорогой. Кроме того, мы должны подумать о моей красавице-крестнице. Кто ее еще научит выживать в Лондоне, если не я?

— Действительно, кто? — поддержал я ее шутливый тон, но уже понимал — и Камилла, думаю, тоже понимала, — что нашей дружбы, какой она была до моей женитьбы, уже не вернуть.

Сара требовала за все свою цену — преданность, безусловную и нерушимую, но я зависел от жены, потому не мог разорвать наш негласный договор.

Сейчас я отлично вижу, в какой полной изоляции провел последние пятьдесят семь лет — лишенный не только своей музыки и друзей, но и самого себя. Именно обретенная истина и помогла мне вернуть себя. Несмотря на то что мне было больно узнать правду, она подарила мне свободу, которую я давно утратил, сам о том не подозревая.

Моя жена обладала потрясающей интуицией и достигла вершин в своем замораживающем мастерстве, потому я перенес известие о смерти Эллы почти невозмутимо.

Это произошло зимой, я находился в саду, наблюдал за рабочими. Серое небо придавило море, скандалили чайки, я стоял на скалистом берегу и, отвернувшись от обжигающего ветра, отдавал распоряжения. Помню каждую деталь той сцены. Вот Сара с вытянутым лицом — возможно, она все же испытала укоры совести, кто знает? — спускается по тропинке от замка: мрачная фигура, черная на фоне неба.

— Я должна поговорить со своим мужем, — бросила она, и рабочие, сняв шапки в знак приветствия, довольно быстро исчезли, оставив нас наедине.

— Да, дорогая?

Сара ровным тоном поведала мне, что Элла мертва: повесилась накануне ночью в больничной палате.

— Сегодня утром мне позвонил больничный надзиратель.

Утром?! Время уже шло к обеду.

— Он прислал ее личные вещи.

Я не произнес ни звука, разве что кивнул.

Сара постояла в нерешительности, однако все же собралась с духом:

— И два письма. Письмо, адресованное мне, я просмотрела.

— Ясно.

— Ты только напрасно огорчишься, прочитав свое, дорогой.

Я отвернулся. Сара подошла ко мне, в ее руке я разглядел конверт с моим именем, выведенным острыми коричневатыми буквами.

— Но смотри, поступай как хочешь… Прочтешь?

Сейчас я понимаю, что это была кульминация. Сара сильно рисковала.

Я колебался.

— Не думаю, что тебе это пойдет на пользу, — продолжала она ласково. — Элла была плоха перед смертью, она почти бредила. Не стоит помнить ее такой. — Сара взглянула мне в глаза, и просьба растаяла у меня на губах. — Я знаю, как нужно поступить с письмом. — И разорвала его — медленно, тщательно — на мелкие кусочки. Мы следили, как они упорхнули вниз, в море.

— Пойдем домой, — сказала она, беря меня под руку.