После храма матрица сложилась словно сама собой. Может, дело в аромате Древа, а может в пережитой эмоциональной встряске, но стоило мне остаться одному, забраться в спальню и с чувством подумать о родителях, как они тут же появились внутри. Такие родные, такие привычные. Словно никогда и никуда не уходили. Просто оставались невидимыми какое-то время.
«Мам, пап, привет!»
«О, неужели Вис о нас вспомнил. Гляди-ка… А, в храме был… Хорошее дело». — Папа надолго «замолчал», видимо, ловя колебания матрицы и вникая в последние события.
«Какой ты молодец! Нашел наконец-то. Конечно, приедем», — мама не стала глубоко разбираться, заметив самое яркое и интересное для нее.
«Подожди… Тут такой бедлам у него как обычно… Приехать, конечно приедем. Но для начала знаешь что сделай?..»
«Что?» — Обреченно спросил я, уже видя подозрительные волнения матрицы и чувствуя какую-то «гадость».
«Первым делом, как снова эту свою Лату увидишь, отдай ей родовую кость».
«Зачем?»
«Тебя по башке перед храмом бить. Все равно ж…»
«Папа!»
«Сежа!» — Мы с мамой одновременно полыхнули волнами возмущения, захлестнув нарождающуюся папину «язву».
«А чего я? Разве не правду говорю? Что за времена вообще такие? Женщины мужчин ловят, а не наоборот… Впрочем, ты не переживай, это сейчас у многих так. Я рад за тебя…»
«Ты папу не слушай, — решительно подключилась мама. — Это не „сейчас у многих так“, а у всех так и всегда так!»
«Вот не надо, я за тобой долго гонялся, а потом силой в храм тащил».
«Да, конечно. А я колотила по твоей спине кулаками, кричала, едва скрывая улыбку, а сама думала только об одном, чтобы не сделать случайно больно моему дорогому Сежу да не брыкаться слишком сильно, чтобы, не дай бог, не упал и не испортил торжественность момента. Сежа, ведь сам прекрасно знаешь, что я тебя выбрала еще за год до того, как ты впервые подумал, а не влюблен ли я вдруг в эту…»
«Знаю, знаю… И чего напоминать? — буркнул отец. — И все равно я за тобой бегал, я тебя добивался. И даже свататься с костью ходил. До сих пор помню как все присели, а ты едва не…»
«И Виса еще побегает, не переживай. Судя по тому, что я успела увидеть про Лату, та еще штучка. А может и не побегает, есть такие мужчины, за которыми надо самой со всех ног нестись, а как догонишь и опрокинешь, сделать вид, что это он за тобой бежал и наконец поймал».
«Мама!»
«Ладно, ладно, не возмущайся, мы с папой просто очень рады».
«Оно и видно. Можно же как-то выражать радость мыслями вроде: „Виса, мы так за тебя рады“, а не подколами?»
«Можно, конечно, но неинтересно. Радость ты и так чувствуешь, зачем еще и мысли формировать такие же?» — Папа.
Мне и правда было хорошо, несмотря на весьма странный разговор. И от того, что получилось так легко сложить матрицу и от, того, что скоро снова увижусь с родителями вживую.
«Вы только сестренку обязательно с собой возьмите», — уточнил я, смутно уловив указание мамы дочке сходить завтра утром за билетами до нашего архипелага.
«Конечно, возьмем. Обряды сейчас редкость, а тут брат покажет хороший пример. Знаешь, как их в школе по осознанному одиночеству натаскивают… Наша, конечно, держится, но все равно страшно. Не останется семей скоро…»
«Они всегда будут, просто их станет меньше. И они станут осознаннее. Осознанное одиночество косвенно порождает и осознанные семьи…»
Мы еще немного поговорили, потом родители пошли спать, но я еще какое-то время слышал отзвуки их матриц. Они явно обсуждали меня и Лату.
У нас еще даже не стемнело. Я набрал Лату и после пяти минут обмена ласковыми словами и приветствиями спросил:
— Лати… Скажи мне честно, когда именно ты поняла, что мы будем вместе? Или когда решила, что я тебе… подхожу что ли?..
— Когда ты приходил за «электрошкой». Помнишь? Ты меня так успокоил хорошо, мы пообщались, я на тебя совсем по-другому взглянула. Не просто клиент, а такой… Да, тогда. Еще до того, как мы первый раз сходили в тот ресторан в дереве, я и подумала, что вот за Вису бы вышла по-настоящему. Но ты потом не появлялся, я и забыла немного. А когда «кто-то» написал в «Семье», то внутри так что-то екнуло, будто я знала — это именно ты. И еще когда ты перед свиданием ко мне на работу зашел. Я так обрадовалась. Когда на само свидание шла, то решила, если тебя внутри ресторана не будет, то просто развернусь и пойду домой. Я уже знала, что там будешь ты. Еще не мыслями, матрицей чувствовала… А ты?..
— Что? — Я переваривал информацию.
— Когда ты почувствовал, что мы созданы друг для друга?
— Эээ… — Я подумал, что Лата права. Что все эти удивительные совпадения, которые она истолковала как знак, знаком и были. — Ну, допустим… когда ты вошла тогда в ресторан…
— У, так поздно? — она, казалось, расстроилась. — Впрочем, это ничего. Для мужчины нормально. Мама говорит, что мужчины вообще до женитьбы не разумны и ничего не понимают. Да и после женитьбы не сильно меняются… Почему не говорить? Нет, мам, он не обидится. Он же понимает, что ты шутишь… Виса, ты же не обижаешься?
— Нет, — сказал я.
— Вот, я же говорю. А вы уже собираетесь к нам?.. Уже билеты взяли? Здорово, я так жду. Хочу познакомить… Виса, а ты со своими говоришь сейчас? Сказал им про нас?..
— Да. Они рады. Как раз пригласил только что. Но ты же говорила, что твои приедут недельки через две?
— Так они как бы просто в гости собирались, когда еще не все ясно было. А теперь, после проверки, зачем тянуть, уже завтра будут. Ждем тебя прямо к обеду. Мама что-то вкусного привезет, ты такого и не пробовал, наши яджонские блюда. Настоящие, а не как тут — только внешне похожие.
— Конечно, с радостью приеду. Может, посоветуешь, что подарить?
— Из своих поделок что-то.
— Это понятно, а что? — Меня неприятно резануло слово «поделка». — Какую именно фигурку?
— Я видела у тебя там такой аист был. Или цапля?
— Он недоделанный, впрочем, ладно, сейчас как раз и сделаю.
Мы попрощались, и я пошел в мастерскую доделывать подарок родителям Латы. Птиц вырезал очень редко, а эта лежала незаконченной уже несколько лет. Сам не знаю, почему Лата обратила внимание именно на нее. Хотя я показывал готовые и удачные игрушки.
За работой хорошо думать. Но как раз думать почему-то не хотелось, а хотелось поговорить с Каной, но она не брала трубку весь день. Наверное и в самом деле накопилось много работы, и она постоянно в воздухе. Ладно, не буду больше отвлекать, попробую еще только поздно вечером перезвонить.
Работа над подарком шла хорошо, но несколько автоматически. Не думать не получалось. Но и сосредоточиться на чем-то одном тоже. Мысли скакали с родителей на Кану, с Каны на Лату, с Латы на ее родителей, а потом и вовсе на Тару и Килана. Мелькнул Сен и Чтоли, долго маячил Дас, кивая, словно дерево на ветру…
К вечеру покрыл аиста-журавля лаком и вынес сушиться, а сам отправился к экрану. Давно в сеть не заглядывал. Накопилось много сообщений, я просмотрел все, на какие-то даже ответил.
Ближе к девяти вечера еще раз позвонил Кане, но ее телефон оказался выключенным. Наверное, налеталась за день и легла пораньше. Сходил в Мелкобухту и проверил, что катамаран включен в розетку и заряжается. Постоял у ночного берега. Пожалуй, надо как-то назвать этот катамаран. Алькана, например?..
Утром немного еще поработал над подарком-птицей и не заметил, как надо было уже выезжать. Я хотел добраться до Латы своим ходом, поэтому запас времени не помешает. Лата говорила, что ее отец разбирается в моторах. Может, посмотрит мой. Что-то он быстро садит батарею. По инструкции должен до сорока километров на одной зарядке проплывать. Он «до сорока» и проплывает. Но десять-пятнадцать — это, по-моему, очень уж «до».
До Главного опять заряда не хватило и пришлось как следует покрутить педали. В бухте на Главном попросил поставить катамаран на зарядку, а сам пошел бродить по острову, выгуливая оставшееся до встречи время.
Лата жила в небольшой квартирке для приезжих работников острова.
Я зашел и нерешительно встал в дверях. Ко мне вышли два маленьких человечка, настолько похожих, что я испугался, не двоится ли у меня в глазах. Жители яджона славились маленьким ростом и продолжительностью жизни. Я даже примерно не мог сказать, сколько им лет. Но вопрос этот, я видно, так сильно подумал, что один из человечков первым делом сказал, протягивая руку:
— Лан Лин Фудзияма. Нам с женой на двоих уже ровно семьсот. В будущем году будет.
— О!.. — сказал я. — Эээ…
К счастью, мама Латы перехватила инициативу и повела меня к столу.
Все расселись. Я полюбовался на Лату. В очередной раз убедился, что ее лучший макияж — улыбка. Странное это дело — впечатление о людях. Бывает ли оно вообще настоящим, истинным? Когда еще часто смотрел экран, помню одну передачу, где съемочная группа приехала в один из крупнейших интернатов для выпускников. Ведущая вышла в большой зал и вызвала нескольких добровольцев. Набралось с десяток девушек и юношей. Их вывели из зала, а оставшихся велели взять себя в руки и никак не выдавать своих эмоций, что бы ни происходило. Затем стали приглашать в зал по одному добровольцу. Первому показали портрет человека и рассказали о нем немного. Что это бездельник, который всю жизнь так ничего и не захотел делать. А все, за что брался, выходило так плохо, что лучше бы и не брался. Затем ведущий попросил описать человека по портрету. И добровольцы один за другим начинали находить признаки лени в глазах, безвольный подбородок, выдающий слабого и неприспособленного к жизни человека, кривую усмешку несчастного существа.
Затем вызвали добровольца, которому сказали, что перед ним портрет выдающегося ученого, который создал необыкновенно важные для всего общества вещи. И тут же молодой человек и все последующие начали находить черты волевого, искреннего человека. Усталый от честного труда взгляд и волевой подбородок, серьезность ученого, не позволяющую улыбаться даже когда фотографируют…
Помню, я очень расстроился от этой передачи. Получается, нет никакой объективности. Нет простой и понятной истины. Все зависит от слов, от нашего желания видеть что-то, на что мы уже настроены. После той передачи я снова понял, как же мне хочется полного понимания, взаимопонимания хотя бы с одним человеком во всей вселенной. Хотя бы с одним! Сделал предложение тогдашней почти-жене, и она убежала. Это еще до Тары было.
Сейчас я смотрел на милую Лати, думал обо всем этом и не мог избавиться от непонятного раздражения. Получается, сколько-то месяцев назад я эту девушку и не замечал, считая ее мелкой интернатовской невротичкой, что работает на случайно подвернувшемся месте продавца в книжном. И все в ней раздражало. И рост, и характер, и невыносимая, коробящая прямота. И вот теперь. Лата — та же. Но я знаю, что Бог, в которого я не верю, радуется от нашей встречи, что ее работа — это не случайно, это ее дело, ее мечта с самого детства, и сама она из древней семьи по-настоящему женатых родителей. И прямота ее стала интересной особенностью, небольшой рост — милой чертой, благодаря которой можно было таскать любимую девушку как ребенка и нежничать так, как невозможно, например, с двухметровой Тарой.
Так где же объективная истина, если образ одного и того же человека так легко меняется в зависимости от нашего впечатления, настроения или предубеждения?
— А истины в отношениях нет, — вдруг сказал Лан. — И если ты надеешься обрести ее после слияния, то я тебя удивлю. Даже зная человека всего как он есть, истины это не добавит. В отношениях всегда правы оба. И неправы тоже — оба.
— Как это?.. — Мы доедали десерт, и я только сейчас понял, какой он необычный и… ну, не то чтобы вкусный, но весьма оригинальный, чисто яджонский, несомненно. — Очень вкусно, просто никогда такого не пробовал.
Мама и Лата довольно улыбнулись.
— У молодежи из семей бывает такое заблуждение, — продолжал Лан, — будто после обряда в храме все будет сразу и хорошо, как у их родителей. Особенно, если дети из хороших семей. Они просто не видят другую сторону айсберга. Не видят основы, огромного внутреннего труда, который позволяет оставаться вершине айсберга на плаву и радовать своей красотой и сверканием небеса и океан, а так же льдины, чаек и пингвинов.
— Если я правильно понял, то молодые семьи — это как льдины, у которых нет глубокой основы под гладью океана?
— Можно и так сказать. Но ведь очевидно, что если наращивать только верх, без внутренней, глубинной работы, то льдина перевернется. Как это ни грустно может звучать, но если хочешь расти вверх, то на каждый метр над океаном нужно будет нарастить десять метров глубинной массы.
— Не уверен, что до конца понимаю ваш образ. Может, потому что айсберги никогда не видел вживую. — Я улыбнулся.
— Хорошо, пошли, покажешь ваш океан!
— О, кстати! Уважаемый Лан Лин, Лата говорила, что вы в моторах хорошо разбираетесь. Может, посмотрите мой катамаран, что-то он не тянет указанные в паспорте километры?
— А, да-да, дочка рассказывала как вы в ночи застряли посреди островов, и она чуть от страха не померла.
— Эээ?..
— Пойдем, покажешь…
Я шутливо помахал Лате, она подмигнула и принялась убирать со стола.
На берегу Лан потянулся, зачерпнул в ладонь воды океана и зачем-то понюхал.
— Хорошо у вас тут! Но все равно не понимаю, как можно жить без времен года?
— А вы оставайтесь, лет за пять можно привыкнуть и будет наоборот, непонятно станет, как это жить в климате, который меняется едва не каждый месяц. И одежды столько разной надо, отопление… Как вспомню детство, так… домой хочется… — закончил я неожиданно для себя. Мы рассмеялись.
— Пять лет вечного непрерывного лета?! Нет уж, спасибо!.. Хорошо, показывай свой велосипед.
Мы подошли к катамарану, и Лан быстро оказался сзади, нашел в «бардачке» коробку инструментов и уже развинчивал что-то, явно собираясь добраться до мотора.
— Ага, понятно, емкость так себе, без тестирования и не скажешь в чем дело, внешне все хорошо. Может, аккумулятор не набирает проектной емкости. Давай, прокатимся, посмотрим в работе.
Мы сели, и я повел катамаран вдоль Главного.
— Нет-нет, поехали к рифу и дальше. Хочу в океан.
Я сменил курс. Лан сначала озирался, рассматривая удаляющийся остров, потом прислушался к работе мотора.
— Подожди, а ты не крутишь что ли, когда он включен?
— Нет.
— Понятно. В общем, все хорошо с твоим мотором и аккумулятором. Просто они не предназначены для самостоятельной работы. Слышишь, на пределе гудит? Ты так за месяц его сожжешь. Моторы такого типа рассчитаны на поддержку. Ты должен крутить педали, а он просто делает это кручение легким. Вот тогда и сможете на пару с мотором проезжать положенные сорок километров.
— Ничего себе! — Я принялся крутить и услышал, как гудение сзади сменило тон, а потом и вовсе пропало. — Это жульничество же!
— Нет, обычный мотор поддержки. Надо было брать раза в три помощнее, чтобы ездить как на лодке. А еще лучше — саму лодку. Катамаран в силу своей конструкции не может быть достаточно быстрым.
— У лодки педалей нет, — сказал я довольно мрачным тоном. Мы потихоньку удалялись в океан. Крутить с включенным мотором и в самом деле было легко, в удовольствие, даже после сытного обеда.
Лан вдруг рассмеялся. Я вопросительно взглянул на него.
— Лата рассказывает словами про ваше первое свидание. В наше время никаких сетей не было, все через родителей, родственников знакомились.
— А что смешного в нашем первом свидании?
— Не в свидании. В том, как Лата рассказывает. Она у нас мастерица словами говорить. Книжный мастер все-таки.
Мы выплыли за риф, еще немного проехались и встали посреди океана. Я выключил мотор. Нас слегка качало, но Лан, похоже, не был склонен к морской болезни.
С катамарана был виден и Вис-Им, и Главный. И еще два маленьких острова. Необитаемых. На одном устроили главную мусорную свалку архипелага, а второй оставили нетронутым для туристов, которым хотелось побывать «на настоящем необитаемом острове». Внешне острова не отличались, так как берега у обоих были одинаково покрыты высокими пальмами. Помнится, кто-то мне рассказывал, что новые водители туристических паромов иногда острова путали…
Лан смотрел на острова, на океан, улыбался, постоянно слагая матрицу. И явно с удовольствием грелся на солнце, хотя мне давно хотелось спрыгнуть в воду, чтобы охладиться.
— А как это, быть в слиянии? — спросил я. — Может, лучше оставаться в… осознанном одиночестве?
— Может и лучше… — добродушно кивнул Лан. Это поразило. Я рассчитывал на возмущение, на яростную защиту семейных ценностей. На что угодно, но не на это смиренное «может».
— Но…
— Я ведь не знаю, как это прожить всю жизнь самому по себе. Как же я могу сравнить? По экрану все время что-то про осознанное одиночество говорят. Рассказывают, как это важно. Может, так оно и есть, и для людей пришло время жить именно вот так? Откуда я могу знать, если сам всегда жил в слиянии?
— Тогда расскажите, как это, жить в слиянии? — повторил я вопрос.
— Как?.. Сначала трудно, потом привыкаешь, а потом вдруг обнаруживаешь, что все равно один, хоть и вдвоем. И только иногда с тоской вспоминаешь о неизбежной разлуке. Но тут же гонишь эту мысль. И внутри наше общее сердце ждет слияния с Тем, кто никогда не умирает. Мы хотим в мир, где нет разлуки. Понимаешь?.. Пока есть разлука, мир остается миром одиночества, сколько бы лет ты не прожил в слиянии.
Мне вдруг стало тоскливо, а потом страшно. Я почувствовал, что тоска эта не моя, она откуда-то из глубины вот этого маленького человечка. Маленького снаружи, но огромного, мощного внутри. Настолько, что мой внутренний Вис не достал бы и до колена этого гиганта.
— Извини-извини, Вис! — Лан встрепенулся и чужая тоска, накрывшая меня так неожиданно, исчезла. — С возрастом объединенная матрица слишком уж разрастается. Не настолько, чтобы заметить… Его… но вполне, чтобы покрыть и видеть матрицы других людей. Мы иногда забываем об этом.
— Вы можете видеть, что думают и чувствуют другие люди, совсем чужие, не родные?!
— До какой-то степени. Совсем чужих — нет, не можем. Но иногда забудешься и вдруг смотришь, коллега начинает думать как мы, настроение перенимает, схватывает все с полуслова… Вот, значит опять забыли про блоки и накрыли своей матрицей. Ругаешься про себя и втягиваешь.
— У всех с возрастом матрица растет?
— Не в возрасте дело. Точнее, не только в возрасте. Семья должна быть семьей. Настоящей. Даже после слияния не все семьи становятся настоящими. Увы. Но если повезет, то… Когда у вас солнце садится? Я хочу посмотреть закат прямо отсюда, с океана.
— Уже скоро…
Солнце слабело, жара спадала, а мы тихо сидели и смотрели на океан. Казалось, даже Лан перестал на время слагать матрицу и сейчас, пусть и на несколько минут, был один. Но, похоже, это только показалось, потому что Лан вдруг сказал:
— Нам хорошо с тобой, Вис. Мы не против вашего единства с дочкой.
— Вам грустно из-за этого? Говорят, женатые дети перестают слагать матрицу с родителями.
— Не всегда. Грустно нам?.. Пожалуй. Особенно той нашей части, что когда-то была женщиной. А что чувствуют твои родители?
— Не знаю, они закрываются, когда испытывают эмоции, которых, как они считают, не стоит ощущать детям.
— Да?.. Как необычно. У нас так не принято.
— Кроме того, я давно уже без усилий не могу слагать с ними матрицу, поэтому, думаю, они только рады за меня. За нас то есть.
Лан как-то грустно и беспомощно улыбнулся, но ничего не сказал. Снова повисло молчание, которое здесь, посреди океана не тяготило и могло тянуться вечно, если бы не мое желание говорить. Лан — мудрый, чем-то похож на моего Старика, только серьезнее. И уж точно никогда бы не скинул меня с катамарана, даже если бы это было полезно для чего-то. Когда говоришь с мудрыми людьми, они удивительно отражают то, что сам увидеть не в силах. Это я знал по опыту, от того и не дал затянуться предзакатной тишине.
— А вы любите свою жену? — начал я, но тут же понял бессмысленность вопроса. Как можно любить или не любить часть себя? Поэтому исправился: — Вы любили жену тогда, еще до обряда?
— А ты любишь Лату? — спросил Лан, и мне в его вопросе почудилась насмешка.
— Не знаю, — я пожал плечами. Конечно, хотелось для простоты ответить «люблю», но как-то неприятно было говорить слова, которые не отражались внутри. Да еще человеку, который при желании мог чувствовать твою матрицу. — А что такое любить?
— Не знаю. Просто все теперь носятся с этим словом. Думаю, если тебе нужна любовь, то ты не там ищешь. Нет ее в слиянии. Для любви гораздо больше подходит нынешнее осознанное одиночество. Когда эмоции и гормоны заменяют душевную близость. Когда есть четкие инструкции, когда и как менять почти-супругов, чтобы сохранялись приятные ощущения любви, когда заводить детей и когда сдавать их в интернат. Все эти эмоции первых встреч и иллюзии новизны и свежести. Возвышенные мечтания возбужденного ума, неизбежно разбиваемые о живого человека…
— Нет-нет, я о другой любви.
— Какой? Если ты про ту, что в романах, тогда тебе путь к осознанному одиночеству, а если про ту, что в религиозных книгах, то отправляйся к друидам. Какое отношение имеет слияние к любви? Что такое любовь для тебя?
— Мне однажды сказала… Один хороший друг мне сказал когда-то: любовь — это то, что делает нас неодиноким.
— Красиво.
— Так как я могу сказать, люблю я Лату или нет, если мы еще каждый сам по себе? Она мне очень нравится. Но после слияния мы будем вместе, а значит, неодинокими, а значит, появится и любовь сама собой.
— Знаешь, Вис, иногда слияние делает людей гораздо более одинокими, чем само одиночество.
— Я не понимаю.
— Забудь. Если в семейной жизни и есть любовь, то лишь как невидимая основа, в реальной жизни проявляется она терпением, пониманием, уважением. Если ты видишь семью, в которой хорошо видны эти три кита, значит, есть и океан любви, из которого киты выныривают.
— Значит, вы все же любите свою жену?
— И далось тебе это слово. Нет уже давно ни мужа, ни жены. Есть мы. Мы уже давно не два человека, а один, и этот один снова тоскует от одиночества. Если же ты о какой-то там глобальной любви, да еще с большой буквы, то она, если и есть, то только там же, где и Бог.
— То есть нигде? — Я усмехнулся.
— Можно и так сказать.
— Вы не верите в Бога?
— В нашем возрасте не верить в Бога слишком непозволительная роскошь. Потому что альтернативой будет…
Тут начался закат, и Лан замолчал, завороженно глядя за горизонт. Я невольно засмотрелся вместе с ним.
— Потому что альтернативой будет вопрос, который убивает душу. Когда на закате ты со страхом и тоскливым непониманием смотришь на исчезающий свет и горизонт, который вдруг стал таким близким, потом оглядываешься назад, на отливающую красным, уже едва светящуюся дорожку, что вот-вот исчезнет, и спрашиваешь, не ожидая ответа, спрашиваешь снова и снова: зачем все это было?..