Внутри плавно накатывает флейта. Словно волна. Громкий, едва не пронзительный вскрик-всхлип и потом медленный откат. И снова, и снова. Волнение флейты становится все громче, превращаясь в мелодию. Вот уже слышен и ситар, который сначала воспринимался как неведомо откуда взявшийся порыв ветра. Теперь было слышно, что это именно звон ситара. Редкий, задумчивый, тоскливый.

Я проснулся. Музыка еще пела в голове, но теперь только мелодией. Приятно, но вот уже не хватает звука, и ловишь его в голове, не находишь, пытаешься напевать мелодию, но не хватает таланта или воображения превратить ее в звон ситара и волны флейты.

Руке и телу тоже вдруг стало чего-то не хватать. Тепла? Я открыл глаза — рядом пусто. Я лежу на тариной водной постели, но Тары рядом нет. Подогрев выключен. Рядом — никого. А вокруг — пустые шкафы.

Я неуверенно улыбнулся, возвращаясь во вчерашний день. Видимо, заезжала самая долгая моя почти-жена, но почему-то увезла только книги и парфюм, опустошив шкафы. А любимую кровать оставила.

Вечером мы встретились с Каной, всю ночь просидели в кафе, слушали музыку, немного выпивали и много-много говорили. Обо всем на свете.

Потом под утро пошли ко мне и еще говорили. А потом упали на кровать и заснули. Обнявшись. Тело еще помнило ее тепло. Руки затекли, — ведь они боялись шевелиться во сне. Одна до сих пор была неестественно согнута, а вторая сама собой щупает место на кровати, где, похоже, еще несколько минут назад была Кана. Рука надеялась найти если не сам источник тепла, то хотя бы след. Но следов в надувной кровати не остается. Тем более, когда выключен подогрев.

Я вернул излишне самостоятельную руку себе и осознанно отправил заниматься делом: включить вибрацию и легкий нагрев. Поиск того, чего нет — это занятие для ума, а не для руки.

Я вспомнил о Таре, и на душе опять зашевелились бездомные голодные кошки, но не так активно, как вчера.

Жалко, что Каны нет, было бы так хорошо проснуться вместе. Интересно, почему она ушла? Явно ведь намеренно. Ушла, боясь желания остаться? Или проснулась, почувствовала скованность сплетенных тел и вспомнила брошюрки про осознанное одиночество? А ведь хорошая тема для какой-нибудь главы «о несвободе совместного существования, которая проявляется даже на уровне тел».

Хотя Кана вряд ли читала подобные брошюрки по-настоящему. Обязательное изучение в школе — не в счет. Мы читаем что-то только когда хотим этого сами, читать по указке или программе — все равно что произносить слова на чужом языке. А я вот вчера именно читал.

А еще, возможно, что внутри у нее появился образ, из-за которого…

Зазвонил телефон, и я соскочил с кровати еще до первых нот поняв, что это мелодия Каны.

— Слушай, Вис, так хорошо было с тобой утром, бли-ин, я лежу, нежусь, а тут вспоминаю, что вчера оставила самолет без привязи. Че-ерт! Извини, что убежала. Надеялась, что его на берег вынесло, на песке ждет родимый, ан нет, смылся погулять. Ты уже проснулся? Поможешь искать?..

«Ну — или так» — подумал я и стал собираться, радуясь, что проведу с Каной еще один день. Ее голос, настроение мне понравились. Похоже, она совсем не расстроилась из-за сбежавшего самолета, наоборот, вовсю веселилась. И мне эта радость и легкое возбуждение передались. Я прямо видел, как она скачет по берегу, пытается ругаться и при этом неудержимо улыбается. Вот почему, когда говоришь по телефону, то многое можно скрыть, но улыбку всегда слышно?..

По дороге заскочил на кухню и ненадолго застопорился перед холодильником. Есть еще не хотелось, но что-то взять надо. Или не надо? Сумку таскать не хотелось. Утром так приятно гулять налегке. Ладно, обойдемся без сложного завтрака. Универсальный ответ — бананы и привет. Хлопнул дверью холодильника, схватил со стола связку бананов и выскочил на улицу.

Очень рано. Даже прохладно, почти все досматривают сны, самые сладкие как раз в это время, на рассвете. На песчаной дорожке к морю видны следы. Я знаю, чьи они. Даже не разумом. Просто знаю. И знал бы, даже если бы разумность на мгновение отключили. Это как раз тот след, который утром искала моя рука.

Как странно: порой холодный и зыбкий песок умеет сохранять тепло души лучше, чем надежный и удобный водяной матрац.

Я быстро зашагал по краю дорожки, стараясь не оставлять своих следов.

— Ну, где ты уже?! — Кана увидела меня издалека и не оценила медленности моего приближения, сочтя их за сонливость. А я ловил тепло ускользающих шагов. Но как тут объяснишь?..

— Ты тут уже весь берег перетоптала, — сказал я. — Ступить некуда. Где твой беглец?

На берегу, посреди усеянного следами песка, лежало перевернутое надувное кресло, — видимо ночью до него тоже добралось море, но не заинтересовалось сильно, забрав более интересную добычу.

— Где-где… Да вон!..

Я глянул в сторону восхода и на его фоне довольно отчетливо рассмотрел самолет, который сейчас выглядел немного нелепой, но вполне самостоятельной лодкой без парусов.

— Недалеко, — решил я. — Даже вплавь можно, наверное… Ну, для тех, кто плавает хорошо, — вовремя добавил я, заметив, что Кана собирается что-то сказать.

— Нет, тут моторка нужна.

— Да ладно, зачем? Да и Сен сейчас спит, будить его дольше, чем самим сплавать. Давай возьмем мой катамаран. За одним разомнемся и поговорим. Знаешь как здорово разговаривать, когда педали крутишь!

— Вчера что ли не наговорился? — Кана смотрела вслед самолету и, похоже, что-то прикидывала. — Впрочем, давай, пока не жарко.

Я переложил связку бананов в другую руку и зашагал по берегу к Мелкобухте. Звали ее так вовсе не из-за мелководья, дно здесь, наоборот, уходило вглубь сравнительно круто. В Мелкобухте держали всякую плавучую мелочь: лодки, небольшие катера, катамараны. Вот и мой стоял тут, большую часть времени жарился на солнце без дела. Разумеется, хорошо привязанный.

— О, давай позаимствуем эту моторку! — предложила Кана, оказавшись среди десятка разноцветных и разнокалиберных лодок.

— Нет, нельзя. Если человек мотор не снял, значит, или растяпа, или скоро подойдет и куда-то поедет. Давай на катамаране. Я по нему соскучился. Вчера же только прилетел.

— Так бы сразу и сказал, — хмыкнула Кана. — Любитель медленной езды.

— В устах летчицы звучит жутким оскорблением!

— Да ничего подобного… совсем и… не жутким. — Она помогла мне спихнуть легкий катамаран в воду и уже сидела в левом кресле, насмешливо поглядывая на меня.

— Зато, если часто ездить на катамаране с педалями, то ноги будут сильными и стройными, а если только молча сидеть попой в кресле самолета, то — неизвестно!

— Что ты понимаешь! Один полет сжигает больше калорий, чем топтание твоих педалей вокруг всего острова, ибо — нервы.

— Вот, сейчас и сравним, крути, давай.

— Я-то сравню, а вот как ты сравнишь?

— Ну, доплывем до самолета, ты мне покажешь как им управлять, давно обещала.

— Когда это? — искренне удивилась Кана. — Вот уж такого я вслух обещать не могла!

— А ты не вслух… Я помню, когда-то давно, но я запомнил очень хорошо, нам было так легко вдвоем, что я почувствовал образ, в котором я за штурвалом твоего самолета, а ты прижалась сзади и положила ладони на мои запястья. Причем, помню хорошо именно образ, а детали — когда это было и при каких обстоятельствах…

Шутливый разговор резко стал серьезным. Настроение сменилось, и мы какое-то время молча крутили педали. Потом захотелось сменить тему. Причем, видимо, сразу обоим и одновременно, потому что мы хором сказали:

— Кстати, как там родители? — Кана.

— Кстати, про педали и ноги… — Я.

Мы рассмеялись.

— Ладно, раз мы такие оба испугались, то я назло скажу по-серьезному. Знаешь, если я даже в мыслях дала кому-то взяться за штурвал своего… Альвиса, то это — многое значит. Наверное, это было еще тогда… Еще не знали, что наши матрицы… Знаешь, он для меня словно живой. И очень дорогой. Даже с людьми такого не чувствовала. Только с тобой, но это другое. Вот сейчас он уплыл. Понятно, что просто не углядела, привязать забыла, волной унесло, но мне кажется, что Альвис сам решил поплавать, заскучав ночью на берегу. Заскучав и, может, даже приревновав. Ты и слова-то такого не знаешь, наверное. Оно в романах старых встречается только… Потому я так и смеялась утром, и все внутри пело. И я бегала по берегу и ругалась на него, а самой так хорошо и весело…

Кана говорила сбивчиво, рвано, с большими паузами, но я не перебивал. Чувствовал, что речь идет о чем-то настолько сокровенном, что любое мое слово, даже самое правильное и уместное, может все разрушить. А ведь я даже не знал, что она зовет свой самолет по имени! Я сидел и слушал, стараясь не шевелиться, насколько это было возможно крутя педали.

Вдруг меня накрыл образ. Я высоко-высоко в небе. И я один. Нет, не один. Внутри кого-то. Нет. Я един с кем-то. И в небе. И весь мир — подо мной. А я — словно неземной. И гул сливается с биением сердца, а душа…

И это непередаваемое ощущение, этот мимолетный образ сказал много больше, чем слова и… и даже больше, чем паузы.

Кана замолчала, словно почувствовав, что слова уступили место более точному.

Мне захотелось поделиться в ответ чем-то столь же сокровенным, но незаконченная мысль про педали и ноги меня сбила.

— Я тоже люблю на своем катамаране ездить. Когда долго сидишь в мастерской, режешь эти доски надоевшие в пыли и стружке, да пусть даже интересную игрушку, но все равно же сидишь на одном месте, так потом сядешь на него и давай вокруг острова пару кружочков. Такой довольный потом, уставший, и снова можно доски делать. — Я старался говорить как она, но с каждым словом все сильнее ощущал неуместность сравнения живого Альвиса, с которым летает душа, и педального катамарана, на котором я просто разминаю засидевшуюся задницу. — Знаешь, я летал на выходные к родителям. Но пробыл там больше недели. Они все время слагают матрицу, и я тоже начал. Уже через день. Словно и не уезжал никуда. Оказался в семье. Как же это отличается от почти-браков! Когда долго живешь один, то, вроде как, и забываешь. Но стоит окунуться, почувствовать всех своих внутри… Хочешь, скажу, что я пообещал родителям? Да нет, даже не им, а себе самому в первую очередь!

— Скажи.

— У меня больше не будет почти-жен. — Я замолчал. Теперь мы поделились равным по сокровенности, и можно было просто крутить педали.

Кана тоже почувствовала момент и какое-то время молчала, возможно, пытаясь поймать образ.

— Поясни.

— Я хочу жениться по-настоящему. В древнем храме, с обрядом, с соком Священного Дерева. Чтобы матрицы слились, и мы были всегда вместе.

— Я в курсе, в курсе. Я знаю, что ты ищешь жену. Но при чем здесь почти-жены. Это же физическая потребность. Да и как искать без них? Может, одна из них — твоя настоящая? Поясни про вот это: «у меня больше не будет почти-жен».

— Отец считает, что каждая попытка создать семью без решимости ее создать уменьшает возможность найти настоящее. Нет, не так… Когда в матрице общаешься, то все так ясно и понятно, а вот пробую словами передать и…

— Я, кажется, поняла. Это как с первым самостоятельным полетом? Если все время садиться в кабину и откладывать, то решимости взлететь все меньше и меньше.

— Ну, не знаю, мне пришел другой образ…

— Слушай, тебе не кажется, что мы на одном месте крутим? — Кана пихнула меня под руку и показала на берег. — Я вот поглядываю все на наш маяк, вначале мы так бодро от него стали отдаляться, а сейчас уже пять минут такое ощущение, что впустую крутим.

Я огляделся. Солнце уже показалось на горизонте, но жарко было еще не от него, а просто от усилий. Внизу — глубина. Вода такая прозрачная, что видно дно, хотя здесь уже метров десять-двадцать, не меньше.

— Хм, и правда. Похоже, мы в течение попали. Вот, кстати, и подходящий образ! Продолжать жить с почти-женами, это как оказаться в течении. Педали крутишь, но остаешься на одном месте.

— Кончай с образами! Я уже устала, а мой Альвис как смеялся мне издалека, так и смеется.

Я приналег на педали, Кана поддержала. Через несколько минут с нас пот лил градом, но движение едва ощущалось.

— Ну, все, больше не могу, — сдалась Кана. Откинулась на кресло и вытянула ноги. — Пусть нас несет обратно к берегу и возьмем уже моторное что-то, пока Альвис вообще не смылся.

— Вот-вот. Я об этом и говорю. Нам всегда проще отпустить, прекратить усилия и плыть по течению.

— Перестань уже. Что делать-то? — Кана скорчила гримасу, явно показывая, что с аналогиями и философией все понятно, и пора завязывать с болтовней. Но я уже снова был не здесь, не на катамаране между двух синих бескрайностей, а внутри — в настоящей бесконечности. Сильное напряжение, и матрица сложилась. Еще вчера не надо было почти никаких усилий…

— Привет, пап. Мне хочется какого-то знака, что я прав. И что ты прав, папа. Это очень трудно будет. Я так привык к спокойной жизни. Точнее, привычной жизни.

«Привет, сынок… Ага, здорово у тебя там… Небо, океан, эх, даже искупаться захотелось! Подруге привет… Какой самолет, зачем ты?.. А, понял, ну, течение — это ерунда. Иногда можно и по нему плыть и все равно приплыть куда нужно. Не в течении дело…»

— Я решил, что если мы доберемся своими усилиями до Альвиса, то это будет знаком, что у меня все получится. — Перебил я новый слагающийся образ. — И это будет знак, что мы все правильно делаем.

— Вот ччч-ерт, говорила же, что надо было сразу моторку брать!

— А, Кана, тебе привет от папы. Мы подумали, что это будет символично. Если мы сегодня достигнем Альвиса…

— Да я слышала. Вот только почему в ваши игры надо вовлекать меня и Альвиса?! Ну да хорошо, а то и правда, если сейчас к берегу ползти, то потом до вечера не найти. — Она спрыгнула в воду и зависла, держась руками за катамаран и слегка перебирая ногами. — Тут и течение-то едва-едва. Иди ко мне, охладимся, а потом будем достигать этого твоего знака. И моего Альвиса.

Я последовал примеру Каны. Вода освежала, мы даже чуть-чуть подурачились, плавая вокруг катамарана.

— У нас еще бананы есть, так что не пропадем, — вспомнил я, когда мы выбрались из воды. — Смотри.

— Давай, заправимся?

— Давай. — Мы вместе сунули руки под кресло, оторвали от связки по одному банану и начали крутить педали, на ходу жуя ароматную белую мякоть.

Дело явно пошло на лад. Маяк снова стал удаляться, но и самолет, казалось, тоже.

— Если не выйдем из течения, то сдохнем здесь, — сказала Кана. Крутили мы от души, вложив в педали всю свежесть от купания и вдохновение от решимости достичь цель, но все равно опять вспотели и устали.

— Давай, давай, главное крутить! — Я прибавил оборотов.

— Солнце поднимается, через полчаса мы просто поджаримся и будем наглядным пособием-страшилкой для туристов. И на катамаране с нашими подсушенными телами останется только написать: «Не заплывайте за буйки».

— Кани, ну что ты несешь! — Я тоже бросил крутить педали, а потом во второй раз спрыгнул в воду.

— Не вылазь, почувствуй течение, направление, а потом мы пойдем не против него, а чуть по нему, как бы вскользь.

— Понял. — Мне не хотелось спорить. Главное, что Кана не говорит больше о возвращении на берег и моторках. Надеюсь, она прониклась моим настроением. Хотя, может, просто боится потерять Альвиса из поля зрения.

С другой стороны, проще было бы сейчас рвануть к берегу, потом к ней на остров и попросить авиа-коллег помочь искать с воздуха. Не одна же она там на крыльях. Это здесь ни у кого нет самолетов, островок меньше раз в десять, чем остров Каны.

Сказать об этом варианте?..

— Так, тут поток явно к берегу несет.

— Поплавай вокруг, может, течение узкое?

— Ага, ты тоже прыгай, я с этой стороны, ты — с той.

Мы стали отплывать от катамарана, словно рыбы стараясь поймать кожей едва ощутимые потоки.

— Тут явно теплее, давай сюда!

Я тут же повернул назад. Все-таки до сих пор не по душе мне эти глубины, несмотря на давний урок моего Старика.

Мы забрались на катамаран и развернулись, с новыми силами крутя педали. Теперь плыли не к маячившему на горизонте Альвису, а как бы в сторону от него, зато уже через пять минут вышли из течения и снова сменили курс.

— Вот, другое дело, — удовлетворенно сказала Кана и приналегла на педали.

Жара не стала ждать полчаса, а накрыла нас через десять минут, едва мы вырвались из течения.

— Что ж за расстояния такие непонятные в этом океане! — Возмутился я, чувствуя себя все более виновато. И чем дольше молчала Кана и чем упорнее она давила на педали, тем сильнее меня грызла совесть.

— Да уж.

— Просто с берега казалось, что он рядом — за полчаса можно… А тут, крутишь и крутишь, а он словно и не приближается.

— Есть такое.

— Может, повернем?

— Слушай, молчи уже. До берега сейчас крутить дольше, чем до Альвиса. Дай лучше еще банан и не выбрасывай кожуру, прошу тебя.

Мы съели по последнему банану, и Кана стала натирать кожу внутренней стороной кожуры.

— И ты тоже натрись, хоть какая-то защита, хотя все равно сгорим. И пить хочется, как…

— Прости, пожалуйста, — не выдержал я.

— Да ладно, не ной только и не болтай, горло пересохло.

Я по примеру Каны стал натираться банановой кожурой. Без толку, конечно, все равно уже сгорел. Я ж белый, к солнцу до сих пор чувствительный, это местные могут полдня жариться и — ничего. А у меня работа такая, что солнце не страшно. Днем всегда дома, в мастерской, а на море только рано утром или вечером.

Но раз Кана говорит, что стоит натереться, то хуже не будет.

— Кстати, и правда чуть легче стало. Но пить хочется… — Я в сотый раз наклонился и зачерпнул воды на голову. Волосы давно стали жесткими, казалось, что еще немного, и у меня на голове появится соленая шапка.

— Кожуру на голову полож, хоть что-то.

Я разодрал кожуру так, чтобы получилось три лоскутка. Черенком вверх напялил на голову.

Кана глянула, криво улыбнулась, а потом выругалась:

— Ч-черт, ты ж с севера, солнечный удар схватишь, мы ж тут точно загнемся, без всяких шуток уже! Она сняла майку, намочила в воде и напялила мне поверх банана.

— А ты?.. — Слабо возразил я, темные пятна в глазах, которые что-то стали появляться все чаще последние пять минут, пропали. Я снова увидел бескрайний океан, почувствовал запах водорослей и йода. Увидел Альвиса, который, похоже, стал наконец приближаться.

— Крути, давай, не пропаду, главное, сознание не теряй.

— Слушай, он же нас увидел и к нам плывет, — сказал я и так рассмеялся, что непонятно было, смех это или кашель.

— Не хрипи, крути! — Кана налегала на педали, ее груди ритмично подрагивали.

— Давно надо было майку снять, — сказал я. — И мне легче, и Альвис, похоже, мужик, раз тут же развернулся и поплыл к нам. Он ведь точно к нам плывет, мне не кажется?

— Плывет-плывет… Вис, что с тобой? А ну держись. Перестань, не крути!

Похоже, со мной что-то и правда происходило, но я не чувствовал.

— Да, мужики они такие, готовы променять свободу на си… — Темные пятна в глазах, которые, казалось, пропали, вдруг появились снова, а потом резко, за одно мгновение, слились в одно большое темное пятно.