Не каждый день увидишь русалку, хотя слышишь о них на каждом шагу. В любой рыбачьей деревне вам расскажут, что один старик поймал в сети морскую жительницу или свалился за борт и его спасла дева, чьи волосы блестели, как косяк рыб, а хвост сверкал, словно опалы в лунную ночь. Так что когда в ярмарочном балагане показывают такую диковину, найдется немало желающих за несколько монет поглазеть на настоящую живую русалку.

Вернее, не совсем живую — эта была мертвая. А как же иначе — они ведь задыхаются без воды. Русалки — наполовину рыбы и на суше живут хоть и дольше рыб, но не намного — по крайней мере, так объяснял хозяин балагана.

Он называл себя Зофиил — «соглядатай Божий». Как соглядатай должен всегда быть начеку, так и в Зофииле с первого взгляда чувствовалась настороженность. Он не обещал людям того, что легко впоследствии оспорить. Если сулишь живую русалку, а она мертвая, об этом скоро прознает вся ярмарка. В лучшем случае никто больше не пойдет в балаган, в худшем — пьяная толпа и поколотить может. Позже мне вспомнилось, что Зофиил даже не утверждал, что там у него русалка. «Морское диво» — все, что он сказал. Ум у Зофиила был остр, как нож живодера.

Солнце в дни словно и не всходило; мы жили в вечных сумерках под спудом низких свинцовых туч. В балагане было еще темнее, холод пробирал до костей. В таком месте даже от дождя прятаться не захочешь. Балаган был растянут позади фургона, и в тесном пространстве едва помещались три-четыре зрителя. Желтый свет фонаря освещал клетку, установленную на задке фургона. Прутья предназначались не для того, чтобы удержать существо внутри — оно бы никуда не сбежало, — но чтобы посетители не отщипывали от него по кусочку и не уносили с собой как частицу мощей. Конечно, русалка — не святая, однако она ведь не от мира сего, может, ее частичка исцеляет какую-нибудь болезнь? Одной вони хватило бы, чтобы изгнать самого упорного беса.

Существо лежало на спине в гнездышке из гальки, раковин, мертвых крабов, морских звезд и сухих водорослей. Запах рыбы и соленой воды убеждал всякого, что оно родом из моря, и почти заглушал тонкий аромат смирны, ладана, мускуса и алоэ, который мог различить лишь тот, кто хорошо его помнил.

Мало кто в те времена узнал бы этот дурманящий, терпкий запах, который, раз почувствовав, невозможно забыть. Запах забальзамированного тела. Сколько лет прошло, а он так и не выветрился из моей памяти. Рыцари возвращались из Акры, как обещали, но не во главе свиты, нагруженной сокровищами, получив отпущение всех прошлых и будущих грехов. Нет, их привозили в гробах изнуренные слуги, привозили, чтобы уложить молодыми в холодный склеп под фамильными гербами. Миро стоит дорого. Это редкий и сложный состав. Мы многое переняли у сарацинов, и не в последнюю очередь умение сохранять мертвецов. Овладел ли Зофиил этим искусством или купил русалку у кого-то другого? Так или иначе, она обошлась ему недешево.

Русалка была не больше младенца. Лицо съежилось, от глаз остались одни раскосые щелки. Голову покрывал жесткий золотистый пух, ресницы и брови казались неестественно светлыми на фоне кожи, темной то ли от природы, то ли от бальзамирующего состава. Грудь — гладкая и бесполая, как у ребенка, руки — почти человеческие. Один кулачок сжимал ручное серебряное зеркальце, другой — куколку, вырезанную из китового уса. Куколка была в форме русалки, наподобие тех гротесков, которые можно увидеть в церкви: с широкими бедрами, острыми грудями и длинным змеиным хвостом.

Однако что было у крохотного существа ниже талии? На это мы все и пришли смотреть. Не ноги, точно. Скорее длинный вырост, расходящийся на конце, как задние ласты тюленя. Подобно всему телу, хвост — если это можно назвать хвостом — был бурым и сморщенным, без шерсти и чешуи.

— Это не русалка, — фыркнул человек, стоящий рядом со мной, — а…

Он не закончил, поскольку не нашел слов. От него несло луком, да так, что почти заглушало странный аромат из клетки.

— Говорят, — подхватил его приятель, — некоторые шарлатаны пришивают к человеческому телу рыбий хвост и показывают как русалку.

Тот, от которого несло луком, всмотрелся пристальнее.

— Это не рыбий хвост. Чешуи нет.

— Значит, тюлений. Сшили младенца с тюлененком.

— И меха нет, — раздраженно отвечал первый. — И шва. Уж я бы пришитый хвост отличил; как-никак, стежки кладу с малых лет.

— Так что это?

Они повторили свой вопрос Зофиилу, когда вышли из балагана, — повторили громко, со злостью, идущей от неуверенности.

Он оглядел обоих презрительно, как будто такое могли спросить только дураки.

— Как я вам говорил, морское диво. Детеныш русалки.

Тот, от которого разило луком, хмыкнул, как будто слышал такие уверения много раз и знает им цену.

— А чего у нее чешуи на хвосте нет?

Он с ухмылкой оглянулся на собравшийся вокруг народ — смотрите, мол, как я его поддел. В толпе закивали. Горожане любят, когда чужака припрут к стенке.

— Так ты признаешь, что это хвост? — холодно произнес Зофиил.

Улыбка сошла с лица вопрошавшего.

— Но без чешуи. И на голове ни волоса. Я слышал, у русалок волосы длинные.

— Есть ли у тебя дети, друг мой?

Горожанин замялся, не понимая, к чему Зофиил клонит.

— У меня, грешного, три мальчугана и дочурка.

— Скажи мне, друг мой, твоя дочь родилась с волосами?

— Нет, лысая, что ее дед теперь.

— А сейчас, полагаю, у нее чудесные длинные волосы?

Кивок.

— Вот видишь, они отрасли позже. То же самое у морских жителей. Рождаются голенькими, волосы и чешуя появляются с годами.

Горожанин открыл рот, да так и закрыл, не найдясь что сказать.

Зофиил улыбнулся одними губами — глаза его оставались мрачными.

— Ты мудрый человек, друг мой. Глупцы не додумались бы до таких вопросов, и я не удивлен, что ты не знаешь ответа. Многие ученейшие мужи нашей страны ничего об этом не ведают, потому что новорожденных русалок видят редко, только взрослых. Малышей прячут в глубоких пещерах, пока они не подрастут настолько, чтобы выплыть на поверхность. Их редко встретишь, гораздо реже, чем взрослых русалок, которые тоже попадаются нечасто. Думаю, детеныша русалки не видели лет пятьсот, если не больше.

Несколько мгновений люди молчали, переваривая услышанное, потом разом схватились за кошельки, торопясь сунуть Зофиилу монеты — только успевай принимать. Каждый, у кого оставались деньги, спешил отдать последние пенни за возможность взглянуть на редчайшее из редких существ. Даже недоверчивый горожанин — тот, от которого разило луком, — лучился гордостью, будто самолично нашел русалочьего младенца. Зофиил умел подать товар лицом.

Так получилось, что день выдался удачный для всех нас. Варфоломеевская ярмарка была оживленней обычного. Торговые ряды на южном побережье закрыли, и купцы потянулись в глубь страны. Жизнь, говорили они, не кончилась. Пока не померли, надо что-то есть. Так они кричали друг другу до хрипоты, и толпа заразилась их настроением. Вино и пряности, соль и оливковое масло, краски и ткани — все буквально сметали с прилавков. «Покупайте сейчас, — убеждали торговцы, — может пройти несколько месяцев, прежде чем нам завезут новый товар. Запасайтесь, пока не поздно». И народ запасался, словно готовился к осаде.

Мне удалось продать пять косточек святой Бригитты (их вешают в хлеву, чтобы коровы хорошо доились) и несколько ребер святого Амвросия (их помещают в пчельники). Крестьяне спешили заручиться помощью святых. Бобы почернели от мучнистой росы — дай Бог собрать хоть столько, чтобы закрыть донце котелка. Сено гнило от дождей, колосья полегли. Все понимали: если дожди не перестанут, зимовать придется на меде и сыре.

Цены взлетели, как и следовало ожидать. Покупатели ворчали, но раскошеливались. Что проку сберечь несколько пенсов, если в следующие недели их не на что будет тратить. К тому же если ты переплатил за бочонок солонины, то сдерешь больше за свои ножи. Хуже всего приходилось тем, кому нечего было продать, ну да это уж не наша печаль.

Не остались без заработка даже Родриго с Жофре. Вечерами в гостиницах, перед пылающим очагом, довольные успешной торговлей и размякшие от горячей еды и крепкого эля, люди готовы щедро платить за развлечения. А Родриго и Жофре обладали талантом, редким в бродячих музыкантах, хотя один талант в дороге не прокормит.

Они привыкли играть по слову хозяина. Дамы и господа знают, чего хотят, они велят музыканту исполнить такую-то песню или сочинить новую на заданную тему. Однако народ не любит и не умеет высказывать свои желания. Надо чувствовать его настрой. Чему сейчас время: зажигательной боевой песне, или любовной, романтической балладе, или срамным куплетам? Охота гостям спеть хором или мирно посидеть, подремать? Они складывают руки на груди и говорят взглядом: «Ну-ка, ребята, распотешьте нас, а не сумеете — пеняйте на себя».

Однако Родриго готов был учиться. Вместо того чтобы сидеть в сухой и теплой гостинице (потому что мало проку играть на ярмарочной площади под дождем), он стоял рядом со мной и наблюдал за торговлей, силясь постичь законы мира, в который поневоле попал.

Мне удалось преподать ему пару наглядных уроков.

— Хитрость в том, чтобы угадать желание покупателя вперед его самого. Смотри. Эй, хозяйка, у тебя дочь на сносях? Душа небось за нее изболелась? Вот, посмотри на этот амулет. На нем вырезаны имена святых ангелов Сеноя, Сансеноя и Семангелофа — они защитят роженицу от злых духов. Дорого? Ну, хозяйка, во сколько ты оцениваешь жизнь своей дочери и будущего внука? Спасибо, хозяйка. Желаю ей родить славного мальчугана!

Глядя, убираю в кошель монеты, Родриго ошалело затряс головой.

— Откуда ты знаешь, что у нее дочь на сносях? Ты еще и гадатель?

— Чтобы выжить на дороге, надо примечать все. Она только что купила у старухи белокудренник, лавр и мяту. Их применяют, чтобы облегчить родовые муки. Сама она не брюхата, для служанки одета слишком хорошо, значит, скорее всего, покупала травы для дочери. Вот, посмотри на человека, который идет к нам. Что, по-твоему, он купит?

К нам приближался дородный, желчного вида купец, неся на голове чудовищное желто-зеленое сооружение, которое сам он, очевидно, считал наимоднейшей шляпой. Пробираясь по грязи, купец постоянно вертел головой и усиленно улыбался каждому, в ком угадывал человека более высокого звания, видимо, в надежде быть принятым за одного из них.

Родриго смерил его взглядом.

— Ну, эту породу я хорошо знаю, навидался таких при дворе моего господина. Он купит мощи только в золотом ларце, осыпанном самоцветами. Тебе ему ничего не продать.

— Вот как?

— Спорю на кружку эля! — ухмыльнулся Родриго, отступая на шаг, чтоб пропустить купца.

— Неможется, хозяин? Сразу видно, у вас деликатное телосложение. Несварение желудка, да? Его величество подвержен тому же недугу, и вы наверняка знаете, чем он спасается, — волчьим пометом. Дня без него не может прожить. На счастье, у меня с собой как раз есть мешочек. Помет не обычный — его везут из русских земель. Именно таким лечится его величество. Король абы что глотать не станет. Он всегда требует русский помет — всем известно, что там волки самые сильные.

— Мне этого не надо, — отмахнулся купец, однако взгляд на мешочке задержал — явный знак, что без покупки он не уйдет.

— Прошу прощения, сударь, но у вас нездоровый цвет лица. Мне больно видеть, как дворянин терпит такие муки. Впрочем, не важно, у меня есть давний покупатель в Глостере. Тамошний шериф. Возможно, вы его знаете. Он ждет не дождется моего товара. Иноземные корабли не выходят в море, вот он и торопится запастись…

— Беру, — перебил меня купец, потом, опомнившись, добавил: — Только я расплачусь розовой водой. Денег у меня не осталось. Торговец слупил за нее втридорога.

Он вытащил флакон.

— Жена велела купить ей для готовки, но я скажу, что не нашел. А вода отличнейшая…

Он вытащил пробку и помахал флаконом, чтобы мы оценили запах.

К чему мне розовая вода? Путнику нужны деньги, чтобы купить еду, или товар, чтобы продать на следующей ярмарке. Откупоренная розовая вода быстро выдыхается или портится. У меня на языке уже вертелся отказ, но тут Родриго подался вперед и втянул носом сладостный аромат.

— Превосходная!

Одним словом он все мне испортил. Купец умчался прочь с мешочком волчьего помета, уверенный, что провернул удачную сделку.

— Родриго, ты что, вздумал меня разорить?

Он виновато улыбнулся.

— Я не смог устоять. Вдохнул — и вдруг снова почувствовал себя мальчишкой в Венеции. На Рождество детям дарят марципановые фигурки младенца Христа. За несколько дней до праздника воздух наполнялся запахом марципана и розовой воды. Как нам не терпелось попробовать сладости! Мы норовили пробраться на кухню и отщипнуть хоть кусочек марципана, но нам ни разу это не удалось.

— Что еще за марципан?

— Смесь тертого миндаля, сахара и яиц, в которую для аромата добавляют розовую воду. Я не держал его во рту с тех пор, как покинул Венецию. Он… — Родриго поцеловал кончики пальцев, — squisito! Для меня это вкус Венеции.

Досада не помешала мне улыбнуться.

— Очень скучаешь по Венеции?

— Особенно с тех пор, как мы остались без крова. — Он поднял страдальческий взгляд к серо-свинцовым тучам. — Я не собирался долго жить на чужбине. Как чума закончится, вернусь. И Жофре привезу, что бы ни говорил его родитель.

В нашу первую встречу Родриго упомянул, что Жофре отправил в Англию отец. Ничего удивительного: мальчиков посылают в учение или на службу в богатый дом. Однако большинство отцов радуются возвращению сыновей. Из-за чего не пускать домой родное дитя?

Родриго, по-прежнему не отрываясь, смотрел на флакон с розовой водой, словно это чудодейственное средство, способное перенести его на родину.

— Deo volente, — как только спадет проклятие чумы, я вернусь в край моего детства.

— Туда невозможно вернуться. Ты сам уже не будешь прежним. Овца гонит ягненка, которого надолго от нее оторвали; родина отвергнет тебя как чужака.

Он отшатнулся.

— Ты обрекаешь меня на пожизненное изгнание, камлот?

— Мы все изгнанники из прошлого. Да и зачем тебе возвращаться? Или правду говорят, что у менестрелей по возлюбленной в каждом городе? — Мне хотелось шуткой развеять его меланхолию. — Оставил ли ты в Венеции череду разбитых сердец?

— Разве ты не слышал наших песен? С разбитым сердцем остается бедняга-менестрель! — Он улыбнулся, прижал руку к груди и замер в картинной позе, словно мим, изображающий влюбленного лебедя.

Однако шутливый жест не мог скрыть искреннюю скорбь в глазах.

— Забирай себе.

Родриго изумленно взглянул на флакон с розовой водой.

— Я не могу принять такой дар.

— Мне она ни к чему. — Ворчливый тон должен был убедить его в искренности моих слов.

Родриго схватил меня за плечо.

— Спасибо, спасибо, друг мой!

— Ты меня разорил, но не думай, что я забуду про твой проигрыш.

Он скривился.

— Разорил? Скажи честно, сколько стоил тебе волчий помет, если это и вправду он?

— Ты спорил на эль, верно? Вот, держи мою кружку.

Музыкант поклонился, хохотнул и пошел к таверне. Теперь, когда он не видел, можно было наконец улыбнуться. Мой новый ученик явно делал успехи.

Жофре, хоть и младше Родриго, тяжелее приспосабливался к новой жизни и в отличие от своего наставника не желал слушать ничьих советов. Подобно другим юнцам в трудном возрасте между мальчишеством и зрелостью, он был порывист и непредсказуем. Смотришь — хохочет среди веселой толпы, а через минуту уже тоскует в одиночестве на берегу речки.

Одно не вызывало сомнений: он искренне любил музыку, может быть, даже больше, чем наставник. Когда Родриго давал ему ежедневный урок, Жофре играл с воодушевлением, глядя на руки учителя, словно тот — Бог. Иногда Жофре музицировал по несколько часов кряду; выражения боли и радости, скорби и страсти, чересчур глубоких для его лет, сменялись в юношеских глазах, как несомые ветром облака. В другие дни, не сумев сразу сыграть трудную мелодию, он приходил в ярость, отбрасывал лютню или флейту, выскакивал за дверь и пропадал на несколько часов. Потом возвращался с клятвенными заверениями никогда больше не прикасаться к лютне и тут же снова брал ее в руки. А едва музыка начинала литься, Родриго забывал приготовленные упреки. И кто бы его осудил? Когда Жофре играл, ему можно было простить все.

По вечерам он развлекал гостей в тавернах, в остальные часы не знал, чем себя занять. Дождь лил и лил. Жофре убивал время в питейных заведениях или на ярмарочной площади. В таких местах всегда недалеко до беды. На Варфоломеевской ярмарке она явилась в обличье фокусника Зофиила, который, как вскорости убедился Жофре, мог изумить простаков не только русалкой.

К третьему дню ярмарки желающих поглазеть на морское диво почти не осталось. Все, кто хотел посмотреть русалку, уже посмотрели, за исключением детишек, по-прежнему норовивших бесплатно пролезть под пологом балагана. Тех, кому это удавалось, ждало жестокое разочарование: русалку убрали, а Зофиил теперь сидел перед балаганом за низким столиком. Толпа, окружившая его, была малолюднее вчерашней и состояла почти исключительно из мужчин и юношей. Зрители напирали, но как бы пристально они ни следили за руками Зофиила, не могли заметить подвох.

Старый трюк: на виду у всех кладете горошину под один наперсток и двигаете все три. Предлагаете какому-нибудь простаку угадать, под каким горошина. Тот, уверенный, что точно знает ответ, ставит деньги, и под выбранным наперстком ее никогда не оказывается. Казалось бы, мошенничество это старо как мир, никто не должен на него поддаваться — ан нет, всегда найдется человек, который считает себя умнее наперсточника.

Жофре, по крайней мере в случае с наперстками, оказался не столь наивен. Он много раз видел, как этот трюк показывают бродячие фокусники и придворные шуты, поэтому забавлялся тем, что объяснял толпе, в чем обман. Впрочем, зрители по большей части ему не верили, потому что, сколько ни смотрели, не могли поймать Зофиила на том, как он прячет горошину в ладонь. Шарлатан успел собрать довольно много денег, прежде чем замечания Жофре начали его утомлять.

Убрав наперстки, он объявил, что покажет волшебство, после чего отправил мальчишку в ближайший трактир за сваренным вкрутую яйцом, каковое и облупил на глазах у зрителей, смотревших с завороженным вниманием, как будто сами они никогда не чистили яиц. Покончив с этим, Зофиил положил яйцо на горлышко стеклянного графина. Яйцо явно не пролезло бы в горлышко, тем не менее он объявил, что уберет его внутрь, не ломая и не прикасаясь к нему руками. Толпа загоготала; впрочем, то был ритуальный гогот, каким встречают появление дьявола в пантомиме. Все чувствовали, что сейчас произойдет какое-то чудо, но в таких случаях положено выражать недоверие: это часть игры фокусника со зрителями.

Зофиил искоса взглянул на Жофре.

— Ну, мой юный друг, ты тут много всего говорил. Как по-твоему, смогу я убрать яйцо в графин?

Жофре колебался. Белое гладкое яйцо надежно лежало на узком горлышке. Юноша не хуже других зрителей знал, что Зофиил не вызвался бы убрать его в графин, если бы не знал, как это сделать. Беда заключалась в том, что Жофре не понимал, как такое возможно.

Тень улыбки заиграла на губах Зофиила.

— Ты легко объяснял, как горошина оказывается под другим наперстком, скажи теперь, как я уберу яйцо в графин?

Многие из тех, кого раздражали назойливые комментарии Жофре, принялись ухмыляться и толкать его в бок.

— Давай, парень, коли ты такой умный, расскажи, как он это сделает.

Жофре побагровел.

— Это невозможно, — заносчиво проговорил он, явно не чувствуя той уверенности, которая прозвучала в его голосе.

— Так, может, пари заключим? — предложил фокусник.

Жофре мотнул головой и попятился в толпу, но задние не намеревались его пропускать.

— Эй, парень, ставь деньги, или нечего было языком молоть.

Пунцовый от злости, Жофре вытащил монетку и бросил ее на стол.

Зофиил поднял бровь.

— Во столько ты ценишь свои слова? — Он повернулся к толпе. — Сдается, наш разумник не так-то в себе и уверен.

Жофре потерял голову. Вне себя от ярости и унижения, он швырнул на стол пригоршню монет. Все, что у него было, и Зофиил как-то это почувствовал, потому что сказал с улыбкой:

— Ну, дружок, проверим, был ли ты прав.

Он зажег свечу, снял яйцо, аккуратно уронил горящую свечу в графин, быстро положил обратно яйцо и отступил на шаг. Несколько мгновений ничего не происходило. Все зачарованно смотрели на пламя в стекле. В тот миг, когда оно погасло, раздался хлопок, и яйцо, проскочив в горлышко, очутилось на дне графина.

Счастье, что Родриго с нами не было. У меня пропала всякая охота смотреть дальше, и ноги уже готовы были нести меня прочь, но тут взгляд мой нечаянно остановился на девочке, стоящей чуть поодаль в тени дерева. День выдался сумрачный, а она застыла так неподвижно, что сливалась бы с окружающей серостью, если бы не странная белизна волос. Не узнать ее было невозможно. Однако сама Наригорм меня как будто и не заметила. Внимание ее было приковано к чему-то другому.

Детское тельце застыло от напряжения, и только указательный палец правой руки двигался, словно вновь и вновь обводя какую-то вещицу в левой ладони. Наригорм шевелила губами, ее немигающий взгляд был устремлен на что-то у меня за спиной. Как сейчас помню эти минуты: я поворачиваюсь и вижу, что она смотрит на Зофиила; поворачиваюсь обратно — под деревом уже никого нет. Девочка исчезла.

Варфоломеевская ярмарка длится неделю — так записано в городской хартии, так было спокон веков. Однако в тот год она закончилась внезапно, в середине того же дня. Прискакал гонец, заляпанный дорожной грязью и взмыленный, почти как его лошадь. Он потребовал бить в колокол, чтобы собрать городских старшин. Почти все они были на ярмарке, продавали или покупали, и совсем не хотели отрываться от дел. Колокол звонил, пока последний из них не приплелся, ворча, что, если известие окажется не важным, сидеть кое-кому в городской тюрьме до окончания ярмарки. К тому времени уже все слышали набат и понимали: что-то стряслось. Никто не тешил себя обольщением, что вести будут радостными. Торговля была забыта, все строили догадки: вторглись в Англию шотландцы, французы или, может быть, даже турки? Не собрался ли король погостить в городе со всем двором и половиной войска и не придется ли всю эту ораву кормить? «Да хранит Господь его величество — подальше от нас», — приговаривали горожане. А может, король ввел новую подать? И на что в таком случае, если все мыслимое и немыслимое уже обложено налогами?

Когда городские старшины наконец вышли на балкон ратуши, серьезные и как-то вмиг постаревшие, смех и разговоры сразу утихли. Глашатаю не пришлось бить в колокол и даже кричать. Известие было выслушано в гробовом молчании.

В Бристоле чума. Глостерцы, чтобы спасти себя, заперли ворота. Никого не впускают, никого не выпускают. Селения вдоль реки последовали примеру Глостера. Пока мы все смотрели на юг, беда подобралась к нам с запада. Она расползалась в глубь страны.

Когда народ немного опомнился, никто не выразил удивления, что в Бристоле моровая язва. Это порт, туда рано или поздно должен был прийти зараженный корабль. Кроме того, именно бристольское судно завезло болезнь в Англию; была своя справедливость в том, что теперь несчастье постигло и сам город. Всех изумило другое: что Глостер запер ворота. Большой торговый город замуровался заживо. Из страха перед чумой горожане обрекли себя на разорение, даже на голод. Те, кто остался в стенах, заперты, как в тюрьме, те, кто имел несчастье оказаться в это время вне города, не попадут к своим близким, пока не кончится мор. Если глостерцы испуганы, что зараза так быстро доберется к ним из Бристоля, то с какой же скоростью она распространяется?

Еще до того, как городской совет объявил о закрытии ярмарки, весь пришлый люд решил двинуться на север и на восток. Это было как будто в море растет исполинская волна: в первый миг народ смотрит, оторопев, но волна приближается, и все несутся сломя голову вверх по склону. Только никакая высота не спасла бы от этой гибельной волны. Не было безопасного места: оставалось лишь бежать в надежде, что случится чудо и смертоносный вал остановится раньше, чем накроет нас с головой.

Нелегко оказалось выбраться из города в тот день; как ни хотелось местным жителям от нас избавиться, а нам — унести ноги, в крепостной стене было всего трое ворот. Купцы и мелкие торговцы, начавшие прибывать тонкой струйкой за неделю до ярмарки, теперь стремились выйти и выехать одновременно. Лишь немногие избрали южную и восточную дороги — редкие смельчаки, у которых в тех краях остались жены и дети. Если не считать их, все и вся — фургоны, телеги, люди, коровы, овцы, гуси, свиньи и лошади — ринулись в единственные оставшиеся ворота. Дорога, и без того раскисшая от дождя, под колесами и копытами быстро превратилась в сплошное месиво; через каждые несколько ярдов путь преграждали застрявшие телеги и скот.

Мы с Родриго и Жофре почти сразу свернули на известную мне тропу к другой дороге, идущей в обход города, и таким образом избежали давки. Дорога эта, хотя достаточно широка для телег, в последние годы оказалась почти заброшена, поскольку она спускается в ложбину и в дождливое время года часто бывает затоплена. Ни один возчик или погонщик скота не сунется на нее, кроме как в летнюю сушь; осенью, зимою и летом там можно было встретить разве что пеших или верховых.

Мы так долго выбирались из города, что на дорогу вышли уже в сумерках и шагали молча, глядя себе под ноги, чтобы не поскользнуться. Одежда промокла, башмаки, облепленные тяжелой грязью, тянули вниз, как кандалы. Дождь выстукивал покаянный псалом, словно мы — осужденные, бредущие на казнь. Других путников на дороге не было, и хотелось верить, что и не появится, — много недобрых людей бродит проселками с наступлением темноты. Да и не только людей, а и кое-кого похуже. У меня не было ни малейшего желания сводить с ними знакомство.

И тут, за поворотом, мы увидели впереди одинокий фургон. Он сильно накренился, увязнув колесом в заполненной водой колее. И повозку, и владельца трудно было не узнать даже в сумерках. Великий Зофиил, по щиколотку в вязкой жиже, силился плечом приподнять кузов и одновременно толкнуть его вперед. Однако грязь засосала колесо и не хотела выпускать. Лошадь давно бросила попытки вытянуть фургон. Она стояла между оглоблями и тянулась мордой к единственному кустику травы, торчащему из жидкой глины. Повести ее было некому, а на крики и брань Зофиила она не обращала внимания.

На страдальческом лице Жофре расцвела злорадная улыбка.

— Поделом ему, — пробормотал юноша.

Родриго, шагавший впереди, не слышал этих слов, произнесенных нарочно тихо. Очевидно, Жофре хватило ума не рассказывать о своем проигрыше.

Жофре толкнул меня в бок.

— Давай, проходя мимо, наляжем на фургон, чтобы он поглубже ушел в грязь.

— Давай лучше поможем Зофиилу. Тогда он будет у нас в долгу. Не торопись мстить, дружок; месть слаще, когда она вызреет.

Но не успели мы поравняться с фургоном, как из-за деревьев выступил юноша. Зофиил резко обернулся и, выхватив длинный нож, направил его незнакомцу в живот. Юноша отпрыгнул и поднял раскрытые ладони.

— Я не причиню тебе зла.

Не опуская рук, он кивнул на купу деревьев, из которой вышел. В сумерках мне с трудом удалось разглядеть молодую женщину. Она сидела на пне, кутаясь в плащ.

— Моя жена, — снова начал юноша. — Она больше не может идти. Она в тяжести.

— И что мне с того? — прорычал Зофиил. — Не я ее обрюхатил.

— Я думал, может быть, ты согласишься ее подвезти. Не меня, конечно, я-то могу идти. Мне что, я привычный. А вот Адела…

— Ты еще тупее, чем выглядишь? По-твоему, этот фургон куда-нибудь едет? Иди отсюда.

Зофиил подошел к лошади и, взяв ее под уздцы, принялся хлестать несчастную животину кнутом в тщетной надежде стронуть ее с места. Юноша пошел за ним, благоразумно держась подальше от кнута.

— Умоляю тебя. Ей нельзя сидеть всю ночь под дождем. Я вытащу колесо, если…

— Ты, — огрызнулся Зофиил, — не вытащишь и косточку из вареного куренка.

— Мы вытолкнем фургон, — сказал Родриго, выходя вперед.

Зофиил вновь выхватил кинжал и попятился к фургону, нервно озираясь по сторонам, сколько еще нас прячется в тени. Жофре хохотнул. Сцена доставляла ему огромное удовольствие.

Родриго отвесил учтивейший поклон.

— Менестрель Родриго к твоим услугам, синьор. Мой ученик, Жофре, и наш спутник, камлот.

Зофиил пристально всмотрелся в наши лица.

— Ты! — выкрикнул он при виде Жофре и сделал шаг назад, поводя кинжалом перед собой, как будто собирался продырявить нас всех. — Если ты рассчитываешь вернуть деньги этого молодца, то ошибаешься, друг мой. Он…

— Деньги? — озабоченно переспросил Родриго.

Жофре ошарашенно разглядывал свои облепленные грязью башмаки.

Надо было его выручать.

— Плату за то, чтобы посмотреть русалку.

Родриго кивнул, очевидно поверив в мою ложь, повернулся к Зофиилу и поднял руки, как перед тем юноша.

— Не тревожься, синьор, мы не собираемся тебя грабить. Мы намеревались предложить тебе помощь, как путники — путнику, когда появился этот джентльмен. Теперь, все вместе, мы быстро вытащим твой фургон.

Зофиил по-прежнему смотрел на нас с подозрением.

— И сколько вы хотите за свою помощь?

Снова пришел мой черед вставить слово.

— Они вытолкнут фургон, если ты согласишься подвезти женщину.

Мой взгляд скользнул по спутникам. Дождь ручьями стекал по нашим лицам. Мы были такие мокрые и грязные, словно нас вытащили из реки.

— Полагаю, всем нам сегодня нужен сухой кров. Гостиниц на дороге нет, но я знаю место, где можно переночевать в сухости, если оно еще не занято.

Зофиил взглянул туда, где в сумерках едва угадывалась нахохленная фигурка женщины.

— Если посадить ее в фургон, он осядет еще ниже. К тому же там нет места.

— Тогда пусть едет на козлах. Уж весит-то она точно не больше тебя. А ты поведешь лошадь. В темноте оно так и надежнее, если не хочешь перевернуться.

— С какой стати я пойду, а она поедет? Если муж сдуру потащил ее пешком на ночь глядя, пусть на себя и пеняет.

Налетевший ветер хлестнул нас струями дождя, обжигая и без того саднящую кожу.

— Полно тебе, Зофиил. Послушай старого человека: никто из нас не был бы на дороге ночью, когда бы не крайняя нужда. Давай не будем препираться. Мы только сильнее вымокнем, а колесо твоей повозки уйдет еще глубже в грязь. Хочешь, оставайся здесь, на поживу лихим людям, или мы тебе поможем, а ты за это подвезешь женщину. Мы пойдем рядом и будем выталкивать фургон всякий раз, как он застрянет, а застревать он будет, что с женщиной, что без нее. Ну как? Если поможем друг другу, то еще до рассвета будем спать в тепле.