Омела.

Некоторые называют ее всеисцеляющей, а также Ведьминым гнездом и Веткой поцелуев. Весь год она висит в домах и приносит мир и плодовитость, хранит от грома и молнии, злых духов, демонов и лесных фей. Если повесить ее над входом или над очагом, гость поймет, что хозяева не таят зла, и он может войти, вверив им свою жизнь. Если смертельные враги окажутся под деревом с омелой, в этот день они уже не могут драться.

В канун Рождества омелу срезают и на Рождество вешают за место прошлогодней, которую сжигают. Но если срезать до срока, то она принесет неудачу, а если повесить в доме до Рождества, то кто-то из домочадцев умрет еще до следующего Рождества. Ее можно также срезать в канун Самайна или Дня Всех Святых, тогда побег обвивают вокруг шеи, чтобы отгонять ведьм. Но прежде смертный должен трижды обойти вокруг дуба и срезать омелу новым ножом, никогда не использованным.

Кое-кто называет ее двойные ягоды яичками Урана, их отсекли и выбросили в море, где они превратились в кровь и пену, из которой родилась Афродита. С тех пор мужчины целуют девушек под омелой и отрывают одну ягоду за каждый украденный поцелуй, пока не останется ягод, тогда должны закончиться и поцелуи.

Но осторожней! Если срубить дуб с омелой, семья, владеющая землей, где он стоит, иссохнет и зачахнет, а ее дом рухнет и превратится в руины.

Травник Мандрагоры

 

Проводник 

После яркого солнечного света в маленькой комнате темно, полно горшков, корзин, а с потолка свисает множество разноцветных полосок ткани. Элене и шагу не сделать, не наткнувшись на ящик или не цепляя тряпьё головой. Это какая-то кладовка, думает она, но рассуждать сейчас нет времени. Она оборачивается и, пригнувшись, ныряет в низкий дверной проём, откуда слышится крик, тоненький приглушённый плач младенца. Он доносится из дальнего угла комнаты. Элена нетерпеливо срывает тряпки, отпихивает в сторону ящики. Она ищет колыбель и не находит. А плач слышен всё громче. Он где-то совсем близко, но ей никак не увидеть младенца — кругом только груды корзин, укрытых тряпками, вроде тех, что свисают с потолка. Она всматривается и замечает, как подрагивает она из корзин. Элена срывает с неё покров.

В корзине на куче лохмотьев лежит ребёнок. Личико красное от крика, глаза зажмурены. Беззубый алый рот широко открыт, словно желая поглотить весь мир. Крошечные крепко сжатые кулаки сердито бьют о борта корзинки — нет ответа на этот настойчивый зов. Уродливый голый крысёныш. Теперь, открытый свету и прохладному воздуху, он кричит с удвоенной силой, яростно и нахально требуя, чтобы ему служили.

— Тише, — приказывает Элена.

Но ребёнок обращает на неё не больше внимания, чем если бы она была мухой на куче мусора. Вытянув руку, она хватает за лодыжки молотящие воздух ноги младенца и рывком поднимает вверх. Он болтается вниз головой, но не прекращает кричать.

— Замолчи! Заткнись...

Внезапно Элена проснулась. Хильда с силой трясла её, опираясь локтем на низкую кровать.

— Тихо! Хочешь опять разбудить госпожу?

В её голосе Элена услышала досаду и лёгкое удивление — она будит Хильду криками вот уже третью ночь подряд. Она испуганно посмотрела вверх, на огромную кровать, где спала теперь леди Анна. В комнате ещё стояла темнота. Но в неярком свете тлеющего очага Элена могла разглядеть лишь тяжёлые занавеси, окружающие постель госпожи. Она услышала тихое посапывание крепко спящей леди Анны. Элена перекрестилась в безмолвной благодарственной молитве.

Хильда с тяжёлым вздохом отвернулась, сдёрнув с Элены одеяло, и укуталась поплотнее. Элена не возражала — несмотря на то, что из трубы камина тянуло ледяным холодом, она насквозь промокла от пота. Она сжалась в кровати, как можно дальше отодвинувшись от Хильды, изо всех сил стараясь не засыпать. Нельзя разбудить Хильду ещё раз.

Старая вдова сразу невзлюбила Элену, жалуясь всем кроме, конечно, леди Анны, о том, что она понятия не имеет, с чего вдруг хозяйка наняла в горничные полевую работницу. В следующий раз, чего доброго, нарядят свинью в мантию и усадят на почётное место за стол. С самого первого утра, когда её заставили объяснять Элене обязанности горничной, вечно недовольная Хильда следила за девушкой как коршун, ожидая какой-нибудь ошибки, чтобы наброситься. А нынче вечером, сняв платье горничной, Элена встревожилась от того, что Хильда с подозрением глядит на её живот, словно догадывается, что скрывают складки белья.

Элена забеременела после первой же ночи любви. На самом деле, оказалось, что эта их единственная ночь. Элена могла бы ускользнуть из дому во время послеобеденного отдыха леди Анны, пока Хильда храпела над своей вышивкой. Только что в этом толку — Атен должен от рассвета до заката трудиться в поле или в лесу, как работал все прошлые десять лет, с тех пор как ему исполнилось семь. А когда по вечерам он наконец освобождался, Элена прислуживала леди Анне и могла лишь на короткое время, которого хватит, только чтобы принести блюдо из кухни, украдкой выбраться из зала.

Эти драгоценные минуты они с Атеном проводили вместе, урывками, в амбарах и коровниках или в тёмных углах позади поместья. Жадно вцепившись друг в друга, они вдыхали запах кожи, ощущали жар тел, чередуя жадные поцелуи и шёпот. Но они постоянно были настороже, прислушиваясь к звукам приближающихся шагов и ожидая непристойных шуточек других слуг, которые могли увидеть их вместе. Встречаясь украдкой, они больше всего говорили о ребёнке. Послушать Атена — так ни одному мужчине до сих пор не удавалось совершить такое чудо. И Элена изо всех сил старалась не дать ему растрезвонить о своих подвигах на всю деревню.

— Всего четыре месяца. Подожди ещё несколько недель, — упрашивала она, — пока мы не соберем ещё немного денег.

Ту горничную, которую она заменила, прогнали как только леди Анна узнала, о её беременности. Элена не надеялась, что после подобной новости с ней не поступят так же, а в её состоянии не очень хотелось возвращаться на работу в поле, да ещё и в зимний холод.

— Кроме того, надо подумать о твоей матери, — напомнила она Атену.

Он до корней волос залился краской.

— Она всегда хотела внука... Когда он родится, она будет счастлива, как кот рыбника, — добавил он, хотя звучало это скорее как отчаянная мольба, чем уверенность.

— Ну да, может, внука она и захочет, — отвечала Элена, — но не меня ему в матери.

Вся деревня знала, что Джоан на любую женщину младше семидесяти, посмевшую хоть взглянуть на её сына, смотрела как на развратницу и грешницу, намеревающуюся отнять её мальчика, и любая девушка, которой удастся его соблазнить, станет вечным врагом Джоан.

Атен скривился.

— Знаю, что у матери острый язык, но она вовсе не такая, а как увидит тебя с нашим ребёнком на руках... — он запнулся, даже сыну было трудно выговорить эту ложь. — Да ладно, какая разница, чего хочет мама? — Он крепче прижал к себе Элену. — Ты нужна мне, только это имеет значение.

Худенькое тело Элены припало к его груди, по спине пробежала знакомая дрожь, как всегда, когда он держал её в объятиях. От работы в поле мускулы на плечах и руках Атена стали мощными, как у быка, но она чувствовала только их нежность. Кое-кто из девчонок посмеивался над его жёсткими соломенными волосами, вечно торчавшими как воробьиные перья после драки, а некоторые считали, что нос у Атена чересчур короткий и курносый, а потому красавцем его не назовёшь. Элена не замечала этих недостатков. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы ребёнок, которого она носит, был миниатюрной копией Атена.

В конце концов Атен согласился до последнего скрывать её беременность, но не раз был готов выболтать всё другим парням. Элена не сомневалась — как только приблизятся Рождественские Святки и Атен вместе с другими ряжеными пустится обходить деревенские дома, угощаясь под каждой крышей сидром, подогретым вином и пуншем — тайна тут же будет раскрыта. Кроме того — как долго ещё она сможет прятать свой растущий живот? Она снова видела во сне ребёнка, младенца, не желающего молчать. Внезапно Элена вздрогнула, ощутив ужасный холод.

***

День уже заканчивался, но уголки двора всё ещё окаймляли клочья ночной изморози, а вода в лошадином корыте снова начала замерзать. Маленький поварёнок спешил к пекарне, таща за собой корзину торфа. Внезапно он остановился, испуганный донёсшимся от дверей рёвом.

— Сейчас же подними, ленивый паршивец, не смей тащить по земле. Если прорвёшь дно корзины, я точно так же с твоей задницы шкуру сдеру.

Испуганный мальчишка попытался сделать почтительный поклон и одновременно поднять на плечи корзину, однако вместо этого только опрокинул, рассыпав половину торфа. Раф неуклюже двинулся к нему, и поварёнок съёжился от страха, но великан нагнулся, подобрал торф, поднял корзину на плечи мальчика, предварительно отвесив ему лёгкий подзатыльник, и насмешливо покачал головой.

Раф обернулся, почувствовав движение за спиной. По скользкому от мороза булыжнику через двор торопливо шла Элена, укутанная в толстый плащ.

— Далеко собралась, Элена? — Он поднял взгляд на тусклое солнце, уже опускающееся на вершины деревьев. — Скоро стемнеет.

Её щёки вспыхнули жаром в морозном воздухе. Всякий раз, когда Раф окликал её, он видел этот взгляд — блеск невинных голубых глаз, нежный полуоткрытый рот, руки, протянутые вперёд, как у ребёнка, ждущего, что его обнимут. Ему страшно хотелось, чтобы это мгновение длилось вечно. Но оно прошло, девушка потупилась, глядя под ноги, как всегда. Однако это не вызвало у него недовольства. Именно так и должна вести себя скромная юная девушка с мужчиной, который ей в отцы годится.

— Мне нужно бежать по поручению.

— Леди Анны? Наверняка один из мальчиков мог бы...

Он умолк, увидев, как девушка встревоженно оглянулась на окно большого зала. Нет, леди Анна её не посылала...

— Ты идёшь повидаться с матерью.

Поколебавшись мгновение, девушка кивнула.

Раф снисходительно улыбнулся. Несмотря на все удобства жизни в поместье, деревенские девушки предпочитали жизнь в тесноте, в своих убогих маленьких домишках, словно куры, связанные в корзине для рынка. Девушки скучали по своим семьям и всякий раз, как удавалось выскользнуть, бежали повидаться с ними.

— Жди здесь, — приказал он, и зашагал к кухне. Раф вернулся со связкой нанизанных на верёвку сушёных абрикосов, благоухающих, как розовые лепестки. — Нельзя же идти к матери с пустыми руками.

Она не сразу посмела поднять голову, встретить его взгляд и пробормотать слова благодарности. И в её глазах Раф увидел что-то ещё, не только смущение и признательность. Но что? Вину? Страх?

Элена опустила голову, но он взял её за подбородок и поднял лицо, заставляя смотреть в глаза. Его взгляд стал жёстким.

— Девочка, ты можешь поклясться, что идёшь повидаться с матерью, а не на свидание с мужчиной?

— Да... Клянусь, я не... не с мужчиной.

Раф ещё несколько секунд удерживал её лицо, потом, удовлетворившись ответом, ослабил хватку. Он отпустил подбородок Элены, нежно коснувшись её горла.

— Не задерживайся надолго. Не забудь вернуться до темноты —молоденьким девушкам опасно ходить этой дорогой в одиночку. Кроме того, ты должна прийти назад, прежде чем тебя хватится леди Анна. Не надо её сердить.

Она кивнула и поспешила в калитке в огромных воротах. Он смотрел вслед. Может, стоило предложить проводить её, просто ради безопасности. Он покачал головой, напоминая себе, что девушка всю жизнь бегает по этим дорожкам. К сожалению, она знает, как о себе позаботиться. А он отдал бы всё, чтобы увидеть в этих голубых глазах обращённую к нему мольбу о защите. Раф ощутил знакомую боль в горле. Глупо мечтать о ней, это только причинит ему боль, однако, как бы твёрдо он не решал выбросить её из своей головы, стоило лишь увидеть Элену, как вся решимость испарялась, словно капля воды, упавшая в ревущий огонь.

Раф уже прошёл полпути вверх по каменной лестнице, ведущей к Большому залу, когда за стеной послышался грохот. Не шум катящейся по камням повозки или плетущегося стада овец — топот быстро скачущих вооружённых всадников. Этот звук всегда означал неприятности. Раф уже слышал цоканье железных подков по камням, ржание резко осаживаемых лошадей. Он начал спускаться по ступеням. В высокую деревянную дверь оглушительно застучали, и все собаки поместья дружно принялись лаять и выть.

Привратник Уолтер, услыхавший стук, открыл маленькое зарешеченное окошко в обитой железом двери — узнать, в чём дело. Полученный ответ заставил его помчаться отпирать ворота. Едва он успел их распахнуть, как во двор рысью въехали пять всадников. Уолтер крикнул конюхам и побежал вперёд, чтобы взять поводья, которые главный бросил ему, выпрыгнув из седла.

Лошади вращали глазами, нервно били копытами. Раф тут же увидел причину их беспокойства. Позади одного из животных было привязано что-то, тащившееся по земле. На мгновение ему показалось, что это пара жердей с каким-то тюком, прикреплённым меж ними, так могли перевозить связку вяленой рыбы или сноп сена. Но когда лошадь дёрнулась в сторону, протащив за собой бесформенный тюк, Раф увидел на выбеленных морозом камнях смазанный след алой крови.

Это была не связка вяленой рыбы. К лошадиному хвосту длинной верёвкой, обвивавшей запястья, был привязан человек, или вернее то, что осталось от человека после того, как его протащили лицом вниз по промёрзшей булыжной дороге. Остатки изодранной в клочья одежды несчастного налипли на на израненные руки и ноги. Каждый дюйм кожи разбит и разодран так, что плоть напоминала кусок свежего сырого мяса на разделочном столе мясника.

Старый Уолтер молча таращился на безжизненное тело, в ужасе раскрыв беззубый рот. Потом перевёл растерянный взгляд на Рафа, молча спрашивая, что теперь делать. Раф жестом приказал ему отойти. Пока они не узнают, что произошло с этим человеком, благоразумнее не вмешиваться. Скорее всего, он волчья голова , разбойник или убийца, схваченный этими людьми, и они тащат его тело к шерифу, чтобы получить награду. Кем бы этот человек ни был, ему уже не помочь.

Незнакомец, спешившийся первым, уже шагал к лестнице, ведущей к Большому залу, стряхивая с тёмно-синего плаща пыль долгой дороги. Он остановился на площадке перед ступенями, глядя прямо вверх, на Рафа.

Раф осторожно преодолел последние несколько ступенек, его взгляд, как у любого бывалого солдата, оценивал не лицо чужака, а положение рук относительно висящего на поясе меча. Но пальцы незнакомца не подбирались ни к клинку, ни к кинжалу, свисающему с ремня. Вместо этого он не спеша, небрежно снял кожаные, отделанные золотом перчатки — словно стоял в своём доме, у очага.

Он был не столь высоким, как Раф — таких найдётся немного — но недостаток роста восполнялся шириной костяка, бычьей шеей, жилистой и толстой, и мощными квадратными плечами — результат многих лет обращения с тяжёлым массивным мечом и боевым копьём.

Воспоминания не всегда успевают за взглядом, но ещё до того, как в памяти всплыло имя стоящего перед ним, Раф почувствовал дрожь омерзения. С тех пор, как они в последний раз виделись, этот человек набрал вес и растерял последние остатки волос, но невозможно было забыть выражение злой усмешки в этих серых глазах на обожжённом солнцем лице, почти бесцветных, как след от слизняка.

— Осборн из Роксхема. Милорд.

Эти слова надлежало сопроводить поклоном или хотя бы склонить голову — любезность, подобающая любому высокому гостю — но спина Рафа внезапно стала негнущейся.

— Что привело вас к нашему дому, милорд? Если вы явились навестить моего хозяина, боюсь, уже слишком поздно. Разве вы не слышали...

— Что Джерард мёртв. Разумеется, слышал. Помню, он был неплох в бою.

Непочтительность Рафа, которая привела бы в бешенство кого угодно другого, похоже, только позабавила Осборна. Борода подёргивалась, как будто скрывая ухмылку. Через двор к нему направлялись ещё два человека, помоложе. Осборн обернулся к ним.

— Рафаэль, вы, должно быть, помните моего младшего брата Хью. А это Рауль, он присоединился к нашей компании недавно.

Раф так крепко сжал зубы, что они только чудом не раскрошились. Он едва взглянул на Рауля, всё внимание сосредоточилось на брате Осборна.

Хью небрежно кивнул Рафу, каким-то образом ему удалось вложить в этот жест глубокое презрение. Но спина Рафа упрямо не желала гнуться.

Хью отличался более хрупким телосложением и более короткими руками, лицо чисто выбрито. В отличие от Осборна, он мог похвастаться гривой чёрных, как вороново крыло, волос. Он, без сомнения, нравился женщинам. Черты его лица были изящнее, чем у брата, и казались старательно вырезанными искусным ремесленником, а лицо Осборна словно грубо вырубил неумелый подмастерье. Увидев их порознь, трудно заметить фамильное сходство, но когда братья стояли рядом, братские узы проявлялись безошибочно. Казалось, Хью научился замашкам у брата, но исполнял их смущаясь и неловко, как маленький мальчик, идущий в поношенных ботинках старшего. Сейчас на лице Хью повисла та же с трудом скрываемая ухмылка.

— Похоже, мерин остался без седока. Придётся нам принять меры, чтобы это исправить.

Раф изо всех сил старался сдержаться. Он с детства усвоил, что высокомерие и оскорбления высокородных не стоят кровавой драки и унижений.

Осборн потеребил бороду.

— Полагаю, братишка, ты не ждёшь, что я стану на нём ездить. К вожжам я его, конечно, приучу, но верхом никогда не сяду.

Хью и Рауль расхохотались, но рот Осборна лишь изогнулся в усмешке.

До сих пор Раф лишь однажды слышал смех старшего Осборна, но этот звук навсегда врезался в его душу, обжёг сильнее, чем раскалённое клеймо палача. Раф навсегда запомнил все подробности той ночи в Акре. Закрывая глаза, он по-прежнему слышал их, ощущал вкус и запах.

***

После изнуряюще знойного дня темнота принесла немного облегчения, хотя от раскалённых солнцем камней всё ещё поднимался жар. В душном воздухе стояла вонь козьего мяса, жарящегося на вертелах над кострами из сухого навоза. Усталые пехотинцы растянулись на земле с открытыми ртами, пытаясь вдохнуть побольше воздуха. У них уже не было сил топтать ползающих тараканов или отмахиваться от туч комаров, облепивших скользкие от пота тела. Некоторые провалились в сон во время еды, сжимая в руке кусок лепёшки.

Но сильнее всего Рафу помнилась тишина. В тот раз в лагере не слышно было жужжания сплетен и шуток, криков радости или ругани солдат, делящих добычу. Даже лошади слишком измучились от жары, чтобы отгонять насекомых, дёргая головами. Серебряные звёзды, похожие на стайку рыб в тёмном глубоком море, неподвижно висели в высоком небе.

Раф видел через открытый полог шатра — Осборн сидит за низким столом, напротив него Хью склонился над бутылкой вина. Джерард держал доклад, глядя обоим в лицо. Три тысячи мёртвых. Джерард пытался спокойно сидеть в кресле, пытался справиться с дрожью в руках, сжимающих кубок. Не допустить, чтобы снова вырвало, хотя с тех пор, как он вернулся в лагерь, его выворачивало уже столько раз, что в животе вряд ли что-то осталось. Внутри шатра мерцающим красным светом горел факел, шатёр зловеще светился в темноте, словно адская яма, а языки пламени связывали тени людей как верёвки. Джерард говорил так тихо, что Осборну и Хью приходилось наклоняться к нему, чтобы расслышать. Вопрос, ответ, ещё вопрос, ещё один усталый ответ. Раф не мог разобрать слова, да и незачем, он их знал. Он там был.

Допрос продолжался, потом Осборн внезапно разразился смехом, глубоким, утробно рокочущим весельем, так сильно хлопая рукой по шаткому столу, что тот чуть не сложился под ударами. Джерард вскочил на ноги, рука метнулась к кинжалу. В свете факела мелькнул клинок. Осборн резко пригнулся, выбросив вперёд руку для защиты, но Хью спас брату жизнь — схватил запястье Джерарда и выкручивал, пока по столу не звякнул выпавший нож. На мгновение все трое замерли. Джерард в ужасе смотрел на нож, не в силах поверить, как близко он оказался от убийства. Потом, пробормотав бессвязные извинения, поднялся, пошатываясь вышел из шатра и исчез в ночи.

И как по команде, в лагере тут же поднялся вой — сначала задрала голову одна голодная собака, потом ещё и ещё, и вскоре вся долина огласилась скорбным, полным горя завыванием, словно каждая жалкая тварь в этом мире оплакивала случившееся в тот день.

***

Сейчас, стоя на лестнице в английском поместье в сотнях миль от того места и тысяче часов от той ночи, Раф впервые понял, что не может простить не только отданный приказ и даже не то, что им пришлось совершить. Он не в силах забыть рёв того смеха. Раф никогда не простит этого Осборну.

Кожаные перчатки Осборна с силой хлопнули по груди управляющего.

— Ну же, мастер Рафаэль, неужто мне так скоро придётся дать трёпку своему новому мулу? Не стой здесь, свесив язык до колен, и не заставляй нас ждать. Покажи мне Большой зал и принеси нам вина, да побыстрее. Только смотри, хорошего вина.

Осборн уже поднимался по ступеням, когда страдальческий вопль старого привратника Уолтера заставил его обернуться.

— Сэр, Сэр! Прошу вас, милорд, я знаю этого человека...

Лошадей уже отвели в конюшню — всех, кроме той, на которой ехал Осборн. Испуганный мальчишка-конюший схватил поводья, пытаясь удержать животное, не дать протащить через двор привязанное тело. Уолтер опустился на колени, поднял окровавленную голову, перевернул лежащего, и тот содрогнулся и застонал, глядя в бледно-розовое закатное небо. Раф подошёл к нему. Уолтер поднял полные слёз глаза.

— Это парнишка фермера, с дальнего конца Гастмира. Он совсем плох.

Раф обернулся к Осборну.

— Это не преступник. Вы схватили не того. Любой в здешних местах в этом поклянётся.

Глаза Осборна сузились.

— Ты достаточно давно знаешь меня, мастер Рафаэль, чтобы понимать — я не делаю ошибок. Этого вора я поймал с силком для кроликов на землях поместья. Он браконьерствовал и даже не потрудился отпираться.

Высокий и тощий как хлыст человек Осборна, которого назвали Раулем, лениво махнул рукой в сторону раненого.

— Поразительная выносливость у этих деревенских. Бежал за лошадью дольше, чем любой другой, пока не свалился и его не потащило. Хью стоит заменить им одного из охотничьих псов — если, конечно, нюх у мерзавца так же хорош, как скорость.

Раф больше не мог сдерживаться. Не обращая внимания на Рауля, он резко обратился к Осборну:

— Кто дал вам право наказывать крестьян в этом поместье? Если... если этот человек крадёт кроликов из здешнего садка, это не касается никого, кроме хозяина поместья. Следует ли наказывать вора — решать здешнему лорду или его управляющему.

Осборн с братом переглянулись, обменялись довольными улыбками.

— Именно так, мастер Рафаэль, спокойно сказал Осборн. — Но кажется, я так был рад нашей встрече, что просто забыл упомянуть — король Иоанн счёл нужным передать это поместье под моё попечение. Теперь я здесь хозяин. И с этого момента я стану вершить здесь правосудие.

Каждый мускул в теле Рафа словно парализовало. Даже его лёгкие внезапно разучились дышать.

В тускло-серых глазах Осборна светился триумф.

— Ну что, мастер Рафаэль, поклонишься своему новому хозяину? Придётся нам поработать над твоими манерами. — Он повысил голос, чтобы услышали все во дворе. — Обрежьте этот кусок дерьма, но пусть остаётся лежать во дворе на всю ночь, в назидание другим. И чтоб никто о нём не заботился.

Нахмурившись, Хью тронул брата за рукав.

— К рассвету будет сильный мороз. Если этого человека оставить здесь, он точно умрёт. Не слишком хорошее начало для твоего управления поместьем, Осборн. Возможно, чтобы завоевать преданность слуг...

Глаза Осборна сделались холодными как Северное море.

— Я не намерен завоёвывать их преданность, братец. Страх — вот что управляет преданностью и покорностью. И потому этот человек останется здесь, как я приказал. — Осборн похлопал брата по щеке. — Держись за меня, брат, и я покажу тебе, как управлять людьми. Разве не я всему тебя научил?

Хью улыбнулся и почтительно склонил голову.

— Я такой, каким ты меня сделал, брат.

Осборн гордо улыбнулся в ответ. Потом, обняв за плечи Хью и Рауля, повёл их к лестнице.

— Идём, давайте поедим. После этой поездки аппетит у меня как у десятерых.

Раф, дрожа от ярости, смотрел, как они втроём поднимаются по ступенькам. Хотелось догнать их и сбросить с лестницы. Но ничего нельзя сделать. Он спустился вниз, к старому Уолтеру, всё ещё держащему на руках парнишку фермера.

— Не важно, что сказал Осборн. Иди за носилками, отнесём его в дом.

Уолтер покачал головой.

— Поздно, мастер Рафаэль, парень мёртв. И я так думаю, ему ещё повезло — если эти ублюдки и вправду станут здесь хозяевами — спаси Господи всех нас, особенно бедную леди Анну.

***

Домик знахарки стоял в самом конце Гастмира, укрываясь среди деревьев, совсем рядом с огромным дубом. Можно сказать, на самом деле старое дерево и было домом — огромные живые ветки прорастали сквозь тростник, образуя балки, державшие крышу. Дом наполовину принадлежал деревне, наполовину лесу, как и сама Гита. Отсюда неблизкий путь до любого из фермеров — хоть земли и недоставало, никто не хотел строить дом рядом с ней. Может, она и целительница, говорили деревенские, но кто знает, что случится, если перейти ей дорогу. Что если куры забредут в её тофт и разроют рассаду или дети разобьют её горшок, гоняя мяч? Простой человек, конечно, разозлится и потребует компенсации, а может, в ответ тоже разобьёт горшок — из мести. Но как знать, на что способны чёрная магия и дурной глаз рассерженной знахарки.

Гиту остерегались, но это не мешало деревенским спешить к её двери, когда заболевали они сами или их скот, или когда они когда хотели получить защиту своих посевов. За прошлые годы Элена несколько раз приходила в дом Гиты. Ребёнком мать водила её к знахарке, когда болело горло, и после, с лихорадкой и жаром. Однажды её, беспомощную как ребёнок, привёз сюда сосед — Элена упала на острые зубья грабель для разгребания навоза и сильно поранила бедро. Если бы эта рана загноилась, она могла потерять ногу или даже жизнь, как это случалось со многими крепкими мужчинами.

Но Гита обложила порез травами, а потом взяла румяное яблоко и воткнула в него двенадцать шипов, чтобы вытянуть из раны яд. И это сработало — глубокая рана зажила, не загноившись, хотя на бедре Элены до сих пор остался серебристо-белый шрам в виде бутона розы — как все говорили, знак надежды и обещания. Разве могла юная девушка получить лучшее благословение, примету грядущей любви и счастья?

Сейчас Гита сидела напротив Элены на низенькой скамейке у открытой двери, пытаясь воспользоваться последними лучами угасающего зимнего солнца, чтобы закончить работу — она выбирала в миску бобы. Гита была высокой и гибкой, с чёрными как вороново крыло волосами и синевато-серыми глазами, холоднее, чем замёрзшая сталь. Её мать поместилась на единственной в доме кровати, стоявшей в углу и заваленной одеялами и старыми изношенными плащами — для тепла. Старуха, когда-то великая целительница, сидела в постели, слепые синие глаза стали теперь молочно-белыми. Она постоянно что-то бормотала, кривые пальцы судорожно рылись в кучке выцветших белых костей, лежащей на её коленях — в основном позвонков кошек, лис и овец, хотя деревенские шептались, что в этой куче были и кости маленьких детей. В то же время, они жалели старуху за её слабость. У Гиты и её матери находились лекарства от любой болезни, какая только могла приключиться с человеком, но, как говорили деревенские, даже у них не было лекарства от старости.

Гита бросила горсть бобов в котелок, бурлящий на огне, разожжённом посреди дома, на земляном полу.

— Ну и чем закончился этот сон?

— Я подняла ребёнка... — Элена запнулась, теребя край толстой красновато-коричневой юбки.

Гита бросила на неё проницательный взгляд.

— А потом?

— Это всё. Потом я проснулась.

Элена смотрела на оранжевое пламя, бегущее по сухим веткам. Она чувствовала на себе взгляд Гиты и боялась встретиться с ней взглядом, боялась, что в её лице знахарка прочтёт то, о чём Элена не хотела говорить.

— Значит, во сне ты услышала плач ребёнка и взяла его на руки. — Гита недоверчиво вздохнула. — Если бы и вправду всё было так, детка, ты не пришла бы ко мне.

Гила сняла с огня горшок с бобами, подошла к сидящей девушке, подняла её на ноги и нажала на живот прежде, чем Элена успела ей помешать.

— Так я и думала. Должно быть, уже три или четыре луны. Подходящее время. Детишки зелёного тумана рождаются мелкими, но растут лучше других. А твой парень знает, что его семя дало всходы?

Элена кивнула, закусив губу.

— Но больше никто не знает, чтобы слух не дошёл до поместья. Не хочу уходить раньше времени. Когда родится ребёнок, деньги нам очень пригодятся.

Гита, прищурившись, смотрела на неё.

— Значит, ты пришла ко мне не для того, чтобы избавиться от детёныша?

— Нет! — Элена в ужасе отшатнулась. — Нет, я никогда не захотела бы избавиться от ребёнка Атена. Я люблю его. Он так гордится, что станет отцом. Говорит, что станет любить меня ещё больше, когда я подарю ему ребёнка, и я хочу, чтобы он был счастлив со мной. Я хочу этого ребенка больше всего на свете, вот почему... — она боязливо оглянулась, словно слова, которых она старалась избегать, прятались где-то здесь, среди горшков и пучков трав, — ... вот почему меня пугают эти сны. Одно и то же каждую ночь — должно быть, это знак. Может, что-то не так... ребёнок в опасности.

Гита взяла с кровати матери заляпанный, весь в заплатах старый плащ и постелила на пол.

— Ложись, посмотрим, что я смогу увидеть.

Она взяла с полки неглубокую миску из тиса, налила воды и жестом приказала Элене лечь, задрать юбку и поставить миску на голый живот. Пальцы Гиты легко коснулись серебряной розы — шрама на бедре Элены.

— У тебя ещё остался шрам от той раны, что я лечила, когда ты была ребёнком, много лун назад. Время пронеслось, как взмах крыльев совы. — Она оглянулась на мать, и пальцы старухи быстрее стали перебирать белые кости. — Держи миску ровно, девочка.

Гита разбила в миску яйцо, потом спустила платье с плеча, взяла нож и сделала маленький надрез на левой груди так, что несколько капель крови упали в воду. Она размешала смесь ясеневой веткой и стала пристально глядеть в миску. Элена увидела, как углубились морщины меж глаз знахарки.

— Нет, этого не может быть... наверное, духи ошибаются, — тихо пробормотала Гита. Она поднялась, достала с полки другую ветку. Потом снова склонилась над миской, сжала порез на груди, и из него упали ещё несколько капель крови. Знахарка перемешала смесь новой веткой. Наконец она встала, взяла миску из рук Элены и вылила содержимое — воду, яйцо и кровь — в горшок с ужином, в котором над огнём кипели бобы и лесная дичь.

— Ты видела что-нибудь? — со страхом спросила Элена, поправляя юбку.

— Ты благополучно разрешишься от бремени, и для себя и для ребёнка. Об этом можно не волноваться. Можешь сказать своему Атену, что у него будет прекрасный сын, — ответила Гита, всё ещё стоя спиной к Элене.

Она обернулась и энергично отряхнула руками грубую домотканую юбку, словно пытаясь избавиться от пятна грязи.

— Я возьму сушёные абрикосы в оплату, а тебе сейчас лучше вернуться в поместье, пока не стало совсем темно и ещё можно разобрать дорогу.

— Нет... ты видела что-то ещё, я знаю, что видела. Я поняла по твоему лицу. Скажи мне, я должна знать.

Гита оглянулась на сидящую на постели мать. Та обратила к ним незрячие глаза, и, казалось, впервые за всё время обратила внимание на их присутствие.

— Мадрон, с тобой говорили духи? — спросила Гита.

Старая карга протянула к ним трясущуюся руку. На ладони лежала выцветшая белая кость, позвонок. Элена приняла бы кость за остатки старухиного ужина, если бы не винно-красная отметка, похожая на одиночную букву. Но девушка не могла узнать её потому, что не умела читать.

Гита застонала, трижды плюнула на кончики двух пальцев.

— Три раза — ясень, рябина, кость — и каждый раз то же. Решено, скреплено печатью. Во всём мире нет силы, способной это изменить.

— Но что решено? — спросила Элена.

— Тень идёт по пятам за ребёнком.

— Тень есть у каждого.

— Не такая. Не тень человека, тень лисы. Это предзнаменование обмана... то, чего стоит бояться. Лиса — это знак дьявола.

Элена испуганно вскрикнула и перекрестилась.

— Мой малыш... что... что с ним случится?

Гита покачала головой.

— Предостережение касается не ребёнка, а того, что идёт за ним по пятам. Тот сон, о котором ты рассказала — он повторяется каждую ночь и всегда один и тот же?

Элена молча кивнула.

— Тогда тебе нужно досмотреть его до конца — увидишь, что происходит с ребёнком во сне, и тогда всё узнаешь.

Элена закрыла лицо руками, раскачиваясь взад-вперёд.

— Но я не могу досмотреть этот сон, я всегда просыпаюсь, когда поднимаю ребёнка. Ты же можешь видеть будущее. Ты должна опять заглянуть в эту миску, пожалуйста...

— Ничего хорошего из этого не выйдет, духи не скажут больше. Это твой сон, только ты можешь увидеть, как он закончится. — Гита вернулась к очагу, помешала варево в железном горшке, подняв облачко густого пара, запахло варёной дичью и тимьяном. — Но я могу помочь тебе оставаться подольше в мире ночного кошмара, чтобы ты смогла яснее увидеть то, что должна.

Она снова посмотрела на мать, как будто молча о чём-то спрашивая. Старуха наклонилась вперёд в своей постели, облизнула губы, как голодное животное. На иссохшем лице проступило выражение такой жадности, что будь она помоложе, его можно было бы назвать похотью. Гита подошла к изножью материнской кровати, потянулась к узкой щели между ним и плетёной стеной, как будто нащупывая что-то, и наконец достала маленький деревянный ящик. Открыв его, она извлекла сморщенный чёрный корень. В его грубой форме можно было разглядеть две ноги, две руки и тело с головой в виде иссохшего узла там, где когда-то росли листья.

— Ядва. Некоторые зовут их мандрагорами. Те, что мужского пола, белые, но эта — женщина, чёрная и драгоценная как соболь. Из далёкой жаркой страны за морем.

По крайней мере насчет этого Гита не соврала. Мандрагора была настоящей. Немало есть болтунов, продавцов подделок, которые по незнанию или от жадности пытаются выдать за мандрагору корень переступня. Любой глупец, взяв эти корни, ощутит, что они безжизненны, как утопленные котята, почти так же они и полезны. Но эта знахарка была неглупа и слишком уважала наши способности, и потому звала нас, мандрагор, настоящим именем — ведь всякий бессмертный заслуживает величественного названия.

Гита бережно, как ребёнка, держала мандрагору в руках.

— Возьми каплю своей крови с языка и каплю белого молока мужчины, смажь голову этого существа, а после спрячь её под тем местом, где спишь. Она продлит твои сны, и ты сможешь услышать, что говорят тебе духи, сможешь яснее увидеть тень.

Элена потянулась за мандрагорой, но Гита отодвинула её подальше.

— Я тебе сказала, она растёт только в жарких землях. Люди рискуют рассудком и жизнью, добывая её — когда мандрагору вырывают из земли, она кричит так ужасно, что люди сходят с ума. Ядва стоит дорого, гораздо больше, чем несколько сушёных абрикосов.

— Но я хочу только взять её взаймы на ночь, чтобы она показала мне...

Гита рассмеялась.

— Её нельзя взять в аренду или одолжить. Проводник может дать видение лишь тому, кто им владеет. Ты можешь купить её у меня, и как только купишь — избавиться сможешь, только когда точно так же продашь, и за ту же цену.

— У меня есть деньги. Леди Анна даёт мне монеты и одежду, ту, что ей больше не нужна, и ещё красивые серебряные заколки.

Гита покачала головой.

— Думаешь, я заплатила за Ядву деньгами или драгоценностями? Да где бы я их взяла? Нет, ты можешь взять её сейчас, но однажды, когда придёт время — спустя месяцы или, может быть, годы — я попрошу тебя оказать мне какую-нибудь небольшую услуг. Это и будет платой. Согласна?

Элена колебалась, и неспроста. Ведь глупо заключать сделку, не зная цены. Всем известно — нельзя не платить знахарке, если ещё жить не надоело. Это так же опасно, как плавать у мельницы или убивать королевскую дичь. Даже медленное повешение быстрее и не так болезненно, как та смерть, которую может наслать знахарка. Но ведь от оплаты Гита отказалась.

— Поклянись на этих костях, — донёсся хриплый пронзительный голос с кровати.

Элена подпрыгнула от неожиданности. Она не могла припомнить, чтобы старуха когда-нибудь говорила. Старуха потянулась вперёд, незрячие глаза неотрывно глядели на Элену, словно пытаясь проникнуть в душу.

— Пока не увидишь, где скрывается тень дьявольской лисы, тебе не защитить ни себя, ни ребёнка. Тебе нужна Ядва. Поклянись, что сделаешь, как говорит моя дочь.

Обе женщины внимательно смотрели на Элену, и та вдруг поняла, что кивает. Старуха откинулась назад в постели, как будто это почуяла. Гита взяла девушку за руку и подвела к материнской кровати. Старуха нашарила свободную руку Элены и потянула вниз, на груду костей, с такой силой, будто хотела вдавить их в кожу. Элена дёрнулась, но старуха держала ее железной хваткой.

— Говори.

— Я... я клянусь.

Её отпустили. Гита завернула мандрагору в тряпку и сунула в Элене в руки.

— И помни, сначала ты должна накормить её — капля его семени, капля твоей крови.

Когда Элена уже уходила, Гита окликнула её:

— У Ядвы есть и иные, огромные силы, и она может обратить их против того, кто с ней не расплачивается. Предупреждаю — не предавай её.

Прислонившись к дверному косяку хибары, Гита смотрела, как в угасающих сумерках исчезает в тени лёгкая фигурка Элены. Потом знахарка вернулась к огню очага, протянула к пламени замёрзшие руки.

— Я сделала правильный выбор, Мадрон?

— Выбор никогда не был за тобой, что ты там себе возомнила? — огрызнулась старуха. — Ядва пометила ее в тот день, когда исцелила.

Мадрон с трудом выпрямилась в своей кровати, вытащила из-под грязных одеял маленькое сморщенное яблоко, высушенное над огнём и лёгкое как пёрышко, обвязанное окровавленными обрывками детской рубашки. Сухой плод пронизывали одиннадцать чёрных шипов. Двенадцатая колючка теперь стала пеплом, который куда-то уже унёс ветер.

— Её яблоко, — Мадрон держала сухой плод на сморщенной ладони. — Она пришла, когда ты жгла шипы. Из всех девушек, для которых ты делала яблоки, лишь она явилась на твой зов, и в тот самый день, как и сказали духи. Ядва выбрала её.

Гита взяла яблоко, покатала в ладонях, всё глубже вжимая шипы в сухую увядшую мякоть.

— Я могу призвать к себе любое живое создание, будь то человек или зверь, но заставить их действовать против своей природы не так-то просто.

— Сделай так, чтобы это стало её природой. Теперь у неё есть Ядва. Поэтому ты можешь заставить её сделать то, что нам нужно. Пока этого не случится, Ядва не оставит нас в покое, ни в этом мире, ни в будущем. Как тебе хорошо известно, безумными люди становятся не только от крика Ядвы.

— Но как я могу повлиять на неё, Мадрон? Она не...

— В этом твоя проблема, девочка, вечно ты хочешь знать как, зачем и когда. Слишком нетерпелива, ничему не даёшь завариться в полную силу. Что я всегда тебе говорила? Нужно построить скелет, по одной косточке за раз, прежде чем сможешь заставить его плясать. Мы много лет ждали, но теперь наконец знаем, что духи зашевелились. У нас уже есть первая кость, ты должна вызвать к жизни следующую. Доверься духам, они подскажут, как это сделать.

Нахмурившись, Гита бросила сухое дурманное яблоко вместе с клочком пропитанной кровью ткани в висевшую на поясе старую сумку. Мадрон до сих пор обращалась с ней как с ребёнком, хотя ведь это Гите теперь приходится нянчиться с матерью. Мать и дочь по-своему любили друг друга — ради кого ещё им цепляться за жизнь? Но кроме того, их соединяли и иные узы. Такие, что сильнее даже любви или смерти. Мертвые завещают живым не только слова. Мадрон вскормила Гиту молоком, насыщенным ненавистью, и теперь она, как яд, бежала по жилам обеих.

Старуха повернула голову, пытаясь понять, что делает дочь.

— Мой ужин? Несёшь мой ужин? Что-то долго ты возишься.

— Потерпи, Мадрон, подожди, пока как следует не сварится. Разве не этому ты меня всегда учила?

Мать рассерженно плюнула на камышовый пол. Гита улыбнулась и медленно помешала варево в горшке, чтобы голодная старуха почуяла аромат дичи. Гита знала, как помучить свою Мадрон.