Эверильда, благородная дама из Уэссекса, основала монастырь для восьмидесяти монахинь в Йоркшире. Умерла в 700 г. н.э

 

Лужица     

— Если вы сию же минуту не встанете, останетесь без завтрака, — закричала Ма.

Я откинула одеяло и вздрогнула. Ещё даже не рассвело, но Ма уже широко распахнула дверь и ставни на окнах, чтобы сэкономить свечи. Уильям сидел на скамье, шаркая ногами, всё ещё зевал и тёр сонные глаза. Мы знали, что она не шутит насчет завтрака.

Сухой, плоский и твердый хлеб раскрошился, едва Ма попыталась его нарезать. Она глядела, словно старалась решить, что с ним делать. Наконец, собрала обломки на разделочную дощечку и поставила между нами. Это не настоящий хлеб. Ма размалывала понемногу старые сморщенные бобы и горох и смешивала с измельчёнными корнями аира, но в этом хлебе, наверное, и бобов почти не было. Она повернулась к очагу, чтобы зачерпнуть похлёбку из висящего над огнём большого железного котелка. Жидкая похлёбка состояла в основном из листьев щавеля и противно пахла.

Когда Ма отворачивалась, Уильям корчил рожи.

— Бесполезно так крутить носом, мой мальчик, — Ма умела видеть всё, даже когда мы думали, что она не смотрит. — Тебе придётся свыкнуться с этим или голодать. Это всё, что будет у нас на столе до следующего урожая.

— Спорим, отец такого не ест, — проворчал Уильям, с отвращением принюхиваясь к похлёбке.

— Ничего, вернётся домой и будет есть, как и мы все. — Ма обернула руку подолом юбки и сняла с огня котелок. — С нынешними ценами его заработка на солеварне не хватает, чтобы покупать зерно до Лугнасада .

Ма плотно сжала губы. Я знала — она злилась не на отца, а на Мастеров Совы. Они забрали целую миску соли в уплату за то, что окуривали наш дом горящей веткой с купальского огня для изгнания злых духов. Ма говорила, соль вдвое дороже вяленой рыбы и зерна, которыми расплачивались другие с нашей улицы. А призраки продолжали поглощать нашу еду.

Ма бросила в свою миску немного раскрошенного хлеба, и стала давить, чтобы хлеб размяк. Она ткнула ложкой в нашу сторону.

— И чтобы никто из вас не смел брать хлеб у Летиции. Эта старая сплетница отдаст вам последний кусок из своей миски, если попросите, но она делает хлеб безумцев из мака и семян конопли, иногда из других сорняков, когда больше ничего нет. А я не хочу, чтобы вы это ели, понятно?

— Уверен, на вкус он получше этого, — прошептал мне Уильям, прикрывая рукой рот.

— Может, и так. — Слух у Ма был острый, как у кошки. — Но он сведёт вас с ума. Случалось, поев его, взрослые мужчины тонули в болоте, думая, что идут по твёрдой земле. Кузина моей матери бросилась с церковной башни, сказав, что умеет летать. Она, правда, стала чудной после того, как муж утонул в море, но её доконал хлеб безумцев, так что берегитесь.

Она соскребла остатки похлёбки и хлебных крошек в рот и отодвинула миску.

— Детка, мы с Уильямом пойдём на сенокос. Бейлиф требует начинать с рассветом, пока держится сухая погода. Проверь, чтобы воды и дров хватило для ужина, и приготовь новую свечу до темноты, а то мы не вернёмся, пока не стемнеет. Потом собирайся и ступай работать, слышишь?

Мне не хотелось собирать собачье дерьмо . Это нечестно. Уильяма же не заставляют. Провести день на тёплом лугу с сеном гораздо приятнее, чем весь день подбирать какашки на жарком солнце.

— Почему мне нельзя пойти с вами на сенокос? — заныла я.

— Ты же не хуже меня знаешь, бейлиф не станет тебе платить, ты слишком мала ростом, чтобы бросать сено в телегу. Ты будешь работать задаром. — Ма заматывала волосы длинной полоской ткани, чтобы прикрыть от пыли. — Работая на дороге, ты хоть что-нибудь получишь, и проверяй, что несёшь кожевнику полное ведро, иначе у него будет повод не заплатить.

— Но, Ма...

— Ты всё слышала! Закончил, Уильям? Тогда марш за дверь.

Дом опустел. В открытую дверь забрела маленькая коричневая курица, вспорхнула на стол, как будто понимала, что Ма ушла. Это Брида, моя любимица. У неё осталась белая метка на крыле после того, как кошка выдрала перья. Когда перья снова отросли, они оказались белыми, как шрам. Ма говорила, не стоит давать курам имена, иначе я буду плакать, когда им свернут шею. Но я ни за что не позволю свернуть шею Бриде. Я собрала в ладонь немного крошек горохового хлеба с деревянной дощечки. Брида искоса посмотрела на руку, блеснула яркими чёрными глазками и стала клевать крошки. Она гортанно клокотала, как всегда, когда была чем-то довольна.

Я осторожно держала ладонь перед Бридой в длинном тоненьком лучике света, только начинавшем пробиваться сквозь окно. Пальцы у меня уродливые. Теперь я знаю. Никогда о них не задумывалась, пока не появились акробаты. У той девочки были длинные красивые пальчики, смыкавшиеся вокруг шеста, а когда она, балансируя, поднимала руки, пальцы распускались в воздухе, как раскрывающиеся цветы. И обе руки у неё одинаковые. А мои разные. Два средних пальца на правой руке соединены перепонками, как у Ма и отца. Почти у всех в нашей деревне одна рука отличается от другой. У д'Акастеров — нет, но отец говорит, что ещё поколение назад они были чужаками, так что они не в счёт, а у большинства деревенских перепонки есть. Отец говорит, это чтобы отличать правую руку от левой в темноте.

Ма считает, что это знак нашей принадлежности к деревне. Однажды она рассказала мне о своём дяде, он был моряк. Он всё время плавал во Францию и как-то ужинал там в трактире, а этот чужестранец подходит к нему и говорит: «Ты из Улевика. Должно быть, мы кузены». Понимаешь, рассказывала Ма, он из-за руки моего дяди так сказал. Ма говорит, не важно, куда тебя занесло, ты никогда по-настоящему не покинешь Улевик, пока у тебя есть эти перепонки, они всегда приведут обратно, как амулет.

А на пальцах Уильяма перепонок нет. Это единственное, чем он меня никогда не дразнил. Думаю, ему хотелось бы иметь перепончатые пальцы, как у Генри и других друзей. Я иногда замечала, как он засматривается на отцовские перепонки, а потом прячет свою руку под мышку, как будто стыдится. Мне кажется, Уильям счастливчик. Я бы хотела руки, как у той девочки-акробата, тогда я могла бы убежать далеко-далеко и перепонки никогда не затащили бы меня назад.

Огромные тучи мух роились над ведром и жужжали вокруг моей головы. Я старалась покрепче закрывать рот, чтобы не проглотить одну из них. Мухи ползали по лицу, рукам и ногам, заставляя чесаться чуть не до крика. Большая часть собачьего дерьма валялась в деревне, но мальчишки всегда пытались отобрать у меня лучшие куски. Иногда они отнимали ведро и опустошали в своё. Жаловаться Ма бесполезно.

«Учись сама постоять за себя», — вот и всё, что она скажет. Поэтому я уходила из деревни так далеко, как осмеливалась, вдоль по дороге, ведущей к дому женщин. Ма говорит, чтобы я к нему не приближалась, но по лесной дороге из деревни иначе не пройти. Ма говорит, чтобы я хотя бы не ходила туда без Уильяма, он за мной присмотрит, чтобы я не потерялась. Меня передёрнуло от одной мысли об этом. А старая Летиция говорит, раньше в лесу охотилось жуткое чудовище. Я знаю, оно и сейчас там — иногда по ночам перед сном я слышу его крик.

— Ты не могла бы выполнить моё поручение, детка?

Я резко обернулась, чуть не опрокинув ведро. За спиной стояла одна из этих серых леди с корзинкой в руках. Ещё толще, чем старая Летиция. Он неё пахло мёдом, жареной свининой и пряностями, как от чего-то съедобного.

— Некоторые из бегинок и все дети сейчас на сенокосе. — Она показала в сторону луга на склоне холма. — У них с собой лук, хлеб и сыр, но я уверена, этого не хватит. Дети ужасно проголодаются после такой работы. Поэтому я испекла для них противень свежих лепёшек. Может, будешь хорошей девочкой и отнесёшь их на луг? Если я полезу туда — растаю, как кусок сала на огне. Она засмеялась, и её живот заколыхался под тяжелой серой юбкой. На лице выступили капли пота, как будто она уже начала таять.

Я пошевелила пыль пальцами ног.

— Надо набрать полное ведро, а то Ма разозлится.

— Сколько тебе платят за ведро?

— Пенни. — Я боялась взглянуть ей в лицо. Старая Летиция говорила, никогда нельзя смотреть в лицо ведьме, не то она тебя сглазит.

Она порылась в маленькой кожаной сумке на поясе и вытащила монетку.

— Вот тебе пенни. А если постараешься и поможешь там управляться с сеном, заработаешь ещё один. Ну, теперь иди, да смотри, не съешь по пути все лепёшки.

Я подняла взгляд, забыв, что нельзя на неё смотреть. Она ещё улыбалась, даже глаза прищурились в улыбке.

— Мне можно съесть одну?

В животе у меня заурчало.

Женщина открыла корзинку и сунула лепёшку мне в руку. Она была ещё тёплая и сочилась мёдом. Я слизнула мёд с пальцев, стараясь не потерять не капли, и откусила огромный кусок. Ма велит держаться подальше от дома женщин, но я же не входила внутрь, так? Я оглянулась на пустынную дорогу. Если я никому не скажу, никто и не узнает.

 

Беатрис     

— Давай, детка, двигай задницей, — крикнула Пега.

Османна пристально смотрела с холма вниз, на лес. Похоже, она не догадывалась, что Пега к ней обращается.

— Клянусь, я её придушу, — проворчала Пега. — Мне придётся сделать две ходки, чтобы отвезти сено вниз, в сарай, а если она не поторопится, мы проторчим здесь до полуночи.

— Будь снисходительна к этому ребёнку, — попросила я, — она же не привыкла работать в поле.

— А, ну тогда пусть привыкает поскорее. Народ Улевика тащил на хребте несколько поколений д'Акастеров. Пора уже хоть одному из них узнать, что хлеб добывают потом и мозолями.

Пеге, способной одной рукой закинуть на забор дохлую овцу, легко говорить, но не всех нас воспитывали для работы в поле.

Жара сделала всех раздражительными. Воздух стал густым и знойным. Внизу, под нами, в жарком мареве мерцали поля, похожие на огромное озеро подёрнутой рябью воды. Даже здесь, на вершине холма, ни один лист ветвистых деревьев не шевелился от ветра, они стояли сонно и неподвижно. Полдень ещё не настал, но одежда уже прилипала к спине, а руки болели.

Я совсем не обязана работать в поле, как и остальные Марты, у каждой из них есть своя служба. К этому времени я могла бы уже стать Мартой, но Настоятельница Марта с самого начала настроена против меня. Знаю, это она меня не допускает, и не важно, что говорят остальные. Я вот что скажу — Настоятельница Марта может считать, что управляет бегинажем, только это не так. У всех нас есть своё мнение, и я перед ней пресмыкаться не стану. Прошло время, когда мной помыкали другие женщины.

Над лугом зазвенел громкий смех. По крайней мере, дети счастливы, благослови их Бог. Они любят собирать снопы сладкого и тёплого сена, хотя больше разбрасывают, швыряясь друг в друга, чем собирают. Для них это не работа, они просто счастливы возможности уклониться от уроков.

Только малышка Марджери держалась застенчиво. Она остановилась позади нас, с пальцем во рту и глядя вниз, на склон холма и реку, сверкающую под тусклым солнцем.

— Откуда вытекает река, Пега? — спросила она.

— Река вытекает из ручья, ручей из маленького ручейка, а тот — исходит из пруда Ану, далеко отсюда, на больших холмах. Там они все начинаются.

— А что это — пруд Ану? — спросила Марджери.

— Там живёт Чёрная Ану. Она даёт жизнь реке. Река вытекает между её ног. Разве ты не слышала о Чёрной Ану?

Марджери покачала головой и улыбнулась, ожидая продолжения.

— Она из племени фей — наполовину женщина, но у неё ноги козы, только их никогда никто не видит, она прячет ноги под одеждой. Днём она крепко спит в чёрном пруду и просыпается в ведьминском ночном свете. Одежда у неё зелёная, как болотная тина, а за спиной развеваются серебряные волосы, сияющие в темноте. Она так прекрасна, что никто, хоть раз взглянув на неё, не может отвести глаз. Только это просто колдовство, на самом деле она — высохшая старая карга с чёрным, как болотная топь, сердцем. Если кто-то посмеет приблизиться к её логову, Ану завлекает его танцем, пока человек не запутается в её волосах, а после утаскивает в глубину пруда и топит. А потом... — Пега протянула длинные руки, сгребла Марджери и зашипела ей в ухо: — она вонзает в него зубы и выпивает всю кровь. — Она ущипнула Марджери за шею, и малышка побежала прочь, вопя от восторга и ужаса.

— Османна, — снова прикрикнула Пега. — Тащи сюда тележку для сена, быстро!

Бедняжка вздрогнула и обернулась к нам, сжав кулаки, как будто собиралась броситься в драку. Османна всегда кажется насторожённой, готовой защищаться. Постоянно оглядывается, даже когда говоришь с ней, как будто боится неожиданного нападения.

Пега рассерженно покачала головой, а Кэтрин, всегда готовая броситься на помощь Османне, потащила тележку вверх по склону. На маленьких лугах не набрать целый воз, поэтому мы пользовались тележками.

Я радовалась, что для Кэтрин наконец нашлась подруга. Когда Османна только появилась, Кэтрин провела её по бегинажу, познакомила со всеми, как будто представляла ко двору. Кэтрин рада была показать каждый дюйм бегинажа. Но лицо Османны застыло, как будто она боялась радоваться. А бедняжка Кэтрин так старалась. Она даже пыталась рассказать Османне историю колодца.

— Вода чудесным образом начала бить из-под земли. Настоятельница Марта прочла молитву и сказала: «Копайте здесь». И люди стали копать, хоть и не поверили её словам, и тут же из земли хлынула вода. Всех охватило такое благоговение, что они упали перед ней на колени.

Несколько я помню, дело было не совсем так. Настоятельница Марта вовсе не святая, и я не могу представить, чтобы хоть кто-то из деревенских опустился на колени перед одной из нас, даже если бы вместо воды из колодца потекло вино. Но я не прерывала рассказ Кэтрин.

— И теперь свежая и чистая вода течёт каждый день. Чудесная чистая вода, ты ведь пробовала? — горячо продолжала Кэтрин.

Но Османна вздрогнула и отвернулась, плотно охватив себя руками, как брошенный ребёнок. Я попыталась обнять её, как обнимала других сирот, но она отшатнулась, словно решила, что я собираюсь её ударить.

Пега подняла толстый сноп сена, растёрла в пальцах несколько стебельков и скривилась.

— Его будет чертовски трудно высушить, и к тому же мы опоздали с заготовкой, весна была отвратительно дождливая. Нельзя больше откладывать, жара вот-вот кончится.

Небо подёрнулось дымкой, диск солнца окрасился в бледно-жёлтый цвет примулы, как будто на него набросили вуаль. Для сушки травы нужны либо палящее солнце, либо сильный ветер, а у нас нет ни того ни другого, только эта удушливая, парящая жара.

— Может, зима и не выдастся суровой, — сказала я. — Если сено заплесневеет, этой зимой мы лишимся скота, в холодную зиму — наверняка.

Пега покачала головой.

— По моим расчётам, уверена, зима не будет холодной. За плохим урожаем сена всегда следует сырая зима. Но для нас это — благословение Божье, потому как, думаю, повсюду опять случится плохой урожай.

— По-твоему, сырая зима — благословение? — удивилась я.

— Ты предпочла бы холодную? — Пега ловко связала охапку сена и бросила её Османне. — Холод не страшен, когда ты уютно устроилась в тёплом доме, во Фландрии, но попробовала бы ты здешний холод, когда ветер с моря продувает насквозь. Однажды, когда я была маленькой, река крепко замёрзла. И болота тоже, даже рядом с морем. Холод держался долгими неделями. Мы жили тогда на лесном конце Улевика. Волки пришли из леса прямо на окраину деревни. Они так грызлись и скреблись о двери, что от этих звуков холодела в жилах кровь. Мать стучала палкой по горшкам, чтобы отогнать их прочь. Вскоре после этого мы услышали крики, как будто убивают девушку, но никто не посмел выйти посмотреть. Наутро снег повсюду был в крови и шерсти, кругом отпечатки огромных лап, а в Поместье пропала коза. Её утащили волки.

— Слава Богу, лишь козу, — сказала я, перекрестившись.

— Можешь так думать, но мой брат пас тогда коз в Поместье. Он всего лишь ребёнок, ничто против волчьей стаи. — Пега заговорила громче и оглянулась через плечо, посмотреть, слушает ли Османна, но та не обращала на нас внимания. — Бейлиф привязал моего брата в хлеву рядом с лесом и задал ему хорошую трёпку. А потом оставил его там связанным на всю ночь, по приказу д'Акастера. На следующее утро, едва рассвело, я прокралась туда, чтобы принести ему немного поесть. Я обнаружила его без сознания. Он чуть не умер от холода и страха, что волки вернутся. Бедный малыш.

Она бросила сердитый взгляд на Османну, как будто та в этом виновна, но Османна, не глядя на Пегу, продолжала подбирать снопы сена, хотя наверняка слышала её слова.

Я подошла к Османне и громко сказала:

— Если их просто бросать, они сползут, когда понесём вниз. — Потом чуть мягче добавила: — Не обращай внимания на Пегу. Язык у неё едкий, как лимон, но сердце доброе. На самом деле она тебя не винит.

Османна смотрела на меня с непроницаемым лицом, будто не понимала, о чём я. Потом нагнулась и положила сноп на место.

— Вот так? — спросила она.

Я кивнула и отвернулась, смирившись с поражением.

— Спасибо, Беатрис.

Шёпот за моей спиной прозвучал так тихо, что я подумала — может, показалось. Когда я снова обернулась, Османна склонилась за новым тюком сена, ничем не выказывая, что она что-то говорила. Я тихонько улыбнулась.

Пега сделала большой глоток из меха с элем, прежде чем протянуть его мне. Потом подняла большую корзину лепёшек, которую Кухарка Марта поручила принести тощей деревенской девчушке. Зерна в наших амбарах оставалось немного, но Кухарка Марта неустрашимо продолжала печь.

— Вот, — Пега протянула Османне корзину. — Будь добра, девочка, раздай это детям.

Кэтрин и Османна пошли за детьми. Пега с отвращением посмотрела им вслед.

— Османна — настоящая дочь своего отца. От неё не услышишь больше дюжины слов, и те холодные, как зад нищего зимой.

— Целительница Марта говорит, она просто застенчивая.

— Целительница Марта не станет слушать дурных слов даже о самом рогатом. А я скажу — если рыба воняет, не стоит притворяться, что не чуешь запах, иначе она испоганит всё рагу. Османна не глупа. Она нарочно всё портит, чтобы её больше ни о чём не просили. Однако она рада сидеть целый день с книжкой, а Настоятельница Марта только её поддерживает.

Пега ещё раз презрительно оглянулась на Османну. Та не могла услышать, но всё ещё смотрела на нас, как будто знала, что мы её обсуждаем.

— Ты только посмотри на неё, — нахмурилась Пега. — Выглядит, как будто у неё под носом вонючая помойка. Не думаю, что она может смотреть на нас свысока. Слышала, отец вышвырнул её вон из дома за разврат. Я бы расцеловала эту драную кошку, если это правда, только я так не думаю. У любого, кто попытается затащить её в постель, хрен отмерзнет.

Пега легко болтала о связях мужчин и женщин, я никогда так не умела. Она знала о мужчинах всё. Это отражалось на её лице, когда она говорила о том или ином мужчине — негодяе, причинившем ей боль, или добром и ласковом, при воспоминании о котором в её глазах появлялась материнское тепло. Был один, память о котором даже спустя годы заставляла её вздыхать и рассеянно улыбаться. Однажды я спросила, как его звали, но она покачала головой и отвернулась.

— У них нет ни имён, ни лиц.

Женщина, знавшая много мужчин, больше не любопытна. Но когда ты была только с одним и его постель оказалась холодной и жёсткой, ты не перестаёшь гадать — может, другой был бы добрее или же всё это и вправду твоя вина, как неустанно повторял мой муж.

Меня винили все — и его мать, и священник, и лекарь. Все твердили, что я бесплодна только по своей вине, и в том, что муж не любит меня, я тоже виновна, и в том, что я его раздражаю. Она повторяли это столько раз, что я поверила — должно быть, так и есть. Покинутая супружеская постель и пустая детская кроватка за ней — и во всём виновата только я. Иногда, глядя на мужчину, я представляла, что он меня любит. Но преступно даже думать об этом, мысль — такой же грех, как и поступок. Это я усвоила вместе с катехизисом на коленях у матери.

Но боль привязывала меня к греху, тупая бессмысленная боль, грызущая изнутри. Иногда она утихала, и я думала, что всё позади. А потом я видела женщин, поглаживающих ладонями округлившийся живот, или слышала шорох ветвей тисового дерева на погосте, скрипящих, будто внутри дерева плачет ребенок. Тогда боль возникала снова, и я понимала — отчаянное желание держать на руках своего ребёнка никогда меня не оставит, даже если доживу до почтенного возраста Авраама и Сары.

Пега пристально смотрела через мое плечо, на кущу вязов выше по склону холма. Над ней, хрипло крича, разлетались чем-то напуганные грачи, как будто удирали от кошки или сокола. Пега постояла, прикрывая глаза от солнца, потом быстро перекрестилась. Обеспокоенная её поведением, я тоже поднялась на ноги и проследила за её взглядом.

Под деревьями неподвижно стояла девочка, лет двенадцати на вид, с гривой пылающих рыжих волос, рассыпанных по плечам, в одной лишь тоненькой, грязной и рваной рубашке, слишком короткой, открывающей бледные ноги.

— Это просто нищенка, — я попыталась успокоить Пегу.

Вечно любопытные дети заинтересовались, куда это мы смотрим. Они стояли, с опаской глядя на девочку, как будто это какой-то странный зверь.

Пега трижды плюнула на кончики пальцев.

— Это Гудрун, она не нищенка.

— Старая Летиция говорит, её мать была ведьма.

Я глянула вниз, удивлённая слабым тоненьким голоском. Деревенская девочка, та, что принесла лепешки, спряталась за юбку Пеги, плотно прижав край подола к лицу, будто боялась смотреть на нищенку.

— Летиция говорит, её мать могла превращаться в серую кошку с огромными жёлтыми глазами. Кошка каждую ночь кралась от одного хлева к другому, высушивала у коров молоко и растворяла неродившихся телят. А потом один из деревенских поймал серую кошку в капкан и отрезал ей язык. Хотел повесить, но она исцарапала его и удрала. А прямо на следующий день родила дочку.

— Нехорошо так говорить, — резко сказала я.

Девочка пожала плечами.

— Та женщина умерла, и серая кошка больше не приходила. Летиция говорит, Гудрун родилась немой, ни слова сказать не может. Это потому, что её матери отрезали язык. Так что она точно была ведьма.

Пега всё ещё глядела на Гудрун, как будто боялась отвернуться. Девочка посмотрела на нас. Она выглядела такой беззащитной и невинной — в рваной одежде, с нежной как у младенца кожей. Солнце, пробиваясь сквозь листья, играло на рыжих волосах, и в них поблёскивали нити золота.

— Бедная малышка, — тихо сказала я. — Кто же теперь о ней заботится?

— Бабка, старая Гвенит, — ответила Пега. — У неё тоже есть колдовские способности, но в отличие от дочки, она их не использует во вред. Она вроде как хорошая. В этих краях к ней многие ходят за приворотом или лечением. Она может избавить от бородавок, и много чего ещё.

— А отец Ульфрид не против?

Я не могла представить священника, спокойно относящегося к присутствию в деревне знахарки.

— Сомневаюсь, что он знает. Никто из деревенских ему не скажет, он же чужеземец. Старуха Гвенит живёт далеко, у реки, где долина сужается. Приходит в деревню только когда ей надо купить горшок или ещё что. Говорят, её прабабка — одна из пяти мудрых женщин, избавивших Улевик от монстра, что держал всю деревню в страхе.

— Что... что он делал? — внезапно побледнев, Османна шагнула вперёд. Бедная девочка не привыкла к тяжелой работе в такую жару. Настоятельнице Марте не стоило от нее этого ждать.

Пега нахмурилась.

— Старики говорят — хоть это и было за много лет до их рождения — говорят, монстр налетал сверху и хватал деревенских, как добычу, и не только детишек, а и вполне взрослых мужчин. Жрал их живьём, срывая зубами мясо с костей, пока люди кричали от боли, и раздирал животы, чтобы добраться до внутренностей. Люди страдали не только от нападений монстра. Где бы ни появлялась его тень — случались страшные беды. Дома поражала проказа, а их обитатели сгнивали, превращаясь в труху, посевы на полях засыхали, пересыхали колодцы, и коровники загорались сами по себе. Унять чудовище удавалось, только отдавая ему скот. Под конец в Улевике его почти не осталось.

Дети в ужасе смотрели на Пегу, разинув рты и широко открыв глаза. Я поняла, что, должно быть, выгляжу точно так же. Это о нём говорил тот человек, умерший в лесу в майскую ночь? «Твоё создание, порождение отчаяния и тьмы, несущее смерть всем, кто противится тебе».

— Говорят, если бы не те знающие женщины, вся деревня погибла бы. Слава Богу, с тех пор чудовище не прилетало, и Его милостью этого больше никогда не случится.

Девочка под вязами подняла обнажённые руки и указала пальцем на грачей над своей головой, от которых уже потемнело небо. Птицы собирались вокруг неё, исступлённо хлопая рваными крыльями. Грачи кружили взад-вперёд, опускаясь всё ниже, но не касались её, и она не шевелилась.

— Но Гудрун не знахарка, — сказала Пега. — В ней то же зло, что и в её предках. Может, она и немая, но тоже может говорить с дьяволом. Смотри, вот опять.

Я вгляделась, куда она указала. Пониже рыжей гривы волос, на плече Гудрун, я увидела что-то большое, лоснящееся и чёрное. Ворон. Крепкий клюв был так близко от уха девочки, что казалось, птица что-то ей шепчет. Присутствие ворона пугало грачей, но не ребёнка. Сам ворон, как и его хозяйка, не выказывал никакого страха перед кружащими птицами. В молчании девочки и ворона среди кружащих грачей было что-то пугающее.

Пега кивнула в сторону Гудрун.

— Там что-то не так. За все эти годы я ни разу не видела, чтобы она или её бабка обращали внимание на других людей. Гудрун не подходит к людям и никому не показывается на глаза. А мы здесь уже три года. Так почему она взялась наблюдать за нами сейчас? Больше того, почему она позволила нам себя видеть?

Пега снова перекрестилась и вместе с деревенской девочкой, всё ещё цеплявшейся за её юбку, повернулась к своим снопам сена.

Я опять взглянула в сторону деревьев. Девочка и её птица исчезли. Место казалось теперь совершенно пустынным, как будто никого там и не было кроме кружащихся грачей. Пот на моём теле вдруг стал холодым и липким. Меня била дрожь.

 

Османна     

Они встали передо мной, перекрывая путь. Я развернулась, но они оказались позади, окружили меня хороводом бледных лиц. Кулаки крепко сжимали факелы. Я чувствовала жар пламени на лице. Я отступала, задыхаясь от дыма, боясь, что пламя опалит мне волосы. Мои сёстры, Эдит и Энн, тоже участвовали в этом круговороте. Их болезненно-желтоватые лица плыли на меня. Губы раздвигались в ухмылке. Бриджет, наша молочница, повар, горничная, покойная кормилица, немая старая попрошайка — все были здесь. Эдит поднесла клеймо к моему лицу. Я дёрнулась назад, но за спиной меня ждало ещё больше факельщиков.

— Ну, Агата, ты ведь не боишься маленького огонька? Святая Агата непременно защитит тебя от пламени. Разве ты не названа в её честь? Именно в честь неё.

Они кружили вокруг меня и смеялись. Ожерелье глаз поблескивало в свете факелов.

— Отпустите меня. Пожалуйста, дайте мне уйти.

— Почему, малышка Агата? Ты же не стыдишься носить такое славное имя? Тебе стыдно, Агата? Они хохотали громко и хрипло, как грачи над кронами вязов. — Нечего стыдиться. Все мы знаем, почему тебя назвали Агатой. Это каждый знает. Видела, как все оборачиваются, когда ты проходишь мимо? Куда бы ты ни пошла, повсюду об этом шепчутся. Потому что все знают, Агата. Все знают. Ты умрёшь старой девой, Агата, даже если за тобой в приданое станут давать всё золото королевства.

Они визжали от смеха. Эдит ухватила спереди моё платье.

— Покажи нам, давай, покажи всем, почему тебя назвали Агатой.

Они все стали хватать меня, пытаясь разорвать одежду.

— Покажи нам, Агата. Покажи своё имя.

Я проснулась с криком и поняла, что дерусь с клубком одеял, пытаясь освободиться. Ночь стояла удушающе жаркая, я взмокла от пота, по лицу сбегали мелкие капли. Несколько минут я лежала неподвижно, пытаясь перевести дыхание. Перевернувшись, я почувствовала влагу между ног и от облегчения чуть не закричала снова. Это наконец случилось. Я зря волновалась. Все будет хорошо.

Я выскользнула из постели и прокралась к двери. Она скрипнула, когда я ее открыла, и Кэтрин тихонько пискнула во сне, как котенок. Внутренний дворик заливал лунный свет, на крытых тростником и соломой крышах бегинажа поблёскивало серебро, но из-под ставен плотно закрытых окон не пробивалось ни единого лучика. Все спали. Я вздрогнула, испугавшись чего-то призрачно-белого, скользнувшего над головой, но оказалось, это всего лишь амбарная сова, живущая в молотильном сарае.

Я перебежала через двор, к уборным. Фонари там горели всю ночь, на случай, если кому-то понадобятся. Я присела у шершавой стенки, сунула пальцы между ног, а потом поднесла поближе к жёлтому огню фонаря. На пальцах не было ничего, кроме пота. Должно быть, должно! Я пробовала снова и снова, но крови не было. Прошло три луны, а крови все нет.

Оно растет во мне? Я встала и медленно ощупала живот. Он не казался раздутым, но когда живот беременной женщины начинает расти? Я изо всех сил вдавила в живот кулаки. Если оно там, я должна раздавить его. Должна убить. Я не могу носить в себе отродье демона. Со мной такого не может случиться. Я повернулась и всем весом прижалась к стене, вдавливая кулаки в живот так сильно, что почти вскрикнула. Кровь пойдет, я ее заставлю. Кровь вымоет это из меня. Я не должна думать о нем. Если я не буду думать, оно не сможет расти. Я не позволю ему жить во мне. Я не позволю ему жить.