Считается, что в этот день всегда идет дождь, потому что Мария Магдалина стирает свою одежду, собираясь в Сент-Джеймс на ярмарку.

 

Настоятельница Марта     

Отец Ульфрид опаздывал. Обычно он неукоснительно пунктуален, но колокол приходской церкви святого Михаила давно отзвонил, а служба все не начиналась. Церковь была необычно многолюдна, и собравшиеся начинали беспокоиться. Обычно они слонялись туда-сюда, болтая и смеясь, обращая мало внимания на мессу, но в этот день все с волнением оборачивались на открывавшуюся дверь, будто ждали какую-то высокую особу.

Дверь снова отворилась, и наконец вошел отец Ульфрид, но не один. Он тащил за собой какую-то несчастную развалину, человека со связанными длинной веревкой руками. По внезапной тишине я поняла, что именно его ждали жители деревни. Лицо человека было скрыто капюшоном. Но я видела, как деревенские отпрянули при его приближении. Белые пятна на коже его рук и гнилостный запах не оставляли сомнений. Некоторые бегинки помоложе тоже подались назад, и я неодобрительно нахмурилась, жестом велев им стоять на месте. На ступенях алтаря прокаженный упал на колени и шепотом исповедался у ног священника. Я была в ярости. Не было никакой необходимости устраивать зрелище из исповеди. Неужели отец Ульфрид считал Господа настолько глухим, что позаимствовал сотню человеческих ушей, чтобы выслушать страдания единственной души? Одна женщина даже руку приставила к уху, чтобы лучше слышать.

— Все знают, что если спать с женщиной во грехе, возникнет проказа, — громко сказала она соседке.

— Ага, или если во время месячных, — ответила ее подруга.

— А что если и то и другое сразу?

— Тогда будет сыпь и проказа — чешется, а пальцев, чтобы почесать, и нет, вот наказание! — И обе закудахтали от смеха.

Казалось, исповеди не будет конца, словно человек боялся, что если он остановится, на него падет топор. Наконец, оборвав его на полуслове, отец Ульфрид поднял руки и провозгласил отпущение. Он взял веревку и потащил прокаженного в дальний угол церкви. Там стояли плотницкие козлы с наброшенной поверх чёрной тканью, образуя что-то вроде гробницы. Отец Ульфрид указал на них. Несчастный упирался, словно его толкали в бездну ада, но отец Ульфрид был непреклонен. Он втащил прокажённого внутрь, как собаку в конуру, и тот скрючился под чёрной тканью, похожий на тень, в надвинутом на лицо капюшоне.

Месса продолжилась, но я не могла больше слушать. Чёрная ткань не давала покоя моему духу. Я чувствовала угнетающий озноб рядом с этой гробницей, как будто Лазарь всё ещё погребён в каменной пещере и окрик «выйди вон» был только насмешкой над его стенающей душой. Пробил колокол, все вкусили Тело Христово, а тень внизу, в чёрной гробнице, сжалась ещё сильнее.

Когда месса кончилась, отец Ульфрид снова дёрнул верёвку и чуть не силком выволок человека из убежища. Едва дождавшись, пока несчастный поднимется на ноги, священник зашагал из церкви, ведя прокажённого за собой. Паства высыпала вслед за ним, но держалась на безопасном расстоянии. К тому времени, как мы добрались до двери, толпа уже образовала широкий круг у отверстой могилы.

Прокажённый стоял в могиле, склонённая голова чуть возвышалась над краем. Отец Ульфрид подождал, пока все соберутся, потом поднял лопату, воткнул в земляной холмик и высыпал землю прокаженному на голову. Несчастный пошатнулся, схватившись руками за края ямы, чтобы не упасть. Толпа ахнула и отпрянула, как будто мертвец пытался выбраться из могилы. Священник дважды бросил на человека землю, потом провозгласил: «Умри для мира и снова воскресни для Бога». Позади толпы закричала женщина, но никто не обращал на неё внимания.

Отец Ульфрид снова дёрнул за верёвку, приказывая человеку выбираться из могилы. Тот старался, но яма была слишком глубока. Он пытался выкарабкаться, земля всё время осыпалась, а люди только наблюдали за его беспомощной борьбой. Мне хотелось столкнуть их к нему в яму.

Я прошла вперёд через толпу зевак, бесцеремонно отталкивая тех, кто не спешил уступать дорогу. У ног священника лежала лестница могильщика. Я подняла её, опустила в могилу и протянула руку прокажённому. Тот инстинктивно поднял свою в ответ, но прежде чем я успела её схватить, отдёрнул, боясь ко мне прикоснуться. Собрав все силы, он сам вскарабкался по лестнице, и пошатываясь встал возле могилы. Его одежда покрылась грязью. Начинался дождь. Мокрая земля размазывалась по измождённому лицу, но он не пытался её смахнуть. Я протянула руку, чтобы вытереть рукавом его лоб, но отец Ульфрид схватил меня за руку и попытался оттащить в сторону.

— Ты что, женщина, с ума сошла?

— Если святая Вероника была безумна, утирая лицо нашего Господа, то я охвачена этим безумием.

— Господь не гнил от греха.

— Господь сам принимал прокажённых, отец Ульфрид.

— Ты смеешь сравнивать себя с Христом?

Отец Ульфрид резко отвернулся, не дожидаясь ответа, и, дёргая за верёвку, направился к дороге, ведущей в сторону леса. Прокажённый на верёвке пошатывался и спотыкался, как слепой. Я пошла следом. Оглянувшись, я увидела позади группу бегинок. За нами следовали только они — толпа деревенских, убедившись, что развлечение окончено, побрела по домам.

Наконец, отец Ульфрид остановился у камня, отмечающего границу церковного прихода. Он ослабил верёвку, обернулся и взглянул в лицо прокажённого. Лицо отца Ульфрида казалось мрачным и напряжённым, он быстро наклонился к прокажённому и что-то сказал, слишком тихо, чтобы я могла слышать. Человек встретился взглядом со священником, потом обернулся, устремив тяжёлый взгляд в сторону деревни.

Отец Ульфрид отступил от него, откашлялся и заговорил, достаточно громко, чтобы все слышали.

— Ты избран Христом, поскольку уже в этой жизни страшно наказан за многочисленные грехи. Тебе следует ежедневно благодарить его за этот дар страдания. Ты это понимаешь?

Человек не отводил взгляда от деревни, как будто хотел запечатлеть её в памяти. Отец Ульфрид нетерпеливо дёрнул верёвку, привлекая его внимание.

— А теперь хорошенько запомни правила, по которым отныне тебе придётся жить. Тебе запрещено входить в церковь, в таверну, пекарню или в любое другое место, где собираются христиане. Тебе нельзя мыться в ручье и пить из него, кроме воды, что нальют в твою чашу. Ты не смеешь прикасаться к еде, одежде, колодцам — ни к чему, до чего могут дотронуться добрые христиане. Ты никогда не должен ходить босиком. Когда покупаешь еду, никогда не отдавай монету в руки торговца, клади её в миску с уксусом. Нельзя есть или пить с другими, только в обществе подобных тебе. Запрещена близость с любыми женщинами. Запрещено подходить к детям. Если ты встретишь кого-нибудь на дороге, должен отступить в сторону и предупредить, чтобы прохожий к тебе не приближался. Тебе нельзя ходить по узким улицам или переулкам, чтобы случайно не задеть доброго христианина. Тебе следует стучать в колотушку, предупреждая добрых христиан о своём приближении. Когда умрёшь, тебя похоронят за границей прихода, и пусть Бог своей милостью даст тебе сил смиренно переносить страдания.

Последние слова он пробормотал, как будто хотел поскорее с этим покончить. Возникла длинная пауза. Священник и прокажённый не смотрели друг на друга, не двигались и не произносили ни слова.

— Ральф, ты же знаешь, я не... — начал отец Ульфрид.

Он с трудом проглотил комок в горле, не сводя глаз с верёвки в руках. Теперь, закончив повторять заученные слова, он, казалось, изо всех сил пытался найти свои. Но слов не было. Наконец, он просто бросил верёвку, осенил прокажённого крестом и молча пошёл назад, в сторону церкви святого Михаила. Прокажённый остался растерянно стоять, глядя на деревню. Он явно понятия не имел, что теперь делать и куда идти. Дождь стучал по листьям, я поплотнее запахнула плащ, а прокажённый, казалось, не замечал воды, бегущей по лицу.

Бегинки и дети жались друг к другу в нескольких шагах от меня. Я знала, что рано или поздно этот день настанет, как это произошло с нашими сёстрами в Нидерландах. Некоторые из них тоже это понимали. Но на их лицах я видела нерешительность. Мои слова, обращённые к ним, должны звучать уверенно. Если я стану запинаться или дам им время на раздумье, это лишь увеличит их страх перед ужасной болезнью.

— Целительница Марта, возвращайся поскорее в бегинаж. Приготовь для него место в лечебнице. Кухарка Марта, ты тоже иди, и детей забирай с собой. Растопи огонь и приготовь хорошей еды, твоя горячая похлёбка нужна ему не меньше целебных травяных отваров Целительницы Марты. Ступайте, и поторопитесь. Остальные остаются со мной, вы нужны мне здесь.

Беатрис схватила меня за руку.

— Неужто ты собираешься привести его к нам... в бегинаж. Ты же слышала, что сказал отец Ульфрид — это запрещено...

— Священник может это запрещать, но наш Господь приказывает это сделать. И если среди вас есть те, кто не знает, кому следует повиноваться, пусть с этого дня больше никогда не переступают наш порог, они недостойны носить плащ бегинки.

Я взглянула на потрясённые лица и отвернулась, чтобы дать им возможность сделать то, о чём говорила. Они не давали обета подчиняться мне или кому-то ещё. Я не могла их принуждать, не могла даже настаивать, если большинство Март станут мне возражать. Но если я не могу сплотить этих растерянных женщин ради общей цели, то всё, чем мы занимаемся, не имеет смысла. Этот бегинаж рухнет и распадётся.

Прокажённый стоял там, где его бросил священник, безжизненно сгорбившись, как повешенный на невидимой удавке. С запястья всё ещё свисала верёвка. Я взяла его за руку, и несчастный вздрогнул, как будто испугался, что я собираюсь его ударить.

— Не волнуйся, я только тебя отвяжу. Меня зовут Настоятельница Марта. Как отец Ульфрид называл тебя?

Он что-то пробормотал в ответ, но я не разобрала его слов.

— Говори громче, ты же наверняка знаешь своё имя.

— Его имя — Ральф. — Османна подошла к нам поближе.

— Уверена, он и сам может ответить. — Я вздрогнула, обнаружив её так близко, и ответила слишком резко. — По-моему, я велела всем детям уйти с Кухаркой Мартой.

Она вздёрнула подбородок.

— Я не ребёнок, а остальным ты приказывала остаться.

Я сдержала улыбку — эта девочка оказалась смелее всех остальных вместе взятых.

Я обернулась к прокажённому.

— Ральф, мы забираем тебя в бегинаж. Там ты найдёшь приют, тёплую постель, лекарства от твоей болезни, какие удастся найти, а также и хорошую еду, чтобы наполнить живот.

Его глаза испуганно округлились, рот изогнулся в злой улыбке, и я чуть отшатнулась от него, но взглянув снова, увидела только страдающего изгоя и ничего больше. Я рассердилась на себя за этот испуг. Быть осуждённым на то, чтобы никогда не почувствовать прикосновение руки другого, неприкаянно бродить, пока не освободишься из тюрьмы своей жизни, видеть жизнь и слышать её, но никогда больше не принять в ней участия. Этот приговор невозможно вынести. Я приняла решение — с нами будет иначе.

— Идём, Ральф, куда ещё тебе идти? Тащиться от деревни к деревне, спать в канавах, выпрашивать объедки, от которых отказываются свиньи. Неужто сказки, что ты слышал о нас, страшнее этого? В бегинаже ты, по крайней мере, останешься близко от дома. При упоминании дома слёзы навернулись на помертвевшие глаза Ральфа. Он проглотил комок в горле, пытаясь заговорить. Наконец, не глядя на меня, едва заметно кивнул в знак согласия. И мы отправились домой.

Сгорбившись, шаркая ногами, не поднимая глаз от грязной изрытой дороги, Ральф поплёлся за мной. Я могла бы привести его хоть прямо в ад, и он не возразил бы, он был уже там. Позади нас, в полном молчании, как скорбящие за гробом, следовала маленькая группа бегинок. Я старалась как можно дальше обойти деревню, опасаясь реакции селян при виде возвращающегося прокажённого. Но последняя часть пути пролегала мимо дальних домов, их никак не обойти. Я надеялась, что дождь удержит внутри их обитателей, но дети, не боясь промокнуть, играли прямо перед нами, на дороге.

Завидев нас, дети с криком бросились домой, поднимая тревогу. Жители деревни выглядывали из своих домов, собирались на дороге. Сворачивать было некуда. Я выпрямилась во весь рост и уверенно шла вперёд, глядя перед собой, чтобы они поняли — я не позволю перекрыть нам путь. При нашем приближении деревенские начинали свистеть и кричать. В нас летели гнилые овощи и яйца. О мою грудь разбилось тухлое яйцо, желудок сводило от вони. Неожиданно Ральф остановился, и идущие сзади женщины чуть не налетели на него. Он дрожал.

Он не мог сдвинуться с места, и я взяла его за руку и потянула за собой, сделав женщинам знак не останавливаться и держаться рядом. И тут я почувствовала, что кто-то тянет Ральфа с другой стороны. Маленькая рука Османны крепко подхватила его под руку. Я поймала её взгляд и одобрительно улыбнулась. Если когда-нибудь она сумеет справиться с собственным духом так же, как сейчас сжимала руку этого несчастного — она станет настоящей бегинкой.

Кто-то плюнул мне в лицо. Отвратительная слюна стекала по щеке, но я чувствовала уверенность — они не посмеют приблизиться и дотронуться до нас, боясь заразы. Я лишь молилась, чтобы они ограничились швырянием яиц, лишь бы никто не поднял камень. Все бегинки были уже покрыты грязью и навозом, сыпавшимися на нас со всех сторон. Деревенские громко кричали, пока мы шли между ними, лица искажали страх и злоба.

Наконец, крики позади утихли. Как только мы миновали дома, их обитатели, казалось, утратили к нам интерес. Только несколько детей ещё бежали за нами, держась не безопасном расстоянии. Дети выкрикивали оскорбления и швыряли грязь, но были слишком далеко, чтобы причинить нам вред. У ворот бегинажа я решилась оглянуться. Никто уже нас не преследовал. Я позволила себе облегчённо вздохнуть и с силой втолкнула Ральфа внутрь. Теперь мы в безопасности, но надолго ли?

 

Отец Ульфрид     

Я сел ужинать, и тут все началось. Снаружи было темно и тихо. Мне следовало бы сообразить — слишком тихо. Ни пьяного смеха мужчин, плетущихся домой из таверны, ни шумных ватаг юнцов, собирающихся где-то поблизости. Это должно было заставить меня насторожиться, но я слишком устал и проголодался, чтобы что-то заметить.

После вечерни я ушёл из церкви позже обычного. Ничто меня там особенно не задерживало, да и церковь была почти пуста, но я остался помолиться и потерял счёт времени. Мне было о чём молиться в тот день. Изгнание Ральфа, те безрассудные женщины, что бросили мне вызов и повели его назад, в деревню, а больше всего — тоска по Хилари, заставлявшая меня лежать без сна долгими одинокими ночами, проклятое болезненное желание, в котором я не смел признаться ни одной живой душе.

Девушка, готовившая для меня, уже ушла домой, оставив ужин на столе, рядом с незажжённой свечой — окорок на косточке, сыр и маленький бобовый хлебец. Насколько я помнил, мяса на кости осталось заметно меньше, чем было после обеда, в полдень. Придётся снова поговорить с ней об этом.

Я отрезал кусок окорока, когда послышался грохот, так неожиданно, что я дёрнулся и нож скользнул по пальцу. Боль от пореза на мгновение заглушила шум, но когда я осмотрелся в поисках тряпки, чтобы остановить кровь, звуки раздались снова. Шум шёл откуда-то с улицы. Плотно завязав порезанный палец, я осторожно приоткрыл ставню оконца и выглянул наружу. Грохот немедленно стал громче. Он звучал так, будто сотня кузнецов одновременно колотит по наковальням. В дальнем конце улицы я увидел огни покачивающихся факелов.

Я поспешно бросил свиную ногу и натянул ботинки, стараясь не задевать пульсирующий от боли палец. Я схватил посох, поскольку не знал, с чем встречусь, и осторожно прошёл по тёмной пустынной улице.

Подойдя поближе, я увидел толпу, в основном, мужчин и мальчишек. Некоторые держали горящие факелы, но у большинства в руках были железные горшки, клещи, щипцы, утюги и разные другие куски металла, и они яростно ими стучали. Дети размахивали над головами трещотками для отпугивания птиц. Все сгрудились вокруг одного дома, вытаптывая травы и овощи, ломая ягодник, подбираясь к закрытым дверям и окнам. Во всём этом хаосе и темноте я только через несколько минут разобрал, чей это дом. Это был дом Ральфа.

Я узнал одного из мужчин, стоящих рядом, и схватил за руку.

— Алан, что происходит? — мне пришлось кричать, чтобы он услышал сквозь грохот.

Он неохотно обернулся и проревел мне в ухо:

— Просто немного пошумим, отче. Тебе не о чем беспокоиться.

— А почему у этого дома?

Он потряс головой, не разобрав вопрос из-за грохота.

Я бесцеремонно схватил его за руку и оттащил в сторонку. За ним последовал его сын, Уильям, непрерывно колотивший в трещотку. Я рассерженно выхватил трещотку у него из рук, мальчишка с негодованием взглянул на отца, явно надеясь, что тот вмешается, но Алан ничего не сделал.

— Что это значит, Алан? Ральфа там нет, ты же знаешь.

— Зато там его жена и дети.

— И вы их пугаете? Почему? Что они вам сделали?

— Это для их же пользы, — Алан шаркал ногами. — Предупреждение, чтобы убирались отсюда. Надо сжечь этот дом. Только так можно избавиться от заразы.

— Вы не сожжете дом, мучая их уши.

— Три ночи грохота убедят их убраться. Если не уйдут на третью ночь — дом сгорит, хоть с ними, хоть без. Но если у них есть хоть капля ума, к тому времени они будут уже далеко.

— Это же ваши соседи, Алан. Ты всю жизнь знал Джоан, вы вместе выросли.

Он пожал плечами, и я понял, что зря теряю время.

— Хотя бы отправь домой сына, Алан. Незачем ему в этом участвовать.

— Мальчик должен учиться.

Уильям, явно удивлённый моими словами, широко улыбнулся.

— А как же твоя дочь, Алан, ей тоже нужно учиться? — Я кивнул в сторону кустов, за которыми скрючилась тень. Я видел, что она следует за отцом и братом, и понял, что те до сих пор этого не заметили.

— Я же говорил тебе оставаться дома с матерью! — рявкнул Алан. — Марш домой, девчонка, и чтобы к моему возвращению спала, не то пожалеешь.

— Да, — крикнул Уильям, — убирайся вон, Лужа, это мужское дело. Ты тут не нужна.

Я бросил Алана, поспешил к дому и расталкивая толпу продрался к порогу. Я нашёл перевёрнутую кадку и влез на неё, чтобы меня увидели все, собравшиеся вокруг. Я поднял руку, призывая к молчанию. Пара человек передо мной перестала стучать, остальным потребовалось время, чтобы меня разглядеть. Шум постепенно стих.

— Все вы слышали мои слова в церкви. Ральфа поразила болезнь, потому что он виновен в грехе похоти. Он сознался. Но Бог не карает невиновных. Джоан и дети не сделали никакого зла.

— Она так же виновна, как и муж! — выкрикнул кто-то из толпы. — Она скрывала болезнь, прятала его в доме, врала, что это лихорадка. Она позволяла своим детям играть с нашими и не сказала ни слова.

— Верно, — поддержал другой. — Если бы Летиция не влезла к ним в дом, пока Джоан не было, мы ничего не узнали бы. Если хочешь знать, отче, ей повезло, что она получит только немного стука и шума.

— Но я говорил, — продолжил я, — что вам незачем опасаться Джоан или её детей. Я сам осмотрел их, на них нет ни следа болезни. Вам не нужно их сжигать.

Алан протолкнулся вперёд.

— Это всё годится для тебя, отче, у тебя нет детей, тебе не о ком беспокоиться. А моя жена говорит, ей не будет покоя, пока каждое бревно и каждый камень этого дома не превратятся в пепел.

— А д'Акастеру это известно? — возмутился я. — Это всё же собственность Поместья.

— Думаешь, мы такие идиоты — делать это без его согласия?

Кто-то позади толпы громко завопил:

— А те женщины провели Ральфа назад, через всю деревню, и это после того, как ты сказал, что ему даже ступать сюда запрещено. И ты собираешься это терпеть?

Юный Уильям настойчиво дёргал край моего облачения.

— Мой отец сказал, Мастера Совы быстро избавились бы от этих женщин, едва взглянув на них, так, отче?

В толпе раздалось бормотание в знак согласия, люди закивали.

Я стиснул зубы. В этой деревне сплетни разносятся быстрее воды при паводке. Я понимал, что думают люди: если священник не может заставить слушаться даже женщин, почему мы должны ему подчиняться?

— Они не подчиняются нашей церкви потому, что дом женщин стоит за деревней. Эти женщины взяли к себе Ральфа из христианского милосердия. Это доброе дело, только очень неразумное. И я не сомневаюсь, они ещё пожалеют о своём поступке.

— Значит, говоришь, ты ничего сделать не можешь, — сказал Алан. — Мой парень прав — если ты не можешь, то Мастера Совы — вполне могут.

Тут все разом заговорили, и мне пришлось повысить голос, чтобы перекричать их.

— Если Ральф войдёт в деревню, я с ним разберусь. Но пока он остаётся в доме женщин, он вне деревни, и вам нечего бояться за своих детей. И если вы и вправду заботитесь о ваших семьях, то не станете обращаться к Мастерам Совы. Сила их — нечестива и опасна, и чем скорее порядочные люди вроде вас поймут, что в деревне им не место, тем лучше. Нет ничего сильнее Бога и церкви. Если поверите в это — вам больше не понадобятся Мастера Совы.

Алан упрямо покачал головой.

— А, ладно, отче, ты чужак и ничего не понимаешь.

— Я понимаю, что тот, кто не вверяет себя воле Христа и церкви, попадает в лапы дьявола. Мастера Совы пошли против божьих законов, — я строго взглянул вниз, на сына Алана. — А ты, Уильям, знаешь, что случается с теми, кто водится с дьяволом?

Мужчины смотрели на меня с вызовом и рассерженно переговаривались. Я чувствовал, как в них растёт ярость. Бороться было бесполезно. Если д'Акастер дал разрешение сжечь дом или даже приказал Мастерам Совы это сделать — что вполне возможно, если он решил, что Ральф виновен в распутстве — тогда я не в состоянии это предотвратить. Самое большее, я могу убедиться, что Джоан и детей нет в доме, прежде чем его охватит огонь.

— А теперь расходитесь. Я поговорю с Джоан, постараюсь убедить её уйти и без этого грохота. И если услышу, что кто-то наложил лапы на этот дом, прежде чем семья Ральфа его покинет — этот кто-то будет отвечать перед Богом.

Жители деревни глядели друг на друга. От толпы стали отделяться маленькие группы по два-три человека, и постепенно все разбрелись по тёмным улицам, большинство — в сторону таверны «Старый Дуб».

Я обошёл вокруг дома Джоан и убедился, что никто не скрывается в тени. Даже в темноте видно было, что сад уничтожен, всё сломано или втоптано в грязь. Я постучал в дверь и стоял, дрожа от холода, прислушиваясь к звукам внутри дома. Дул холодный ветер, а я так торопился, услышав грохот, что не набросил плащ.

— Джоан, это отец Ульфрид, открой дверь. Не бойся, все ушли.

Последовало долгое молчание, потом послышался скрежет, как будто от двери оттаскивают что-то тяжёлое. Наконец, дверь чуть приоткрылась.

— Я один. Впусти меня, Джоан.

Дверь открыли ровно настолько, чтобы я мог протиснуться внутрь, тут же захлопнули и заперли на засов. Передо мной предстала Джоан, укутанная в дорожную одежду. За юбку цеплялись два маленьких сына и дочь Марион, испуганные, с заплаканными лицами. Джоан пыталась поднять на плечи тяжёлый узел.

— Неужели ты собралась на ночь глядя в дорогу, Джоан?

— Нас предупредили, отче, — лучше уйти этой ночью, а не то... будет хуже.

Как и Ральф, она старалась не смотреть мне в глаза.

— Согласен, оставаться здесь на ночь небезопасно. Идём ко мне, немного поедите и отдохнёте. Дети, должно быть, умирают от голода.

Она решительно покачала головой.

— Большое спасибо, отче, только мы уйдём этой ночью. У меня есть кузина в Норвиче, может, она нас примет. Это далеко, и там не слышали про... — она умолкла, не сумев произнести это слово.

— Но это в многих милях отсюда. Нельзя женщине путешествовать в темноте и одной. Кругом полно всяких бандитов и сумасшедших. Бог знает, что они могут сделать с одинокой женщиной. А что насчёт твоего брата в деревне, может, он вас примет?

— Чтобы и его семью вместе с нами сожгли? Он и близко к нам не подходил с тех пор, как все узнали, и я не виню его за это. Ему нужно думать о собственных детях.

— Тогда ты должна пойти со мной. Никто не посмеет обидеть тебя в моём доме. Обещаю, я помогу тебе добраться до Норвича. Я...

— Так же, как помог моему мужу, отче? Так, как ты защитил Ральфа?

Услышав ярость в материнском голосе, дети испуганно сжались, они цеплялись за её ноги и прятали лица в её юбках. Малышка Марион расплакалась.

— Ральф был твоим другом, отче. Он всегда защищал тебя, что бы ни говорили о тебе, он в это не верил. А ты... ты протащил его через всю деревню, как зверя. Ты связал его. Заставил его стоять в могиле, пока засыпал землёй. И ты объявил его мёртвым, отче. Живого человека, моего мужа... ты сказал, что он мёртв, перед его друзьями, перед соседями, семьёй... перед его собственными детьми. Ты сказал им, что отец умер.

В первый раз за этот вечер она взглянула прямо на меня, в глазах блеснули слёзы ненависти, и она гневно смахнула их рукой. Если бы она ударила меня кулаком в живот, мне не было бы больнее. У неё нет права ненавидеть меня после всего, что я сделал, пытаясь защитить её и Ральфа.

Ещё в тот день, когда пролил на руку Ральфа горячий воск, я понял, что у него страшная болезнь. Я пытался сохранить тайну, но как только об этом пронюхала мерзкая сплетница Летиция, скрываться стало невозможно. Не успел я прочесть «Отче наш», как новость разнеслась по деревне. Если бы я не объявил при всех Ральфа умершим, как наказывает церковь, д'Акастеры донесли бы на меня епископу. Филипп только этого и ждет. А епископ Салмон поступил бы просто — если я так или иначе не исполню свой долг, на этот раз меня ждёт более суровое наказание, гораздо более суровое.

— Джоан, поверь, я не хотел этого делать. Но у меня не было выбора. Я должен поступать, как требует закон. Если бы я отказался, это сделал бы другой. Деревенские могли бы взять дело в свои руки. По крайней мере, теперь он в безопасности.

— Не благодаря тебе, — резко ответила Джоан. — Может, те женщины, что забрали его, и чужестранки, но они друзья ему, больше, чем ты когда-либо был. Я неучёная, отче. Я не умею читать, но понимаю, что такое милосердие. Оно есть у этих женщин, что бы о них не говорили. Та, их главная, да в её мизинце больше доброты, чем во всех вас, священниках, вместе взятых. Остаться в твоём доме? Я скорее позволю перерезать себе горло на дороге, чем проведу ещё ночь в Улевике.

Джоан подхватила детей и потащила к двери. На пороге она обернулась.

— Знаешь, отче, надеюсь, сплетни о тебе и той монашке окажутся правдой, тогда гнить тебе в аду, где всем вам, священникам, и место.

Она шагнула в темноту и исчезла.

 

Настоятельница Марта     

Я всегда любила утренние часы, слабый рассветный свет, робкое начало нового дня. Ещё не прозвонили утреню, в бегинаже тишина и всё погружёно в сон. Я стояла на коленях на покрытом камышом полу, глядя на деревянное распятие над кроватью.

— Свят, свят, свят Господь Саваоф. Господи, пошли благодать Твоего Духа на тех, кто мёрзнет и голодает...

Раздался резкий стук в дверь. Дверь распахнулась раньше, чем я успела встать с колен. В комнату ворвалась Привратница Марта, задыхающаяся и взволнованная.

— Идём скорее, Настоятельница Марта, посмотри, что у ворот.

— Кто там в такой час? Или кому-то так срочно нужна помощь Целительницы Марты, что подождать нельзя? Сейчас начнется утреня. Проведи их пока в гостевой зал.

Она покачала головой и потянула меня за рукав.

— Прошу, Настоятельница Марта, идём быстрее.

Пальцы у неё дрожали, и я встревожилась. Что в этом мире могло так её напугать?

Привратница Марта, женщина из местных, вдова, не умела читать и писать, но идеально подходила для службы, к которой привёл её Бог — невозмутимая, практичная, такую трудно напугать. Чтобы она так встревожилась, должно произойти нечто ужасное.

Не теряя времени, я поспешила за ней через пустой двор, в одной рубашке и плаще. Она остановилась, не подходя к воротам, и махнула рукой, что-то мне показывая.

Это лежало на пороге. Я подошла ближе. На решетке из ивовых прутьев лежала распятая амбарная сова с раскинутыми крыльями. Клюв сжимал блестящий побег тёмного плюща, другие во множестве обвивали плетёный каркас. Перья и листья трепетали от утреннего ветра.

Привратница Марта застыла в воротах, как будто боялась, что эта мерзость может взлететь прямо ей в лицо.

— Ты видела, кто это оставил?

— Она молча покачала головой, не отводя взгляда от распятой птицы.

— Но ты знаешь?

Кивнув, она ответила так тихо, что мне едва удалось расслышать:

— Мастера Совы.

— Зачем они оставили такое у ворот бегинажа?

Она повернулась и поглядела в сторону лечебницы.

— Ты взяла к нам прокажённого. Для деревни он умер. Никто не должен давать ему убежище. Это... эта птица — проклятие Мастеров Совы.

Она задрожала и закрыла лицо руками, словно хотела защититься от колдовства.

— Лист плюща — символ Святой Троицы. Как может это растение навредить нам, Его слугам?

— У нас издавна плющ считают знаком дьявола, — угрюмо пробормотала она. — Он убивает тех, вокруг кого обвивается.

— Но мы же не верим в старые россказни, так, Привратница Марта? А теперь принеси мне охапку самого сухого хвороста и головешку из очага. И не говори ничего остальным. Ни слова об этом, поняла? Ничего это не значит. Я не хочу, чтобы дурацкие слухи пугали детей.

Она кивнула и торопливо ушла. Я закрыла за ней ворота, оглядев кусты и деревья по обеим сторонам дорожки. Они наблюдают? Пускай. Они в самом деле думали, что нас можно напугать и мы выгоним Ральфа? Тогда они недооценили меня.

Привратница Марта вернулась, чуть приоткрыла ворота и просунула факел и палки.

— Я зажгла его от свечи в церкви.

— Могла бы взять огонь и из кухонного очага, он точно так же горел бы, — резко ответила я, раздражённая её страхом, но крепко схватила головешку, благодарная за то, что сделала Привратница Марта.

— Иди внутрь и закрой ворота. Не позволяй никому их открывать, пока я не вернусь. И не звони в колокол к утрене, пока я не скажу.

Я с трудом оттащила от ворот раму с совой. Она оказалась тяжелее, чем выглядела, но мне удалось стянуть её с дорожки на обочину, в заросли сорняков. Я завалила её сухим хворостом и сунула в кучу факел. Перья тут же загорелись, вспыхнули и сморщились в облачке едкого дыма, потом появился запах горящей птичьей плоти. В воздух взвились клубы синего дыма, сворачивающегося в спираль на ветру. В бледно-розовом утреннем свете за деревьями показались другие столбики дыма — от кухонных очагов в далёкой деревне. Мир просыпался. Далеко, в церкви, ударил колокол к утрене. Этим утром наш колокол прозвонит позже. Я не буду ничего объяснять. Ивовый каркас трещал, пожираемый пламенем. Переплетения плюща расправлялись и снова изгибались по траве в жаре костра, тлели, но не горели. Плющ не горит.