Османна из Бриака, ирландская принцесса, уплывшая в Британию, чтобы избежать замужества. Умерла приблизительно в 650 году, покровительница города Фериси.
Османна
Был день моей святой, поэтому меня освободили от всей работы. Настоятельница Марта велела мне молиться в церкви. Я попыталась, но в тишине голову наполнил всё тот же ужас, что и каждую ночь, когда я без сна лежала в темноте. У меня была лишь одна молитва: «Прошу, пусть сегодня пойдет кровь. Пожалуйста, пусть всё закончится».
Ночью, лежа в кровати, я ощупывала живот. Он увеличивается? Я пыталась не есть. Беатрис заметила и начала соблазнять меня нежными кусками мяса со своей тарелки и медовыми лепешками, которые впихивала в меня в поле. Она была добра ко мне. Но после еды я бежала в отхожее место и вызывала рвоту. Я голодала, но мне нужно было уморить это внутри меня, не дать ему расти. Я не позволю ему питаться мной. Я должна его убить!
От внезапного порыва спертого воздуха лампада над алтарем закачалась, и ко мне понеслись тени. Не в силах больше это выносить, я распахнула дверь и выбежала на слепящий солнечный свет.
На пятачке травы во внутреннем дворе стояла добротная каменная голубятня. Её достроили за прошедшие несколько недель взамен старой, деревянной, разрушенной бурей. Она была прочная, сухая, с хорошими толстыми стенами, с углублениями для птичьих гнёзд и насестом наверху. Туда вели каменные ступени, чтобы, только протянув руку, ухватить голубя, не подозревающего, что его ждёт нож Кухарки Марты. Я обнаружила, что за голубятней хорошо прятаться от ветра и от взглядов остальных женщин.
Но обогнув ее, я почти налетела на Ральфа, сидящего на моем любимом месте, прислонившись спиной к каменной стене. На коленях у него лежала девочка-калека, ее голова покоилась на сгибе его руки. Крошечные пальчики порхали у лица, будто пытались что-то схватить.
Однажды утром Привратница Марта нашла на пороге ребенка, едва прикрытого какой-то тряпкой. Маленькое тельце было настолько скрючено, что девочка не могла ни сесть, ни контролировать движения рук или ног. Удивительно, но Ральф привязался к ней с первого взгляда.
В первые дни пребывания в бегинаже Ральф часами сгорбившись сидел у огня, не говорил и не ел. Целительница Марта пробовала поднять его дух с помощью лавандового масла, но без толку, пока не появился этот ребенок. Теперь прокаженный часами гладил ее по голове, кормил и рассказывал сказки, будто изливая на нее любовь к утраченной семье. Свободной рукой Ральф протягивал голубям хлебные крошки. Люди шарахались от его перебинтованных рук, пряча свои за спину, но птицы охотно к нему слетались.
— Ей нравятся голуби, — не глядя на меня сказал Ральф. — Послушай, как она смеется. Думает, что они прилетают к ней, бедная малютка. Мы кормим птиц каждый день, да, Элла?
Я присела рядом с ними.
— Ее зовут Элла? Я не знала.
— Я так ее зову. Мне говорили, Элла означает «всё». Оно очень ей подходит, ведь она — всё, что есть у меня, а я — всё, что есть у неё. Если у нее и было другое имя, она все равно его не скажет. Вообще-то не думаю, что ей давали имя. «Дьяволово отродье», вот как называла ее одна старая карга в лечебнице. — Он повернулся ко мне, взгляд горел гневом. — Что это за Бог такой, что насылает подобное на невинного младенца? Священники говорят, дитя наказано за грехи родителей. Я-то проклят за то, что грешил, хотя многие из тех, кто похуже меня, до сих пор живы-здоровы. Но какой хозяин станет пороть младенца за воровство отца?
— Например, мой отец. Я видела, как он собственными руками отхлестал мальчишку, чтобы наказать его мать: та призналась, что беременна, а муж ее больше года как умер.
— Разве от Бога мы не можем ожидать большего милосердия, чем от твоего отца? — прошептал Ральф, будто опасаясь быть услышанным.
Что сделал бы отец, узнай он о демоническом отродье внутри меня? Он порол не только мальчишек. Как-то, когда я была маленькой, отец, скандаливший из-за чего-то с управляющим, заметил мою улыбку. Я думала о своём, а он решил, что я смеюсь над ним. Он потребовал розгу, швырнул меня на скамью и выпорол перед всеми домашними. Потом заставил поцеловать его в губы в знак моей любви к нему. Я до сих пор чувствую вкус своих слёз, бегущих по жирным влажным губам. Я возненавидела его, не за порку, а за этот поцелуй. И ещё сильнее ненавидела себя — за то, что боялась его.
Pater noster, qui es in coelis. Отец небесный, сущий на небе. Произнося это, я каждый раз опять чувствовала вкус лжи, вкус того поцелуя. Голос внутри меня кричал: «Нет, только не отец». Я не стану просить отца. Я никогда не назову Его отцом.
Ральф пристально смотрел на малышку, покачивая её, осторожно поглаживая щёку, прижавшуюся к его плечу. Элла прикрыла глаза, тихое постанывание сменилось мурлыкающими звуками, казалось, она пыталась повторить пение птиц или колыбельную матери. Маленькие пальчики сжимались и разжимались в такт музыке, слышной ей одной.
— Ты слышал что-нибудь о своих детях? — спросила я и тут же пожалела о собственной глупости.
Глаза Ральфа наполнились слезами, и я поспешно отвернулась, притворяясь, что ничего не заметила. С той ночи в лесу я не могу больше плакать и злюсь, когда вижу чужие слёзы. — Голос Ральфа стал хриплым. — Я ночи не сплю, представляя, что они умирают от голода в какой-нибудь канаве. Что моей несчастной Джоан пришлось торговать собой, чтобы накормить их, или продать в работы бедную маленькую Марион.
— Пега говорит, она забрала детей к своей родне в Норвич. Ты же знаешь Пегу — раз она так говорит, значит, так и есть. — В его голосе слышались слёзы, и я старалась не смотреть.
— Только когда она расскажет обо мне, родня их не примет, побоятся, что они принесут с собой болезнь.
Я не хотела больше его расстраивать.
— А может, она сказала им, что с тобой произошёл несчастный случай.
Его лицо чуть посветлело от этой мысли.
— Да, ты права. Моя Джоан честная женщина, но она всё сделает, чтобы защитить детей. Родня не откажет вдове, а она и есть вдова, это чистая правда. Я ведь умер, так и отец Ульфрид говорил. — Он кивнул сам себе. — Почему бы ей и не выйти снова замуж, она всё ещё красива. А её муж, конечно, будет хорошо обращаться с детьми — ради неё. Она не выйдет за злого человека.
— Конечно, нет. Она выйдет только за хорошего человека вроде тебя. А дети скоро вырастут, у них появятся свои семьи, — я старалась говорить повеселее, чтобы разогнать его печальные мысли.
Но он опустил глаза, лицо совсем померкло.
— А что если их дети родятся такими, как Элла? Говорят, Его проклятие доходит до седьмого колена.
Он крепче прижал к себе Эллу, та удивлённо открыла глаза, и Ральф стал укачивать её, бормоча что-то на ушко. Потом он положил ребёнка рядом с собой, неловко управляясь больными руками распахнул рубаху и обернулся ко мне. Его грудь охватывали кожаные ремни с железными заклёпками, затянутые так туго, что врезались в плоть и ранили при каждом движении. Плоть вокруг ремней побагровела и опухла. Каждый раз, когда он прижимал девочку к себе, ее непроизвольные движения, наверное, вгоняли металл глубже в тело.
— Я ношу их днем и ночью, — сказал он, с трудом опустив рубашку, и снова баюкая ребенка на груди.
— Но зачем, Ральф? — Я не могла поверить увиденному.
— Ради моих детей, — ответил Ральф, будто это было ясно и глупцу. — Господь сочтет меня достаточно наказанным и пощадит моих малышей.
Я слышала, как матери заслоняли собой детей от рук мужа, но не представляла мужчину, испытывющего такую нежность к детям, что готов заслонить их собой от десницы Божией. Уж точно не мой отец. Господь проклял меня еще в утробе матери, и если это случилось за грехи отца, то отец добавил и свое проклятие за то, что я их несу.
— Здесь сегодня тихо, Османна. Почти никого.
Ральф говорил так спокойно, что я засомневалась, не привиделся ли мне тот ужас под его рубашкой. Элла снова закрыла глаза и спокойно лежала у него на руках.
Мгновение я не могла собраться с мыслями.
— Да... да, тихо. Большинство отправилось на берег искать ракушки и собирать водоросли, чтобы высушить их на корм козам. Сена на всю зиму нам не хватит.
— Ты не захотела пойти с ними? Я думал, ты была бы рада провести день у моря, — Ральф с сожалением вздохнул.
Мне стало стыдно. Я могла выходить, но проводила время внутри, а он, должно быть, мечтал пройтись по берегу или взобраться на холмы, или побродить по местам, где бывал в детстве, но не мог и шагу ступить за ворота.
— Сегодня день моей святой. Мне полагается проводить его в размышлениях.
— Благослови тебя Господь. Жаль, что... — вдруг он сунул мне полусонного ребенка. — Подожди, подожди здесь.
Он с трудом поднялся и захромал к лечебнице.
Элла заворочалась у меня на руках. Она поняла, что я не Ральф, на лице появилась тревога. Тельце ее было даже легче, чем казалось с виду, как сушеная рыба, прозрачная и костлявая, но голова была тяжелой.
Ральф вернулся, хромая и спотыкаясь. Скоро ему понадобятся костыли. Следующим летом он не сможет носить Эллу, если, конечно, она доживет. Он положил возле меня сверток из промасленной ткани, опустился обратно на траву и забрал Эллу.
— Это тебе. Подарок на именины.
— Я... я не могу это принять, — от удивления я покраснела и запиналась.
— Прошу, возьми. Моя Джоан принесла мне узел с вещами в ту ночь, когда ушла из деревни. Я ее не видал. Был бы рад, если бы она позвала меня, но думаю, она не посмела. И я не виню её. Это было спрятано внутри одеяла. Открой.
Я развернула, скорее из любопытства, чем от желания принять подарок. Это оказалась книга, переплетённая в телячью кожу, с прекрасным золотым тиснением. Я оглянулась. Ральф с интересом наблюдал за мной.
— Правда, красивая? Ты можешь её прочесть?
Я кивнула.
— Торговцы дали бы за неё хорошие деньги. Почему бы твоей жене не продать её? Она наверняка очень нуждается в деньгах.
— Бедняжка Джоан всегда её боялась. Мне дал эту книгу один человек в уплату за работу. У него не было серебра, но он сказал, нам дадут за неё больше, чем он был мне должен.
— Тогда зачем...
— Я же сказал, моя жена боялась. Тот человек сказал, что книга еврейская, из Франции. В этих краях когда-то тоже были евреи, но давно, до твоего рождения. Мой отец говорил, что когда их изгнали из Норвича, они бросили много вещей, которые не смогли унести. — Он пожал плечами. — Многие из них так и не попали на корабли, погибли в болотах. Но говорят, теперь их изгоняют и из Франции. Так что, может, сгинувшим в болотах, ещё повезло.
— Но почему твоя жена побоялась продать эту книгу?
Он покачал головой.
— У еврея украсть нельзя, всё их добро принадлежит теперь королю, а изо всех книг людей короля интересовали только гроссбухи ростовщиков. Кроме того, люди короля не всегда приходят первыми, и кто знает, что было у еврея в доме до того, как его разграбили. Нет, моя Джоан боялась потому, что слышала, будто еврейские книги полны колдовства и чёрной магии. Она думала, если кто узнает, что мы владели этой книгой или пытались её продать, нас могут обвинить в колдовстве. Говорила, что я дурак, раз взял её. Но тот человек сказал, это священная книга.
— Я не знал, что с ней делать, — продолжил Ральф. — Жена даже сжечь её не могла — если книга священная, это навлекло бы проклятие Бога, а если чёрная — могло вызвать демона. — Он с тревогой смотрел на меня. — Это ведь не колдовская книга? Жена считала её причиной моей болезни. Мы оба читать не умеем, а она не велела мне показывать книгу никому.
Я осторожно полистала страницы.
— Это не еврейская книга, написана не на их языке. Я не могла бы прочесть на еврейском. А это я могу читать. Это французский. Означает «Зеркало... чистых душ». Не знаю, почему тот человек назвал ее еврейской... Разве что ее купил еврей-книготорговец или кто-то оставил в залог еврею-ростовщику. Я слышала, они охотно берут у христиан книги. Так или иначе, она не могла причинить тебе вред: в ней говорится о Боге.
Его рот изогнулся в кривой ухмылке, но меня это больше не пугало. Я знала, что он так улыбается.
— Значит, это хороший подарок на именины. Возьми ее, нам с Эллой она не нужна, а больше отдать некому. Я не забуду твою доброту в тот день, когда вы привели меня сюда. Ты смелее любого мужчины в деревне, хотя сама еще ребенок. Я часто вспоминаю, как ты взяла меня за руку и закрывала, когда...
Он поднёс к лицу руку, как будто опять хотел защититься от комьев грязи и навоза.
— Если бы не ты и Настоятельница Марта, благослови её Бог... — Он поднялся и резко сказал: — Возьми это в знак благодарности.
Потом крепко прижал к себе Эллу и быстро захромал прочь. Я не успела вернуть ему книгу.
Настоятельница Марта
Я пришла в келью Андреа одна, приняла её исповедь и отпустила грехи, оказавшиеся настолько за гранью моего понимания, что страшно слушать. Грехи души, погрузившейся в бездну смирения, души, которая с такой обжигающей ясностью ощущает своё падение, что больше не может порицать себя и всё же порицает. Как можно слушать такое? Я не могла наложить на неё такого наказания, какому ещё не подверг её собственный дух. Я с трепетом положила ей в рот гостию, и дух Андреа воспарил, как жаворонок. Она лепетала от счастья, и эти звуки вгоняли меня в дрожь. Глаза на раздувшемся лице сияли от восторга. Я выползла из комнаты и попросила Целительницу Марту посидеть с Андреа — я больше не могла.
Целительница Марта взглянула мне в лицо, потом на плащ, плотно запахнутый, чтобы никто не увидел моей ноши. Я никому не решалась рассказать о своём поступке. Мне хотелось разделить с Целительницей Мартой это бремя, хотелось быть уверенной в том, что поступила правильно, но я этого не сделала. Если я согрешила — должна ответить сама. У меня был выбор, я сама так решила, и теперь незачем обременять этим знанием Целительницу Марту. Кроме того, я уверена — даже если здесь нет греха перед Богом, это смертельно опасно для меня и для любого, кто знает о моем поступке.
Отец Ульфрид
Я хмуро смотрел, как длинный тонкий палец скользит по колонкам цифр в десятинной приходной книге. Наблюдать за этим невыносимо, но ещё хуже оставить его в одиночестве. Если я буду в церкви, может, сумею его отвлечь.
— Не желаете немного вина, декан?
Он не поднял взгляд.
— Насколько я могу судить по этим записям — просто удивительно, что тебе удалось приберечь хоть немного вина, отец Ульфрид.
Он плотнее запахнул отделанный мехом плащ. Дождь охладил вечерний воздух, но всё же не настолько, чтобы понадобилось такое тяжёлое одеяние. У него был болезненный вид человека, мёрзнущего в любую погоду. Несколько раз он подносил приходную книгу к свече, чтобы разобрать какую-нибудь запись, потом обмакнул перо и стал писать на собственном пергаменте. Скрип пера, казалось, отражался от каменных стен, заглушая все остальные звуки.
До сих пор я только раз сталкивался с деканом — он сидел в полной готовности на скамье прямо за епископом Салмоном, когда тот допрашивал меня из-за Хилари, и я снова и снова переживаю это в ночных кошмарах. Время от времени он наклонялся вперёд, выдвигаясь из тени, и что-то бормотал на ухо епископу. Этот шёпот пугал меня больше, чем поток гневных слов Салмона.
Когда его лицо затеняла высокая спинка епископского кресла, я думал, что декан — человек зрелых лет, но теперь, в своей ризнице, видел, что ему не более тридцати, однако кожа у него была восковая, бледная, как у заключённого, который провёл долгие годы в подземелье. Длинное узкое лицо выглядело так, будто его мать сжимала ноги, пытаясь помешать ребенку появиться на свет. Скулы острые, глаза глубоко посажены в тёмные впадины. Во всех движениях сквозило напряжённое высокомерие, и ничего удивительного, что при виде него любой человек надолго лишался сна.
— Я... удивлён, что вас послали проверять десятинные книги, декан. Я думал, возможно, рив епископа...
— Ты думал? Или ты надеялся? — ответил он, проводя пальцем по другому столбцу. — Должно быть, мой визит стал для тебя большим разочарованием.
— Нет, нет, это, конечно, большая честь... но я не понимаю, отчего вас заботят такие вещи.
Он ответил, не поднимая глаз от приходной книги.
— Меня волнует всё, что беспокоит его преосвященство епископа. А он беспокоится о тебе, отец Ульфрид. — Он захлопнул приходную книгу и наконец поднял взгляд на меня. — Похоже, твои прихожане не особенно охотно платят десятину.
— Но они же не могут отдать то, что не собрали, урожая нет, декан. По дороге сюда вы наверняка видели поля. Урожай зерна уничтожен, да и с сеном не сильно лучше. Должно быть, в других приходах в этих краях то же самое?
— Именно так, отец Ульфрид. Как ты и сказал, пострадали все приходы в епископстве, — он улыбнулся, но глаза оставались серьёзными.
— Значит, вы понимаете все сложности, — с некоторым облегчением сказал я.
— Очень хорошо понимаю, отец Ульфрид. Я понимаю, что другие священники, прилежно служащие церкви, собрали десятину, как обычно и вовремя, несмотря на... сложности.
Я удивлённо посмотрел на него. Как же им удалось? С языка чуть было не сорвались слова о том, что в это невозможно поверить, но я вовремя остановился.
— Но, декан, как они могут дать десятину от урожая, если урожая нет?
Чего он от меня хотел — чтобы я рвал лохмотья со спины нищего? Видит Бог, я не жаждал попасть сюда, но если кто-то неожиданно оказался закован в цепи — он не может не испытывать сострадания к другим несчастным, страдающим в том же подземелье.
Он внимательно изучал меня, сомкнув кончики длинных пальцев.
— Отец Ульфрид, ты, должно быть, забыл, что церковь принимает шерсть и зерно в качестве десятины только из сострадания к беднякам. Чего на самом деле в первую очередь требует церковь — так это денег. Если эти люди не могут платить десятину зерном и скотом, значит обязаны заплатить деньгами. Если ты, отче, сравнишь свои записи и счета своих предшественников, найдёшь много подтверждений тому, что десятина собиралась своевременно и полностью, независимо от того, хорош или плох урожай.
— Но со всем уважением...
Он жестом приказал мне замолчать.
— О да, уважение — это корень проблемы, уважение людей к церкви. Думаю, что ты, отец Ульфрид, согласишься, отлучение нескольких самых упрямых послужит уроком для всех остальных в этом приходе. В конце концов, что для них или для их детей простая десятина от дохода в сравнении с вечностью в адском огне?
— Но если урожай погиб, где им взять...
— Это случилось потому, что они не отдали Господу принадлежащее Ему по праву. Он наказал их плохим урожаем. Если бы они честно и щедро отдавали десятину — не пострадали бы. В такие времена тебе следовало посоветовать им удвоить усилия, чтобы отвести от себя Его кару. — Он резко встал, сунул приходную книгу под мышку. — Идём, покажешь мне десятинный амбар. Надеюсь, с таким ничтожным количеством собранного ты не допустил ошибок в подсчётах.
Живот скрутило.
— Вам совершенно незачем беспокоиться об этом в такую ночь, декан. Все записи в порядке, уверяю вас. Вы можете промокнуть насквозь под ливнем, а я никогда не прощу себе, если вы подхватите простуду.
Он уже направлялся к двери.
— Благодарю за беспокойство, отец Ульфрид, но уверяю тебя, это не проблема. Я рад пострадать на службе святой церкви, уверен, что и ты тоже. Пожалуйста, будь так любезен, принеси фонарь и ключ.
Снаружи лил дождь и было так темно, что не разглядеть даже церковный двор. Я поплотнее запахнулся в плащ и поднял фонарь, освещая декану путь через лужи. Я молился, чтобы декан поскользнулся и сломал шею, но по дороге он только пару раз наступил в лужу, замочив ноги, что, вероятно, не улучшило его настроения.
Я возился с амбарной дверью, пытаясь повернуть в замке огромный ключ. Наконец, дверь поддалась, и декан поднял фонарь повыше. В его дрожащем свете огромное пустое пространство, где хранилось ничтожно малое количество припасов, казалось ещё больше.
— Понимаете, мы потеряли некоторое количество шкур из-за заражения чёрными жучками. Заражённые шкуры пришлось сжечь, чтобы не испортились остальные.
— Значит, они были плохо высушены или неправильно хранились. За это отвечаешь ты, отец Ульфрид. — Он методично щёлкал длинными пальцами. — Ты должен позаботиться о том, чтобы церкви отдавали только самое лучшее. Если люди считают, что священник слишком небрежно собирает десятину, они пытаются подсунуть что похуже. Вот почему тебе следовало бы настаивать на оплате монетой, отец Ульфрид. Деньги никогда... как ты сказал? Ага, никогда не поражают чёрные жучки.
Он мерил шагами амбар, подсчитывал мешки и тюки — только для того, чтобы продлить мои мучения. Он уже давно понял, что количество не совпадает с записями. Этих овечьих шкур и шерсти никогда и не было. Он знал это ещё до того, как вошёл в амбар. Вопросом оставалось лишь то, что он теперь предпримет. По крыше барабанил дождь, через щели под дверью задувал ветер, но не сквозняк заставлял меня дрожать.
В конце концов, закончив кружить по амбару, декан направился к столу, уселся и открыл приходную книгу. Бледный палец снова заскользил по столбцам. Я ждал, знакомая боль в груди нарастала с каждой медленно ползущей минутой.
Он наконец поднял глаза.
— Как ты наверняка знаешь, отец Ульфрид, между запасами в амбаре и записями в книге имеется значительное расхождение.
Я изо всех сил старался справиться с нарастающей паникой и говорить спокойно.
— Как я уже объяснял, шкуры...
— И ты, конечно же, можешь также объяснить отсутствие сена, овощей, бобов и прочих припасов, которые, похоже, исчезли. Что с ними случилось, отче — долгоносики, мыши, потоп, пожар? Наверное, всё сразу. Похоже, с тобой приключилось большое несчастье, — он помолчал, задумчиво поглаживая подбородок. — Однако, поскольку ты служишь Господу, мне, конечно, следует верить твоей приходной книге, тому, что в ней правдиво и точно перечислено всё полученное тобой для святой церкви.
У меня перехватило дыхание. Я надеялся, что он не ничего не услышал, но он улыбнулся — должно быть, прочёл облегчение на моём лице.
— Совершенно точно, — тихо повторил он. Значит, ты доставишь его преосвященству епископу четверть десятины, записанной в твоей приходной книге. И неважно, есть это в амбаре или нет.
Он умолк, а я ощутил, как улетучивается страх. Всё не так уж плохо. Я уже подсчитал — того, что у меня есть, хватит, чтобы отослать десятину в Норвич и наскрести на жизнь, только придётся исключить из расходов милостыню и ремонт церкви. Это нелегко, но возможно, а деревенские, конечно, заплатят положенное, когда смогут.
Но декан продолжал:
— Кроме того, четверть, предназначенную на поддержание церкви святого Михаила, ты пришлёшь лично мне. Я сам проверю записи в каждом счёте. Ты пришлёшь мне также и четверть из записанного в твоей книге, предназначенную для помощи нуждающимся и нищим в твоём приходе. Просто на хранение, а то, ты же знаешь, всё может достаться тем чёрным жучкам. У тебя есть месяц, чтобы всё доставить. И если окажется, что оставшаяся четверть, предназначенная для тебя, меньше четверти записанного в твоей приходной книге, пустой живот поможет тебе поразмыслить над более тщательным ведением учёта в будущем.
Должно быть, он увидел ужас на моём лице. Даже если отослать всё хранящееся в амбаре, этого вряд ли хватит, чтобы удовлетворить его требования. Где мне взять остальное?
Декан с минуту наблюдал за мной, потом, очевидно удовлетворённый тем, что я понял смысл сказанного, зашагал к двери. Я поспешил за ним.
— Прошу вас, декан, — умолял я, — дайте мне хотя бы больше времени. Как я сказал, у нас были проблемы, сено поразила плесень. Это не...
— Я не дам тебе отсрочки, отец Ульфрид, но дам небольшой совет. Не забывай о своих обязанностях. Ты можешь заслужить признательность своих ленивых прихожан, позволяя им не платить налог и подать, но благосклонности епископа Салмона ты этим не заслужишь. Запомнив это, ты сможешь в будущем избежать гнева его преосвященства. Ещё одна ошибка, отец Ульфрид, только одна — и пустой желудок окажется самой лёгкой из твоих проблем.