Третий и последний день Самайна. День, когда христиане собирают милостыню в уплату за молитвы о душах умерших, томящихся в чистилище.

 

Лужица     

— Ставь одну ногу прямо перед другой, — говорила девочка-акробат на Майской ярмарке. — Почувствуй, как пальцы одной ноги касаются пятки другой. И не смотри вниз. Никогда нельзя смотреть вниз, из-за этого можно упасть.

Я дошла до конца козлов и не упала, но тут надо было повернуться. Это оказалось непросто. Она делала это легко — отодвигала ногу и делала что-то вроде разворота.

— Внимательно гляди на своё бревно, — говорила девочка, — тогда не поскользнёшься. — Смотри в одну точку. Не отводи глаз.

Я взмахнула ногой, пошатнулась и упала.

— Господи, ну что ты ещё задумала, девчонка? — Надо мной, подбоченившись, стояла Ма, рот у неё сморщился, как поросячья задница. Она всегда так поджимала губы, когда собиралась дать мне затрещину.

Я поскорее начала кататься по полу и орать, держась за ногу. Это я хорошо умею. Ма никогда не догадывается, взаправду я плачу или нет.

— Она упражнялась, она хочет стать акробатом, да, Лужа? — ухмыльнулся Уильям.

— Ушиблась, детка? Где? Дай посмотрю, — Ма склонилась надо мной. — Ну надо же, акробатом! И как тебе такая глупость в голову пришла?

— И вовсе не глупость. Я смогу, вот увидишь. А когда акробаты приедут в следующий раз на ярмарку, они заберут меня с собой. Они обещали — если я буду тренироваться и научусь ходить по шесту. Я тогда буду ездить повсюду — ярмарки, замки и всё такое. Девочка-акробат говорила, в замках им бросают даже золотые монеты. И я буду есть молочных поросят каждый день, может, даже дважды.

Уильям за моей спиной насмешливо фыркнул.

— Погоди, жирная задница, — сказала я, — вот разбогатею, а ты будешь помирать с голода и приползёшь ко мне просить еды, а я не дам тебе даже кости обглодать.

— Это ты ни косточки не получишь, детка. Постель в канаве и пинок на ужин, вот и всё, что тебе достанется, — Ма потянулась, ощупала мои руки и ноги. — Как думаешь, что случается с девочками, когда они вырастают и их уже больше нельзя подбрасывать на шесте? Становятся воровками или нищенками, а то и чем похуже. А заканчивают они все на виселице. Ты только посмотри на себя! С головы до ног в грязи. Как твоя нога? Можешь ходить?

Уильям подобрался ко мне и зашипел:

— А знаешь, Лужа, где акробаты берут молочных поросят?

— Не называй меня так. Ма, скажи ему.

— Я старший, могу тебя звать, как хочу. И я тебе скажу, откуда у акробатов свинина. Они дожидаются темноты, когда малявки ложатся спать, а потом подбираются к ним и перерезают горло от уха до уха. — Он чиркнул грязным пальцем по моему горлу. — А после рубят на куски и кладут в бочки для засолки. Вот такие у них поросята — глупые мелкие девчонки вроде тебя. Но ты не волнуйся, они тебя сначала откормят, слишком уж ты тощая, задницы даже на пирог не хватит. Он больно ткнул меня пальцем, потом ещё раз и ещё.

— Ма, скажи, чтобы он перестал, Ма, ногу больно! — я попыталась отодвинуться, старательно прихрамывая.

— Я думал, ты другую ногу ушибла, — ухмыльнулся Уильям.

— Ах ты, мелкая... — Ма замахнулась, чтобы дать мне подзатыльник, но я успела отскочить. — Ну, подожди, я до тебя доберусь. Тогда будет тебе ушиб.

Я бегом кинулась за угол дома и уткнулась прямо в живот Летиции. Она отшатнулась, я попыталась обогнуть её, но она схватила меня за шиворот и потащила назад, к Ма.

— Слышала новость? — сказала Летиция.

— Что такое? — спросила Ма, хватая меня за руку.

— Прошлой ночью на погосте напали на двух служанок из Поместья. Они кричали всю дорогу, пока до дома не добрались. Говорят, им еле удалось спастись.

У Ма сделались круглые глаза.

— А они знают, кто напал?

— Хороший вопрос, дорогая. Скорее не кто, а что. — Летиция пугливо огляделась, как будто боясь кого-то или чего-то за спиной, и придвинулась ближе. — Они шли в Поместье, и с церковной колокольни на них набросилась птица, огромная, больше чем кузнец Джон.

— Птица? — шёпотом спросила Ма.

— Ма, больно! — взвыла я. Она всё ещё сжимала мою руку, и теперь прямо вцепилась в неё пальцами. Никто меня не слушал. — Ма!

— Я сказала «птица», потому что у него голова и крылья, как у птицы, совиные, и клюв такой, что вполне может девчонке ногу перекусить, и лапы с огромными чёрными когтями вместо ног, но тело человеческое, а причинное место — как у мужчины, — Летиция подняла брови, — и я слышала, скорее даже как у жеребца.

— Значит, это правда, — вздохнула Ма. — Я слышала, что случилось в Канун всех святых, но они все были пьяные. Нажрались, как свиньи, бегали по деревне, кричали. На следующее утро многие даже встать не могли, не говоря уж о том, чтобы толком рассказывать. Но если видели Оулмэна...

Летиция перекрестилась.

— Мне про него рассказывала сказки старая бабка, а её мать научила. Он не только детей утаскивал, но и взрослых тоже, рвал плоть и ел живьём. Годами его боялась вся деревня, а потом женщинам-знахаркам удалось его усыпить. Но это было почти сто лет назад, может и больше. Я и подумать не могла, что увижу, как он опять возвращается.

— Господи, спаси нас... — Ма крепко прижала меня к себе, чуть не раздавила.

— Аминь... А то ведь в наших краях и знахарок больше не осталось, одна старая Гвенит. Дай Бог, чтобы бабка научила её словам, которые могут связать демона, иначе на этот раз его никому не остановить, даже тем, кто разбудил.

Летиция снова перекрестилась.

— Ты же слышала про малыша Оливера, сына несчастной Элдит? Конечно, кто же не слышала. Тела его так и нет. Бедная женщина почти сошла с ума. Я каждый день к ней хожу, чтобы хоть немного успокоить, сама уже вся извелась. Но после того дня — что ей скажешь? И вправду, тёмные силы забрали тело невинного ребёнка ради своих чёрных дел. — Летиция потихоньку двигалась ближе к Ма. — Хочешь уберечь своих детей, дорогая, — держи их к себе поближе.

Ма повернула меня лицом к себе.

— Вы оба, сейчас же домой, и сидите там. И чтобы теперь никто на улицу не высовывался, пока солнце высоко не взойдёт. И обратно возвращайтесь прежде, чем позвонят к вечерне. Поняли?

— Ну, Ма... — заныл Уильям.

— Сейчас же оба в дом, и никаких разговоров.

Ма больно шлёпнула меня и подтолкнула к двери. Это было несправедливо. Я не сказала ни слова, это Уильям с ней спорил.

Уильям пнул дверной косяк, но не посмел ничего возразить Ма. Он уселся на пол у очага.

— Глупые девки. Я бы не стал с криком убегать от Оулмэна. Я хочу его увидеть. Пусть даже не думает, что я буду сидеть дома.

— Ага, и я тоже, — я старалась казаться такой же мрачной, как он, и пнула ближайшую скамейку, та опрокинулась, из миски, которую Ма на ней оставила, высыпались на пол бобы. Они раскатились по толстому слою камыша, устилавшего пол. Ма меня убьёт! И зачем она там поставила миску? Я полезла собирать мелкие бобы, но каждый раз, как я хватала один, несколько других проваливались вниз.

— Получишь хорошую трёпку, когда Ма это увидит, — ухмыльнулся Уильям, нарочно расталкивая ногой бобы.

В животе заныло. Я ещё чувствовала, как меня шлёпнула рука Ма. Я подкралась к двери. Можно удрать, пока она ещё болтает с толстой Летицией.

— Эй, ты это слышала? — Уильям бросился к окну.

— Что?

— Крылья, огромные крылья. Слышишь, как хлопают? Видишь ту чёрную тень? Не завидую тому, кто сейчас окажется там один.

Летиция говорила, та птица больше кузнеца Джона, с совиной головой и большими страшными когтями. Только вчера я видела сокола, поймавшего полевую мышь. Он сидел, сжимая в лапе маленькое тельце, рвал шкурку и внутренности крючковатым клювом, красным от крови. Я вздрогнула. Что может сделать птица размером с кузнеца Джона?

 

Отец Ульфрид     

Я вышел из уборной — и вздрогнул от неожиданности. Я и не слышал, как этот мальчишка пробрался в мой двор. Уильям, сын Алана, стоял прислонившись к дверному косяку, пожёвывал прутик и лениво шевелил в пыли пальцами босых ног. Он ухмыльнулся, увидев, что испугал меня.

— Если ты принёс письмо, надо стучаться в дверь, — проворчал я. Господи, я же приходской священник. Они считают, что можно вот так просто шляться по моему дому, как будто я простой серв?

— Я стучал, — он даже ветку изо рта не вынул. — А ты не ответил.

— Значит, нечего меня беспокоить.

Люди весь день стучались в мою дверь, особенно эта старая сплетница Летиция, но я не мог никого видеть. Мне до сих пор было плохо от мыслей о ночи Всех святых, а перестать об этом думать я не мог. Но я находил себе оправдание. Соломенное чучело, сожжённое на костре, было набито чёрной беленой. Я узнал её отвратительную непроходящую вонь в углях, оставшихся от костра на следующее утро. Белена одурманивает и приводит в ступор тех, кто ею дышит. Меня отравили, лишили разума — как же я мог справиться с тем демоном? Однако где-то глубоко внутри я понимал, что одурманенным или в здравом уме — мне всё равно не хватило бы духа противостоять чудовищу. Даже столкнувшись со старой Гвенит, я не сумел прибегнуть к помощи священных слов, чтобы защитить себя, а она хоть и ведьма, но всё же простая смертная.

Уильям с ухмылкой наблюдал за мной. Похоже, этот противный ребёнок слышал, что я удрал, и здорадствует.

— Чего тебе, мальчик? — проворчал я.

— Ходят кой-какие слухи, может, и ты захочешь знать, насчёт дома женщин. Говорят, у них есть святыня, которая спасает от чёрного мора.

— И что за святыня?

— Одна женщина, Энн... нет, мужское имя... а, вспомнил, Андреа. Она умирала, и её вырвало причастием. Женщины попытались сжечь его, только оно не горело. И они поняли, что это чудо.

— Кто тебе это сказал, Уильям?

— Сестра, вот кто. Она не хотела, но я сказал, если выдаст мне секрет, я не скажу Ма про бобы. Отец говорит, у девчонок и у женщин всегда есть секреты, — он снова ухмыльнулся. — И правда. Сестра говорит, те женщины прячут эту святыню от всех.

Святыня в навозной куче — как это возможно? Если и впрямь случилось чудо, неудивительно, что женщины из бегинажа молчат о нём. Они знают, что не вправе хранить святыню. Любые облатки, с чудом или без, можно хранить только в освящённом месте — в церкви или монастыре. А эти женщины даже не монахини, они и прикасаться не должны к Телу Христову, тем более хранить его в своих горшках и кастрюлях. Если слух об этом дойдёт до епископа, он потребует, чтобы святыню тут же отправили в Норвич.

Но как же могло отшельницу Андреа на смертном одре вырвать гостией? Меня не звали её соборовать. Может, они вызвали священника из другого прихода? Если так, он прикарманил плату, который должна пойти в церковь святого Михаила. Это серьёзное оскорбление для меня, как для священника, но кроме того, я нуждаюсь в каждом пенни платы за обряды и десятины, какой только могу собрать. Мне же как-то надо собрать денег, чтобы выкупить серебро. И как будто этого мало, я узнаю, что какой-то другой священник меня обокрал. Интересно, только один раз? Сколько ещё моих прихожан он исповедал, сколько детей крестил?

Уильям украдкой наблюдал за мной.

— Думаю, этот секрет кое-чего стоит, так ведь, отче? — Он протянул грязную руку.

— Что? — Я и забыл, что мальчишка ещё здесь. — Заходи, найду тебе что-нибудь, — сказал я, не подумав, и тут же сообразил, что в доме, возможно, ни одной монетки не найдётся, чтобы ему заплатить. — Нет, погоди. Хочу ещё кое-что узнать. Кто приносил в дом женщин гостию? Можешь выяснить?

— Конечно, могу, — усмехнулся Уильям. А сколько ты заплатишь?

— Узнай, и заплачу вдвое.

Уильям прищурил глаза, как недоверчивый старый лавочник, подсчитывающий прибыль.

— Сначала заплати за сегодня. — Он прошёл мимо меня в дом, давая понять, что не уйдёт, пока не получит денег.

Мальчишка быстро учится. Но как я могу осуждать ребёнка, если даже собрату-священнику нельзя доверять?

 

Настоятельница Марта     

Когда Божий гнев поражает землю, каждому человеку надо пасть на колени и молить о спасении души. Но даже когда смешались времена года, а скот замертво пал на пастбищах, люди обратились за помощью не к Богу, а к дьяволу, источнику зла. Деревенские, вползающие в наши ворота с просьбами о пище и лечении, принесли с собой это зло и отравили бегинаж своими сплетнями.

Демона, которого называли Оулмэном, видела пара молоденьких глупых девчонок, прибежавших в Поместье с криком, что на них напала какая-то чудовищная птица. Конечно, это чушь. Должно быть, девушки задержались допоздна в деревне, загуляли с какими-нибудь тамошними парнями, вот и придумали историю, чтобы избежать заслуженной порки.

Но сколько бы я не предостерегала женщин против таких разговоров, прекратить их было не легче, чем остановить ветер. Я удвоила усилия, убеждая нашу маленькую общину укрыться в любви Господней. Я уверяла их, что даже если бы такая адская тварь существовала (что, несомненно, не так), мы будем полагаться на Бога, и он защитит нас.

По деревне распространялось безумие, но я утешала себя мыслями о том, что в нашей церкви хранится реликвия Андреа, и её молитвы нас оберегают. Пастушка Марта с любовью вырезала из дерева шкатулку для хранения чудотворных даров, а молочница Марта нарисовала сцены для её украшения. На одной стороне шкатулки предполагалось изобразить рождение Андреа и с парящего ангела-хранителя. На другой — коленопреклонённую отшельницу, молящуюся в келье, в вокруг люди протягивают к ней руки. И наконец, сами чудесные Дары, сверкающие золотом в огне, и бегинок, стоящих на коленях перед ними.

Бегинки постоянно сновали мимо, благоговейно касались реликвии, поминали Андреа в молитвах и просили у неё помощи. Они верили, что наш скот избежал мора потому, что реликвия Андреа оберегала бегинаж, иначе почему они посланы нам за несколько дней до нашествия болезни? Это означает, что Бог дал Андреа знать о надвигающейся эпидемии, и она, умирая, оставила нам облатку для защиты. Я не обсуждала это с бегинками, но и не возражала, и в конце концов сама поверила в эту историю. В такое изменчивое время всем нужно верить, что мы под защитой.

Через внутренний двор ко мне спешила Беатрис.

— Настоятельница Марта, погоди! Она наклонилась, переводя дыхание, уперевшись руками в колени. — Там пришла молоденькая девушка. Она немая, но видно с ней что-то случилось, она жестами зовет меня за собой, но...

— А куда она тебя зовет? — спросила я.

— Откуда мне знать? — огрызнулась Беатрис. Разве я не сказала, что девочка может объясняться только жестами?

Я подняла брови, удивлённая её тоном.

— Ребёнок показывает в сторону холма, — продолжила Беатрис уже спокойнее. — Она живёт... Пега говорит, она живёт там, наверху, со своей бабкой, старой Гвенит. Похоже, что-то не так. Может, с её бабкой произошёл несчастный случай или она заболела.

— А ты хорошо знаешь эту девочку?

Беатрис покраснела.

— Я... я видела её, Настоятельница Марта... только издали, вот и всё. Даже никогда с ней не говорила.

— Тогда странно, что она пришла именно к тебе.

Лицо Беатрис стало виноватым, как у непослушного ребёнка, которого застали за шалостью. Я удивлённо смотрела на неё, не в силах понять, отчего она чувствует вину за то, что девочка обратилась именно к ней.

— Должно быть, она увидела на твоём лице сострадание и христианское милосердие, а природное чутьё, данное Богом всем бессловесным созданиям, подсказало, что ты не причинишь ей зла, — сказала я. — И я этому рада. Пойдём сейчас же. Позови Целительницу Марту, возьми с собой Кэтрин, пусть поможет принести из лечебницы носилки. Если эта Гвенит где-то лежит, возможно, нам придётся ее нести. Я буду ждать тебя у ворот бегинажа.

— Нет, тебе незачем идти, мы с Кэтрин сами справимся, — поспешно сказала Беатрис.

Похоже, мысль, что я иду с ними, ее взволновала. Но вряд ли можно доверить Беатрис решать, приводить ли Гвенит к нам в бегинаж. А что, если старуха умерла? Беатрис, конечно, не думает об этом и не справится с ситуацией.

— По-моему, мне нужно идти, Беатрис. Я в этом уверена.

 

Беатрис     

И с чего мне пришло в голову обращаться к Настоятельнице Марте? Надо было идти прямо к Целительнице Марте, просить носилки и каких-нибудь трав. Однако она могла всё равно отправить меня к Настоятельнице Марте. Она хранит секреты той маленькой суки-убийцы Османны, а мои — нет.

Я поняла, что сделала глупость, когда Настоятельница спросила, знаю ли я девочку. Я снова увидела гадюк, мелькающий в полумраке маленький розовый язычок, невинную наготу маленького тела, бабочек, трепещущих на смуглой коже, и волосы, яркие, как пламя. Я ощутила, что краснею, и отвела взгляд, боясь встретить взгляд Настоятельницы Марты.

Но теперь, когда мы взбирались вверх по холму, я беспокоилась о старой Гвенит. Девочка не могла ничего сказать, но старуха обязательно вспомнит, что я там была. Что она скажет Настоятельнице Марте? Я пыталась убедить себя, что не совершила никакого греха, но Настоятельница Марта обязательно сочтёт это проступком. Она всегда скажет что-нибудь хитрое, чтобы скрутить тебя в узел и заставить почувствовать вину и никчёмность, даже если ты не сделала ничего плохого.

Гудрун бежала впереди, босые ноги легко и уверенно ступали по камням, как будто не касались их. Время от времени она останавливалась и ждала, но едва нам удавалось ее догнать, опять неслась вперёд, а мы, задыхаясь спешили за ней.

Настоятельница Марта нередко возвращалась, чтобы помочь Целительнице Марте. В тот день Целительница Марта неплохо себя чувствовала, и сначала ей удавалось собраться с силами, но под конец сильным рукам Настоятельницы Марты пришлось ее поддерживать. Поэтому нам приходилось идти медленно, и путь показался вдвое длиннее, чем в первый раз, но наконец мы вышли на плоскую лужайку среди скал, и я снова увидела колючий куст, увешанный тряпками, прядями волос и амулетами, а за ним — домик Гвенит. Гудрун указала на дом и убежала, исчезла за камнями прежде, чем мы успели ее остановить. Настоятельница Марта первой вошла внутрь.

Даже у самых ничтожных созданий есть нора в земле или дупло на дереве для защиты от холода и дождя, но хижина этих несчастных даже на это не годилась. Когда я была здесь в прошлый раз, светило солнце. И хотя дом и тогда показался мне жалким, но, Боже мой, как ужасно зимой не иметь другого убежища от снега, дождя и холодного ветра. Как они прожили в нём так долго?

В углублениях земляного пола стояли зелёные лужи воды. На камнях и плетёных ветках поблёскивали капли слизи. Ужасная вонь застоявшейся мочи разъедала глаза. Старая Гвенит, скорчившись, лежала на кучке гнилой соломы. Лицо у неё было серое, как и укрывавшие её грязные тряпки, скрюченные на груди пальцы такие худые, что, казалось, рассыплются, если до них дотронуться.

Меня поразил вид её ног. Юбка обгорела, как будто она стояла в костре, почерневшая ткань висела лохмотьями, голые ноги под ней покрылись мокнущими волдырями. На обугленной плоти краснели страшные раны. Целительница Марта оперлась на мою руку, тяжело опустилась на грязный пол рядом со Гвенит и осторожно взяла ее запястье. Не обращая внимания на вонь, она склонилась ниже, потом выпрямилась.

— Должно быть, она стояла слишком близко к очагу и задела юбкой огонь. В ней ещё теплится жизнь, но так слабо, что любой вздох может стать последним. Надо нести её в лечебницу, здесь я не смогу ей помочь.

— Ты сможешь ее спасти? — вполголоса спросила Настоятельница Марта.

Целительница Марта покачала головой.

— Если бы она была моложе, может, я и смогла бы вылечить эти раны, но она умирает не только из-за ожогов. Это старость. Никакие травы не могут повернуть время вспять, но, по крайней мере, в лечебнице можно укрыть её старые кости мягким одеялом и согреть. Пусть хоть умрёт в тепле, боюсь, его было так мало в её жизни.

Настоятельница Марта кивнула и сделала мне знак взять Гвенит за ноги, а сама подхватила за плечи. Старуха оказалась лёгкой, как мешок с высохшими куриными костями. Я легко могла бы взять её на руки и донести сама. Мы положили стонущую от боли старуху на носилки. Настоятельница Марта укутала её толстым одеялом и велела Кэтрин помочь мне обвязать безжизненное тело верёвкой, чтобы она не упала при спуске с холма. Но Кэтрин боялась прикоснуться к старухе. Она беспомощно стояла, сжимая руки, пока Настоятельница Марта не отстранила её и не помогла мне сама.

Мы были так поглощены заботой о старухе, что никто не заметил, как сзади появилась Гудрун. Немая неожиданно бросилась на спину Настоятельницы Марты. Та пошатнулась и упала лицом вниз, а девочка кусала её и рвала на ней одежду. Настоятельница Марта изворачивалась, пытаясь вырваться, но ей никак не удавалось освободиться от цепкой хватки.

— Не стой так, Беатрис. Забери её.

Я попыталась разжать пальцы девчонки, но это оказалось нелегко — хватка у неё была как у коршуна. Наконец, мне удалось оттащить Гудрун от Настоятельницы Марты, та задыхаясь поднялась на ноги и ухватила руки Гудрун, удерживая их сзади. Маленькая ведьма извивалась, пытаясь плюнуть, но не могла вырваться. В конце концов она перестала сопротивляться и молча заплакала, худое бледное лицо выглядело несчастным и растерянным.

— Возьми себя в руки, дитя, — приказала Настоятельница Марта. — Бабушка умирает, пусть хотя бы умрет в тёплой сухой постели, с утешением и помощью Христа. Если она придёт в сознание и сможет исповедаться, Бог явит ей свою милость.

Плечи девочки тряслись от рыданий, но она не издавала ни звука. Молчание было невыносимо. Я опустилась на колени и обняла плачущего ребёнка, но она отшатнулась, как будто я хотела ударить.

— Тише, детка, — я старалась говорить как можно мягче. — Мы не причиним вреда твоей бабушке. Всё хорошо, теперь всё хорошо. Мы отнесём её в безопасное место, накормим и дадим чистую одежду. И ты можешь оставаться с ней. Ты наешься до отвала, там тепло и сухо. И кто знает, может, скоро она снова поправится.

— Не давай ей ложной надежды, — отрезала Настоятельница Марта, голос у неё стал ещё резче.

Целительница Марта тронула её за плечо, пытаясь успокоить.

— Ну хватит. Слова не важны, ребёнок вряд ли что-то понимает кроме успокаивающего тона и доброго голоса. Беатрис права, полный живот или пустой — это ей понятнее.

В конце концов, срезать тряпки с тела Гвенит пришлось Целительнице Марте и мне. Целительница Марта попросила Османну заниматься лечебницей в ее отсутствие, но эта бессердечная маленькая дрянь постоянно пыталась свалить на меня заботу о Гвенит, говоря, что занята другими поручениями. Должно быть, считает себя чересчур высокородной, чтобы мыть какую-то несчастную старуху.

Голое тело Гвенит выглядело жалко. В интимных местах уже не было волос, кожа на животе обвисла и пожелтела, как у ощипанной птицы. Руки у неё тоже обгорели, хотя и меньше, чем ноги. Она была холодна, как лёд, но не дрожала. Мы с Целительницей Мартой попытались приподнять её за руки и вымыть, но грязь въелась так глубоко, а сморщенная кожа так истончилась, что мы не решились тереть. Да и зачем? Легче ей от этого не станет и жизнь не продлится.

Целительница Марта смазала лекарственным снадобьем ожоги, натёрла грудь старухи согревающей мазью. Комнату заполнил едкий запах скипидара. Маленькая Гудрун всё это время сидела на корточках у очага и грызла кусок хлеба, смоченный в похлёбке. Она жадно, обеими руками запихивала еду в рот, словно боялась, что кто-то отнимет. Рыжие волосы, освещённые огнём, падали на лицо. Девочка казалась странно спокойной, как будто забыла о существовании старухи, но задрожала и забилась в дальний угол, увидев вошедшую Настоятельницу Марту.

— Ну, как она? — спросила Настоятельница Марта, глядя на Гвенит, как будто поинтересовалась ценой на хлеб. В этой женщине нет ни крошки человечности и сострадания.

Целительница Марта покачала головой — по её мнению, никакое зелье уже не могло удержать Гвенит в этом мире.

— Может, нужно пустить ей кровь? — спросила Настоятельница Марта. — Если бы она хоть ненадолго очнулась, чтобы исповедаться...

— Она так плоха, кровопускание лишь ослабит её и ускорит конец.

— Нет ли какого-то лекарства, чтобы привести её в чувство? — Настоятельница Марта похлопала Гвенит по руке, но умирающая не открыла глаз.

— Попробую дать ей немного тёплого вина с пряностями, если, конечно, она сможет пить — сказала Целительница Марта и прихрамывая поплелась к двери. — Но лучше сама помолись о ней, Настоятельница Марта — чтобы привести её в чувство нужно гораздо больше, чем могу я.

Когда я неожиданно проснулась, маленькая Гудрун склонилась над своей бабкой. Глаза старухи были открыты, она что-то шептала девочке, но я не могла разобрать слов. Целительница Марта, сидящая у очага напротив меня, предупреждающе вытянула руку.

— Дай им немного побыть вдвоём, — тихо сказала она. — Осталось недолго. Османна пошла за Настоятельницей Мартой.

Конечно, это всё Османна. Как только эти двое появятся, тут же оттолкнут прочь бедную маленькую внучку Гвенит.

Целительница Марта укоряюще посмотрела на меня, как будто прочла мои мысли.

— Настоятельница Марта должна знать. Нужно дать этой женщине возможность примириться с Богом. — Она поворошила огонь, и от него в темноту полетели искры. — И, похоже, молитвы Настоятельница Марты были услышаны. Я и не надеялась, что Гвенит сможет говорить.

— А ты уверена, что это не твоё вино ей помогло?

Её морщинистое лицо расплылось в улыбке.

— Скорее всего, и то и другое. Хорошее вино, подкреплённое горячей молитвой, может творить чудеса.

Настоятельница Марта в сопровождении Османны ворвалась в комнату. Она отодвинула в сторону Гудрун и низко склонилась над Гвенит, вцепившись в её тощее плечо.

— Исповедайся, и сможешь сбросить бремя грехов, уходя из жизни. Какое бы зло ты не делала, если раскаешься в этот последний час, Господь по милости своей простит тебя.

Но старуха только слабо усмехнулась.

— Поздно, госпожа. Моих грехов не перечислить.

Неожиданно тощая рука сжала запястья Настоятельницы Марты. Старуха тянула её к себе так яростно, будто хотела утащить с собой в ад.

— Оулмэн... я видела, как он летел... они его разбудили. Священник не успел...

— Оулмэн — просто нелепый слух, пустоголовые молоденькие девчонки вечно болтают глупости. Не трать на это то немногое время, что у тебя осталось. Тебе следует думать о собственной бессмертной душе.

Старуха снова потянула её к себе.

— Те, кто его разбудил, узнали только половину заклинания... и не могут им управлять... Священник слишком слаб... но ты... в тебе живёт дух ведуньи... Тебя не испугать, ты сильная женщина. Ты... Помни об этом.

Настоятельница Марта возмущённо отдёрнула руку.

— Во мне дух Христа, как и во всех здесь. И поверь, нас не испугать никакими кознями Сатаны.

Старуха тяжело закашлялась, потом, задохнувшись, откинулась на спину и прикрыла глаза.

— Моя Гудрун... — с трудом выговорила она, — заклинаю... присмотри за ней... не дай им причинить ей боль.

Девочка неподвижно стояла рядом, у кровати. Если она и понимала, о чём речь, то не показывала вида.

— Не дай запереть её в клетке... всё дикое умирает в неволе... Позаботься о ней, и моё благословение будет с тобой. А если бросишь — я прокляну тебя...

Настоятельница Марта опустилась на колени у кровати и попыталась снова, более мягко:

— Гвенит, ради твоей бессмертной души, хочешь примириться с Господом?

— Чего нам мириться? Ни я не говорила с Богом, ни он со мной, и причины для ссор у нас не было.

— Гвенит, мы все рождены в грехе. Мы все оскорбляли Бога. Но тебе ещё не поздно спастись от адского пламени.

Старуха снова открыла глаза, как будто собиралась ответить, но взгляд остановился на Османне, стоявшей позади. Она поманила девочку согнутым, как птичий коготь, пальцем. Османна не шевельнулась.

— Как твоё имя, дитя?

— Ос... Османна, — прошептала девочка.

Гвенит раздражённо махнула рукой.

— Не это имя, дитя. У тебя есть другое.

Настоятельница Марта вцепилась в тощую руку и встряхнула так, будто пыталась вытряхнуть мысли из старухиной головы.

— Гвенит, твоя душа в смертельной опасности. Если умрёшь непрощённой — гореть тебе в муках до самого Страшного суда. Ты должна...

— Скажи мне своё имя, девочка, — выдохнула старуха.

— Я избавилась от старого имени, — краснея проговорила Османна.

— Ты не избавилась ни от чего... верни своё имя... Тебе не будет покоя... пока ты не найдёшь своё имя.

— Она бредит, — проворчала Настоятельница Марта. Она низко склонилась над старухой. — Слушай, Гвенит, ты умираешь. Тебе нужно думать о Боге. — Настоятельница Марта говорила медленно и громко, как с глухой.

— А разве Он когда-нибудь думал обо мне, госпожа?

Глаза старой Гвенит закрылись. Она слабо вздохнула и затихла. Слышалось только потрескивание дров в очаге. Целительница Марта подняла прозрачные голубоватые веки старухи, коснулась глаз, поднесла к ее губам перо. Мне показалось, что прошла целая вечность, но перо не пошевелилось.

Гудрун переводила взгляд с одной из нас на другую, потом на свою бабку. Она медленно вытянула сжатую ладонь, осторожно, одним пальцем, тронула лицо старухи и отдёрнула руку, словно обожглась. Девочка отшатнулась, широко, как воющая собака, открыла рот, но не издала ни звука. Она застыла на месте, и упала на пол, прежде чем кто-либо из нас успел ее подхватить. Гудрун тряслась и задыхалась, изо рта у неё пошла пена. Мы беспомощно смотрели, не в силах ничем ей помочь.

 

Отец Ульфрид     

— Мог бы выбрать для свидания местечко потеплее, — тихонько пропел голос Хилари из-за деревьев.

Я обернулся, но никого не увидел. В роще было пусто. До заката оставалось ещё около часа, но небо закрывали облака, моросил дождь и казалось, уже наступали сумерки.

— Помню, ты говорил, что никогда больше не захочешь со мной видеться, — в голосе Хилари звучала насмешка. — А я — наоборот, что ты сам станешь умолять меня вернуться, не забыл?

— Хватит со мной играть, Хилари. Выходи.

Я подпрыгнул от неожиданности, когда меня хлопнули по плечу.

Хилари рассмеялся, жадно поцеловал меня.

— Но всё же, скажи ради Бога, почему мы должны встречаться в лесу? Если решил, что я стану здесь зимой раздеваться, подумай получше. Тот вонючий склеп в соборе был таким холодным, что я чуть яйца не отморозил, а тут ещё и уховёртки, и колючки под задницей. Забудь. Почему мы не могли встретиться в твоём доме?

— Мы там чуть не попались — помнишь? А теперь стало ещё хуже. Мастера Совы за всем следят, сразу же заметят чужака, начнут задавать вопросы. Любой из деревенских может оказаться Мастером Совы или шпионить для них. Поэтому пришлось здесь. В других местах слишком опасно.

Дождь тихо стучал по мёртвым листьям под ногами, кусты трепетали, и я боязливо оглядывался. Казалось, со всех сторон раздаются шелест и скрип. Никогда не думал, что в лесу бывает так много звуков, всегда считал его тихим и мирным. Да, встречаться здесь — не очень удачная мысль. Старый подлесок мог скрывать дюжину пар следящих глаз или слушающих ушей.

— Бедный мой Ульфридо, да ты весь дрожишь, — Хилари схватил меня за руку. — Ужасно выглядишь. Сядь. Что случилось? — Голос Хилари утратил ленивую тягучесть, в тёмных глазах на этот раз было искреннее беспокойство, которого я не видел уже много месяцев.

Поблизости лежал поваленный дуб. Я полуоперся, полуприсел на огромный ствол. Хилари приподнял полу моей сутаны, его рука скользнула меж моих бедер. Я задрожал, когда его холодные пальцы, мокрые от дождя, легко коснулись моего естества, прошлись по всей длине, нежно охватили яички. Старый приемчик. Он уже много месяцев не был так нежен со мной, и я чувствовал в этом только попытку утешения, а не насмешку. Я страстно жаждал поддаться его прикосновениям, но не смел. Наконец, я собрался с силами, вырвался из его рук и встал.

Хилари ломал на кусочки сорванную ветку.

— Мне есть за что обижаться на тебя, Ульфридо. Сам не знаю, зачем я пришёл. — Он, как раздосадованный ребёнок, оттопырил нижнюю губу. — Прогоняешь меня, потом несколько недель ни слова. А теперь ждёшь, что я прибегу, едва ты щёлкнешь пальцами. Я вообще не собирался приходить.

Он прислонился к поваленному дубу, лениво, как скучающий ребёнок, шаркая ногами по прелой бурой листве. Я чувствовал досаду и гнев. Он понятия не имел, что я пережил за последние несколько дней. На мгновение мне захотелось излить всё, что произошло в канун Всех святых. Однако тот, кто там не был, никогда не сможет понять весь ужас случившегося. И как мне ответить, если он спросит, что я сделал? Я не смогу признать, что решив сражаться со злом, я просто развернулся и бежал прочь, как трус, вместе со всеми деревенскими.

— Ну, в чём дело? — нетерпеливо спросил Хилари. — Притащил меня в эту поганую деревню, значит, чего-то тебе надо. Говори уже или трахай меня, мне без разницы, только делай что-нибудь. Я не собираюсь сидеть в этой сырости всю ночь.

Я снова разозлился и вскочил.

— Хочешь знать, чего мне надо? Я скажу. Мне нужны деньги.

— Деньги? — недоверчиво переспросил Хилари. — С чего это ты нуждаешься в деньгах? Ты же чёртов священник, что за хрень такая. Хороший доход, дармовое жильё, еда, вино. У тебя всё есть. И спину гнуть ради заработка не приходится. Пробубнил пару молитв на латыни — и все дела, даже пальцем шевелить незачем. Вот бы мне всё так легко доставалось.

Я замахнулся на него, прежде чем успел сообразить, что делаю. Хилари поднял руку, загораживая лицо от удара, и во мне тут же поднялись стыд и досада. Нельзя отталкивать от себя единственного близкого человека. Я опустил руку. Хилари смотрел с презрением — он понимал, что я хотел ударить, но мне не хватило духа.

Я судорожно вздохнул.

— Деревенские не платят десятину. Я отдал епископу Салмону всё, что было в амбаре, но этого мало, и мне пришлось занимать остальное. Я отдал под залог церковное серебро. Его ещё не хватились, но надо выкупить до Рождества, не то д'Акастер поймёт, что оно исчезло. Мне нужны деньги, чтобы вернуть его.

— Мой бедный маленький Ульфридо. Я так хотел бы тебе помочь.

Хилари придвинулся ближе. Я чувствовал запах пота, мускусный аромат масла, которое он втирал в кожу.

— Но это я прихожу к тебе за деньгами, Ульфридо. Ты ведь знаешь, в моём кармане монеты дольше пары дней не держатся, прожигают дыры в кошельке. Такой уж я, ничего не поделаешь.

— Но ты можешь добыть деньги. Те, другие мужчины, с которыми ты... развлекаешься. Они дадут тебе денег, если попросишь.

— Ты что, становишься сутенером? — Хилари придвинулся еще ближе. — И я думал, ты не хочешь, чтобы я развлекал других. Или втайне тебя это возбуждает? Ты лежишь в своей холодной пустой постели и думаешь обо мне с другими любовниками, а, Ульфридо?

Я оттолкнул его.

— Ты же знаешь, мне отвратительно представлять тебя с другими мужчинами, но мне известно, что ты это делаешь. Однажды ты сам с удовольствием сказал мне это в лицо.

Он ухмылялся, ничего не отрицая.

— Пожалуйста, Хилари, если у тебя есть хоть какие-то чувства, помоги мне. Мне больше некого просить. Деревенские не платят положенное, потому что Мастера Совы отнимают у них последние гроши в уплату за так называемую защиту. Моя церковь совсем пуста.

Прислонившись к дереву, Хилари со скучающим видом смотрел на промокшие ветки.

— Должно же там найтись что-то для продажи. Может, какая-нибудь реликвия? Они в любой церкви есть.

— Не в этой, — горько сказал я. — Если бы у меня было что-то священное, деревенские охотно шли бы в церковь, несли свои деньги в обмен на защиту и помощь. Паломники выстраивались бы в очередь, чтобы прикоснуться к мощам. А с моими проблемами было бы покончено. Только чтобы купить священную реликвию, тоже нужны деньги.

Теперь уже я склонился к нему, ласково тронул вьющиеся чёрные волосы.

— Прошу тебя, Хилари. Я сделаю всё, что попросишь, что угодно. Только умоляю, достань мне денег.

Его губы потянулись к моим, язык скользнул между зубов, а рука сжала мне ягодицу, прижав мои чресла к его. По моему телу пробежала дрожь. Мы прижимались друг к другу, ощущая, как нас пронзают прежние порывы страсти. На мгновение мне стало плевать на десятину, Мастеров Совы и прочее... Всё, что имело значение — это совершенное, прекрасное тело, что я сжимал в объятьях.

Хилари наклонил голову, мягкие губы коснулись моего уха.

— Забудь об этой грязной деревне, об их вшивом серебре. Идём со мной, Ульфридо, прямо сейчас. Идём в Лондон, я всегда хотел туда попасть. Только вдвоём. Я никогда больше не буду с другим, клянусь. Я хочу только тебя. В Лондоне никто не узнает, что ты был священником...

— Хилари, думаешь, я уже не сбежал бы, если бы мог? На мне нет цепей, но Улевик — моя тюрьма. Епископ дал мне выбор — пойти сюда или предстать перед судом за то, что мы с тобой делали. Тебе известно, что самое меньшее наказание за нашу преступную связь — увечье, а возможно, и смерть. Так что выбор у меня был лишь один — Улевик. И вырваться отсюда можно только когда сам епископ меня отпустит. Если попытаюсь бежать — меня арестуют, и на этот раз наказания не избежать.

— Раз не хочешь уйти со мной, значит, ты меня не любишь, — Хилари нетерпеливо оттолкнул меня. — Ты такой же, как и остальные — получил что хотел, а потом...

Я схватил Хилари за плечи, яростно встряхнул.

— Слушай, ты, ничтожная самодовольная шлюха, неужто не понял, что декан с самого начала против меня? Он только и ждёт, чтобы я ещё хоть раз оступился, а тогда заставит епископа меня арестовать. Думаешь, это игра, и тебя не касается? Не сомневайся, ты..., если узнают, что я сделал — твоё имя тоже станет известно. Лучше помоги мне, если не хочешь оказаться на виселице с собственными яйцами во рту.

На лице Хилари я увидел страх и ненависть и понял, какую ошибку совершил.

— Хилари, прости... Я не хотел, честное слово, не хотел. Просто я так измучен... и совсем не спал. Я потерял контроль, но ты же знаешь, я не...

Тёмные глаза смотрели презрительно и холодно.

Я попытался обнять его, он оттолкнул мою руку.

— Хилари, прошу, прости меня. Клянусь своей жизнью, своей бессмертной душой, я никогда тебя не выдам. Я всегда буду тебя защищать. Разве до сих пор я этого не делал? Я отказался называть твое имя, когда епископ этого требовал. За это он приказал меня высечь. Ты видел шрамы. Мне до крови исполосовали спину, но я тебя не выдал. Я бы вынес любые страдания ради тебя, но не выдержу, если изуродуют твоё лицо или тело. Я встал на колени на промокшую траву, цепляясь за край его плаща.

— Ты мой ангел, мой прекрасный тёмный ангел. Я всё тебе отдал. Но теперь... только один раз, мне нужна твоя помощь. Никогда больше я не попрошу тебя ни о чём, но сейчас умоляю, Хилари, помоги мне.

— Встань. Ты выглядишь смешно и жалко.

Я с трудом поднялся на ноги, лицо горело от стыда и унижения.

— Я добуду для тебя денег, — холодно сказал Хилари. — Но тебе придётся подождать с месяц, может, полтора. Придётся собирать у разных людей понемногу, иначе станут задавить лишние вопросы о том, зачем мне это понадобилось. А теперь мне пора.

— Но ты же вернёшься, как только... с деньгами?

— Я что, непонятно выразился?

Он улыбнулся — нервно и чересчур ласково, и в глубине души я уже знал, что больше никогда его не увижу. Я перегнул палку, мы оба это поняли. Если у него есть хоть капля разума — он принял сказанное мной как признак опасности, а значит, немедленно уйдёт из Норвича как можно дальше, пока не случилось неизбежное.

Он поцеловал меня перед уходом. Один последний поцелуй. Извечный поцелуй предателя. А чего я ждал? Что Хилари ответит на мои мольбы потому, что любит меня? Ангелы не умеют любить. В них нет ни жалости, ни сострадания. Они для того и созданы, чтобы их любили смертные, и презирают тех, кто им поклоняется. Они существуют только для того, чтобы наказывать нас за вожделение к ним. Они — само искушение и кара. А мы целуем плеть в их руках потому, что мы... смешны и нелепы. Мы не заслуживаем их сочувствия — и не получаем.

Этой ночью я усвоил то, что отпечаталось в моей душе — только слабые выказывают сострадание, и оно их губит.

Вот у декана нет ни к кому сострадания — и Бог наградил его за непреклонность, сделав самым могущественным в епархии Норвича. Без сомнения, он способен подняться ещё выше, даже попасть в Ватикан или ко двору короля. А куда, если посмотреть, завела меня доброта? На место священника в убогой деревне в самом забытом Богом уголке Англии. Из-за моего сострадания десятинный амбар остался заполненным только наполовину, а церковь — полупустой. Моё милосердие заставило меня защищать этих заносчивых фурий из дома женщин перед Мастерами Совы и деревенскими. Моя жалостливость вынуждала снова и снова прощать этого грязного мелкого потаскуна Хилари и пускать в свою постель.

Теперь я вижу — всё, во что я верил, все христианские добродетели — всего лишь презренная слабость. Я не должен больше повторять эти ошибки. Мне надо научиться жестокости у ангелов, любимцев Бога. С этой минуты я должен быть таким же беспощадным, как они.

Хилари говорил про святыню. Нет, мне не нужно её покупать, в этой деревне только я один вправе владеть ею. Святая реликвия — на кухне у ведьм. У женщин нет на неё прав. Гостия освящена церковью. Она принадлежит церкви. Она принадлежат мне, как единственному посланнику Христа на этой вонючей помойке.

Если бы в ночь Всех святых у меня была такая реликвия, я смог бы справиться с демоном. Если сейчас она окажется в моих руках, я сумею отправить его в глубину ада, откуда он и явился. Тогда деревенские не посмеют насмехаться надо мной. Он придут к дверям моей церкви и станут проситься под мою защиту. Дом женщин обязан передать мне святыню. У меня есть на неё право. И я её у них потребую. Я заставлю этих сук отдать ее мне.