Уэльская дева, отказавшаяся от ухаживаний принца Карадока. В ярости тот отрубил ей голову, и в том месте, где она упала на землю, забил чудодейственный источник. Её дядя, святой Беуно, приставил отрубленную голову обратно, и Уинифрид ожила.

 

Настоятельница Марта     

Дверь в трапезную внезапно распахнулась, и сальные свечи резко мигнули. В комнату с потоком воздуха влетели опавшие листья. Привратница Марта пронеслась вдоль длинного стола прямо ко мне. Женщины тут же прекратили болтать и затихли в ожидании.

— Настоятельница Марта, у ворот тот священник с поджатыми губами. Он требует тебя, но говорит, что не ступит за наш порог.

— Нам обоим это подходит, — язвительно сказала я, — поскольку я не позволю ему войти.

Я со вздохом отодвинула дымящуюся миску похлёбки со свининой, которую не успела даже попробовать, и встала. Целительница Марта тоже поднялась со своего места.

— Оставайся и заканчивай ужин, Целительница Марта. Мне не нужно сопровождение. Вряд ли моей добродетели грозит опасность.

— Не сомневаюсь, ты вполне сможешь защитить свою добродетель от целой команды матросов с потерпевшего крушение корабля, но думаю, этого священника привело к нашему порогу не вожделение твоего тела, — пробормотала она, не особенно тихо, и, судя по плохо скрываемым улыбкам, и Пастушка Марта, и Молочница Марта услышали её слова.

Я сердито взглянула на Целительницу Марту, но она в ответ лишь спокойно улыбнулась и направилась вслед за мной к выходу из трапезной и через внутренний двор к воротам. По моему приказу Привратница Марта заперла их за нами, хотя я не сомневалась — тут же прижала к воротам ухо. Смеркалось, ледяной ветер трепал верхушки деревьев. Мы не захватили плащи и теперь дрожали на ветру. Священник ходил взад-вперёд по дороге, сцепив за спиной руки. Он остановился, не подходя к нам слишком близко, словно боялся заразы.

— Ты хотел видеть меня, отец Ульфрид. Полагаю, дело, что привело тебя сюда под вечер и в такую непогоду, очень важное?

Священник откашлялся, как будто собирался читать проповедь.

— До меня дошла весть, что у вас, в этом доме женщин, есть облатка. Мне сказали, что ее извергла отшельница Андреа, лёжа на смертном одре, и что она сохранилась невредимой в огне.

Значит, до него наконец дошли слухи. В день смерти Андреа Целительница Марта предупреждала меня, что чудо не приносит мира, но по глупости своей я решила, будто моя старая подруга может ошибаться. Облатка Андреа уже почти месяц хранилась в нашей часовне, и я начала надеяться, что Бог ответил на мои молитвы и опасность миновала. Но если отец Ульфрид узнал про чудотворную облатку, что ещё ему известно?

— Могу я узнать, кто тебе это сказал? — спросила я.

— Это неважно. Вопрос, в первую очередь, в том, как Андреа получила гостию? Я не давал его ей и думаю, священник из церкви святого Андрея тоже. Тогда кто?

Я судорожно вздохнула, стараясь сохранить непроницаемое лицо. Я молилась, чтобы и Целительнице Марте удалось остаться невозмутимой, но боялась даже взглянуть на неё. Я знала, что любую попытку переглянуться священник воспримет как признание вины.

— Разве анонимный доносчик ответил тебе не на все вопросы, отец Ульфрид?

— О да, разумеется, — сказал он. — Мне известно всё, произошедшее здесь, каждая мерзость, совершённная за этими стенами. — В тускло-серых глазах мелькнула ярость. — Как вы посмели позволить монаху давать Андреа освящённый хлеб? Гостию могут давать только священники. Этим глумлением над таинством вы отправили в ад душу Андреа, а вместе с ней и собственные души. Вы и вправду думали, что никто не увидит, как тот монах по ночам приползает к вашим воротам? Какие ещё грязные делишки совершал он за этими стенами? Может, ваши женщины занимались с ним блудом?

Я вздохнула с облегчением. Всё же священник не узнал всей правды. Он поверил, что это францисканец давал Андреа гостию. Я не стану этого отрицать. Отец Ульфрид и так обозлён, что монах покусился на его права священника, а уж то, что это могла сделать женщина — далеко за пределами его самых диких кошмаров. Слава Богу, такое даже не пришло отцу Ульфриду в голову.

Отец Ульфрид явно принял моё молчание за признание вины. Гнев в его голосе сменился холодной уверенностью в своей власти.

— Ты и твои женщины предстанете на мессе в ближайшее воскресенье, босые и в одних сорочках. Я приму у вас исповедь перед всей паствой, и вы публично покаетесь в своих преступлениях. Вы будете...

— В чём это мы должны каяться? — перебила я. — Разве ты забыл весть, что привела тебя сюда? Бог сохранил облатку в пламени. Разве Он удостоил бы нас таким чудом, если бы мы осквернили Его тело? Сама Андреа просила о причастии, зная, кто его совершит. Разве могла святая на смертном одре так заблуждаться, оставаясь святой?

Лицо отца Ульфрида побелело от злобы в ответ на мою дерзость.

— То, что эта Андреа не смогла проглотить святое тело Господа, показывает, как тяжелы её грехи, а также что Бог отклонил отпущение грехов, полученное от францисканца. — Он крепко сжимал кулаки, и казалось, с трудом удерживается от того, чтобы меня ударить. — То, что вы пытались сжечь свидетельство вашего греха, доказывает вашу вину в этом фарсе. Бог сохранил святое тело от огня, чтобы разоблачить перед всеми ваше преступление.

Он шагнул вперёд, и его лицо оказалось совсем рядом. Он пытался испугать меня и заставить отступить, но я была выше него, и он не достиг желаемого эффекта. Я осталась на месте.

— Я так понимаю, отче, ты отрицаешь, что Андреа умерла святой? Разве не странно, что чудо последовало за смертью грешницы? Я согласна, многие причащались, имея на душе неисповеданные грехи, но за этим не последовало никаких чудес.

Он недолго колебался, не зная, что ответить. Потом вздёрнул подбородок.

— Наверняка таинство было навязано ей во вред, без согласия, пока она была беспомощна. Ты и тот монах из зависти и злобы решили утащить её душу в ад вместе со своими. Вы придёте в воскресенье, как я велю, и доставите ко мне чудотворную облатку — перед всей паствой, в тот же день. Если же вы этого не сделаете, ты и все, живущие в вашем бегинаже, будут отлучены от церкви. Тебе и твоим женщинам будет отказано во всех церковных таинствах. Если не раскаетесь, умрёте без исповеди и христианского погребения. Сам дьявол потащит вас в неугасимое адское пламя. А уж я постараюсь, чтобы каждый в Улевике, мужчина, женщина или ребёнок, узнали, что ни одной христианской душе не разрешено торговать с вами или входить в ваши ворота, иначе их ждёт такое же наказание. Многие ли из них приведут к вам больных, зная, что тем самым обрекут их на вечные муки? — Последние слова он выкрикнул с видом победителя.

— Избавь меня от своих угроз, отец Ульфрид. Ты уже отлучил от церкви половину деревни за то, что они не платят тебе десятину. Так почему бы им не прийти к нам? А что касается больных, большая часть их здесь потому, что матушка-церковь по своему великому милосердию прокляла и изгнала их. Церкви пусты, как кошель нищего, и неудивительно — люди получают больше утешения от хозяев пивных, чем у священников. И теперь за пределами церкви остаётся больше народа, чем внутри. Не всё ли им равно, что ты запрещаешь похороны в границах церковной ограды, если они не могут заработать на оплату, которую ты за эти похороны требуешь? Те, кто ещё обращается к Богу, молятся далеко от церкви, там, где воздух чище, а голоса не душат твои лицемерие и жадность.

Меня трясло, и больше я ничего не могла сказать, боясь, что голос сорвётся. После длинной паузы я повернулась к нему спиной, обняла Целительницу Марту, и мы пошли внутрь.

— Мне нужна реликвия, — крикнул он вслед. — Она должна быть у меня. Я ваш священник. Вы не смеете мне отказывать. Во имя святой церкви приказываю... — Он продолжал выкрикивать угрозы, пока Привратница Марта запирала за нами ворота. Она оттащила свою жаровню от входа к небольшому углублению в стене, и мы с Целительницей Мартой с удовольствием отогрели руки над огнём.

— Пришёл сюда требовать нашу реликвию, никогда ничего подобного не слышала, — Привратница Марта накрыла мою руку мозолистой ладонью. — Не обращай на него внимания, Настоятельница Марта. Собака лает, ветер носит. Женщины Улевика понимают, как много добра ты для них делаешь, гораздо больше, чем он, и очень тебе благодарны.

Как я и думала, стоя за воротами, она слышала каждое наше слово.

— Ты хорошо ему ответила, — Целительница Марта похлопала мою другую руку.

Я была признательна за добрые слова, но рассержена тем, каким пустяком им показалось случившееся. Похоже, они не поняли, что сейчас произошло.

— Разве вы не слышали, что сказал священник? — рассерженно спросила я. — Он намерен отлучить всех нас от церкви. Сколько бегинок останется с нами, узнав, что лишены Тела Господня? Что, если с кем-то случится несчастье или болезнь, и они умрут без последнего причастия?

Привратница Марта взглянула на меня, как на безумную.

— Но ведь ты же причастишь их, как Андреа?

Я смотрела не неё, не веря своим ушам.

— Ты понимаешь, что сказала? Это же немыслимо.

— Почему?

— Потому... потому, что церковь это запрещает, и ты это знаешь.

Между её глазами пролегли две глубоких, как шрамы, морщины.

— Церковь запретила тебе причащать Андреа, но ты всё же это сделала. Что бы ни думали остальные, я, хранительница ворот, знаю, что францисканец не входил в эти стены, и Андреа тем более не могла выйти и принять облатку. А значит, это ты давала ей гостию.

— Не беспокойся, — добавила она, увидев испуг на моём лице. — Я ничего не говорила остальным. Но ведь они тоже могут догадаться, как и я? Чем все мы хуже? Да, согласна, мы не святые. Но думаю, грешники больше святых нуждаются в Его теле.

Целительница Марта предупреждала — Привратнице Марте известно, что я сделала, но если она поняла, сколько других бегинок обо всем догадались? Как скоро и этот слух дойдет до ушей священника?

Я покачала головой.

— Это очень опасно. Нас уже предали. Ведь кто-то из нас, бегинок...

— Не говори ерунды. Это не бегинки. — Привратница Марта сунула в жаровню ещё полено. — Думаешь, в Улевике не гадали, отчего наш скот не пал от чумы? Мастера Совы за всем следят. Они будут следить за дорогой к бегинажу. Но деревенские не узнают, что ты причащаешь нас, если мы будем осторожны. Служи мессу ночью, когда в лечебнице все спят.

Всё это звучало так просто. Может, она права, и это единственное, что я могу сделать. Я не поведу бегинок на публичное покаяние и унижение. Это уничтожит их и разрушит доверие жителей деревни. Но я и не собиралась отдавать реликвию священнику. Бегинки верят в неё. Как же я смогу остаться Настоятельницей Мартой, если они увидят, что я испугалась? Но бегинаж не сможет жить без веры. Бегинки — женщины набожные и благочестивые, решившие посвятить жизнь Богу. Они не останутся здесь, если поверят, что этим обрекают себя на муки ада.

Пошатнувшись, я опустилась на деревянную скамейку, такую реальную и прочную. Пальцы до боли вцепились в дерево, и я никак не могла заставить себя отпустить его.

Первые христианки разламывали хлеб и делили между собой. Так почему нам нельзя? Почему мы не можем поступать как они? Женщины засеяли поле, собрали урожай, обмолотили, смололи муку и испекли хлеб — почему они не смеют подавать его божьим детям?

Я увидела, как по лицу Целительницы Марты скользнула улыбка. Она читает мои мысли? Не говоря ни слова, я поднялась и пошла к часовне. Оборачиваться было незачем — я и так знала, что Целительница Марта и Привратница Марта переглянулись, довольные, что меня убедили.

В пустой часовне стояла тишина, холод пробирал до костей. По тёмным стенам, как мотыльки, мерцали блики свечей, отчего рисованные фигуры, казалось, двигаются в тени. Женщины уже ушли спать, только Целительница Марта преклонила колени рядом со мной. Я не видела её полностью закрытое капюшоном лицо, но знала, что она молится, я это чувствовала. Может, она молится за меня? Я посмотрела на ларец с реликвией Андреа, стоящий на алтаре между двумя свечами, как маленькая усыпальница.

Андреа отдала всю себя — тело, разум и дух — под покровительство церкви, святой опоры, где находят убежище все слабые человеческие души. Щит веры и повиновения передавался из рук в руки в длинной цепи священников-мужчин, тянущейся сквозь гонения и темноту веков к святому Петру, а от него к самому Господу. Через эту цепь посвящённые могли коснуться руки Христа и принять бесконечную силу самого Бога. Теперь, стоя на коленях, я просила помощи у Андреа, отказываясь в то же время подчиниться воле церкви. Более того, я просила для себя полномочий, немыслимых даже для непосвящённых мужчин.

Дверь часовни хлопнула от порыва ветра, огоньки свечей задрожали. Целительница Марта с трудом поднялась на ноги и захромала к выходу. Я двинулась за ней. Мы вышли вместе, направляясь обратно в свои комнаты, жадно вдыхая свежий ночной воздух. У двери кельи Целительницы Марты мы остановились.

В темноте она устало прислонилась к стене, потирая поясницу.

— Ты твёрдо решила?

— У меня нет другого способа сохранить бегинаж. Но примут ли женщины гостию из моих рук?

— Наши сёстры во Фландрии причащали отлучённых от церкви. Марты об этом знают, они помогут тебе убедить остальных. Но ты не учла кое-чего ещё.

— Не может ли это подождать до завтра, Целительница Марта? — Я ужасно устала и хотела только уснуть.

Она крепко сжала мою руку.

— Ты должна понимать, что собираешься сделать. От той гостии, что приносил францисканец, осталось только три облатки, на всех не хватит, как ни дели.

— Значит, придётся попросить францисканца возобновить визиты к нам. Уверена, он поможет.

— Нет, подруга, нет, ему больше нельзя этого делать. Это опасно и для него, и для нас. Ты же слышала, что сказала Привратница Марта — за бегинажем следят.

— Тогда нужно найти кого-то ещё, кого этот священник не станет подозревать.

Она покачала головой.

— Ты знаешь, как наказывают пойманных на передаче гостии отлучённым. Мы не вправе никого об этом просить. Ради нашего собственного блага следует молиться, чтобы францисканца не улучили. Церковные инквизиторы способны сломать даже самых сильных. Отец Ульфрид слеп, как крот на солнце, но есть и другие, видящие намного яснее. Если монах сознается, что никогда не входил в наши стены, они тут же догадаются о твоей роли в этой игре, а там недалеко и до отлучения. Не для тебя одной — для всех нас. А Отец Ульфрид не станет никого защищать, даже невинного младенца.

Я едва сдерживала раздражение.

— Целительница Марта, ты же сама уговаривала меня причащать женщин. Зачем мы тратили на это время, если гостии у нас нет и нет возможности ее получить? Всё пропало. Мы прямо сейчас можем собираться и ехать назад, в Брюгге. Этому бегинажу не выжить.

Словно услыхав мои слова, за стенами бегинажа внезапно взвыл ветер. Двери и ставни захлопали, по двору покатились кожаные вёдра.

Целительница Марта поплотнее запахнулась в плащ.

— Остаётся только одно, подруга. Ты должна сама освящать гостию.

— Нет! Только подавать уже освящённую. При этом я — просто служитель, передающий чашу. Но я не могу освящать её, не могу превратить хлеб в Его плоть.

— Это всего лишь еще один шажок по пути, на который ты уже встала.

— Я не могу, как тебе даже в голову пришло такое? — настаивала я. — Я не священник, не монах. Я даже не мужчина.

— Хлеб становится плотью не благодаря священнику. Это Бог превращает его в плоть, даже когда священник грешен.— Целительница Марта повернула мою руку вверх ладонью. — Так почему Бог не превратит в Свою плоть хлеб, что держат эти руки?

Зачем она просит меня об этом? Я так измучена. Разве мало мне досталось за последние недели? А она вместо того, чтобы поддержать, добавляет к моей ноше такой груз. Меня окружали закрытые двери, опущенные ставни окон, непроницаемая темь внутреннего двора.

Стояла безоблачная ночь. В тёмно-лиловом небе мерцали тысячи звёзд, как далёкие свечи. А в темноте за каждой свечой скрывалось лицо — они смотрели на меня, ждали, прислушивались. Они еще не порицали. Они будут только судить. Оставив выбор за мной, они проклянут меня, если я ошибусь.

Целительница Марта толкнула дверь своей комнаты и обернулась ко мне. Огонь очага, горящего в темноте, окружал её ореолом света.

— Скажи, Целительница Марта, — прошептала я, — как случилось, что мы оказались на этом пути, не замечая, куда он ведёт? Где мы свернули на эту дорогу?

— Теперь, подруга, уже не важно, как или когда это случилось. Мы сделали выбор, и пути наэад нет.