Второй из трех дней костров Белтейна и день святой Вальпургии. Вальпургия родилась в графстве Эссекс (Англия) в восьмом веке. Стала настоятельницей двойного монастыря Хайденхайма (Германия), управляя одновременно монахами и монахинями.
Агата
Меня внезапно разбудил громкий лай. Все собаки в Поместье тявкали. И неудивительно — похоже, мимо наших ворот неслась шумная охота. Я выглянула в створчатое окно.
Хотя ещё едва рассвело, на дороге у Поместья толпились чужаки, спешащие на ярмарку, в Улевик. По камням грохотали телеги. Девчушки гнали большие стаи шипящих гусей. Старухи тащили на длинных верёвках блеющих коз, которые путались под ногами уличных торговцев, сгибавшихся под тяжестью тюков с товаром. В длинных тяжёлых повозках, запряжённых волами, среди тюков и бочек сидели на корточках женщины, болтали или пели. Дети бежали рядом, цепляясь за повозки, визжа и смеясь, когда фургон подбрасывало в дорожной колее. Молодые люди перебирались через канаву к насыпи, где распустились жёлтые первоцветы, и бросали букетики хихикающим девушкам в тележках, выпрашивая поцелуи. Хотелось бы мне быть в одной из этих телег, хотелось, чтобы какой-нибудь мальчик осыпал цветами мои колени. Но я знала — никто и никогда не попытается получить мой поцелуй.
Я оделась намного раньше остальных членов моего семейства и нетерпеливо шагала взад-вперёд по огромному холлу. Мне отчаянно хотелось быть там, среди толпы. Но матери и сёстрам требовалось, чтобы каждая складочка на их покровах лежала идеально ровно. Думаю, они делали это для того, чтобы заставить остальных ждать, зная, что Майский день не начнётся без нас, поскольку мой отец, лорд Роберт д'Акастер, был хозяином этой ярмарки.
И наконец, отец возглавил шествие нашей семьи и слуг по Улевику, в сторону Грина. Он с важным видом шёл впереди, широко расставляя толстые ноги, как маленький мальчик, намочивший штаны. Несмотря на холодный день, мясистое лицо уже раскраснелось и вспотело от усилий. Мать плелась рядом, держа его под руку, потупив взгляд, словно боялась того, что может увидеть. За ней чинно, рука об руку, следовали мои сёстры-близняшки, Энн и Эдит. Никто не сказал бы, что они мне родня.
Я похожа на мальчишку, как всегда говорила мне мать, слишком маленькая, слишком худая, слишком бесцветная. Волосы у меня каштановые, как у матери, только мои вьются, и как обычно, этим утром они отказались держаться в причёске, хотя горничные долго драли их гребешками. Девушки ворчали и ругались, уверенные, что мать накажет их, но им не стоило волноваться. Она всегда и во всём винила меня, так почему бы и не в этом, как обычно?
Волосы Энн и Эдит, конечно же, гладко причёсаны, идеально заплетены и уложены кольцами за ушами, как их закололи горничные. Обе мои сестры унаследовали рыжеватые волосы отца и бледное лунообразное лицо матери. Целомудрие близняшек мать охраняла пуще собственных драгоценностей, поскольку отец требовал, чтобы ни одна из них даже не поднимала на мужчину взгляд до того, как в целости и сохранности не будет выдана замуж. Отец решил сохранить богатство в семье и пообещал одну из моих сестёр своему племяннику Филиппу. Которую Филипп выберет — отцу было неважно. Но тот не спешил выбирать — слишком много удовольствия ему доставляли служанки.
Меня, по крайней мере, не выставляли на продажу. Хотя я всего на год младше близняшек, меня не предлагали никому. Мои милые сестрички никогда не упускали случая напомнить, что я родилась под звездой Демона, и затащить меня в постель не рискнёт даже старый попрошайка Том. Думаю, в этом мне повезло.
Кузен Филипп отбился от нашей процессии задолго до того, как мы подошли к Грину. Я понимала, что он уже заскучал и искал, с кем бы поразвлечься — он постоянно оглядывался вокруг, подмигивал и строил глазки всем хоть сколько-нибудь сносным женщинам, не обращая внимания на приветствия и поклоны всех остальных. Говорили, что Филипп выглядит в точности, как мой отец в молодости, но на этом сходство и заканчивалось, поскольку отец считал прелюбодеяние величайшим из грехов.
Слуги шептались — удивительно, что лорд Роберт вообще произвёл на свет детей, поскольку никто не видел, чтобы он с нежностью прикасался к моей матери. Отец даже смотрел на неё чаще всего так, словно она вызывает у него отвращение. Он постоянно требовал, чтобы бедный отец Ульфрид читал проповеди о том, как блудники и прелюбодеи будут жариться в самой горячей яме ада, хотя отец Ульфрид пытался возражать, что эта яма предназначена для худших грешников. Но если проповеди предназначались для обуздания аппетитов моего кузена Филиппа, то действия они не имели, поскольку в церкви он бывал слишком редко и поучений не слышал.
Из толпы доносились громкие крики — выпустили жертвенного барана, остриженного и смазанного жиром. Молодые парни, уже раздевшиеся по пояс, подталкивали друг друга, собираясь пуститься в погоню, девушки их подбадривали. Когда парни с гиканьем бросились за бараном, тот, как будто предчувствуя свою судьбу, сначала легко обыграл их, пробежав вокруг площади, через тщательно ухоженные огороды, уворачиваясь от визжащих и размахивающих палками и кастрюлями хозяек, чьи травы вытаптывал он и его преследователи. Но баран в конце концов устал, и хотя, будучи загнанным в угол, смело попытался броситься на своих мучителей, лидер стаи юнцов схватил его за рога и швырнул на землю.
Животное украсили венком и привели к церкви. Там ему перерезали горло одним быстрым взмахом, и в подставленный таз потекла дымящаяся кровь. Сияющее лицо и грудь победителя окрасились алым. Он взобрался на лестницу, установленную перед церковной дверью, и вымазал кровью барана зияющие гениталии голой старухи, Чёрной Ану, вырезанной над дверью.
— Ка! — вопили жители деревни, хлопали в ладоши и свистели. Вскоре баран уже поворачивался на вертеле над огнём, в воздух поднимался сладковатый дым.
Я повернулась, чтобы посмотреть на акробатов. Они балансировали с длинным шестом на плечах, а одетая в алое девочка с парой крошечных крыльев, прикреплённых за спиной, ступала по шесту изящно и уверенно, как кошка по стене. Она балансировала, раскинув тонкие руки. Акробаты начали подбрасывать шест на плечах. Девочка подпрыгнула, перекувыркнулась и снова приземлилась на шест, пошатнувшись, но вполне удачно. Деревенские от души захлопали, когда она спрыгнула вниз. Женщины гладили ее золотистые волосы, совали в руки лакомства. Мужчины добродушно щипали за щёку и бросали одну-две монетки. Дети смотрели на неё с благоговейным страхом, как на королеву Маб .
Под визг и взрывы смеха появились лицедеи во главе с шутом, который преувеличенно кувыркаясь, спотыкался о невидимые предметы, а потом притворно сердился на смеявшихся над ним и бил их свиным пузырём, отчего те веселились ещё больше.
Через толпу весело проскакал «всадник» на палке с деревянной лошадиной головой, уворачиваясь от детей, которые пытались схватить кусок пирога, насаженный на острие пики. Он дразнил, предлагая пирог, а потом поднимал повыше, где детям его не достать. Когда удачливому малышу удавалось схватить медовый пирог, шут задирал пикой юбки хихикающих женщин или тыкал в зад тех, кто неосторожно поворачивался к нему спиной.
Появилась «уличная девка», и толпа взревела — она всегда была всеобщей любимицей. На самом деле это был кузнец Джон, который привязал на грудь под платье два наполненных пузыря. Он жеманно улыбался, продвигаясь маленькими шажками сквозь толпу, и притворно возмущался, когда парни пытались ущипнуть гротескный накладной зад. У него в кузнице они бы такого не посмели. «Девка» протиснулась к кузену Филиппу, покачивая бёдрами и тряся перед его лицом массивной грудью.
— Вот тебе загадка, хозяин: я — самый лучший подарочек для женщин, снизу волосат, и раздуваюсь в своём ложе. Хорошенькая девушка тянет меня, трёт мою красную кожу, а я на неё брызгаю белым молоком. Хоть во мне и нет костей, я такой крепкий, что у неё аж слёзы на глаза наворачиваются. Скажи-ка, хозяин, кто я такой?
«Девка» подмигнула толпе и, не дожидаясь ответа моего кузена, выкрикнула:
— Лук, конечно! — Она указала пальцем на пах Филиппа. — Но девушка знает, что ты подумал, проказник.
Толпа завизжала от смеха, но Филипп совсем не казался весёлым. Даже в этот день, когда всё дозволено, ряженые понимали, что нельзя слишком уж искушать судьбу — взглянув на его лицо, они отступили и направились дразнить кого-нибудь другого.
Шум и хохот резко оборвались. Деревенские жители отпрянули, когда вывели святую Вальпургию — гигантскую женскую фигуру с массивным конусообразным телом и раскрашенной деревянной головой, увенчанной короной. Когда святая, раскачиваясь, продвигалась вперёд, голова болталась из стороны в сторону. Ивовый каркас тела плотно оплетала майская зелень, колосья прошлогодней пшеницы и ячменя, так что никто не мог разглядеть скрытого под каркасом человека. Малыши плакали, прячась за матерей, когда чудовищная фигура, покачиваясь, приближалась к ним.
Шестеро мужчин в плащах держали верёвки, связывавшие святую. Они тащили её вперёд и одёргивали назад, как будто это дикий медведь, который мог наброситься на толпу. Лица стражей в коричневых плащах скрывались за покрытыми перьями масками больших рогатых филинов. В гуще перьев мрачно и опасно поблёскивали глаза, устрашающие бронзовые клювы, острые, как косы, сверкали в бледных лучах солнца. Когда Мастера Совы проходили мимо, деревенские женщины прижимали к себе детей, укрывая их юбками.
Процессия продвигалась вперёд, пока не достигла подножия Майского дерева. Там святую привязали, скрутив верёвками. Шут пустился вокруг неё в пляс, но Мастера Совы отогнали его прочь. Подбадриваемый толпой, шут увернулся и легонько шлёпнул святую своим дурацким пузырём. Мастера Совы вытащили из-под плащей короткие мечи. Они угрожающе окружили шута, вертевшегося посередине, уклоняясь от клинков. Мечи поднимались и опускались, толпа ревела, подбадривая шута.
Внезапно мелькающие клинки замерли, сомкнулись, образуя шестиконечное солнце над его головой. Мастера Совы двигались по кругу, железное солнце вращалось над шутом, и он опустился на колени. Толпа притихла, затаив дыхание. Над площадью разносился только одинокий вой, жалобные мольбы шута. Но над ним не сжалились. Смертоносное солнце опустилось ниже, сомкнулось вокруг шеи, и шут упал замертво.
Шестеро Мастеров Совы, как один, безмолвно повернулись лицом к толпе, нацелив на мечи на сердца жителей деревни. Свирепые совиные лица вглядывались в них свысока, бросая вызов — кто ещё рискнёт приблизиться. Никто не сдвинулся с места. Никто не смел пошевелиться.
«Девка» протиснулась мимо Мастеров Совы. Они пропустили её. Она хлопотала над распростёртым на земле телом, суетилась, поднимая безжизненные руки и ноги, а потом снова бросая на землю. «Девка» похлопала шута по щекам, открыла ему рот и «вылила» в него содержимое пустой бутылки. Убедившись, что это не помогло, она запихнула ему в рот одну из своих массивных «грудей». Тут шут вскочил на ноги и сделал пару кульбитов, чтобы показать, что он вполне здоров.
Деревенские захохотали — взрыв нервного смеха, такой случается, когда спадает напряжение. Дети катались по земле, изображая поддельные предсмертные муки шута, убедившись, наконец, что всё это только игра. Ряженые скакали по Харроу-Грин , шут поцеловал «девку», а она влепила ему затрещину.
Я не заметила, как во всей этой суматохе исчезли Мастера Совы. Возможно, они снова убрались в лес, а может, сняли маски и коричневые плащи и смешались с толпой. Некоторые деревенские пугливо оглядывались вокруг, словно боялись увидеть их у себя за спиной. У Мастеров Совы не было ни имён, ни лиц. Они могли оказаться кем угодно из жителей Улевика. Кто исчез из толпы на то время, пока здесь были Мастера Совы? Некоторые вопросы задавать нельзя.
Деревенские разбрелись по сторонам, набивали желудок, пили, плясали и снова пили. Только святая Вальпургия оставалась неподвижной. Огромный соломенный каркас опустился на траву. Я знала — внутри него кто-то есть. Святая не могла двигаться сама, хоть деревенские ребятишки и верят в это.
Площадь усеяли кости и навоз, куски пирогов, потерянные ленты, помятые цветы и разбитая посуда. Тени быстро удлинялись, над головой закружились птицы, летящие на ночлег. Внезапно откуда ни возьмись налетел холодный ветерок. Я вздрогнула.
Мастера Совы вернулись так же бесшумно, как исчезли. Я не видела, откуда они появились — как будто они никуда и не исчезали. Те из селян, что ещё оставались достаточно трезвыми, чтобы держаться на ногах, нервно вздрагивали, завидев их. Мастера Совы подхватили верёвки святой и теперь стояли вокруг неё неподвижно, лицом к нам. Споры и смех постепенно затухали. Соседи подталкивали друг друга, пока, наконец, всеобщее внимание не сосредоточилось на шести фигурах в масках сов.
Подружки вытолкнули из толпы подвыпившую девушку с растрёпанными волосами и в заляпанной травой юбке. Она сделала неуклюжий реверанс, потом подалась вперёд, высунув от усилий кончик языка, розовый, как у котёнка. Девушка бросила майскую гирлянду, и та приземлилась точно поверх раскрашенной деревянной короны святой. Поддерживающие её подружки захихикали, уверяя, что такой удачный бросок — знак того, что она выйдет замуж до конца года. Девушка посмотрела на парней. Они глумились, тыча в бок одного из них, который, похоже, искренне молился, чтобы девица промахнулась.
Мастера Совы натянули верёвки и потащили неуклюже переваливающуюся святую через Харроу-Грин в сторону леса, за ними на безопасном расстоянии двинулись все мужчины Улевика, по крайней мере те, что не упились, как свиньи. Женщины смотрели вслед, но не двигались с места. Нас, женщин, в лесу не ждут.
Сердце бешено застучало, ладони стали липкими от волнения. Я почти месяц строила планы, но теперь, когда пришло время, мне не верилось, что я и вправду сумею это сделать. Что если меня заметят? Если мать внезапно хватится и обнаружит, что я исчезла? Но если не попытаюсь — буду попрекать себя этим целый год, прежде чем смогу попробовать снова.
Страдальчески вздохнув, мать подала нам знак, что пора отправляться домой. Она пошла впереди, под руку со старым преданным слугой, в полной уверенности, что все мы безропотно следуем за ней. Две моих послушных сестры так и поступили, а я пригнулась, спрятавшись за телегой. Во всей этой суматохе сборов никто не заметил моего отсутствия в процессии, следовавшей за матерью. В этом преимущество нежеланного ребёнка — никто не обращает внимания, когда ты исчезаешь.
Пока все суетились, я оставалась в своём укрытии, потом подобрала юбки и побежала к лесу, петляя между домами. Ночь опускалась быстро, в небе над голыми чёрными ветвями догорал бледный оранжевый свет солнца. Ни одна хорошая девочка не останется на улице в такой поздний час, но, как всегда говорила моя мать, я не хорошая девочка.
В лесу темнеет рано. На самом деле мрак из леса никуда и не уходит, он весь день прячется среди кривых старых стволов, ожидая часа, когда сможет снова просочиться в луга. Я не видела тропу, но люди впереди зажгли факелы, и мне стало легко следовать за змеёй жёлтого пламени, пронзающей темноту. Мужчины слишком пьяны, чтобы обратить внимание на чью-то тень среди кустарника.
Я увидела, как впереди змея огня свивается в пылающий шар. Я никогда не заходила так далеко в лес, и конечно, никогда не бывала там одна, так что понятия не имела, где мы. Должно быть, где-то у реки — слышался шум бегущей воды.
Мужчины собрались на поляне рядом с огромным узловатым дубом. Они оглядывались, высоко держа пылающие факелы. Я притаилась в темноте среди деревьев и могла смотреть, оставаясь незамеченной. Ни отца, ни кузена Филиппа не было видно, но я знала, что они где-то здесь — они ходили сюда каждый год. Женщинам запрещалось при этом присутствовать. Нам даже не рассказывали, что здесь происходит. Это была мужская тайна, но теперь — нет, ведь в этом году я наконец всё узнаю. Я чуть было не рассмеялась вслух при мысли о том, как удивились бы все эти мужчины, если бы узнали, что в их заповедном лесу девушка — всего лишь в футе от них.
Святая Вальпургия одиноко стояла в центре поляны, вокруг неё горой складывали ветки и хворост. Она больше не двигалась. Должно быть, того, кто «управлял» ею, кем бы он ни был, освободили до того, как мы добрались сюда. Но кто же сидел там, внутри? В мерцающем факельном свете все лица, как маска, скрывала тень. Мужчины всё так же боязливо озирались, всматриваясь в тёмную чащу. Они толпились, пытаясь оказаться в центре группы, как будто, стоя с краю, не чувствовали себя в безопасности.
Я замерла, услышав шелест в кустах за спиной — из тени, не более чем в ярде от меня, молча выскользнул Мастер Совы. Происходящее внезапно перестало казаться игрой. А если меня обнаружат? Что они со мной сделают? Что сделает отец, если узнает, что я здесь? Как глупо было даже думать о том, чтобы идти сюда. Мне отчаянно хотелось уползти прочь, пока меня не схватили, но я не смела даже пошевелиться, боясь, что заметит Мастер Совы. Через мгновение в нескольких ярдах с другой стороны от меня появился второй Мастер Совы, потом ещё и ещё, пока их не стало девять. Они безмолвно стояли, окружив поляну, сливаясь с темнотой, только бронзовые клювы на масках поблескивали в свете огня. Внезапно их заметили деревенские мужчины на поляне. Они теснее сбились вместе, как овцы в окружениии овчарок.
Святая неподвижно стояла в гнезде из хвороста. Девять Мастеров Совы немного помедлили, потом вытащили мечи и направились к ней. Деревенские расступились, пропуская их. Мастера Совы выхватили у ближайших мужчин пылающие факелы и высоко подняли над головами, обернувшись к толпе. В ветвях над поляной завыл ветер, языки факелов закачались, отбрасывая кружащиеся смутные тени. Снаружи круга мерцающего света темнота сгустилась, стала почти чёрной. Все стояли, не шелохнувшись. Низкий, искажённый голос из-под маски совы разнёсся над затихшей поляной. Который из Мастеров Совы заговорил — разглядеть было невозможно.
— Таранис будет признан. Он получит то, что принадлежит ему. Тот, кто стоит у него на пути, кто мешает естественному ходу вещей, навлекает на всех наc проклятие. Позволим ли мы этому произойти?
— Нет! — проревела толпа.
— Допустим ли мы, чтобы это случилось?
— Нет!
— Что мы должны сделать?
— Отдать ему эту святую! Отдать ему святую Вальпургию!
Деревенские мужчины затопали ногами. Мастера Совы стали медленно приближаться, окружая деревянную святую, низко, как хищники, пригибаясь к земле.
— Кровью мы обновляем нашу силу.
— Смертью мы обновляем нашу жизнь.
— Разрушая, мы возрождаем творение.
— Огнём мы делаем жизнь плодородной. Ка!
Скандирование и топот толпы становились всё сильнее, казалось, к ним присоединяются даже деревья. Неожиданно один из Мастеров Совы прыгнул вперёд и воткнул меч в тело святой. Тишину пронзил крик. Когда Мастер выдернул меч, на клинке влажно блестела кровь. Потом Мастер Совы швырнул свой факел в кучу хвороста, вспыхнул огромный костёр, в ночь вырвались дым и языки пламени. Золотые искры взметнулись к вершинам деревьев. Святая Вальпургия извивалась, издавая дикие крики и вой. И в запахе дыма от горящего хвороста явственно чувствовалась вонь горящих волос и поджаривающейся плоти.
Настоятельница Марта
В наших стенах парит беспокойный дух. Он рыщет вокруг с первой утренней молитвы, а с наступлением темноты становится сильнее. Поднявшись с кроватей в полночный час для молитвы, бегинки жмутся друг к другу, ограждённые от живущего в уголках часовни мрака лишь слабым огоньком свечи. На тех, кто служит Святому Духу, снисходит мир. Я всегда сильнее чувствую это на первой утренней службе. Пусть ночь черна, как крылья Сатаны, пусть ветер сотрясает деревянные ставни и дождь стучит по двери — внутри маленькой часовни нашего бегинажа всегда спокойно.
Но не в эту ночь. Сегодня ночью здесь не было мира. Между нами как будто пробегал ледяной сквозняк, я не могла его не заметить. Женщины склонили головы, будто поглощены молитвой, но в них видна была дрожь беспокойства. Они, как лошади, что дёргаются и прядают ушами, чувствуя зверя, рыщущего у конюшни, были напряжены, прислушиваясь к чему-то за нашими стенами.
Даже семь других Март, которых, как и меня, избрали, чтобы управлять бегинажем — зрелые и разумные женщины — выглядели необычно беспокойными. Кухарка Марта, Пастушка Марта, даже наша невозмутимая Привратница Марта — все поднимали головы, оглядываясь на закрытые ставнями окна, как будто тоже ощущали снаружи что-то недоброе.
Я стояла перед коленопреклонёнными бегинками на ступенях нашего святилища, воздев к небу руки.
— Gloria Patri, et Filio, et Spiritu Sancto. Ame...
Послышался жалобный протяжный вой, кто-то царапался в дверь. Некоторые испуганно ахнули, все головы повернулись на этот звук. Пастушка Марта поднялась, торопливо перекрестилась, пробормотав извинения, и направилась к двери. Как только она отворила дверь, в часовню ворвался Леон, её большой и лохматый чёрный пёс. Он увернулся от протянутой руки Пастушки Марты и прямиком помчался в самый дальний угол. Даже это огромное животное было обеспокоено.
Я не слепая, с самых сумерек я видела горящие на вершинах холмов костры Майского дня, парные костры, яркие, как рубины в темноте. А ещё слышала визг и пьяный смех селян, разбредавшихся по домам после целого дня бесчинств, но эти отвратительные звуки не проникали через стены часовни. Они не должны мешать нашим песнопениям, но женщины тревожились, и хотя я повышала голос и он эхом отражался от каменных стен часовни, мне не удавалось овладеть их вниманием.
— Sed libera nos a malo. Пусть наш благословенный Господь и вправду избавит нас от лукавого в эту ночь.
Я обернулась, ища поддержки у старого друга. Целительница Марта склонилась в тени алтаря, прислонившись спиной к стене и пряча лицо под капюшоном. Она всегда так молилась, когда у неё болела спина. Много лет назад Целительница Марта упала на скользкие булыжники и с тех пор хромала. Боль терзала её день и ночь. Некоторые дни бывали хуже остальных, и тогда она сидела с бледным, как мел, лицом, плотно сжимая губы, будто боялась, что с них сорвётся крик. В иные дни чужой человек ничего бы и не заметил, но когда она думала, что никто не видит — держалась за поясницу, выдавая скрытую боль. При всех знаниях о травах и мазях она не могла исцелить себя. Я каждый день молилась за её здоровье, но ничего ей не говорила. Я знала, что она прикажет мне не тратить лишних слов.
— Как я могу понять чужую боль, если не почувствую её сама? — говорила она мне. — Думаешь, Кухарка Марта смогла бы готовить для нас такие прекрасные блюда, если бы не была постоянно голодна?
— Pax Domini sit semper vobiscum. Да снизойдет на вас благодать Господа.
Женщины начали расходиться. Я быстро подошла к Целительнице Марте и помогла ей встать на ноги. Она тяжело оперлась на мою руку, поднимаясь, а потом оттолкнула её, огорчённая собственной слабостью. Я смотрела на неё сверху вниз. Она всегда была гораздо меньше меня ростом, как и большинство людей — я слишком высокая для женщины — но Целительница Марта с каждым годом сильнее сутулилась и становилась всё ниже. Она прожила на свете по меньшей мере полных семьдесят лет, но хотя у неё были седые волосы, и зубы она потеряла, руки не утратили своих навыков.
Во Фландрии мало было целителей, подобных ей. Она всегда щедро делилась знаниями со своими помощниками, не держа от них секретов, радуясь, когда чьи-то руки резали плоть искуснее, чем она, или готовили какие-то снадобья, неведомые ей. Она заслужила почётное место в «Винограднике», бегинаже в Брюгге, и за прошедшие три года не было ни дня, когда я не упрекала себя за то, что привезла её в это английское захолустье. Впрочем, это была не моя идея.
Со дня основания нашего бегинажа в Брюгге прошло больше семидесяти лет, и жизнь в общине была приятной и налаженной. В наших стенах жили более сотни женщин и детей. Мы не были одиноки — поселения женщин возникали по всей Фландрии и Франции — в Генте, Антверпене, Котрейке и Лиере. Сотни женщин отвергали женские монастыри и мужей ради свободной жизни в бегинажах, где они могли работать на себя, учиться и писать.
Но когда леди Джоан де Татишейл завещала нам землю на восточном побережье Англии, у меня не возникло ни тени сомнения, что Бог призывает меня покинуть безопасное место, построенное другими, и подобно первым бегинкам своими руками создать из земного праха надежду на свободу для всех женщин. Мы должны были стать первыми бегинками Англии. Нам предстояло поднять ветер, который потрясёт основы этого королевства, так что в каждом городе и деревне появятся свои поселения женщин.
На совет Март в Брюгге собрались сильные и умелые бегинки, которые так же ощущали этот призыв и были готовы сопровождать меня, но я и не мечтала, что одной из них может стать Целительница Марта. Мы все пытались отговорить её от тяжёлого путешествия по морю, уверяя, что для женщины в возрасте это небезопасно, хотя даже я не смела упоминать вслух её болезнь. Но она остановила взгляд бледно-голубых глаз по очереди на каждой из нас.
— Разве Авраам был моложе меня, когда Господь призвал его в новую землю? — возмутилась она. — В самом деле, кто из вас может сказать, что в новой земле, новом бегинаже, я не буду нужна, чтобы строить новую лечебницу и обучать новых бегинок?
И на этом вопрос был решён, хотя иногда я размышляла, о том, что привело Целительницу Марту в Англию — призыв Бога или зов дружбы.
— Ты пыталась сегодня прогнать демона, Настоятельница Марта? — Целительница Марта смотрела, прищурив глаза, с любопытством, несмотря на усталость. — Признаюсь, я не слышала таких неистовых призывов к Господу с тех пор, как ты воздавала благодарение за эту несчастную землю в тот день, когда мы впервые ее увидели.
— Я была тогда так неистова?
— У бедных ангелов до сих пор в ушах звенит от твоих молитв, — ответила она, улыбнувшись.
Вслед за последней бегинкой мы вышли из часовни в мощёный внутренний двор. Множество неестественно ярких звёзд горело в огромном чёрном океане над нашими головами, как будто они собрались там на великий совет. Группка женщин столпилась вокруг горячей жаровни, они тихо переговаривались с Привратницей Мартой. Пега, местная бегинка, хмурилась и качала головой, обращаясь к своей лучшей подруге Беатрис. Мне редко случалось видеть Пегу такой серьёзной. Эта крупная женщина вечно рассказывала непристойные анекдоты или разносила последние деревенские сплетни, громко над кем-нибудь смеясь. Но сегодня даже она выглядела подавленной.
— Что с ними такое? — спросила я у Целительницы Марты. — Обычно по ночам они у них глаза слипаются, только и могут до кровати добраться.
— Свободный день, подруга. Сегодня они не работали и потому не устали.
— По праздникам тоже не работают, но такого беспокойства это не вызывает. Взгляни на Пегу — если бы я ее не знала, сказала бы, что она чем-то напугана. А еще вчера я бы поклялась, что ее ничем не проймешь.
Целительница Марта нахмурилась.
— Возможно, это из-за костров.
— Костры Белтейна? Глупости! Пеге нечего их бояться. Деревенские водят между кострами скот, чтобы отогнать болезни. Они даже своих младенцев проносят через пламя, чтобы защитить от напастей. Это языческий обычай, отцу Ульфриду давно следует его пресечь. Я так и скажу ему, когда наши пути в следующий раз пересекутся. Но ведь в этом нет никакого зла? Пега родом из этих мест и в детстве наверняка много раз сама проходила сквозь эти костры. Не могу поверить, что она станет бояться чего-то столь знакомого.
Целительница Марта обернулась, вздрогнув от боли, и посмотрела в сторону леса. На мгновение с порывом налетевшего ветра над тёмной чащей взвилось ярко-оранжевое зарево. Чёрные ветки корчились вокруг мерцающего огня. А потом лес снова поглотила темнота.
— Думаю, она боится не очищающих костров, — мягко сказала целительница, — а вон того одиночного огня в самой чаще. Вот что не даёт спать Пеге и остальным. В этом огне есть зло, и могу поклясться, деревенские не расскажут о нём чужакам.
По правде говоря, деревенские почти не разговаривали с нами все последние дни. Недовольство нашим присутствием в деревне, похоже, усилилось. Когда мы приходили в Улевик, чтобы раздать еду или лекарства беднякам и больным, жители деревни демонстративно отворачивались при нашем приближении. Те же, кто принимал еду, брали её украдкой и благодарили шёпотом, боязливо оглядываясь через плечо, как будто ужасно боялись быть замеченными рядом с нами. Я знала, что все в Поместье ненавидят наш бегинаж и с первого дня пытаются от нас избавиться, но молилась, чтобы со временем нам удалось завоевать доверие селян. Однако, похоже, дела шли только хуже.
Целительница Марта энергично похлопала меня по руке.
— Если ты хочешь вылечиться от женских страхов, Настоятельница Марта, то я прописываю честный труд и невинные удовольствия, смешать в равных долях. После холодов берёзовые почки наконец начали распускаться, и я знаю, что Кухарка Марта жаждет сделать прекрасное берёзовое вино, а мне очень нужен берёзовый сок для лечебницы. Думаю, завтра стоит начать сбор. А теперь идём, загоним женщин в постель. Я ещё не встречала живой души, что не боялась бы тебя больше любых ночных кошмаров.
— Да ты надо мной смеёшься!
Целительница Марта улыбнулась.
— Смиряю твою гордыню. — Она снова бросила взгляд на женщин вокруг жаровни. — Я буду признательна, если ты пришлёшь ко мне Пегу. Мне нужны её сильные руки, чтобы помочь улечься в постель и втереть немного аммиака и скипидарного масла в мою бедную спину, так она прогреется.
— Я буду рада сама растереть твою спину.
Она в ужасе взмахнула руками.
— Сжалься над несчастной старой женщиной! Твои пальцы сдерут кожу с моей бедной спины, они грубее, чем шкура борова. У Пеги мягкие руки. И кроме того, думаю, она будет не против немного посидеть со мной.
Я смотрела, как Пега помогает Целительнице Марте вернуться в свою комнату. Я понимала настоящую причину, по которой Марта попросила о помощи. Ради блага Пеги она изобразит сейчас беспомощную старушку, и Пега доверит ей свои страхи. Целительница Марта владела таким даром. А я не могла заставить женщин говорить со мной, никогда, даже в «Винограднике» в Брюгге, потому что даже там ощущала себя — как это называет Целительница Марта? — чужестранкой.
Отец Ульфрид
Мы разъединились, откатившись друг от друга на кровати, и я безвольно лежал, чувствуя, себя полностью обессилевшим. Мой член всё ещё слабо вздрагивал, как будто по собственной воле. По груди и между ягодиц стекали струйки пота. Хотя день был не особенно тёплый, в комнате с закрытыми ставнями стояла адская жара.
Было совсем темно, но я не осмеливался зажечь свечу, боясь, что свет будет виден сквозь щели. Кроме того, свет был нам не нужен — мы и так очень хорошо знали формы и контуры тел друг друга. И я не хотел видеть торжество на лице Хилари. Ведь я поклялся, что это больше не повторится. Я дал обещание Богу, но ничего не мог с собой поделать.
Я отодвинулся, внезапно ощутив липкий холодок между бёдер. Меня охватило отвращение. В ответ на моё движение влажная рука Хилари опять потянулась ко мне, погладила ногу, пальцы скользнули между бёдер к паху, касаясь, лаская, уговаривая. Усиливающееся желание снова заставляло меня делать то, чего я не хотел. По позвоночнику поднимался всепожирающий огонь, я почти уступил этим нежным пальцам. Ноги дрожали от прикосновения руки, не повинуясь мне.
— Нет! Прекрати! — я резко оттолкнул руку Хилари.
— Почему? Ты же только что меня хотел. Что с тобой? Почему после этого ты всегда так раздражаешься?
Плаксивые детские нотки этого голоса разозлили меня ещё больше.
— Я устал, — грубо ответил я.
— Но мне пришлось проделать такой долгий путь. Ты не мог оторваться от меня в Норвиче, а теперь мы вряд ли сможем видеться. Я уже несколько недель не могу думать ни о чём другом. — Рука Хилари скользила по моей груди, поглаживая соски. — Я знаю, ты хочешь меня так же, как и я тебя, Ульфридо.
— Я сказал — хватит! — Я резко отстранился от распростёртого рядом тела и сел на постели, ощутив под босыми ногами холодный колючий тростник. — Тебе не следовало приходить. Я говорил, не приходи больше. Никогда.
Хилари это рассмешило.
— По-моему, это ты пришёл.
Перегнувшись через кровать, я крепко шлёпнул по обнажённой плоти, не беспокоясь о том, куда попал. Пальцы заныли от удара. В темноте раздался судорожный вздох, потом снова смех.
— Хочешь поиграть, да?
— Просто уйди. Убирайся.
Кровать заскрипела под Хилари.
— Если хочешь, можем поиграть в священника и кающегося грешника. Я буду священником или ты? Мне наказать тебя? А тебе станет от этого легче? Снова почувствуешь себя чистым? Или ты хочешь меня побить? Так или иначе, это неважно. Это не исцелит тебя... отче.
Последнее слово было сказано резко, с намерением ранить сильнее, чем удар.
— Убирайся прочь, продажная тварь, — крикнул я. — Убирайся, оставь меня в покое. Не хочу больше тебя видеть. И на этот раз я не шучу.
— Ты этого не хочешь, знаю, что не хочешь. Ты и раньше так говорил, сотню раз, и каждый раз потом приползал обратно. Ты ничего не можешь с этим поделать. Но будь осторожнее, Ульфридо. Когда-нибудь ты это скажешь, а я поймаю тебя на слове.
Я бросился к Хилари через кровать.
— Ах ты, скотина...
Дверная ручка повернулась, дверь загромыхала, как будто кто-то тряс её снаружи. Но она была заперта и закрыта на засов. Раздался громкий стук. Я замер, сердце колотилось так сильно, что казалось, его слышно даже через стены. Стук повторился, на этот раз настойчивее.
— Отец Ульфрид, идите скорее!
Я сразу узнал голос — это старая Летиция. Увидит, что Хилари здесь — новость разнесётся по всей деревне еще до рассвета.
Внезапно меня прошиб холодный пот, я с ужасом вспомнил, что голый. Я отчаянно попытался нащупать свою одежду, но не смог вспомнить, куда мы с Хилари её забросили. Я боялся пошевелиться: вдруг в темноте наткнусь на мебель и что-нибудь опрокину. Слышала ли Летиция мой крик?
В дверь снова застучали.
— Тут бедная Элен, отец Ульфрид, мать Джайлса. Она совсем с ума сошла. Рыдает так, что скоро потоп случится, и не говорит, в чём дело. Уверяет, что скажет только вам, отче. Джайлс мог бы ее успокоить, да он в лесу с остальными мужчинами, а я туда пойти не смею, особенно этой ночью. Но вы бы могли привести его, отче... Отец Ульфрид?
Ни Хилари, ни я не шелохнулись. Мы ждали, затаив дыхание. Наконец, когда, казалось, прошёл целый час, я услышал за дверью шаги. Она ушла, протопала мимо закрытого окна, и всё стихло. Но всё же я ещё несколько минут не смел двинуться, боясь, что она до сих пор стоит на улице, высматривая в доме признаки жизни.
— Будь всё проклято, где моя одежда? Я никак не найду эту проклятую одежду. Куда мы её бросили? — теперь я вслепую шарил по полу в темноте.
Я почувствовал, как в руки молча сунули мою сутану. Мы оба торопливо оделись, нащупывая в темноте завязки и застёжки. От паники и суеты в комнате стало ещё жарче, по лицу у меня ручьём лился пот, сутана липла к телу, когда я пытался её натянуть. Чулки найти не удалось, и я сунул в башмаки босые ноги. Ни один из нас не сказал ни слова. Я знал — Хилари, как и я, боится, что кто-нибудь застанет нас вместе.
Я подошёл к двери и прислушался. Ничего. Но мы не можем рисковать. Я схватил Хилари за руку, и мы осторожно направились к задней двери, ведущей во двор. За ней была небольшая калитка. Полная луна освещала блестящие каменные плиты. Я взмолился о том, чтобы тень коттеджа скрыла Хилари от посторонних глаз.
Обернувшись к дому, я почувствовал на губах короткий и жаркий поцелуй. Я запоздало потянулся ответить, но тень Хилари была уже у ворот. От этого украдкой вырванного поцелуя одиночество казалось ещё острее. Я понимал, что снова приползу назад, как всегда. Я ничего не мог с этим поделать.
— Я не хотел, — горячо прошептал я. — Прости, мой ангел. Пожалуйста, прости меня. Я так тебя люблю.
Но калитка уже захлопнулась.
Я вернулся в свою опустевшую комнату. В дом ворвался прохладный ветер, подхватывая наши запахи — кислый пот, сладковато-солёный запах заляпанных простыней, слабый след аромата сандалового дерева от одежды Хилари. Через распахнутую дверь комнату заливал призрачный свет, и я как будто видел в этой постели Хилари — мягкие завитки тёмных волос, блестящие, чёрные, как тёрн, насмешливые глаза, пухлые алые губы, приоткрытые так, что видны белые зубы, кусавшие мою губу — иногда нежно, иногда так яростно, что я чувствовал вкус крови во рту.
На этот раз я ударил себя сам. Я снова и снова хлестал себя по лицу, пытаясь унять ужасную боль, пронизывающую и снова отдающуюся в паху. Этого демона я не мог сдержать.
Внезапно я почувствовал ненависть к Хилари, большую, чем та, на какую способен человек — за то, что приходится умолять, за то, что я превращаюсь в существо, каких сам всегда презирал и ненавидел. Я всем сердцем желал, чтобы моего тёмного ангела никогда не было на свете, тогда меня никогда бы не соблазнили, я никогда бы не пал, не опустился бы так низко. Я никогда больше никого не любил, но даже сейчас, стоя перед смятой опустевшей постелью, я понимал, что совсем скоро Хилари будет лежать в кровати с другим.
Я знал это с самого начала. Каждый раз, когда мы спали вместе, я чувствовал, что другие были и будут всегда. Эта мысль причиняла мне боль. Мне хотелось хлестать кнутом, бить, рвать на куски и насиловать — снова и снова, пока Хилари не запросит пощады. А я не простил бы и продолжал бить, превращая тело в кровавое месиво. Но я понимал, что даже это не уничтожило бы мою любовь.
Агата
Я бежала прочь от поляны, но колючие кусты ежевики цеплялись за юбку, тащили обратно. Я не разбирала пути, не знала, бегу я к деревне или вглубь леса. Таранис был здесь. Здесь, в лесу, находился демон, я его чувствовала. Я видела огромную чёрную тень крыльев, парящую в небе над дымом и пламенем сожжённой святой. Теперь я ощущала на затылке смрадное горячее дыхание. Это было так страшно. Я пыталась бежать быстрее, но цеплялась за деревья и спотыкалась о корни.
Потом он обрушился на меня, накинулся сзади, прижал животом к стволу поваленного дерева. Моё лицо вдавилось в грязь, рот наполнился гниющей листвой, в ноздри проникла вонь разложения, я едва могла дышать. Его горячие голые бёдра тяжело вдавливали меня в шершавую древесную кору. Мои рёбра трещали под тяжестью его груди. Я судорожно хватала воздух, цепляясь за землю и кусты ежевики, не понимая, что раздираю, зная только, что это не его шкура, глаза или крылья.
В лесу повсюду растёт дикий лук, никчёмный и безвредный, но сейчас вонь раздавленного смятого лука отравляла воздух. В моей голове бушевал ветер, каждая частичка тела стонала и выла, но мой рот молчал. Он был забит, заполнен гниющим лесным сором, а лёгкие против моей воли судорожно хватали воздух. Мне хотелось умереть. Заползти в грязь, зарыться в землю, как червь. Но я не могла. Не могла двинуться. Не могла кричать. Тело больше мне не подчинялось.
Чудовище резко рвануло меня за волосы, словно обуздывая кобылу. Оно дёргало мою голову назад и вперёд, как будто хотело сломать шею и покончить с этим. Но на этом всё не закончилось. Железная плоть снова и снова вбивала в дерево мои кости, пока не пронзила меня. И тогда тварь исчезла, а я осталась лежать одна в темноте.