Третий и последний день, когда горят костры Белтейна. В этот день хлева покрывают ветками душистой жимолости и рябины, чтобы защитить скот от колдуний.

 

Отец Ульфрид     

Я стукнул кулаком по столу.

— Господь Всемогущий, на этот раз вы зашли слишком далеко!

Филипп д'Акастер презрительно ухмыльнулся в ответ, поудобнее устраиваясь в моём любимом кресле. Я изо всех сил старался сдержать гнев.

— Когда я услышал, что забрали Джайлса, думал, вы собираетесь его избить. В худшем случае — заклеймить. Но я священник и не могу одобрить убийство.

— Ты будешь одобрять то, что я прикажу, отче. Забыл, за чей счёт живёшь? И кто может вышвырнуть тебя, вот так? — Филипп потянулся вперёд и щёлкнул пальцами в дюйме от моего носа.

Мне не нужно было напоминать. Я очень хорошо знал, кому обязан жизнью. Если бы хоть одно слово Филиппа д'Акастера дошло до ушей его дяди — меня не только отлучили бы от церкви — хорошо, если бы остался в живых. И я молился, чтобы Филипп этого не понял. Грудь как будто сдавило железным обручем, стало трудно дышать. Похоже, теперь это случается всё чаще. Я осторожно опустился на стул, стараясь не выдать боль.

Наклонившись, Филипп небрежно потянул к себе кувшин с моим лучшим церковным вином и плеснул себе так щедро, что когда он поднял кубок, вино пролилось на пол. Он поднёс кубок к свече, чтобы посмотреть цвет, осторожно понюхал, прежде чем сделать глоток. Полдень ещё не настал, но я закрыл и запер на засовы ставни и двери дома. Мне не хотелось, чтобы кто-то из прихожан вошёл сюда во время нашей беседы. Филипп ухмыльнулся.

— Знаешь отче, возможно, то, что ты делал в Норвиче — смертный грех. Но я никого не обвиняю, даже священника. На самом деле я тобой восхищаюсь — говорят, красотка была хоть куда. Сам бы попытался при случае, только я, конечно, не давал обета безбрачия. Но я тебя не виню — это естественно для любого мужчины.

Он неторопливо сделал ещё глоток вина и поставил кубок на стол.

— Но будь осторожен, отче. Тот, кто сеет на чужом поле, пожнёт кучу проблем, Джайлс, без сомнения, это подтвердил бы. Ну, то есть, если бы у него ещё был язык, — он с насмешкой погрозил мне пальцем. — И тебе следовало хорошенько подумать, прежде чем приставать к жене дворянина. Для человека в духовном сане такая охота чересчур опасна. Мужья страшно оскорбляются, когда за их самками таскаются другие самцы, тем паче, если это священник. Надеюсь, ты поставил на этом крест, отче.

Я пристально всматривался в лицо Филиппа — не пытается ли он подловить меня, но не видел ничего, кроме равнодушного желания позабавиться. Я склонил голову.

— Даже священник подвержен искушениям. Но я уже усвоил урок.

— Очень надеюсь, что так, отче. Если такие слухи снова дойдут до ушей епископа, сомневаюсь, что ты отделаешься только потерей церковного сана.

Мучительная боль в груди усиливалась, как будто палач всё сильнее её сжимал. Неужто старая Летиция видела Хилари у моего дома и уже распустила слух? Если она и Филипп узнали — мой смертный приговор уже подписан. Я ощутил, как по лицу стекают струйки пота, и сжал кулаки, чтобы не дрожали руки.

Прошлой ночью я думал, что не смогу сильнее ненавидеть себя, но когда узнал, что Мастера Совы делали с Джайлсом, пока я... К горлу подступила тошнота. Всё из-за Хилари, проклятая тварь... Никогда больше, никогда! Пресвятая Богородица, клянусь, на этот раз всерьёз.

Я видел, что Филипп с любопытством изучает меня, и отчаянно попытался взять себя в руки. Он развалился в кресле, картинно держа кубок в унизанных кольцами пальцах. У него были такие же волосы цвета льна и полные губы, как и у Роберта д'Акастера, черты юного лица ещё не заплыли жиром. Женщинам он казался красивым, но, добиваясь их, Филиппу не было особой нужды полагаться на внешность. В отличие от дяди, увлекающегося только лошадьми и соколами, Филипп обладал ненасытным аппетитом на женщин. Он развлекался повсюду, где хотел, не дожидаясь приглашения — я очень хорошо об этом знал, поскольку выслушивал многочисленные исповеди глупышек.

Я глотнул эля, чтобы смочить пересохшее горло, пытаясь отстраниться от мыслей о Хилари. Если Филипп увидит хоть тень страха на моём лице, он вцепится, как волк, преследующий зайца, и не отстанет, пока не докопается до причины. Я пытался сохранять спокойствие.

— Я благодарен твоему дяде за покровительство, Филипп, очень благодарен, но ты должен понять, что я священник, у меня есть обязанности перед Богом, так же, как и перед Робертом. — Я постарался подчеркнуть имя — хоть Филипп и строил большие планы, он пока ещё не лорд в Поместье.

— Я несу ответственность за твою душу, Филипп, а убийство — ужасный грех на твоей совести. Я беспокоюсь только о тебе, о том, каким страданиям ты подвергнешься в чистилище, если умрёшь с этим грехом на душе. Но прежде чем освободить тебя от греха, я должен знать, что ты действительно раскаиваешься и готов искупить содеянное. Наказание за такой страшный грех, как убийство, не может быть лёгким.

— Пытаешься выжать из меня побольше золота для церковной казны? Дядя не обрадуется, когда услышит про это, — усмехнулся Филипп. — И вообще — что это за болтовня о грехе и искуплении, отче? Не было никакого убийства.

Мои челюсти и кулаки сжались от этой бесстыдной лжи.

— Я ходил сегодня утром туда, где вы сожгли святую Вальпургию. Пепел ещё тёплый и воняет горелой плотью. И не пытайся меня убедить, что внутри были живые кошки, как в прошлом году. После стольких увиденных костров я вряд ли спутаю с чем-то вонь зажаренной человеческой плоти. И мать Джайлса...

Я заметил в глазах Филиппа искры гнева и понял, что сблотнул лишнего.

— Что именно сказала тебе эта глупая старуха?

— Ничего, уверяю тебя, — быстро ответил я, чувствуя, что краснею как провинившийся школьник. Я сделал ещё глоток слабого эля, поперхнулся и закашлялся. Нельзя было злить Филиппа.

— Как я уже говорил, — спокойно продолжал он, — убийства не было, значит, нет и греха, и нечего искупать. Конечно, имела место казнь, но, как тебе прекрасно известно, отче, казнь — не убийство. Это божественная справедливость.

— Без суда и защиты?

Он улыбнулся.

— О, не волнуйся, отче, суд состоялся. И к тому времени, как мы закончили, как бы это выразиться... допрашивать его, мы услышали много просьб о помиловании, насколько я помню. А после признания вины приговор возможен только один, и сам Джайлс был вполне готов его принять.

Он налил себе ещё порцию вина, ожидая, что я стану его расспрашивать. Я осторожно наблюдал за ним. Роберт д'Акастер имел злой и вспыльчивый нрав, но за последние несколько месяцев я стал понимать, что племянник может оказаться опаснее дяди. Недостаток власти Филипп д'Акастер восполнял хитростью, а хитрость, соединённая с жестокостью — то, чего стоит опасаться в любом человеке, даже в том, у кого пока нет денег или власти, которых он жаждет.

Филипп откинулся в кресле, заложив руки за голову.

— Так или иначе, отче, а жаловаться не меня не стоит. Ты же знаешь, не я глава Мастеров Совы. Я всего лишь скромный служитель, самый надёжный и преданный. Это Аод командует, судит и казнит.

Как я и думал, за всё это отвечал Роберт д'Акастер. Филипп не стал бы выполнять приказы никого другого. Он, конечно, пользовался доверием своего дяди, хотя я подозревал, что преданность Филиппа продлится лишь до тех пор, пока он не станет достаточно силён, чтобы свалить старого оленя.

Филипп резко наклонился вперёд и крепко сжал моё запястье.

— Отче, тебе бы лучше не противиться Аоду. Однажды тебе может понадобиться его помощь.

Моё намерение соблюдать осторожность смыло волной гнева. Да как он смеет мне угрожать? Я посвящён в духовный сан, я — глас Божий.

— Могу тебя уверить, Филипп, ничто не заставит меня обратиться к нему за помощью, ни к нему, и ни к кому-либо в вашем языческом братстве, ничто на свете, — я вырвал у него свою руку, — я доверяю только Божьей силе.

— Да неужели? — угрожающе прищурился Филипп. — Я на твоём месте не спешил бы с такими заявлениями, отче. Ты можешь об этом пожалеть.

Я изо всех сил старался сдержать гнев. Безопаснее бросить выяснять подробности убийства Джайлса. Что толку теперь в этом копаться? Я не мог предотвратить его смерть, и нет ни единого шанса, что Мастера Совы когда-нибудь понесут за это наказание. Никто из Поместья или деревни не станет свидетельствовать против них, даже несчастная мать Джайлса. Но почему я должен терзаться чувством вины, когда этот ублюдок, ухмыляясь, сидит в моём кресле и пьёт моё вино, не испытывая ни раскаяния, ни сожаления?

— Согласен, Джайлс заслуживал наказания, — я изо всех сил старался сдержаться. — Прелюбодеяние — это грех, как всегда напоминает нам твой дядя, и церковь этот грех сурово осуждает. Но приговаривать человека к смерти за...

Я запнулся, видя, как мрачнеет лицо Филиппа.

— Дело в том, что Джайлс умер без покаяния, а ведь даже приговорённые к повешению имеют право на отпущение грехов перед смертью, чтобы спасти душу, даже если нельзя спасти тело. На этом я, как ваш священник, имею право настаивать.

Филипп улыбнулся, но в его глазах по-прежнему тлел опасный огонек.

— Если тебя только это беспокоит, отче, то в следующий раз я лично позабочусь о том, чтобы ты присутствовал на суде, исповедовал осуждённого и отпустил ему грехи. Я буду на этом настаивать.

— В следующий раз?

— О да, будет и следующий раз, отче, это я тебе обещаю. Мастера Совы господствовали в Улевике задолго до того, как твои трусливые святые ступили на эту землю. И Мастера Совы всегда будут здесь править. Не будь дураком, не думай, что если они наблюдают из тени, то слабы. Сейчас они сильнее, чем когда-либо прежде. Огонь, вспыхнувший прошлой ночью, никогда не погаснет. Скоро настанет новое время, время Мастеров Совы.

 

Настоятельница Марта     

Зимой во внутреннем дворе по щиколотку грязи — липкой от свиного навоза и птичьего помета, воняющей мочой. Сгребать всё это тяжело, я вспотела, несмотря на пронизывающий ветер, но это нечто вроде послушания для души и тела. Когда навоз полежит некоторое время, он становится хорошим удобрением для почвы, но вонь вызывала тошноту. Мы нуждались в том, что выращивали, поскольку в последние годы урожай был бедный, и припасы таяли ужасающе быстро.

— Нужно обложить кучу тростником и соломой, иначе следующий дождь снова размоет всё по двору, — раздался голос за моей спиной.

Обернувшись, я увидела Хозяйку Марту, торопливо идущую через двор. Острые карие глаза глядели внимательно — как у чёрного дрозда, разыскивающего червей. Я всегда радовалась организаторским способностям Хозяйки Марты, но только не когда она добиралась до меня.

— Слава Богу, ты благополучно вернулась, Хозяйка Марта. Как твоя поездка на рынок Сваффама? Ты получила хорошую цену за ткань?

Её тонкие губы растянулись в некоем подобии улыбки.

— Думаю, неплохую. И это хорошо, нам сейчас нужен каждый пенни.

То есть всё лучше, чем она ожидала, поскольку она не заканчивала торговаться, не убедившись, что вырвала у покупателя последний фартинг.

Хозяйка Марта печально покачала головой.

— По моим расчётам, нам надо купить больше зерна до праздника святого Иоанна. На имеющемся в амбаре мы не дотянем до следующего урожая, учитывая, что этой зимой мы раздавали еду нищим. И уж поверь, цена на зерно ниже не станет.

— Но если даже у нас заканчиваются припасы, бедняки окажутся в худшем положении. Не сомневаюсь, до конца года мы увидим у ворот ещё больше попрошаек.

Хозяйка Марта нахмурилась.

— Эти селяне левой рукой шлют нам проклятия, а правой хватают любую еду, которую мы им по нашей глупости даём. А в благодарность получаем только плевки от их вшивых детишек.

Спорить с ней не стоило. Все женщины в бегинаже чувствовали, как растёт неприязнь к нам со стороны жителей деревни. Я ежедневно молилась, чтобы они ограничились плевками и проклятиями, чтобы их враждебность не переросла во что-нибудь худшее. Я вздохнула.

— Необходимость просить милостыню вызывает обиду у честных людей. Да пошлёт Бог всем нам в этом году больший урожай, чем в прошедшем, чтобы крестьянам не понадобилось просить подаяния.

— Твои слова — да Богу в уши. — Хозяйка Марта переминалась с ноги на ногу, ей не терпелось вернуться к работе.

Хотя эта аккуратная невысокая женщина имела хороший аппетит, она была худой — сплошные кости, постоянное беспокойство и кипучая энергия, казалось, сжигали её плоть. При жизни мужа она держала в своих руках его дело по торговле шерстью. А как же иначе — когда её муж не напивался, то играл или развлекался с проститутками. Только благодаря её тяжелому труду они не голодали и не разорились. И даже теперь она как будто жила в постоянном страхе, что всё рухнет, и не позволяла себе ни минуты покоя.

— Хозяйка Марта, ты нашла время доставить свечи и книгу Андреа?

— Доставила, потому что ты просила. Но я там не задерживалась. Слишком много воров и бродяг слоняется около той церкви. — Она поморщилась. — Андреа притягивает к себе самых отъявленных мерзавцев.

— Грешникам нужнее её милосердие...

Хозяйка Марта фыркнула.

— Может, они и нуждаются в милосердии, только, уж поверь мне, они не его ищут.

— Она передала сообщение?

Внезапно Хозяйка Марта без предупреждения набросилась на курицу, неторопливо прогуливавшуюся по двору, подхватила на руки и умело пощупала пальцами зоб. Курица пронзительно и возмущённо закудахтала.

— Андреа шлёт тебе своё благословение. — Она запнулась и отвела взгляд. Потом добавила: — Тебе надо бы самой пойти посмотреть на неё, Настоятельница Марта. Она... она очень изменилась с тех пор, как ты в последний раз её видела.

Я нахмурилась.

— Что значит «изменилась»?

Хозяйка Марта поставила курицу на землю и смотрела, как та торопливо удирает, расправляя перья.

— Сходи повидаться с Андреа, — повторила она. — И побыстрее.

Она взглянула на меня из-под густых чёрных бровей.

— Ты же знаешь, я не одобряю того, что она делает — морит себя голодом, когда может себе позволить еду, в то время как другие вокруг неё голодают потому, что у них нет выбора. У меня нет времени на такое эгоистичное сумасбродство. Но мне всё равно жаль эту девушку, и что-то мне подсказывает — ей уже давно нужны друзья.

Прежде чем я успела сказать что-либо ещё, Хозяйка Марта быстро зашагала прочь, к амбару.

Я озадаченно смотрела ей вслед. У Хозяйки Марты всегда было хорошее чутьё на неприятности, приобретённое за годы торговли на рынках и в убогих портах Фландрии, но я не могла представить, с чего она взяла, что именно Андреа нуждается в друзьях.

Андреа, отшельница, жила в крошечной каморке, пристроенной к церкви святого Андрея, и никогда её не покидала. Еду она получала через окошко в наружной стене, а святые дары — через прорезь, выходящую на церковный алтарь. Жизнь, посвящённая исключительно спасению собственной души — даже я такого терпеть не могу, не то что Хозяйка Марта, но всё же я завидовала Андреа, её уверенности, что Господь любит её и полностью одобряет. Я хотела бы хоть раз в жизни почувствовать подобную уверенность.

Когда я в последний раз её видела, Андреа было около двадцати, хотя выглядела она не старше пятнадцати — с длинными, распущенными, как у ребёнка, каштановыми волосами. Такая маленькая, хрупкая девушка с высокими скулами и бледным лицом, заострившимся от скудной еды — чёрствый хлеб и травы. На мраморно-белых руках под прозрачной кожей синими нитями проступали вены. Несмотря на юность, Андреа уже приобрела власть над своим телом, и месячные больше его не оскверняли.

Мужчины, особенно духовный наставник, восхищались ею и ревностно охраняли её клетушку, как будто она редкий и красивый зверек, но священник не отгонял от её окошка зевак и не заставлял умолкнуть крикливых продавцов горячей еды и торговок пивом, раскладывающих товар у стен её каморки. Да эти толпы паломников и не стали бы его слушать. Они были слишком заняты торговлей жестяными эмблемками и обрывками окровавленной одежды, которые, как уверяли церковники, Андреа носила на теле во время своих видений. Как замуровывают в стенах усадьбы живую кошку, чтобы уберечь от вымирания живущую в доме династию, так и Андреа замуровали в церкви, чтобы сохранить её богатство.

Я резко очнулась от раздумий, схватила грабли и взялась за особенно неподатливый участок засохшей грязи. Стая гусей дружно, как один, обернулась и набросилась на кучу помёта, ссорясь из-за червей и личинок и заново растаскивая грязь. Я замахнулась на них граблями, и гуси со злобным шипением разбрелись по двору в поисках угла поспокойнее.

У моего локтя появилось сморщенное лицо Привратницы Марты.

— Кухарке Марте не понравится, что ты сгоняешь жир с этих птиц, Настоятельница Марта. Там у ворот парень, хочет повидаться с тобой, — добавила она прежде, чем я успела ответить.

— Чего ему нужно?

Она беспомощно пожала плечами.

— Ты знаешь этого мальчика?

Привратница Марта кивнула, но не сочла нужным просветить меня на этот счёт. Эта женщина не отличалась разговорчивостью. Одна из причин, почему её назначили привратницей — мы знали, как хорошо она умеет хранить секреты. Но временами я задумывалась — где заканчивается её осторожность и начинается упрямство.

Я пошла за ней к воротам. Там ждал мальчик лет одиннадцати-двенадцати, переминающийся с ноги на ногу, красный и вспотевший. Лошаденка рядом с ним тоже была в мыле, судя по отметинам на шкуре, мальчик не жалел для неё кнута. Не успела я подойти, как парнишка выпалил своё сообщение:

— Мой хозяин велит вам немедленно к нему прийти!

— Роберт д'Акастер, — пояснила привратница Марта, неверно истолковав мой хмурый взгляд.

— Приказывает мне? В доме болезнь? — спросила я.

Мальчик покачал головой.

— Нет, но если сейчас же не придёте, там случится убийство. Хозяин в такой ярости из-за своей дочки, что если я вас не приведу, он меня скорее всего прибьёт.

— Ерунда! — сказала я. Мальчишки вечно всё преувеличивают. Они не могут просто и ясно сказать правду, как не могут и стоять спокойно и не ёрзать. — Ну, дитя, теперь скажи мне прямо. Чего именно от меня хотят? Если твой хозяин поссорился с дочерью, зачем ему я? Осмелюсь сказать, он вполне способен сам навести в доме порядок.

— Прошу вас, пойдёмте, госпожа. Я не смею возвращаться без вас. — Мальчику, похоже, вдруг стало очень страшно.

Привратница Марта кашлянула.

— Д'Акастер выместит на нём злобу, — заметила она.

Мальчик энергично закивал, как будто хотел десятикратно подтвердить её слова.

Я сомневалась. Я никогда не разговаривала ни с кем из д'Акастеров, хотя у меня несколько раз случались неприятные споры с его управляющим насчёт прав на лес и пастбища, и все их я выиграла. Управляющий не скрывал — Роберт д'Акастер хочет, чтобы мы ушли, однако не может прогнать нас с нашей собственной земли. Тогда управляющий умчался от нас в ярости, и, без сомнения, всё доложил хозяину. Так почему же д'Акастер послал именно за мной по делу, касающемуся его дочери?

Мальчик напряженно ждал, взглядом умоляя меня согласиться. Меня одолело любопытство.

— Ну ладно, — наконец согласилась я, — если это спасёт тебя от побоев — я пойду.

На лице мальчика отразилось явное облегчение, и он, радостно улыбаясь, вскочил на спину многострадальной лошадёнки.

— Но тебе придётся подождать, пока я возьму плащ и почищу юбку. Привратница Марта, не будешь ли ты так добра оседлать для меня лошадь?

Привратница Марта настойчиво ухватила меня за руку и зашептала:

— Я охотнее суну лицо в нору ласки, чем доверюсь кому-нибудь в поместье. Что, если д'Акастер задумал тебе навредить?

— По какому праву? Я не сделала ничего плохого.

Привратница Марта недоверчиво покачала головой.

— Ему закон не нужен, он сам устанавливает законы. В Улевике затевается что-то плохое, и костры Белтейна прошлой ночью — это только начало. Не стоит ехать навстречу злу.

— Но эти костры наверняка не имели отношения к д'Акастеру. Может, он просто хочет наконец протянуть нам руку дружбы.

— Дружбы? — скептически переспросила она. — Роберт д'Акастер ненавидит женщин, даже собственную жену. Он не примирится и с самой Пресвятой Девой. Держи нож покрепче, Настоятельница Марта.

Она повернулась и потопала к конюшням.

— Поспешите, — сказал мальчик, — хозяин терпеть не может, когда его заставляют ждать.

— Ну, что же, — твёрдо ответила я, — придётся твоему хозяину учиться добродетели терпения.

 

Беатрис     

Едва за нами захлопнулись деревянные ворота бегинажа, ветер набросился на нас, словно только этого и ждал — сырой ветер, прилетевший через болота прямо с моря. Но мы говорили друг другу — станет теплее, когда доберёмся до леса, под укрытие кустарника. Другие бегинки неспешно шли по тропинке впереди, смеясь и болтая. Они не смеялись бы, если бы знали, что случилось со мной в лесу в праздник Майского дня. Похоже, сейчас, при свете дня, они уже забыли о кострах Белтейна. Они напоминали кучку маленьких детей — когда Настоятельница Марта сказала, что беспокоиться не о чем, они ей полностью поверили. Они легковерны настолько, что принимают все её слова. Они не видят её насквозь, как я. Но я заметила, что Пега ещё беспокоится из-за костров, хоть и говорит, что волноваться не о чем.

Мы с Пегой просунули палки в верёвочные ручки пустых кадок и взвалили их на плечи. Она шагала впереди по грязной дорожке, так что передо мной покачивался широкий, как у быка, зад. Мы с маленькой Кэтрин жалко плелись за ней, делая по два шага на каждый шаг Пеги. Деревянные шесты сильно давили мне на плечи. Пега — самая высокая женщина, какую я когда-либо видела. Привратница Марта говорит, деревенские прозвали её «Великаншей из Улевика».

Поскольку я намного ниже, весь вес нагруженных шестов приходится на меня, но я не собиралась доставлять ей удовольствие и просить идти помедленнее. Она будет дразнить меня этим весь остаток дня. После множества копыт и колёс, проехавших по на ярмарку, дорога совсем раскисла. Я несколько раз споткнулась и старалась делать маленькие шаги, но Пега явно не боялась упасть. Никто и ничто не могло сбить её с ног, если она сама не позволит, а в юности она это делала так часто, что заслужила репутацию самой доступной женщины в деревне, по крайней мере, так говорила злая старая сплетница, Привратница Марта.

Мы добрались до рощи последними. Другие бегинки уже рассеялись среди деревьев, расчищали заросли вокруг стволов. Почки начинали распускаться, ветки берёз дрожали в ярко-зелёном одеянии. Дети и некоторые из женщин с хихиканьем и визгом играли в догонялки, бегая друг за другом, как будто и у них внутри тоже играл живительный сок.

Пега улыбнулась.

— Лучше начать, потом мы все можем к ним присоединиться. Двигай задницей, девочка, — крикнула она Кэтрин, — давай, сверли эти дырки.

Бедная малышка Кэтрин едва успела догнать нас, но послушно подбежала к ближайшему дереву и тщетно попыталась воткнуть бурав в кору. Она никогда не понимала, что Пега ее дразнит.

Пега ухмыльнулась и локтем оттолкнула её в сторону.

— С дороги, девчонка, с такой скоростью мы тут до праздника урожая провозимся. Если бы моя мамаша произвела на свет хилое создание вроде тебя — сразу утопила бы.

Пега откинула в сторону и подвернула свой серый плащ. Из-под её ремня что-то выпало. Я подняла — это оказалась рябиновая ветка, обвитая побегом жимолости.

— Настоятельница Марта разозлится, если узнает, что ты это носила.

Наша вечно недовольная настоятельница категорически запретила в дни Белтейна носить амулеты от ведьм и злых духов.

— Ага, но чего Настоятельница Марта не знает, то ей и не повредит. — Пега подмигнула, взяла веточку и сунула в свою кожаную торбу. — Небольшая дополнительная защита никогда не помешает, а я чувствую, нам понадобится любая, какую сможем получить.

— Это из-за костров прошлой ночью? Привратница Марта говорила, они означают для нас беду для нас.

Значит, я не ошиблась — Настоятельница Марта, как обычно, не знала, о чём говорит.

— Кому-то эти костры принесли беду. Это точно было предупреждение. — Пега бросила Кэтрин бурав и взяла огромной рукой тростниковую трубку, чтобы вставить в дыру. — В деревне что-то затевается, а если деревенским станет не по себе, мы первые, на кого они набросятся. Они к любым чужакам относятся с подозрением, так всегда было. Не спорю, у них хватало ума брать деньги бегинок, пока строился бегинаж, да и кто их за это осудит, вы же платили за работу втрое больше, чем д'Акастер. Но это только сделало их более подозрительными. Они не понимают, как это — дом женщин, не монашек и не шлюх. И хотя мужчин на нашем пороге не было с тех пор, как закончили строительство, это им не мешает сплетничать. Чего они не знают, то придумают, не сомневайся. Кто-то должен предупредить Настоятельницу Марту.

— Не жди этого от меня, — сказала я Пеге. — Ты отлично знаешь, меня никто не слушает. Да и всё равно, Настоятельницу Марту никто не разубедит, это ты тоже знаешь. Сказать ей «нет» - все равно что бросить перчатку в лицо. С первого же дня Поместье пытается избавиться от нас, а она и ухом не ведёт.

Пега нащупала в своей торбе кусок воска и стала слишком энергично его разминать.

— Может, бегинаж и не подчиняется законам Поместья, но в этих краях есть люди, живущие по собственным правилам, и для них нет никаких ограничений. Никто с ними не связывается. А кто посмеет — проживёт лишь столько, чтобы успеть пожалеть об этом.

— Но если они нарушают закон... — сказала я.

Пега нетерпеливо покачала головой.

— Если бы ты родилась в этих краях — знала бы, что здесь есть другие силы, слишком могущественные, чтобы подчиняться, по крайней мере, не закону или церкви. Этим древним силам поклонялись на холме, где стоит церковь святого Михаила, задолго до того, как её построили. И эти силы могущественнее, чем д'Акастер или даже сам король. Ничто и никто не может сопротивляться им, даже Настоятельница Марта.

— Но теперь на этом месте стоит церковь, и никто больше не поклоняется по старым обрядам. Уже много веков это христианская земля.

— Для некоторых — нет. Не для Мастеров Совы.

Пега обернула размягчённый воск вокруг тростинки, чтобы та держалась на стволе, и наклонила её. Почти сразу в подставленную снизу бадью начала капать мутная жидкость.

— Мастера Совы всегда жили в этой долине. Мерзкие они люди, кое-кто говорит, что колдуны, заклинатели лошадей . У них огромная власть над зверями и людьми, могут на ходу остановить бегущего жеребца или заставить упрямца скакать. Они могут видеть в темноте, там, где обычные люди — как слепые. Много лет назад, прежде чем появились д'Акастеры, здесь правили Мастера Совы — наказывали любого человека как хотели, даже предавали смерти. Но когда в долине появились церковь и Поместье, власть Мастеров Совы закончилась, настало время законов короля. Однако народ Улевика продолжает втайне обращаться к Мастерам Совы, если нужно что-нибудь уладить. Ссоры из-за женщин и споры, которые они боятся вынести на суд Поместья или церкви — ведь все знают, что стоит им пожаловаться, и тебя заставят заплатить не меньше, чем обидчика. Кроме того, ни д'Акастер, ни священник не понимают проблем Улевика, поскольку те связаны с правами или спорами, уходящими корнями в прошлое. — Пега нахмурилась. — Но в последнее время пошли разговоры о том, что Мастера Совы не только заговаривают лошадей или усмиряют драки. Говорят, они снова берут в руки прежнюю власть, и даже больше. Прошло почти сто лет с тех пор, как они в последний раз пытались это сделать, и никто в здешних краях никогда не забудет случившегося. — Она передёрнула плечами и перевела взгляд на лес. — Знаешь, я ненавижу д'Акастера и весь его мерзкий выводок, но попомни мои слова, Беатрис: сила и власть любого лорда — ничто в сравнении с тем, на что способны Мастера Совы.

Я вздрогнула. Человек, надевший шкуру оленя той ночью, был одним из них? И он намеревался вернуть эту силу и власть? Если так — он потерпел поражение. Я слышала его предсмертные крики. Никто не выжил бы с теми тварями. У меня мороз шёл по коже от одной мысли о них. Мне очень хотелось рассказать всё Пеге, спросить, что она об этом думает, но как я могла? Я не сумела бы объяснить, почему очутилась в лесу той ночью.

— Значит, Мастера Совы собираются нас убить? — испуганно прошептала малышка Кэтрин. Казалось, она сейчас расплачется.

Пега усмехнулась.

— Не волнуйся, девочка. Тебе не о чем беспокоиться, пока я рядом. Я любому, кто попробует тебя обидеть, яйца оторву и отдам тебе, будешь играть в шарики.

Кэтрин залилась краской и захихикала, умудряясь выглядеть одновременно испуганной и довольной.

У Пеги всегда была мерзкая усмешка и злой язык в придачу, но её невозможно не любить. Не думаю, что она раскаивалась в прошлых грехах, хоть Марты и верили в это. Чтобы раскаяться, нужно сожалеть, а Пега никогда ни о чём не жалела. Как корова рождается на свет, чтобы давать молоко, так и Пега родилась, чтобы доставлять удовольствие. От одного взгляда на завлекательную щель между её передними зубами и могучую грудь мужчины превращались в молочных поросят — у девственниц не бывает подобных форм. Пега торговала собой, и её тело словно для этого и было создано. Это давало её семье пропитание, да и всё остальное тоже. Не от деревенских парней — те считали, что могут получить девушку за подарок с ярмарки, а то и задаром. Но торговцы и церковники могли заплатить за её услуги, и Пега заботилась о том, чтобы они платили. Когда она пришла в бегинаж, чтобы присоединиться к нам, совет Март дал ей имя Пега, в честь почитаемой святой девственницы. Новое имя и новая жизнь, возвращение невинности. Но, думаю, в некотором смысле Пега никогда её и не теряла. Мне кажется, невинность может быть только внутренней, её нельзя отдать.

С другой, стороны, Кэтрин происходила из хорошей и знатной семьи, и если бы её мать не умерла так рано, осмелюсь сказать, эту девушку держали бы дома взаперти, до самой брачной ночи. Но после смерти матери отец Кэтрин решил, что если она до совершеннолетия будет жить с нами, у неё больше шансов сохранить невинность, чем если она останется под одной крышей со своими братьями и их беспутными кузенами. Судя по тому, что я слышала об этой банде юных чертенят, в усадьбе не осталось ни одной девушки, заслуживающей так называться. Только если бы отец Кэтрин хоть раз встретился с Пегой, он дважды подумал бы, прежде чем отправлять её к нам для сохранения невинности.

— Оставьте эти крышки, привяжете позже, — окликнула нас Молочница Марта. — Если не пойдёте сейчас — еда закончится.

Из каждого достаточно толстого берёзового ствола торчала теперь тростниковая трубочка для драгоценного сока, а большинство бегинок уже уселись на кучи палой листвы и со здоровым аппетитом набросились на еду.

Кухарка Марта не обращала внимания на плохие урожаи. По её мнению, виноделие оправдывало застолье, и огромная корзина, стоящая на земле, казалась бездонной. Из неё появлялись ломти хлеба, пироги, большие и толстые, как ладони Пеги, целые цыплята с хрустящей золотистой корочкой, глазированные мёдом и специями, маленькие коричневые голуби, завёрнутые в ломтики копчёной свинины, толстые клинья белого молочного сыра, сушёные абрикосы и инжир, и большие фляги с элем и сидром.

Животы наполнялись, и улыбок становилось всё больше. Одна из женщин вытащила дудку и стала наигрывать, а те, кто не слишком отяжелел, чтобы двигаться, подпевали ей. Вокруг плясали дети — большинство не в такт музыке, но это никого не волновало.

Я прислонилась спиной к дереву. Деревья укрывали нас от холодного ветра, я наелась и почти засыпала.

— Почти так же хорошо, как раньше, в «Винограднике», — пробормотала я, зевая.

— Расскажи мне ещё про Брюгге, — попросила Кэтрин. Я и забыла, что она здесь. Девочка любила слушать истории про «Виноградник». Я иногда думала — не кажется ли ей, что там был не «Виноградник», а рай. А может, так и есть.

— Там так хорошо. У нас было всё, что только пожелаешь. Внутрь заходил канал внутрь, доставлял воду для туалетов и мытья прямо к двери. Собственная церковь, дома, лечебница, библиотека с книгами, кладовые с травами и наливками, сыроварни, полные масла и сыра. Осенью воздух так наполнен ароматами вина и мёда, яблочного и грушевого сидра, что сразу клонит ко сну, стоит ступить за порог. И любая женщина может пройти по мосту и войти в ворота под вывеской «Sauvegarde» — место спасения.

— Так зачем же вы покинули такое райское место? — спросила Пега, и в её голосе явственно слышалась ирония.

Одному Богу известно, сколько раз задавала я себе этот вопрос за те три года, что мы провели здесь, в Англии. Полагаю, отчасти причина в жёстком порядке и постоянстве бегинажа, от которых мне всегда не по себе, но вряд ли я смогу объяснить это Пеге.

Я снова входила в дом чужой женщины. Я читала ярлыки и списки припасов, написанные чужой рукой. Я боялась что-то изменить — всё так аккуратно, упорядоченно, прочно. Незачем было это менять, только чтобы сделать своим, а это не моё. Мою жизнь всегда писали руки других женщин — сначала моей матери, потом его матери. Рука свекрови была повсюду. Её указания про бельё в шкафу, её порядок в садике с травами, её рецепты, заполняющие целые полки, её слова, её добродетель, её плодовитость, нависающая надо мной, как берёзовая розга над ребёнком. От этого не было Sauvegarde, не было спасения.

Поэтому, когда пошли разговоры про создание нового бегинажа в Англии, я немедленно вызвалась добровольцем. Я поняла, что в «Винограднике» останусь одной из многих бегинок, а в новом бегинаже смогу стать Мартой. У меня будет своё дело, там я смогу устроить всё по своему вкусу. Думаете, у Настоятельницы Марты были какие-то более возвышенные побуждения? Только не говорите, что она призвана Богом, как она сама всех убеждает. Честолюбие — вот что её позвало. Я, по крайней мере, достаточно честна, чтобы признаться в своих желаниях — я лишь хотела чего-то, пусть маленького, но своего собственного, а не власти, к которой стремилась Настоятельница Марта.

Как бы то ни было, через год мы отплыли из Фландрии. Я никогда не бывала на борту мореходного судна, но хозяйка Марта знала, что к чему. Она повсюду следовала за матросами, проверяя каждую верёвку и каждый узел на наших пожитках. Моряки ругались, но её это не останавливало.

Вы не поверите, как ужасно воняет в трюме, будто у тебя под носом тысяча тухлых яиц. Мне стало плохо ещё до того, как мы отошли от причала. Стоило нам выйти из прибрежных вод в открытое море, разразился шторм. Все успокаивали друг друга, мечтая об Англии, где на сочных зелёных лугах пасётся скот и на солнце играют дети, но я могла думать только о том, как трясёт и качает корабль, и слушать рассказы матросов о водоворотах, таких огромных, что могли поглотить гору, и левиафанах, способных снести полкорабля одним взмахом хвоста.

Меня обдавало ледяными брызгами, я промокла и задыхалась. Я цеплялась руками за борт, и меня рвало, снова и снова. Я думала, что утону. Я молилась о том, чтобы утонуть — просто чтобы покончить с этим. Ночь переходила в день, а день — в бесконечную ночь, но однажды утром я наконец проснулась от крика чаек. Мы вошли в маленькую гавань, воняющую гнилыми морскими водорослями и рыбьими внутренностями. Там не было жилья, только кучка рыбацких хижин на осклизлой деревянной набережной. Вокруг простиралась огромная тёмно-зелёная равнина солёных болот, и всем там было наплевать на нас. Низкий, поросший лесом горный кряж за болотами отмечал край твёрдой земли. Мы прибыли в Англию.

Улевик теснился у леса, нищая деревня на самом краю христианского мира. Мы шли по ней, и угрюмые женщины мрачно смотрели на нас из тёмных дверных проёмов лачуг, которыми побрезговал бы и скот. Кривоногие дети копошились среди куч мусора и дрались со свиньями и собаками за какие-то грязные объедки. Даже разбитая дорога вела из Улевика в никуда, доходила только до заросшего липким илом ручья и внезапно обрывалась, как будто бежала прочь из деревни и в отчаянии бросилась в мутную воду. А к западу от этой навозной кучи лежала наша погружённая во мрак земля.

Нас было всего двенадцать, двенадцать женщин из чужой страны. На месте нашего дома мы нашли холм, поросший низкорослым кустарником, да несколько драных тощих коз — сырая пустошь, затерянная между дремучим лесом и деревней, похожей на крысиное гнездо.

Кухарка Марта, не скрываясь, зарыдала, увидев это место, слёзы так и лились по её толстым щекам. Остальные смотрели молча, как будто пытались снова вызвать из своих надежд воображаемых тучных коров и похожих на херувимов детей. Даже Настоятельница Марта на этот раз притихла. Она наклонила голову, и капюшон скрывал её лицо. Молилась ли она, или была в отчаянии — сказать невозможно.

Постепенно все женщины обратили безрадостные лица к ней. Настоятельница Марта подняла голову и замерла, глядя вверх, на огромный бастион белых облаков, возвышающийся над плоской равниной, потом встрепенулась, закатала рукава и энергично похлопала Кухарку Марту по толстой спине.

— Вера, Кухарка Марта, вера и тяжёлая работа, вот что всем нам нужно, — сказала она с каким-то мрачным весельем. — Работа всегда побеждает демона отчаяния.

Если Настоятельница Марта не ошибалась, то среди нас, должно быть, не осталось ни единого демона — за прошедшие три года мы трудились достаточно тяжко, чтобы одолеть целый легион.

Пега ткнула меня посохом. Женщины вокруг торопливо собирали вещи и направлялись к дороге, ведущей в бегинаж. Теперь ветер продувал рощу насквозь, позади клубились багряные облака, а дневной свет, сгущаясь, превращался в зеленовато-жёлтые сумерки. Пега кивнула в сторону кадок, понемногу наполнившихся соком.

— Лучше привязать крышки покрепче. При такой буре они недолго продержатся.

Я придержала верёвку вокруг одной из кадок, а ловкие пальцы Пеги туго её завязали. Меня всегда завораживали руки Пеги. Пальцы правой кисти соединялись друг с другом кожаными перепонками, как у тюленя или выдры. Однако этот дефект не мешал ей работать — даже с перепонками ее руки были куда искуснее моих. У Привратницы Марты тоже были перепончатые пальцы, а у многих жителей деревни — перепонки на обеих руках. Пега утверждала, это знак того, что носитель перепонок происходит из старинного деревенского рода. Мне кажется, она гордилась этим знаком, он указывал на её принадлежность Улевику.

— Кто это там с Настоятельницей Мартой? — Кэтрин пристально смотрела на дорогу.

Я обернулась. В сторону бегинажа рысцой скакали две лошади. Относительно фигуры в сером плаще на более крупной лошади сомнений не было — Настоятельница Марта ездила с той же мрачной решимостью, с какой говорила, ходила или молилась. Но я не узнала второго всадника.

Пега пристально смотрела им вслед, пока всадники не исчезли за поворотом.

— Отсюда не разобрать. — Она дала Кэтрин легкий подзатыльник. — Пошли, малышка, чем скорей попадёшь домой, тем скорее узнаешь.

На нас упали первые капли дождя, резкие и колючие, и мы поспешили к бегинажу. Дождь тем временем уже лил ручьём, такой холодный и сильный, что дыхание перехватывало. Промокшие насквозь юбки хлопали по лодыжкам. Сквозь сплошную стену дождя я едва разглядела наши ворота. Пальцы окоченели, а платье прилипло к телу и обернулось вокруг ног, как мокрые водоросли.

Привратница Марта суетилась у открытых ворот. На голову она напялила перевёрнутое ведро, чтобы защититься от потока воды. Она звала нас, отчаянно размахивая руками, как будто думала, что мы бежим недостаточно быстро.

— Входите, входите! Кухарка Марта приготовила для вас горячий эль. Вы не поверите, кто приехал, чтобы присоединиться к нам! Пега, тебе это точно не понравится!

 

Настоятельница Марта     

Мальчик, слуга д'Акастера, скакал рядом, так быстро, как только могла его лошадёнка. Несколько раз ему приходилось останавливаться и ждать, пока я его догоню. Но несмотря на его мольбы, я не собиралась гнать лошадь галопом. Как я ему и сказала, такое безрассудство на скользкой грязной дороге неизбежно приведёт к тому, что кто-то переломает ноги — либо мы, либо лошади. Никакое срочное дело не стоит такого риска.

Несколько женщин и детей, сажающие бобы в огороде Поместья, бросили работу, чтобы поглазеть на нас — думаю, больше для того, чтобы распрямить спины, чем из любопытства.

— Прошу, поторопитесь, госпожа, — просил мальчик. — Смотрите, вон Поместье. Теперь недалеко.

Я посмотрела куда он указывал. Перед нами на небольшом возвышении стояла внушительная сторожевая надвратная башня, защищённая высокими деревянными воротами с железными умбонами и острыми шипами поверху. Такие ворота больше подошли бы осаждённому замку, чем поместью в захолустном уголке Англии, куда вражеская армия могла забрести только по ошибке. На крик мальчика привратник уныло поплёлся открывать ворота, а потом поспешил обратно к дымящемуся очагу.

Двор за воротами был почти пуст. Я мельком увидела нескольких служанок, скрывающихся в тёмных дверных проёмах или крадущихся в тени по своим делам, но стояла необычная тишина. Даже собаки и куры, копошащиеся в грязи, похоже, не заинтересовались нашим прибытием. Кухня, пекарня и конюшни были неплохо обустроены, но дырявые крытые соломой хижины в углу двора свидетельствовали о том, что Роберт д'Акастер обращал больше внимания на удобства своих породистых лошадей, чем слуг.

В отличие от жилья прислуги, прочные серые стены Поместья были щедро украшены, хотя вряд ли «украшение» — подходящий термин для резных гротескных изображений людей и бесов, гримасничающих так, будто они превратились в камень именно в тот момент, когда кричали «убирайтесь прочь!». Фигурки людей напоминали те, что на деревенской церкви, но на главном доме Поместья между искривлёнными человеческими телами были вырезаны изображения собак, волков, львов и хищных птиц, терзающих жертвы, несомненно, чтобы напомнить всем взирающим — на земле есть силы, которых надо бояться больше, чем Сил Небесных.

Паж пробежал мимо меня вверх по каменной лестнице снаружи здания, в огромный холл. Он пробормотал что-то перед распахнутой дверью, потом промчался обратно вниз, как будто боялся, что его настигнет стрела.

Непонятно, к кому он обращался — когда я вошла в огромный, длинный, но узкий холл, он тоже показался пустым. Стены покрывали гобелены с батальными и охотничьими сценами, кровавые раны на телах людей и животных, закопчённые дымом во время долгих зим, запеклись и стали бурыми. Воск ночных канделябров всё ещё свисал жёлтыми водопадами с острых выступов стен, на длинном столе стояли чаши и блюда с объедками, но слуги, похоже, не спешили убирать этот беспорядок. Только огонь в камине горел вовсю, пламя ревело, как будто кто-то постоянно и неистово ворошил поленья.

На помосте в дальнем тёмном углу холла что-то шевельнулось. На шесте за самым большим и богато украшенным креслом сидел сокол. Наверняка во время трапезы это кресло занимал сам лорд д'Акастер. Птицу удерживали длинные путцы, но клобук не закрывал голову. Сокол наблюдал за мной блестящими янтарными глазками с чёрными зрачками. Уверена, д'Акастер развлекался кормлением птицы во время обеда, но я слышала, что некоторые люди держат сокола поблизости, опасаясь убийцы. Этих созданий обучают бросаться в лицо тому, кто имеет глупость нападать на их хозяина.

Птица яростно захлопала крыльями — из-за гобелена появился человек, должно быть, там скрывалась потайная дверь. Он направился через длинный холл ко мне. Я узнала лорда Роберта д'Акастера, мы довольно часто виделись, но мне никогда не представлялось случая поболтать с ним. Что ж, пусть подойдёт, я не собираюсь бежать ему навстречу.

— Вы не спешили, госпожа, — рявкнул он.

Он не предложил мне сесть или выпить и даже не поздоровался. Я просто стояла, ожидая, когда он подойдёт достаточно близко, чтобы поддержать вежливую беседу. У меня не было намерения повышать голос.

Не берусь судить о том, каким сотворил человека Господь, но сейчас я не могла не думать, что каков бы ни был замысел, его невозможно распознать под грузом дряблой плоти, свисающей с костей хозяина дома. Возможно, в юности Роберт д'Акастер и был красив, но сейчас остатки его волос цеплялись за голову редкими клочьями, как у линяющих кур, а маленькие глазки почти исчезли в живописных складках раздутого лица.

Он приблизился, и нахмурясь уставился мне в лицо. Но если он надеялся, что я дрогну, его ждало глубокое разочарование — я оказалась на добрых полголовы выше. Явно не привыкший, чтобы женщина смотрела на него сверху вниз, д'Акастер быстро отступил назад и зашагал туда-сюда передо мной. Иногда рост — это преимущество.

— Ты заберёшь мою дочь, — приказал он. — Я хочу, чтобы она тотчас же убралась из этого дома.

За спиной послышались приглушённые всхлипы. Обернувшись, я увидела бледную женщину с мягким безвольным лицом, сгорбившуюся на краешке скамьи в нише окна. Пухлые пальцы, унизанные кольцами, так нервно терзали носовой платок, будто она не сознавала, что делают руки, глаза опухли от слёз, а нос блестел и покраснел на кончике. Похоже, она долго плакала.

Разъярённый д'Акастер обернулся к ней.

— Я знал, что это твоё Богом проклятое отродье никогда не найдёт себе мужа, с того самого дня, как это жалкое создание сделало свой первый вздох. Господи, да лучше бы ей не родиться! Надо было мне сразу же её утопить, едва взглянул, но нет, у меня для этого слишком доброе сердце. Я её растил, кормил, одевал — и вот как она мне отплатила!

Его лицо побагровело от крика, а жена вжалась в стену, будто хотела с ней слиться. Казалось, он сейчас задохнётся от собственного гнева. Д'Акастер сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и взревел, словно приказывал охотничьей собаке.

— Агата! Ко мне! Сейчас же!

Что-то едва заметно мелькнуло в галерее над нашими головами.

— Да, ты, девчонка. Я знаю, что ты там. Спускайся немедленно.

Он снова начал мерить комнату шагами и бил кулаком по ладони до тех пор, пока девушка не оказалась у подножия узкой лестницы.

— Ко мне! — щёлкнул он пальцами.

Девочка осторожно приблизилась к отцу, крепко обхватив себя руками. На вид ей казалось не больше тринадцати, но что-то в её лице наводило на мысль, что она старше. Дорогое платье цвета бургундского вина было заляпано и порвано, на него налипли опавшие листья, ещё больше листвы запуталось в копне распущенных каштановых волос. Она была заметно напряжена и напугана, но несмотря на всё это, высоко держала голову, подбородок вызывающе торчал вперёд. Девушка благоразумно остановилась вне досягаемости отцовской руки. Она даже не взглянула на меня и смотрела перед собой, словно отгораживаясь от всех.

— Посмотрите на эту маленькую шлюху, — разорялся д'Акастер, кружа вокруг неё. — И это моя дочь. Вот кого я пригрел на своей груди. Я одевал, кормил и нянчил эту гадину, эту дьяволицу. И знаете, чем она отплатила мне за доброту? Я скажу вам. Развратом. Она без всяких причин нападает на своих благонравных сестёр. Отказывается заниматься женским рукоделием. Она тупая, своевольная и непослушная. И как будто всего этого недостаточно! Я и без того пожалел о том, что лёг в постель с её матерью, и тут вдруг узнаю — она ничто иное, как деревенская потаскуха.

Девушка, по-видимому, оставалась равнодушной к этому перечню множества её грехов. Большую часть лица скрывали растрёпанные волосы, но когда на него упал свет из окна, я мельком увидела порез на щеке, мертвенно-бледной, в лилово-синих кровоподтёках. Девушка не походила на демона, но дьявол может принимать многие с виду невинные формы, даже обличье ребёнка.

— Только взгляните на неё — такая бесчувственная, что даже не плачет от стыда. Бегает ночами по лесу, как течная сука. А на рассвете приползает назад, к моему порогу. — Он снова обернулся к жене. — Это всё твоих рук дело.

— Но я была уверена, что она где-то в Поместье, — всхлипнула леди д'Акастер. — Думала, вернулась с праздника Майского дня вместе с сёстрами. Раньше она никогда не выходила без сопровождения, клянусь.

— Клянись чем угодно, но я не позволю этой шлюхе остаться под моей крышей даже на одну ночь. Не потерплю, чтобы она развращала своих невинных сестёр или чтобы на них легла тень её позора. С этого момента у меня только две дочери. — Он схватил со стола три кожаных мешочка с монетами и сунул мне, так резко, что я охнула, когда его кулак ткнул меня в живот. — Тут всё её приданое. Больше я не намерен тратить на неё ни пенни, и не просите. — Потянув девочку за руку, он с размаху сунул её маленькую ладонь мне, как будто обручая нас. — Забирайте эту дьяволицу, и чтобы она никогда больше мне на глаза не показывалась.

— Что же мне с ней делать, чего вы хотите? — спросила я.

— Да хоть воронам скормите, мне всё равно.

Он щёлкнул пальцами, жена покорно поднялась и вслед за ним направилась вглубь холла.

— Будь хорошей девочкой, Агата, — пробормотала она, проходя мимо дочери. Но ни разу не оглянулась, даже подойдя к двери в конце холла.

Я чувствовала в своей руке сжатую в кулак маленькую холодную ладонь, потом дверь хлопнула, и Агата высвободилась. Она стояла у стола нахмурившись, обхватив руками плечи. Нам следовало поговорить, но это могло и подождать. Сейчас главное — увести её из этого дома, чем скорее, тем лучше. Может, конечно, девочка и такая, как описал её отец, но на попечении этого человека я не оставила бы даже бешеную собаку.

— Ты соберешь вещи сейчас, — спросила я, — или мне позже послать кого-нибудь за ними?

— Я ничего не хочу от этого... от этой жирной жабы.

— Агата! — строго сказала я. — Ты обязана уважать отца, ведь он дал тебе жизнь.

Она посмотрела на меня.

— Вы слышали, чего стоит для него моя жизнь — не дороже падали.

Я подняла три увесистых мешочка.

— У многих деревенских девушек нет ни пенни за душой. Смотри, как тебя ценят.

— В ваших руках — стоимость гордыни моего отца, это не моя цена. Он не хочет, чтобы люди болтали, будто он беден и ничего за мной не дал.

Я увидела в этих зелёных глазах такую холодную ненависть, что подумала — может, её отец прав и она на самом деле демон. Однако приручить можно даже дикую кошку. Это нелёгкая задача, но я уж точно справлюсь не хуже д'Акастера. Бог отдал Агату в мои руки, чтобы я привела её к нему, и я решила сделать это во что бы то ни стало.

 

Агата     

В маленьком гостевом зале бегинажа было жарко и душно. Все моё тело болело, в висках стучало, все суставы и мышцы протестовали против необходимости стоять, ноги дрожали. Но Настоятельница Марта не обращала на это внимания. Она с прямой спиной стояла перед пустым столом, сжав руки за спиной.

— Итак, Агата, тебе следует понять, что бегинки не приносят вечных обетов, но ты должна соблюдать целибат, пока живёшь здесь, а также подчиняться правилам этого сообщества и слушаться Март, избранных для управления бегинажем.

Я смотрела на её рот, наблюдала, как шевелятся губы над острыми зубами, как прыгает вверх и вниз родинка на подбородке. Мне хотелось выкрикнуть — хватит болтать! Если это монастырь, просто заприте меня в келью и оставьте в покое.

— Ты свободна приходить и уходить, когда хочешь, но тебе следует присутствовать на воскресной мессе в церкви, а также на ежедневных молитвах в нашей часовне. Мы, бегинки, учимся, пишем и преподаём, заботимся о больных и немощных, самоотверженно трудимся в нашем сообществе и в пользу бедных. Мы собственным трудом добываем себе пропитание и одежду и не пользуемся людским подаянием или деньгами церкви.

В комнате было слишком тепло, и я почти задыхалась. Образы и лица ускользали, растворялись прежде, чем я успевала их уловить. Огонь, взвивающийся выше человеческого роста, чей-то крик, хлопанье чёрных крыльев надо мной. Я не могла шевельнуться. Я была сломлена. Его вес всё ещё меня придавливал, я не могла освободиться. И только это останавливало меня от того, чтобы разразиться бранью. Я изо всех сил пыталась сосредоточиться на ее словах. Не думать о прошлой ночи. Ни о чём не думать.

Настоятельница Марта нахмурилась. Губы сжимались плотнее. Голос зазвучал резко, как лай цепного пса.

— Твои личные вещи, приданое и всё остальное, что ты принесла в бегинаж, остаётся твоим, и ты сможешь забрать всё это, если решишь уйти. Но если...

Я уловила только одну фразу.

— Я могу уйти?

Настоятельница удивилась.

— Это бегинаж, а не монастырь. Разве я не сказала тебе, что мы не даём вечных обетов?

— И я могу забрать деньги, что отец вам дал?

Это был глупый вопрос. Девушкам не принадлежит их приданое. Его забирают мужья или настоятельницы.

— Мы не даём обета бедности. Это твои деньги, но пока ты здесь, тебе не следует ни жить в роскоши, ни чрезмерно себя ограничивать. Обе эти крайности — признак гордыни. Хозяйка Марта, она же хозяйка нашего общего кошелька, сохранит для тебя деньги, и ты можешь брать их у неё, когда пожелаешь. Как знать, может, они ещё понадобятся тебе для приданого.

— Не говорите глупостей! Вы же знаете, этого не будет!

В деревне всякий знает, что мне никогда не выйти замуж. Сёстры дразнили меня этим с самого рождения. Никто меня не возьмёт, и я очень этому рада. Я просто счастлива. Если меня кто-нибудь ещё хоть тронет, я его убью. Клянусь, в следующий раз убью. Я плотно прикрыла глаза, ощутив, как шею обжигает зловонное дыхание той твари. Мне стало плохо, я испугалась, что сейчас меня вырвет, и крепко прикусила кулак, пытаясь сдержаться.

Настоятельница Марта еще больше распрямилась.

— Что ж, Агата, раз ты понимаешь только грубость, придется быть с тобой грубой.

Её резкий, как пощёчина, тон вывел меня из кошмара, и я была почти благодарна за это. Я сделала глубокий вздох и взглянула на неё так холодно, как только могла. Какая ещё грубость? Она считает, будто могла сказать что-то, чего я не слышала тысячу раз от отца? Как бы там ни было, больше я никому не позволю никому причинять мне боль.

— Запомни хорошенько, Агата. Если тебя выгонят отсюда с позором, останешься только с тем, что на тебе надето. Всё остальное ты потеряешь.

Я чуть не рассмеялась. Вот, значит, как? Я знала, всё это слишком хорошо для правды. Как бы она не называла это место, оно не что иное, как монастырь. Она пристально смотрела на меня, пытаясь смутить, но я не отвернулась, не дрогнув встретила тяжёлый взгляд её тёмно-синих глаз.

Подойдя к двери, Настоятельница Марта окликнула кого-то невидимого.

— Не будешь ли ты так любезна попросить Кухарку Марту прийти к нам?

Мы ждали, молчание нарушали только потрескивание огня и дребезжание ставней на ветру. Наконец, дверь отворилась, отчего по комнате закружились клубы дыма, и к нам ввалилась маленькая толстуха. Несмотря на холодный ветер, лицо у неё было румяное, лоснящееся от печного жара.

— Кухарка Марта, это Агата, она будет жить у нас.

Кухарка Марта широко улыбнулась и торопливо прошла вперёд.

— Добро пожаловать, дитя, мы тебе очень рады.

Я чуть не вскрикнула, когда она заключила меня в свои мощные объятия, едва не задушив могучей грудью.

— Она будет под твоей опекой. — Настоятельница Марта помедлила. — Она очень в ней нуждается, так что ты уж постарайся.

Я хмуро смотрела на Настоятельницу Марту. Меня ни на минуту не обманули её заботливые речи. Они означали «Следи за ней, контролируй её и заставь подчиняться. Эту дикую кошку надо приручить».

Но если я это поняла, то Кухарка Марта, очевидно, нет — она переводила взгляд то на меня, то на Настоятельницу Марту, как будто ждала от неё ещё каких-то слов, но в конце концов кивнула и стала подталкивать меня к двери.

Прежде чем мы дошли до двери, Настоятельница Марта окликнула меня:

— И ещё кое-что, Агата. На субботней службе в часовне ты получишь новое имя, в знак начала новой жизни с нами.

Я увидела проблеск надежды.

— Я могу сама выбрать себе новое имя?

— Конечно, нет. Мы никогда в жизни не выбираем себе имён, их нам дают. Марты выберут для тебя подходящее имя после долгих молитв и размышлений. Это будет дар тебе от них.

Меня снова затопило отчаяние. Здесь или в отцовском доме — никакой разницы.

Придерживая юбки над адской грязью, мы с опущенными головами прошмыгнули под проливным дождём к длинному низкому зданию. Кухарка Марта усадила меня на скамейку у огня и, стряхнув дождевые капли с плаща, извлекла из мешка кусок горячего пирога.

— Ешь, дитя, пока горячий. Даже у ощипанного цыплёнка не такие бледные щёки. Не знаю, что имела в виду Настоятельница Марта, говоря подобные вещи, но даже слепому видно, ты на грани обморока. Как можно выслушивать нотации на пустой желудок?

От пряного медового запаха я внезапно почувствовала, как изголодалась. Я откусила огромный кусок жирного сладкого теста с мягкими запечёнными фруктами внутри и тут же жадно проглотила.

— Осторожнее, дитя, не то обожжёшься.

Кухарка Марта отвернулась, чтобы поворошить огонь. Руки у неё были в ямочках, как поднимающееся тесто, и покрыты шрамами от сотни мелких ожогов, возможно из-за многолетней стряпни. Никто не назвал бы её миловидной — нос картошкой, рябой и шершавый, на щеках красные прожилки вен. Но у неё были весёлые глаза, а копна седеющих кудрей отказывалась укладываться в причёску, как и у меня.

Я огляделась. Мы находились в вытянутой комнате. У стен расставлены узкие деревянные кровати, между ними — простые деревянные сундуки, окованные железом. Вокруг длинного стола в центре комнаты, заваленного горой книг и перьями, стояли грубые скамейки. Мне хотелось взглянуть на книги, но я побоялась их брать. На другом конце комнаты — несколько канделябров с сальными свечами вокруг распятия, уже приготовлены на ночь. Ночь! Скоро снова станет темно. Я вздрогнула и поплотнее запахнулась в плащ. Бока и живот болели. Шаркая ногами, я почувствовала запах тимьяна от устилающего пол сена. Мне так хотелось наполнить тело острой чистотой этого запаха. Говорят, тимьян изгоняет червей, которые грызут мозг и вызывают безумие. Но ничто не могло изгнать этого червя. Он был внутри. Демон был внутри меня, и я ничего не могла сделать, чтобы прогнать этот ужас из своего тела. Я сделала ещё глоток воздуха, но аромат рассеялся и не вернулся.

— А здесь ты будешь спать, дитя, — Кухарка Марта указала на кровати у двери.

Как долго она говорит? И что ещё она сказала?

— Думаю, эти четыре кровати свободны. Можешь выбирать, какую захочешь. В сундуках лежат платья и серые плащи, ты наверняка найдёшь подходящий для себя. Можешь положить туда свою одежду, хотя её надо бы почистить, прежде чем убирать. — Она подошла ближе и повернула к свету моё лицо. — Какой ужасный порез. Как это случилось?

Я отстранилась от её прикосновения.

— Ничего, просто царапина.

— Идём, я попрошу посмотреть на рану Целительницу Марту. У неё много мазей, которые помогут тебя подлечить.

— Не трогайте меня. Я сама справлюсь. — Я слышала, что кричу, но не могла сдержаться. — Уйдите, оставьте меня одну!

Кухарка Марта казалась испуганной. Она неловко протянула руку, как будто хотела успокоить меня, но отдёрнула. Я чувствовала себя больной, каждую частичку тела как будто жгло. Мне хотелось забиться в какой-нибудь тёмный угол, подальше от всех.

— К тебе скоро присоединятся другие дети. — Кухарка Марта, переваливаясь, направилась к двери. — Не унывай, ты скоро найдёшь друзей.

Я подождала, пока за ней закрылась дверь, потом выбрала кровать в углу, подальше от занятых, и легла, свернувшись клубком под плащом. Постель была жёстче, чем та, к которой я привыкла, но, по крайней мере, кровать слишком узкая, чтобы делить её с кем-то. Весь день я как будто бродила в кошмарном сне. Мне было так больно, что я мало беспокоилась о том, куда меня отправили и что будет дальше. Сейчас, в незнакомой постели, я внезапно осознала, что оказалась одна среди чужих людей и совершенно не знаю, как быть и чего они от меня хотят. Горло сдавил страх. Я всегда стремилась сбежать из отцовского дома, но теперь, когда это случилось, хотелось туда вернуться. Там я хотя бы знала, что делать. Но я не могла вернуться. Отец отрёкся от меня и выбросил на улицу, как служанку. У меня нет больше ни дома, ни семьи. Нет ничего, кроме этих женщин-иностранок. Настоятельница Марта, Кухарка Марта, Целительница Марта — кто они? Отец говорил, они монашки какого-то богатого ордена. Он так считал потому, что они разбрасывали деньги, как помои свиньям. Сам он всегда находил причину урезать плату наёмным работникам и презирал тех, кто вёл себя иначе.

Он говорил, что всё знает про эти богатые монастыри. Их богатство — от приданого знатных женщин, слишком уродливых для замужества. Вот семьи и прячут их в монастырях, где эти несчастные занимаются рукоделием и молятся о душах отцов и братьев, пока не сморщатся от старости и тихо не умрут. Но когда я впервые увидела этих женщин, то сразу поняла, если они и монашки, я никогда таких прежде не встречала. В год их приезда выдалось плохое лето, холодное и дождливое. Зерно не созревало, дождь и ветер сбивали его в грязь, и оно гнило на корню. Слуги из Поместья проклинали женщин-иностранок, что привезли с собой эту дьявольскую погоду. Я впервые увидела их на мессе в церкви святого Михаила, в деревне. Они стояли рядом, в одинаковых серых платьях из тяжёлой шерсти и серых плащах, в наброшенных на голову капюшонах. Я не могла отвести от них глаз — они стояли так тихо. Мои сёстры Эдит и Энн старательно молились, заметно шевеля губами, чтобы все это видели. Все в церкви что-то бормотали себе под нос, как мои сёстры — все, кроме этих женщин. Их губы оставались неподвижными. Старый священник, тот, что служил до отца Ульфрида, тоже наблюдал за ними, и, похоже, был недоволен. Деревенские старались держаться от них подальше — знали, что в Улевике опасно быть не таким, как все.

Во дворе раздался удар колокола. Прежде чем я успела подняться, дверь распахнулась и в комнату вместе с ветром ворвалась девочка, пронеслась к своей кровати и ничком упала на неё, задыхаясь и смеясь, а за ней вбежали другие.

— Я выиграла, выиграла, — крикнула она, села на кровати и тут заметила в углу меня. Подружки обернулись вслед за её взглядом. Мы рассматривали друг друга. Я знала — мне следует заговорить, объяснить своё присутствие, но обращённые ко мне серьёзные лица девочек напоминали враждебные взгляды детей прислуги, которые всегда бросали игру при моём приближении.

— Ты Агата? Кухарка Марта сказала, что ты здесь, — раздался голос от двери. — Я — Кэтрин.

Девочка стряхнула воду с плаща. Она выглядела лет на пять-шесть старше остальных, примерно моего возраста. Жидкие каштановые косички, обрамляющие узкое меланхоличное лицо, делали его ещё длиннее. Она напомнила мне отцовского волкодава.

— Я думала, здесь всех зовут Марта, — раздражённо сказала я.

— О нет. Тут у всех бегинские имена — не прежние имена, конечно, а дар бегинок. Но если бегинку избирают для устройства бегинажа, её называют Мартой, в честь святой Марты, которая работала для нашего Господа. — Кэтрин говорила так торопливо, что я едва разбирала её слова. — Настоятельница Марта — главная, Кухарка Марта ведёт кухню, Пастушка Марта заботится об овцах...

— Я не тупая, сама догадалась.

Похоже, она обиделась, как и Кухарка Марта, и я ощутила лёгкое чувство вины, но меня это не слишком беспокоило.

Кэтрин прикусила губу.

— Ты из Улевика, да?

— И что с того?

Кэтрин смущённо оглянулась на других детей, но те, похоже, потеряли ко мне интерес. Они сгрудились у дальнего конца стола, поглощённые игрой в кости. Кэтрин приблизилась и робко посмотрела на меня.

— Я слышала, кое-кто из бегинок говорил о костре в лесу, о... Мастерах Совы. Кто они такие?

— Никому не известно, кто они, в том-то и дело. Иначе зачем бы им носить маски? — Я вздрогнула, пытаясь не вспоминать эти покрытые перьями маски вокруг костра.

— Но почему совы?

— Не знаю! Думаю, потому, что совы приносят несчастье в тот дом, на который садятся. Мастера Совы так и делают.

— Пега говорит, совы пожирают души умерших младенцев, если те не были крещены, — прошептала Кэтрин.

— Чего ты меня спрашиваешь? — взорвалась я. — Спроси у Пеги. Я не из деревни. Прекрати задавать дурацкие вопросы, я не желаю на них отвечать.

Колокол зазвонил снова, и Кэтрин вскочила.

— Вечерня! Нам нельзя опаздывать.

Меня так раздражало серьёзное выражение её лица, что я готова была проигнорировать это заявление, но в памяти эхом звучали слова Настоятельницы Марты — тебя с позором отошлют отсюда... Если выгонят отсюда — куда мне идти? У меня нет ни денег, ни ремесла, чтобы заработать на жизнь. Что случается с девушками вроде меня? Одной мне не выжить.

Кэтрин нетерпеливо переступала с ноги на ногу, держась за железное кольцо полуоткрытой двери. Дождь снаружи барабанил по грязному внутреннему двору. Проходящий через густые облака свет быстро угасал.

Если меня отсюда выгонят...

Там, за стенами внутреннего дворика, в глубоком лесу, должно быть, уже темно. Деревья сгущаются, ветки, как стены тёмной пещеры, заслоняют небо. Из этой живой тюрьмы не выбраться, выхода нет. Не убежать от колючих кустов ежевики, вонзающих когти в юбку, от корней, оборачивающихся вокруг лодыжек, тянущих вниз, в удушливую вонь прелых листьев. И где-то там, в лесу, меня караулит та тварь, ждёт, когда я выйду за ворота бегинажа. Я чувствовала у лица взмахи его крыльев, холодные когти рвали мою кожу. Демон ждал где-то там, в темноте, ждал моего возвращения.