Святая Елена обнаружила семь старых крестов. Чтобы узнать среди них настоящий, она растянула на каждом кресте по трупу, и тот, на котором труп ожил, был признан настоящим — крестом, на котором умер Христос. Этот день известен также как несчастливый — время, когда следует избегать вступления в брак, нельзя отправляться в дорогу или считать деньги, чтобы избежать бед от злых духов.

 

Лужица     

Мой старший брат Уильям набрал полную горсть свиного навоза и, ухмыляясь, обратился к своему приятелю Генри:

— Смотри, спорим, я сумею попасть ей прямо в нос.

Генри фыркнул.

— Отсюда в неё попадёт даже твоя дурёха-сестра, а ведь она девчонка. А ты попробуй встать дальше, за тем столбом, тогда и попади.

Уильям ответил презрительным взглядом и отступил назад.

Малышка Марион, заметив, что происходит, попыталась отклонить голову, но закованному в колодки не особенно удобно двигаться. Из носа у неё текло ручьём. Она вертелась на неудобном сидении — узкой деревянной планке. Из-за колодок вокруг лодыжек она не могла откинуться назад, а деревяшка была такой острой. После прошлого раза у неё несколько дней чернел большой рубец на заднице, хуже, чем от удара хлыстом.

Уильям прицелился, и Марион снова зарыдала.

— Уильям, прекрати, не надо! — закричала я, не сумев сдержаться.

Уильям с ухмылкой обернулся:

— Хочешь, чтобы я это вместо неё в тебя бросил, Лужа? Он снова поднял кулак, целясь на этот раз в мою сторону.

Генри захихикал.

— У твоей младшей сестры морда и так мерзкая, никто и не заметит разницы.

— Ага. Иди сюда, мерзкая морда.

Я бросилась бежать от него через Грин. Я знала — он это сделает. Я уже ждала влажного шлепка по спине.

— Сейчас же брось это, мальчик.

Я остановилась и оглянулась, прикрывая рукой лицо — на случай, если Генри бросится вдогонку. Высокая леди держала запястье Уильяма, заставляя разжать руку. Навоз выпал. Женщина потянула руку возмущённо вопящего Уильяма вниз и тщательно вытерла с обеих сторон о траву, как будто он был испачкавшимся младенцем.

Я уже видела эту леди раньше, в церкви. Она из дома женщин. Ма зовет их «чужаки» — это потому, что они так странно одеваются.

— Ненормально, когда кучка женщин обитает вместе, без мужчин, — говорила Ма. — Так живут только ведьмы да монашки.

Я видела монашек из монастыря святого Альфегия — ходили по деревне, поджав губы, собирали деньги. Они двигались медленно, молча, никогда не улыбались, как будто вечно страдали от головной боли. А когда эти женщины шли по деревне, они всегда смеялись — все, кроме этой. Эта всегда выглядела так, будто съела кислое яблоко.

Леди позволила Уильяму подняться, но не отпустила его руку. Он покраснел.

— Ну, мальчик, для кого ты это приготовил?

Уильям переводил взгляд с меня на Марион и открывал рот, как огромный жирный карп, но не мог произнести ни слова.

— Говори громче, мальчик, я тебя не слышу.

Женщина напоминала огромную цаплю — серый плащ, седые волосы, серое платье. Нос у неё был острый, как клюв.

— Ей... В колодках, — пробормотал Уильям.

— Тогда стыдись, мальчик. Она всего лишь маленькая девочка. Благословенный Господь учит нас проявлять жалость к заключённым. Разве Он не сказал, чтобы лишь тот, кто сам без греха, бросил камень?

— Это не камень, — надувшись ответил Уильям.

— Не дерзи, мальчик. А теперь иди и занимайся своими делами, а её оставь в покое, слышал?

— Вы не можете меня заставить, — ехидно сказал Уильям.

— Зато я точно смогу.

Кузнец Джон схватил Уильяма за ухо, тот подпрыгнул и снова завопил — он не заметил, как Джон подошёл сзади. Уильям получил по заслугам — Джон тянул его за ухо так, что мой брат поднялся на цыпочки. Я зажала руками рот, изо всех сил стараясь не захихикать.

— Этот парень не обидел вас, госпожа?

— Просто хулиган, ничего такого, с чем я не могла бы справиться. Но скажите — этот ребёнок в колодках — чем она заслужила такое наказание?

— Начала собирать шерсть раньше третьего колокола. — Джон отпустил ухо Уильяма, но крепко сжал его плечо толстыми волосатыми пальцами.

— Несправедливо наказывать за это такую малышку, — сказала леди. — Ей же самое большее лет шесть-семь.

— Достаточно, чтобы знать закон. Она попадается не в первый раз.

— И надолго она здесь?

Джон пожал плечами.

— До вечернего колокола. Может, и дольше, если к тому времени её отец не заплатит штраф.

Хотя Марион уже это знала, она завыла так громко, что слышно было через весь Грин.

— Нельзя держать там ребёнка из-за отцовского долга, — возмущённо сказала женщина.

— Тут уж или её, или его. А как он сможет заработать денег на оплату долга, если будет сидеть здесь? — ответил Джон.

Леди вздёрнула подбородок так, что мне показалось, у неё голова может оторваться.

— Тогда я заплачу этот штраф, но чтобы ребёнка немедленно освободили. Должно быть, её отец очень беден, если приходится отправлять такую малышку собирать жалкие ошмётки овечьей шерсти ради заработка. Вы усугубляете их бремя этими податями, тогда как должны проявлять к ним милосердие.

— Я тут совсем ни при чём. Приказы отдаёт управляющий д'Акастера. — Он махнул рукой в сторону имения. — Можете найти его там, он пьёт в «Большом дубе». Филипп его зовут, если пожелаете подать какие жалобы.

— Тогда я поговорю с ним.

Леди пронеслась через Грин. Она шла так быстро, что плащ развевался у неё за спиной, словно она летела, как ведьма.

— Если меня спросите, — сказал Джон вслед, — так вы зря теряете денежки. Их семье всё не впрок. Этот паршивый ребёнок опять попадёт в колодки, ещё до конца месяца.

Но серая леди не стала ему отвечать.

Джон схватил Уильяма за шиворот и хорошенько встряхнул.

— Слушай, парень, отец с тебя шкуру сдерёт, если узнает, что ты связался с этими ведьмами. Неизвестно, что происходит там у них, за стенами. Если эти женщины затащат к себе парнишку вроде тебя, его никто больше не увидит.

— Я их не боюсь, — сказал Уильям, но я понимала, что ему страшно — лицо у него покраснело и покрылось пятнами.

— А надо бы. Эти женщины могут сделать с тобой такое, что тебе и не снилось, парень. Например, нос у тебя сгниет и отвалится. Лучше держись от них подальше.

Он ещё раз встряхнул Уильяма и зашагал прочь, по пути пнув ногой колодки.

— Можешь перестать реветь, Марион. Филиппа д'Акастера обмануть не так легко, как эту глупую старуху.

Разозлённый Уильям потопал в мою сторону.

— Ты над чем это смеёшься, Лужа? — Он попытался дать мне затрещину, но я увернулась, и это его ещё сильнее разозлило.

— Просто так, — быстро ответила я и пошла к дому.

Уильям последовал за мной.

— Я ещё отплачу этой старой метле, вот увидишь. Я этих старух не боюсь. Чего они могут сделать?

— Например, вылечить руку кузену Стивену, помнишь? Ма говорила, он её точно потеряет. Кости прям торчали наружу, а они вылечили. Когда он свалился с крыши — кричал, как ошпаренная свинья, так они и боль остановили. Даже старая знахарка Гвенит так не может.

Уильям фыркнул и швырнул камень в стайку копошащихся кур, которые с кудахтаньем бросились в разные стороны.

Я очень осторожно, раскинув руки, чтобы не упасть, пошла по поваленному дереву вдоль дороги, но бревно откатилось, и я соскользнула.

— Зачем ты это делаешь? — Уильям подозрительно смотрел на меня.

— Просто так. — Я резко остановилась, а потом быстро пошла дальше по дороге.

— Есть какая-то причина. Ты это делала по дороге сюда, и вчера тоже.

— Нет.

Уильям ехидно ухмыльнулся.

— Я знаю, почему ты это делаешь. Воображаешь себя той акробаткой, что ходила по шесту в Майский день.

— Вовсе нет. — Я чувствовала, что краснею, и попыталась побежать, но Уильям схватил меня за косичку.

— Точно, воображаешь. Вот погоди, расскажу Генри, он описается. Мелкая Лужица решила, что может ходить по шесту, а ещё думает, будто у неё золотые кудри и все от неё в восторге.

— Отвяжись! — крикнула я.

Он стал выкручивать мне руку и шаркать по лицу концом моей косички. Я ненавидела, когда он так делает, и попыталась вырваться.

— Неплохая идея — пустить тебя на шест. С таким личиком, как у тебя, все решат, что у нас тут дрессированный хорёк!

Я выдернула свои волосы у него из рук и изо всех сил бросилась вперёд. Я слышала, как он громко хохочет, догоняя меня. Мне так хотелось, чтобы его посадили в колодки. Я бы тогда бросала в него навоз и гнилые овощи — всё, что удастся найти. Я привязала бы гнилую рыбу у него под носом и кидала на голову пауков, червей и жуков, а он извивался бы в колодках. Я дождалась бы, когда он как следует проголодается и захочет пить, и съела большое сочное яблоко прямо перед его носом. Потом бы я запустила ему в ухо уховёрток, они прогрызут мозг и выберутся через ноздри наружу, а он будет кричать снова и снова. А потом я... я придумаю для него что-нибудь другое, ещё хуже, чем всё это.

 

Отец Ульфрид     

— Тебе не следовало приходить, отче. — Ральф поплотнее укутал пледом плечи.

В доме было холодно. От утоптанного земляного пола тянуло сыростью. Слабый огонь в очаге, для экономии топлива прикрытый дерном, почти не прогревал комнату, служившую всей семье кухней, гостиной и спальней. Я поднырнул под пучки сухих трав и лука, свисающие со стропил.

— Джоан сказала, ты не смог прийти на мессу из-за лихорадки. Я рад видеть, что тебе получше.

Ральф сгорбившись сидел в кресле в дальнем углу комнаты. Я изрядно удивился, увидев его не в постели. Мне когда-то случалось страдать от болотной лихорадки, и я тогда не мог даже голову с подушки поднять.

— Не надо было ей беспокоить тебя, — проворчал Ральф. Он бросил взгляд на жену, стоявшую спиной к запертой двери. Я обернулся, пытаясь разобрать, что она отвечает Ральфу — явно не предназначенное для моих ушей. Я не заметил у него обычных симптомов лихорадки, но в слабом свете единственной оплывшей свечи его лицо трудно было рассмотреть. День ещё только клонился к закату, но ставни на окнах уже были плотно заперты.

— И... — я помедлил, — этим утром я видел в колодках Марион, твою маленькую дочь.

Джоан закрыла лицо руками.

— Управляющему д'Акастера не следовало сажать её в колодки. Она всего лишь ребёнок. Я знаю, ей нельзя было выходить так рано. Но она такая маленькая, что только так может собрать хоть крохи. Потом старшие будут отталкивать ее и заберут всё. Не знаю, как мы заплатим этот штраф... Будто у меня и так мало забот. Ральф... болен, — она умолкла, испуганно взглянув на мужа.

— По-моему, штраф заплатили, — сказал я ей. — Я слышал, заплатила глава дома женщин.

Джоан недоверчиво и удивлённо посмотрела на меня.

— Почему?

— Я знаю, что они добрые женщины. Должно быть, пожалела ребёнка.

— Нам не нужно подачек от таких, как они, — рассердилась Джоан. — Я тысячу раз говорила детям не приближаться к ним. С чужаками опасно общаться.

— На сей раз, Джоан, думаю, тебе следует быть благодарной, и я надеюсь, ты не станешь отказываться от милостей церкви. — Я открыл свою корзину. — Я принёс тебе немного баранины, Ральф. Думаю, Джоан сварит из неё бульон, если ты не можешь есть твёрдую пищу.

Джоан рванулась вперёд, взять мясо.

— Ты добрый человек, отче, что бы там ни говорили.

— А что обо мне говорят, Джоан? — мрачно спросил я.

— Ничего, отче, — торопливо ответила она, — деревенские сплетни. Мы с Ральфом на них внимания не обращаем.

— И всё же я хотел бы услышать.

Джоан одёрнула юбку.

— Да просто пустая болтовня, ты же знаешь, отче. Я слышала разговоры, что твоё прежнее место в Норвичском соборе было по всем статьям лучше. Вот люди и удивляются, почему ты его оставил... ради прихода вроде нашего.

— И они знают ответ?

Мою грудь снова сдавил тугой обруч.

— Говорят... ну, кое-кто говорит, что тебя сюда отправили из-за... — она растерянно обернулась к мужу, но тот не пришёл на помощь. — Потому, что тебя поймали... прошу прощения, отче, в постели с... с монахиней, вот что говорят.

Она подхватила подол фартука из мешковины и закрыла им лицо, не смея даже взглянуть на меня.

Я не смог удержаться от смеха. Они оба глядели на меня в изумлении.

— Нет, уверяю вас, меня не ловили в постели с монахиней. Да и нигде меня с монахиней не ловили.

Несмотря на облегчение, в груди у меня по-прежнему болело. Обычно эта боль проходила в течение нескольких часов. С тех пор как попал в эту несчастную деревню, я чувствовал себя так, будто меня преследует какая-то ужасная тварь, готовая наброситься в любой момент. Каждый раз, глядя в глаза деревенским, я задавался вопросом, не узнали ли они, не пустил ли декан епископа слух. Он делал такие вещи с большим удовольствием, если они служили его цели.

Джоан пристально смотрела не меня, очевидно, ожидая каких-то объяснений.

— Меня не отправляли сюда из-за монахини. Я пришёл к вам потому, что, как Христос, хотел служить тем, кто нуждается во мне. Меня не благословляли служить приходящим в собор богатеям.

Джоан попыталась улыбнуться.

— Мой Ральф так и говорил соседям. Он им сказал — да, Ральф? — он сказал, тебя не отправляли сюда в наказание. Ясно же, сказал Ральф, что если бы тебя поймали на чём-нибудь таком, то забили бы кнутом, а то и чего похуже.

Мои плечи дрогнули, а шрамы на спине внезапно опять стали гореть под грубой одеждой. Я заставил себя улыбнуться.

— Как хорошо знать, что у меня есть друзья в Улевике.

Ральф казался таким погружённым в свои мысли, что трудно было даже сказать, слышал ли он меня. Я никогда не видел его таким несчастным. Обычно он жизнерадостный человек, полный жизни, несмотря на все трудности. Я не мог понять, отчего он так внезапно изменился. Я оглянулся в поисках скамейки и подтащил её поближе к нему, но он тут же отстранился.

Джоан протянула было руку, словно хотела меня отодвинуть, но остановилась.

— Тебе не стоит слишком приближаться, отче... чтобы не заболеть.

— Христос меня защитит, — возразил я.

— А твои слова насчёт Джайлса, отче, это правда? — встревоженно спросила она.

Я взглянул на Ральфа — может, именно это так его расстроило? Не думаю, что эти двое были друзьями, но, может, Джайлс был... родственником. Я до сих пор не мог разобраться в запутанном клубке родственных отношений в деревне. Но мне незачем спрашивать, что за слухи узнала Джоан. Всей деревне уже известно, что одного из их соседей мучили, а потом протащили перед ними на празднике в чучеле святой, всем на потеху. И раз каждый мужчина и каждая женщина в Улевике знали имя того, кто кричал, умирая в огне — это, несомненно, дело рук самих Мастеров Совы. Я вздрогнул. К горлу подступила желчь. Будь они прокляты, и Хилари, и мерзкий ублюдок Филипп. Не я должен чувствовать вину. Это их вина, их всех.

— Гореть им в аду! — выпалил я, а потом, увидев испуг на лице Джоан, попытался сдержать гнев. — Было совершено зло, огромное зло, и те, кто его сотворил, поплатятся, если не в этой жизни, то в следующей.

Лоб Джоан морщился в тревоге.

— Но ведь никто не понял, что этот бедный мальчик внутри святой Вальпургии. Мой брат там был, и он клянётся, что не догадался.

— Мастера Совы знали. Без сомнения, знали и другие, — мрачно сказал я.

— Но ты не будешь... Ты не станешь отлучать нас от церкви, да, отче?

Я внимательно посмотрел на неё, прежде чем ответить.

— Большинство жителей деревни так невежественны, что не понимали происходящего, в это я готов поверить, но теперь вы всё знаете. И кто из ваших соседей окажется на месте Джайлса в следующий раз? Может, и кто-то из вашей семьи. Вам, деревенским, надо держаться вместе, надо избегать дьявольских ритуалов Мастеров Совы.

Джоан с опаской бросила взгляд на дверь, как будто опасалась, что кто-то нас услышит.

— Но если Мастера Совы забрали парня только за то, что он переспал с той девушкой, значит...

— Если кто-то угрожает тебе, Джоан, тут же приходи ко мне. Церковь защитит тебя, обещаю. — Я кивнул в сторону двери. — А теперь оставь нас. Мне нужно исповедовать Ральфа, если он готов к этому таинству.

Она кивнула, неуклюже изобразила что-то вроде реверанса и, бросив на мужа ещё один тревожный взгляд, приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы проскользнуть, и быстро захлопнула её за собой.

Я вынул из своей сумы толстую сальную свечу, зажег от чадящей тоненькой свечки и поставил на грубый столик в углу. Рядом достал серебряную коробочку со святыми дарами.

Ральф говорил унылым тихим голосом, отвернувшись от меня и оставаясь в тени. На исповеди он не признался ни в чём, чего не говорил раньше — гордыня, лень — не думаю, что он и вправду был в этом виновен, но он судил себя строже, чем большинство людей.

— Прощаю тебе грехи твои во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.

Я поднял оплывшую свечу, чтобы поднести её поближе к Ральфу, и собрался положить в его рот гостию , но зацепился рукавом за край стола, и свеча наклонилась. Несколько капель горячего воска пролились на руку Ральфа.

— Прости, Ральф! Должно быть, я обжёг...

Я вдруг понял, что он не дрогнул, не отдёрнул руку. Три капли белого воска лежали на его коже, но он не чувствовал ожога. Он увидел, что я смотрю на руку, и тут же потупился. С запоздалым вскриком он поспешно натянул на неё одеяло.

Я отшатнулся. Я не хотел этого, но Ральф заметил моё отвращение, и лицо у него стало испуганным. Теперь я слишком хорошо понимал, чем на самом деле болен этот несчастный. Да помилует его Бог! Я ничего не смог сделать в этот ужасный момент осознания и лишь неподвижно стоял со свечой в дрожащей руке. Ральф сгорбился в тени, его подбородок почти касался груди. Мы оба молчали. Мне нечего было сказать, чтобы утешить его.

Я собрался с мыслями и торопливо завершил начатое. Потом потушил свечу и сунул назад в суму. Я знал, он не хочет, чтобы я произнёс то страшное слово, я и сам не мог заставить себя его выговорить. Думаю, мы оба верили, что если это слово останется невысказанным, то каким-то образом останется и надежда.

— Да пребудет с тобой Господь.

На это не последовало ни ответного движения, ни привычного «аминь», только отчаянная мольба в его глазах.

Я вышел и устало прислонился к закрытой двери. Джоан говорила со старой вдовой Летицией, которая уселась массивным задом на стену колодца и, очевидно, выкладывала новую сплетню. Джоан обернулась на звук закрывающейся двери, нашла взглядом моё лицо. В её глазах было то же страдание, та же безмолвная мольба, что и у Ральфа. Но прежде чем я успел что-нибудь сказать, Летиция с трудом слезла с колодца и заторопилась ко мне.

— Ну, как он, отче? Вот бедняжка. А я как раз говорила дорогой Джоан, у меня есть кое-что от лихорадки, по рецепту моей старой матушки, сделано из лучших белых маков. Мой покойный муж, упокой Господь его душу, очень верил в это средство. Под конец он постоянно его пил, даже если не хворал. Говорил, только оно ему и помогает от головной боли. Уж так он страдал от этих болей. Знаешь, странно в это время года подхватить лихорадку, но все времена года перевернулись вверх тормашками, с тех пор как появились эти чужестранки. Чужаки всегда приносят несчастье. Когда я была маленькой, в деревню пришли проповедовать какие-то монахи, дикого вида свора. Звали себя блаженныеми. Мастера Совы быстро с ними разобрались, но когда монахи исчезли, поднялся крик — пропали трое детей. Их вся деревня искала, но так и не нашла ни волоска. Я думаю, чужаки утащили детишек, чтобы продать в Лондоне или во Франции, или ещё в каком-нибудь гиблом месте. Эти женщины ведь из Франции, да? Не удивлюсь, если они сглазили твоего мужа, Джоан, потому он и хворает. Скоро я тебе это точно скажу.

Летиция потянулась мимо меня к дверной щеколде. Я увидел испуганное выражение лица Джоан и, крепко схватив старуху за руку, оттащил её от двери.

— Он только что уснул. Пусть отдыхает. Но если у тебя найдётся час свободного времени, тут есть семья, которая не отказалась бы от твоей помощи.

Крепко стиснув пухлую руку, я потащил Летицию по улице. Может, мне и удастся отвлечь её сегодня, но она непременно вернётся. Я думал о том, как долго Джоан сможет удерживать эту дверь запертой от Летиции и всей остальной деревни.

 

Настоятельница Марта     

— Пошёл вон! — приказала я. — Убирайся вон, сейчас же. — Я строго указала упрямцу на открытую дверь трапезной.

Леон, лохматый чёрный пёс Пастушки Марты, дружелюбно разглядывал меня, как будто не мог поверить, что я обращаюсь именно к нему, и продолжал отступать к Пастушке Марте, сидящей за длинным обеденным столом. Он плюхнулся на пол перед очагом и подкатился поближе к её ногам, в ожидании, что сейчас ему почешут живот.

Учительница Марта и Кухарка Марта обменялись улыбками. Обе знали, что эта паршивая собака не обращает внимания ни на кого, кроме хозяйки.

— Может, разрешим ему остаться? — попросила Кухарка Марта. — Ты же знаешь, бедняжка начинает выть, если мы оставляем его снаружи.

— При условии, что он не будет лизать свои... Ладно, только не позволяйте псу бродить по комнате, — проворчала я.

Вот уж в самом деле бедняжка! Ростом с осла и такой же упрямый. Но настаивать на том, чтобы выгнать Леона, бесполезно. Мы только потеряем время, пытаясь его выставить, а мне хотелось поскорее начать очередное заседание совета Март, назначенное на сегодняшний вечер. До вечерней службы оставалось меньше часа, а мне хотелось подготовиться к приёму этой девочки, Агаты, нашей новой бегинки.

Целительница Марта прихрамывая вошла в трапезную, пошатываясь под тяжестью корзины. Она аккуратно извлекла из неё несколько флаконов масла, разложила на столе напротив каждой из нас и облегчённо опустилась на ближайшую скамью.

— Что это там у тебя? — спросила вошедшая Хозяйка Марта. Она, как всегда, прибыла последней.

— Я назвала это маслом от блох, но, осмелюсь сказать, я намерена подыскать для него более приятное название.

Целительница Марта выглядела более усталой, чем обычно, лицо у неё вытянулось, а голубые глаза полузакрыты, как будто она готова уснуть прямо сидя.

Я потянулась, налила из кувшина немного эля и дала кубок Целительнице Марте. Она кивнула в знак благодарности, жадно отхлебнула, потом махнула рукой в сторону бутылок.

— Ягоды можжевельника и семена дельфиниума, раздробленные в масле, чтобы уничтожать вшей, и ещё немного розмарина. Розмарин вшей не убивает, но поднимет дух.

— Уверяю тебя, Целительница Марта, у меня совершенно нет вшей, — твёрдо сказала я.

Но Целительница Марта в ответ, как обычно, всезнающе улыбнулась.

— Поверь, Настоятельница Марта, та старая женщина, которую мы приняли в лечебницу этим вечером, кишит ими. Я должна намазать этим каждого, кто общался с ней или её дочерью, иначе вши распространятся по всему бегинажу.

Измученного вида женщина привела свою старую мать к воротам бегинажа и умоляла нас забрать её — по её словам, та совсем выжила из ума. Старуха уже не раз сбрасывала с себя одежду, и часто её обнаруживали бродящей голой по деревне. Она принимала внуков за своих давно покойных сестёр и братьев и пыталась посреди ночи готовить им еду. Дочь не спала по ночам, боясь, как бы старушка не спалила дом вместе с ними. Я близко наклонялась к дочери, чтобы поговорить о её старой матери так, чтобы та не слышала. Целительница Марта права — если вши есть у матери, наверняка есть и у дочери. Я знала такие дома — все спят в одной кровати или укрываются одним одеялом на полу, чтобы согреться. От одной мысли об этом у меня начался зуд, я стала чесаться, прежде чем это поняла, и заметила, что то же самое происходит с остальными.

Целительница Марта засмеялась.

— Ну вот, что я вам говорила? Вам нужно намазаться этим маслом с головы до ног, и выстирать всю одежду. Даже если вы не подцепили вшей, от этого будет только польза.

Я попыталась сменить тему, чтобы отвлечься от вшей.

— А сколько народу сейчас в лечебнице, считая и эту старую женщину?

— Семеро, заняты почти все койки. Надо добавить под лечебницу ещё комнату, чтобы стало попросторнее.

Уголком глаза я уже видела, как Хозяйка Марта качает головой. Целительница Марта тоже это заметила.

— Вот увидишь, к нам приведут и других, а если и кто-то из бегинок зимой заболеет, нам не хватит места, чтобы их выхаживать. — Она указала на пузырьки с маслом. — Если кровати стоят слишком тесно, по бегинажу распространятся не только вши.

— А откуда вы собираетесь брать на это деньги? — язвительно спросила Хозяйка Марта. — Даже если сделать всё самим, за материалы платить всё же придётся. Новая лечебница — не единственное, что нам необходимо. Список нужд у меня длиннее, чем руки у карманника.

Юная Учительница Марта деловито нахмурилась.

— Но если на Варфоломеевой ярмарке в этом году дадут хорошую цену за шерсть... думаю... я уверена, мы сможем построить новое помещение. А благодаря неустанной заботе Пастушки Марты к августу у нас будет шерсть на продажу. Не многие в здешних краях могут этим похвастаться, так что шерсть должна принести нам больше, чем в прошлом году.

Учительница Марта всегда с легкостью признавала чужие успехи. Боюсь, и детей она тоже слишком захваливала, а для них это не особенно полезно.

На лице Пастушки Марты застыло что-то среднее между гримасой и смущённой улыбкой. Она очень не любила находиться в центре внимания. Думаю, на самом деле она была бы намного счастливее, если бы могла провести всю жизнь с животными, не имея дела с людьми. Но нам следовало поблагодарить Пастушку Марту. Пастбище, такое зелёное и пышное после зимних дождей, ввело всех нас в заблуждение. Попадая туда, голодные овцы мгновенно заболевали и дохли из-за паразитов и копытной гнили. Пастушка Марта вовремя заметила первые признаки болезни и немедленно отогнала овец на верхнее пастбище, где трава была беднее. Божьей милостью и благодаря бдительности Пастушки Марты, большая часть наших овец уцелела, но Поместье и деревенские жители упорно держались за пастбище побогаче и поплатились за это.

Хозяйка Марта нетерпеливо цокнула языком.

— Даже если мы получим хорошие деньги за шерсть и одежду, урожай в прошлом году был так плох, что накопить денег на новое помещение не удастся. Особенно если мы намерены кормить всех бездельников, что приходят к нашим воротам просить подаяния. — Она бросила на меня свирепый взгляд, как будто это я их приманиваю.

Целительница Марта успокаивающе погладила руку Хозяйки Марты.

— Понимаю, понимаю, дорогая, но всё же мы не можем отворачиваться от больных, не можем бросить без помощи тех, кто приходит среди ночи к нашему порогу — вроде того ребёнка, что Привратница Марта нашла неделю назад. Что стало бы с тем малышом, если бы мы не дали ему приют?

Привратница Марта оглянулась при упоминании своего имени, хотя её руки продолжали крутить веретено. На рассвете она нашла ребёнка, подброшенного к нашим воротам, тощего как скелет, с огромным раздутым животом и покрытыми болячками лицом и руками.

— Ребёнок точно не из Улевика, у него на руках нет перепонок. Наверняка отродье каких-нибудь бродячих торговцев. За ним не вернутся. — Привратница Марта плюнула на пальцы и завязала узелком пряжу. — Мне кажется, Целительница Марта правильно говорит — нам нужно больше места.

— Та юная девушка, Агата... — нерешительно начала учительница Марта. — Поскольку отец, лорд д'Акастер, отослал её сюда, может, мы могли бы попросить у него денег на постройку...

— Мы, бегинки, никогда ничего не просим, — строго ответила я. — Если Бог сподвигнет мужчину или женщину принести нам дар по собственной воле — мы можем это принять. А д'Акастер...

Привратница Марта перебила меня, недоверчиво покачав головой.

— Если ты собираешься ждать, когда этот старый скупердяй предложит нам денег — прождёшь до Судного Дня. Он на благотворительность и тухлого яйца не даст, особенно нам. Если уж нам нужно новое помещение, лучше положиться на Хозяйку Марту и её острый язык, чтобы получить с торговцев хорошую прибыль.

И на этот раз я с ней согласилась. Я не стала говорить другим Мартам, как позаботился лорд Роберт об Агате, как предложил скормить её воронам. А по его обращению со мной в тот день было ясно, что он с радостью поглядел бы, как нас, болтающихся на виселице, станут клевать птицы. Я понимала теперь, что все наши попытки наладить отношения с Поместьем были обречены с самого начала. Разве можно иметь дело с таким человеком? Нам оставалось только молиться, чтобы вражда не превратилась в войну.

Целительница Марта лучезарно улыбнулась остальным.

— Раз все мы согласились, что в этом году нам нужно новое помещение, это значит, принять такое решение сподвиг нас сам Бог. Будем уповать на то, что Он поможет Хозяйке Марте торговать.

Но Хозяйка Марта решительно взяла последнее слово.

— Вам известно, что я никому не позволю превзойти меня в торгах. Но прошу всех заметить, что в отличие от нашего благословенного Господа, я не могу накормить пять тысяч душ несколькими хлебами и рыбами, а потому лучше бы тебе прекратить раздавать милостыню всем бродягам, просящим подаяния, Настоятельница Марта. А что касается тебя, Кухарка Марта — помни, имеющиеся припасы придётся растягивать до следующего урожая, если мы станем экономить деньги, вырученные за одежду на майской ярмарке в Сваффхаме.

Я уже открыла рот, чтобы возразить, но Целительница Марта погрозила мне пальцем, её усталые глаза заблестели.

— Ты её слышала, Настоятельница Марта. Мне нужна эта лечебница. — Целительница Марта подмигнула мне — ей снова удалось мягко склонить на свою сторону остальных Март.

Собрание прервалось, но прежде чем я успела удалиться в часовню, Привратница Марта преградила мне путь и отвела к очагу. Что-то ощутимо беспокоило её, и на этот раз пальцы пожилой женщины не крутили веретено. Как только комнату покинули другие бегинки, она заговорила.

— Насчёт девочки д'Акастера. Ей больше некуда пойти? Должно быть, есть и другие места, где её бы приняли.

Я в изумлении смотрела на неё.

— Агата? Зачем ей куда-то уходить? И что, по-твоему, мне с ней делать? Отослать в монастырь?

— Вся деревня знает — эта девочка родилась под Звездой демона . Любая такая девчонка принадлежит дьяволице Лилит. — Привратница Марта пристально смотрела на умирающее пламя в очаге. — Некоторые в бегинаже думают, что её появление — дурная примета. Вместе с собой она повсюду приносит проклятие. Кое-кто из нас будет спать спокойнее, если девочку отошлют в монастырь, подальше от этой долины, туда, где она не сможет никому причинить вреда.

— И какой же вред способна причинить юная девушка, Привратница Марта? Она христианка и принадлежит только Богу, одному ему. Ни один демон не может её коснуться. А сегодня вечером мы перед Богом дадим ей новое имя.

Я похлопала её по плечу.

— Брось, Привратница Марта. Ты не хуже меня знаешь, что любая женщина, придя в бегинаж, освобождается от груза прошлой жизни, вплоть до рождения.

— Есть кое-что, от чего нелегко избавиться.

Привратница Марта взяла палку и с отсутствующим видом начертила узор в золе угасшего очага. Я вгляделась, пытаясь увидеть контур. Это оказался круг с крестом внутри. Привратница Марта поняла, куда я смотрю, и поспешно стёрла знак.

— Подумай об этом, — пробормотала она. — Сегодня день, когда Сатана и его демоны были низвержены на землю, чтобы творить зло. Это предупреждение для всех, кто имеет глаза, чтобы прочесть знак. Попомни мои слова, сделать Агату бегинкой именно сегодня — означает навлечь беду. Молись, чтобы всем нам не пришлось сожалеть о том дне, когда мы дали этой девочке имя бегинки.

 

Агата     

Я боялась даже за закрытыми воротами бегинажа. Как я ни была измучена, но в первую ночь уснуть не удалось. Я слишком страшилась того, с чем могла встретиться в своих снах. Я неподвижно лежала, прислушиваясь к каждому писку и лаю в долине. Мне не удавалось прогнать ужас из своих мыслей — огонь, крики, весь тот кошмар, когда я пыталась вырваться из лап монстра, всей тяжестью прижимающего меня к земле.

Весь следующий день я не решалась даже перейти через открытый внутренний двор — знала, что где-то рядом, под тёмной сенью леса, прячется в тени эта тварь, ожидая, когда я сделаю хоть шаг наружу. Хотя бегинки-чужестранки и были вполне дружелюбны, деревенские бегинки провожали меня ледяными взглядами, куда бы я не шла, как будто я какая-то лазутчица. Для них я — дочь Роберта д'Акастера. Временами я чувствовала, что они с радостью вышвырнули бы меня за ворота на растерзание этому чудовищу.

Но этим вечером, в церкви, я наконец почувствовала себя в безопасности, впервые с той ночи в лесу, а может, и впервые за всю жизнь. В безопасности — потому, что я оказалась в неопределённом состоянии. Моё старое имя осталось за дверью часовни. Оно не вошло вслед за мной, бегинки его не впустили. Я стала безымянной, лишённой отражения и тени. Без имени тот демон не может меня найти. Я не принадлежала больше ни к миру живых, ни мёртвых. Без имени меня не могут позвать ни вверх, на небо, ни в ад. Если сейчас я умру, то стану тенью, блуждающей над землёй. И никто меня не узнает. Я хотела остаться такой навсегда. Хотела стать невидимой.

Часовня бегинажа оказалась маленькой, простой и красивой, совсем не похожей на приходскую церковь святого Михаила. Поверх алтаря из белого камня, украшенного искусно вырезанными плодами граната и пчёлами, лежала жертвенная плита из темно-зеленого камня. Зелёный камень пронизывали алые вкрапления, как брызги крови на лоснящемся листе кувшинки. Стены часовни были почти полностью закрыты картинами. Сияющая Пресвятая Дева Мария была изображена над алтарём в короне из золотых листьев, золотые звёзды окружали её воздетые руки. Другие стены украшали сцены из жизни женщин в серых плащах и платьях, должно быть, бегинок.

Сама служба тоже отличалась от тех, на которых я бывала прежде. На ней не было ни капеллана, ни священника. Перед алтарём, сложив на груди руки, стояла Настоятельница Марта. В колеблющемся свете свечи её лицо больше не казалось строгим. Голос звучал радостно, слова поднимались вверх, словно могли пронестись через крышу часовни. Отец Ульфрид во время службы всегда торопился — как скучающий школьник, повторяющий латинские склонения, которому хочется поскорее покончить с ними и идти играть. Но эти люди молились, как ласточки, парящие в вечернем небе. Мне были знакомы слова, но я не думала, что можно произносить их так. По моей спине пробегала дрожь. Это казалось чем-то таинственным и прекрасным.

Трое бегинок поднялись и, устроившись на низких скамейках, взялись за музыкальные инструменты. Одна била оленьим рогом по барабану, задавая ритм. Другая, постарше, щипала струны цимбалы, а третья, с флейтой, вступила в мелодию чуть позже, как ребёнок между танцорами. К ним присоединились другие женщины — запели молитвенный гимн, не торжественно и не монотонно. Их песня легко лилась, как бурная река, бегущая по камням. Музыка стихла так же постепенно, как и началась. В мерцающем свете свечей повис последний затухающий всхлип и тоже умолк.

Настоятельница Марта подозвала меня кивком, и внезапно чувство безопасности испарилось, я ощутила нарастающую панику. Я знала, что на меня сейчас устремлены глаза всех присутствующих, хотелось выбежать за дверь, но снаружи я окажусь в полном одиночестве. Я подошла к ней, шаркая ногами и глядя в пол. Мои ноги всё ещё дрожали, а к рёбрам до сих пор больно прикоснуться. Что она собирается делать здесь, на виду у всех? Я будто со стороны наблюдала, как настоятельница Марта с помощью пучка иссопа окропляет меня водой. Но я не чувствовала падающих капель. А потом она произнесла моё новое имя — Османна.

— Добро пожаловать, Османна, — отозвалось эхо из глубины часовни.

Я оглянулась посмотреть, к кому это обращаются. Это не моё имя. Оно взято взаймы и висит на мне, как серый бегинский плащ.

Я знала, кто такая Османна. Принцесса, сбежавшая от родителей, чтобы жить в лесу. Епископ провозгласил ее невестой Христовой, а потом оставил на поругание садовнику, которому полагалось ее защищать и кормить. Как они могли выбрать это имя? Почему из всех имен святых надо было взять именно это? Они что, не понимают, что со мной произошло?

Настоятельница Марта нагнулась и приколола к моему платью маленький жестяной значок.

— Это кабан, символ благословенной святой. Когда святая Османна жила отшельницей в лесу, она приютила кабана, которого преследовали охотники. Она закрыла зверя своим телом, и тот не напал на неё. Когда епископ, охотившийся на кабана, увидел, как Османна чудом приручила свирепого зверя, он обратил её в христианство и крестил. Пусть этот знак твоей тёзки защитит и сохранит тебя, Османна.

Я хотела сорвать значок и втоптать его в пыль. Какой от него теперь толк? Уже слишком поздно. Будь у меня сила Османны ударить садовника так, чтобы он ослеп, я не стала бы молиться за его исцеление. Я бы хохотала над тем, как он ползает на коленях среди колючих зарослей. Я вырвала бы еду из его рук и отняла воду, поднесённую к губам. Мой шёпот загнал бы его в болото, а пение отправило в ледяную реку. Я мучила бы его в безводной пустыне, я молча бросила бы его в стылых тёмных землях. Пусть поймёт, что он со мной сделал. Я не Османна.