Глава 12
Астрей.
Последние трое суток говорили только о ней. Говорили в тоне осуждающем, напутственном, предостерегающем, тоне исключительно критичном.
«Как она могла? Предала всю Эфинскую общину, весь божественный менталитет… Такого не должно повториться!»
Новостями о ее поступке пестрели все каналы визио- и фоносвязи.
Как только Эмия улавливала краем уха словосочетание «беглянка Адалани», она отключала слух. И, хотя общаться с ней перестали все, кто ее знал, а также те, кто о ней никогда не знал, покой стал первым, чего она страстно желала, и последним, что она теперь где-либо могла получить.
* * *
– Встать, Суд идет!
Фигур тех, кто вещал, она не видела. Ни лиц, ни даже силуэтов – лишь яркий свет со всех сторон.
– Эфина Адалани, мы рады сообщить, что вердикт, наконец, вынесен. Он станет назидательным и послужит наглядным примером для всех Молодых Богов, которые, подобно Вам, склонны к поспешным, неумным и необдуманным решениям.
«Неумным».
Она всего лишь хотела любить…
«Позор!» – шептала многочисленная, но невидимая ей аудитория. Наверное, находящийся на прямой связи весь Астрей.
– Прежде чем мы озвучим его, – наслаждалась менторским монологом Судья, – своей вердикт услышит ваша сообщница – эфина Флорос.
Калея стояла здесь же, в круге виновных, рассматривала свои ногти и вид имела крайне возмущенный.
«Как продавщица, – подумала Эмия, – которая знала про недостачу в кассе, но никому о ней не сказала».
– Эфина Флорос, за пособничество Эфине Адалани, за незаконную отправку последней Лестницы Обратной Трансформации Вы будете наказаны. Суд учел вашу косвенную причастность к деяниям и решениям Эфины Адалани, и потому Вы ограничитесь получением штрафа. Начиная с сегодняшнего дня и в течение Небесного Года, Вы будете лишены возможности посещать этажи Астрея, начиная со второго и выше…
Этажи – это то, где все основные развлечения.
Сбоку выдохнули резко и возмущенно; щеку Эмии прожег гневный взгляд.
«Да, Калею ударили по самой печенке. Интересно, чем ударят по мне?»
На самом деле – не интересно. Она уже по широкой огласке, по общей волне негодования поняла, что простым приговор не будет – скорее, жестоким, изощренным. Астрею давно хотелось волнений, переживаний и сплетен – Эмия им помогла, вовремя попалась под руку.
– Эфина Адалани, за своеволие, за неразрешенную трансформацию в человека, а также кражу небесной манны в количестве ста единиц Верховным Судом Эфин Вы приговариваетесь к ста Небесным Годам существования вне телесной оболочки. У Вас более нет права на любое физическое тело. Но Вам не отказано в настройке канала визиосвязи с Землей. Мы – Верховная Коллегия Астрея – считаем, что наблюдение за объектом Вашей «страсти» в земной жизни без Вас, явится в высшей степени поучительным, а также заставит в полной мере раскаяться в содеянном…
Они говорили.
Она не слушала.
Лишь чувствовала, как становится легкой – вновь без рук, без ног и туловища. Опять ветерком, чистым духом.
Аудитория зло и довольно гудела. Со стороны Калеи чувствовался поток ужаса и возмущения – жить без тела? Сто небесных лет?
Канал визиосвязи?
Они думали, что наказали ее…
После возвращения дверь ее дома не реагировала на ее голос – Эмии приходилось спать на лавочке в теплом парке.
После Суда среагировала на мысленный приказ открыться. Открылась.
Павл стоял в углу в коридоре отключенный.
Эмия влетела в коридор, приказала двери захлопнуться, дождалась мягкого щелчка и двинулась вдоль коридора над зеленоватым паласом.
Вот комната, где они с Дарином-Павлом танцевали, выключенный компьютер, экран которого она так старательно силилась вспомнить в Бердинске. Колчановка… Седая Карина Романовна, кашляющий Тадеуш, второй этаж бани…
А у нее больше ни рук, ни ног. Сто лет одиночества.
Но хуже всего, что нечем чувствовать. Они знали, что делали: они лишили ее главного – способности ощущать. Ни нервных окончаний, ни тонких тел, ни даже ауры. Нет привычных глаз, ушей, кончиков пальцев. Голая душа – это спокойная, не подверженная колебаниям субстанция, по большей части память.
«Проще говоря – никто».
Эмия бы злилась, если бы могла, но теперь почти ничего не чувствовала. О, да, они правы – через сто лет она сердечно возблагодарит за одни только легкие, способные вдыхать ароматы. За вкусовые рецепторы, за тугие энергетические потоки вдоль позвоночника. Через сто лет «антисуществования» она будет так признательна за любое, даже самое некрасивое тело, что уже не допустит мысли о том, чтобы когда-нибудь снова нарушить закон.
Их вынужденно-скорбные голоса (на самом деле довольные: мы лучше), которые она слушала добрую половину дня. Злые, но справедливые Боги – все для пользы, все в назидание.
«Эмия» перестало было именем. «Эмия» стало синонимом фразы «вот так делать не надо».
Ей было противно. Непривычно, прохладно и по-дурацки легко без веса.
Павл, когда она его включила, не увидел, но почувствовал хозяйку.
Не поздоровался, не повернул в ее сторону голову.
«Стёрт?»
Канал визиосвязи с Землей он настроил без споров, но с неохотой. После молчаливо удалился в соседнюю комнату, чтобы с очевидной укоризной грохотать швабрами, напоминая о том, что в этом доме очень и очень давно не убирали.
* * *
Поначалу она радовалась. Когда поняла, что ее глаза – это камера. Хочешь, рассматривай Дарина (можно близко, как под микроскопом), хочешь, любуйся на его окружение.
И минут пятнадцать она виртуально кружила по знакомой комнате в Бердинске, смотрела из окна, удивлялась до сих пор цветущей на подоконнике бегонии. Вспоминала, как строили планы в самом начале поездки, как вернулись сюда после Лаво, как лежали, обнявшись, на этом самом диване…
«Дураки, они меня наградили!»
Дар спал. Подолгу. Когда просыпался, свешивал ноги на пол, закрывал лицо руками и сидел. Иногда качался из стороны в сторону, иногда тер виски.
После шел на кухню, доставал из холодильника бутылку водки, выпивал полстакана разом.
А после снова спал.
Он пил уже долго. Не ел, не убирался, никуда, кроме ближайшего киоска не выходил. Иногда вдруг бесновался – начинал швырять стулья, ругался матом, шипел неразборчиво…
Павл в такие моменты корчил презрительное выражение лица и уходил подальше от компьютера. Он не понимал, зачем настраивать канал связи на Землю, зачем двадцать четыре часа в сутки наблюдать за каким-то идиотом, зачем вообще было…
Он больше не говорил с Эмией, а она не говорила с ним. И намеренно не отодвигалась в сторону, когда робот подходил в очередной раз протереть пыль на столе под клавиатурой.
– Все пьет? Никчемный…
То был единственный комментарий, после которого Эмия дала мысленную команду Павлу навсегда умолкнуть.
Тот бросил тряпку, подъехал к стене и демонстративно отключился.
Ее несуществующее тело чесалось. Зудела каждая клетка, гудели конечности – Эмии постоянно хотелось то согнуть руку в локте, то пошевелить ступней.
Но больше всего хотелось что-нибудь почесать.
Однако чесать было нечего. И нечем.
Земной вечер.
После очередного пробуждения Дар снова отправился за водкой. Перед выходом на улицу выпотрошил рюкзак, собрал с пола деньги, долго искал, куда их спрятать.
«От кого?» – гадала Эмия.
И лишь спустя час догадалась – от самого себя.
«Дурак…»
Над Астреем почти ночь. И она чертовски устала быть облаком. Ни посидеть, ни полежать, ни поесть, ни прогуляться. Ни даже крикнуть Дарину о том, что он идиот, что давно должен был начать жить. Ведь обещал…
Прошел всего день… Нет, половина. Ей в таком обличье существовать еще сто лет.
Калея была права, когда ужаснулась чужому вердикту, хотя даже она не представляла масштаб катастрофы. Быть развоплощенной хорошо только в том случае, когда тебя ничего не дергает и не беспокоит, – существуй себе мирно, созерцай бытие, наслаждайся.
Но Эмия не наслаждалась – ее дергал Дар, который пил не первые сутки.
* * *
Он пил на следующий день тоже.
И на следующий…
Его рвало в туалете – он совсем не ел, – плохо спал, что-то бормотал во сне. Стонал, ругался. Временами вставал, искал спрятанные деньги и не мог найти.
Перед Эмией пылилась столешница – Павл отказывался включаться; каталось, как заведенное, по небосводу над Астреем солнце.
Ей хотелось вылететь в окно и раствориться – на этот раз совершенно, так, чтобы разум умолк тоже.
Хотелось на Землю, хотелось набить морды всем в Суде. И еще реветь…
А говорили, что душа не чувствует.
И с каждым часом ей все меньше хотелось смотреть в монитор.
* * *
Бердинск.
(ADELE – Lovesong)
Он пришел в себя рывком.
И почему-то не смог больше ни спать, ни пить.
Опасался глотать (горло распухло, как заплесневевший водопровод) и двигаться – голова казалась насаженной на шею бомбой.
Сколько… времени… дней?
За окном темно – утро, вечер?
Дар никак не мог припомнить, зачем вообще вернулся в Бердинск – больше некуда? На чем он добирался, через какие населенные пункты? В сознании обрывки воспоминаний: холодные тамбуры поездов, зеленая обивка кресла в автобусе, неудобные пластиковые подлокотники, тряска. Он пил уже тогда.
Поход на кухню стал событием.
А там под столом пустые бутылки – он ужаснулся их числу. И еще больше тому, что часть из них мог вынести, когда ходил на улицу. Ведь ходил, иначе откуда водка?
Сел на скрипучий табурет, свесил голову. Уперся взглядом в татуировку на запястье и отсутствующую теперь точку.
Он не «ЧЕНТ».
Он нормальный.
Дар закрыл глаза.
Болела голова.
Наверное, он должен был радоваться. Как заново получивший право на существование человек, должен был счастливо улыбаться, ликовать, ежеминутно обожать этот мир.
Но не обожал. И почему-то чувствовал себя обманутым. А еще малодушным предателем перед Эмией – она старалась…
Несмотря на пугающую слабость (его едва держали ноги), Дар долго и тщательно мылся под душем. Не желал этого, но понимая: он должен побриться, причесаться, одеться в чистое.
Зачем?
Шаг за шагом – наверное, он однажды поймет.
Зачем-то у него теперь есть эта жизнь.
И совершенно, как выяснилось после посещения ванной комнаты, нет сигарет.
В зазоре между дверью и косяком торчала записка с требованием перезвонить по указанному номеру. Значит, приходил хозяин квартиры, хотел получить оплату за месяц – стучал, звонил, но его никто не услышал.
Дар уже ступил за порог, когда понял, что в кармане ни копейки. Вернулся в квартиру, прикрыл дверь, разулся.
Подумал – а сколько у него вообще денег?
И еще важнее: где они?
Он потратил почти час: перебрал все книги в шкафу, перетряс каждую страницу, возненавидел себя за то, что копил журналы «Мото и Спорт» – насобирал их почти сорок штук.
Денег в них не оказалось.
Может, потратил? И следом гнетущее равнодушие – значит, придется на работу. Опять в мастерскую? Проще повеситься.
Дарин шуровал по квартире, как профессиональный вор: потрошил шкафы, заглядывал в склянки, шерудил руками по дну ящиков, перебирал старые и ненужные бумаги, отбрасывал их в сторону. Смотрел под накидками кресел, под поролоном, под пружинами дивана, в коробках с хламом – тщетно.
Нашел, когда уже отчаялся. Под ковром.
Собрал купюры, отряхнул от пыли, выдохнул с облегчением. А после устыдился, потому что подумал: «А вдруг Эмия за ним сейчас наблюдает?»
На улице стемнело – холод бодрил.
– Какое число? – спросил он у продавщицы в киоске.
– Двенадцатое, – буркнули ему после долгой паузы.
Он пил пять суток кряду. Пытался себя убить? Придурок…
Без нее ему было тошно – в квартире, в этом городе, в этом мире. Может, если бы помер, они бы встретились?
Снег сошел; полностью оголился асфальт. Ощутимо тянуло весной.
Курить не хотелось, но он курил. Прямо у киоска.
Продавщица недовольно отмахивалась от дыма, потом высунулась в окошко и спросила:
– Снова водки?
– Нет, хватит.
И, чувствуя себя вялым и до крайности слабым, Дар отправился прочь от киоска – к магазину за едой.
Ему в спину не то презрительно, не то одобрительно хмыкнули.
* * *
(André Gagnon – Adagio)
Вероятно, начиная с этой точки, с этого самого мгновения – утра тринадцатого апреля – судьба Дара могла стартовать в любом из миллионов направлений. Он мог продолжить пить и хандрить, окончательно потерять смысл собственного существования, обозлиться. Или же делать вид, что ему «нормально» – найти отговорки для совести, убедить себя, что ему вовсе не обязательно исполнять данные Эмии обещания, оправдаться перед судьей в голове. Ведь не впервой.
Но он случайно нашел в рюкзаке фотоаппарат.
Преодолел мимолетное желание тут же спрятать его подальше, умылся, обулся, вытолкал себя за дверь. Отыскал фотосалон, распечатал снимки.
И после, дома, сидя перед выключенным компьютером, заново прожил ту жизнь – с ней. Вдохнул жаркий сочный горный воздух Лаво, побродил по виноградникам, постоял на балконе маленького отеля. Портрет седого Эрла, их первый завтрак, а тут он спит на сиденье в аэропорту – еще до полета…
Она щелкала много и часто – благо, позволяли и батарея, и вместительная карта памяти, – и теперь он пересматривал их совместное путешествие не своими глазами, но ее – Эмии.
А вот и она сама… Он помнил, как, повинуясь порыву, взял фотоаппарат и нажал на кнопку. Благодаря этому теперь снова смотрел в веселые серые глаза – смешливые и понимающие. Нежная кожа, щека прикрыта локоном – его бросил на лицо ветер, – ласковая улыбка.
Эмия. Настоящая. Тогда еще не забранная Воротами – живая.
– Где ты теперь?
Дарин только сейчас заметил, что руки его дрожат.
«Обещай», – просила она его.
Обещай, что поедешь к своим родителям.
Зачем? У них все хорошо…
Если бы не фотоаппарат, если бы не снимки, он откладывал бы этот визит годами. Но теперь не смог – увидел ее лицо, услышал голос, вдохнул запах. Она будто снова обняла его, прислонилась к плечу, уткнулась в него носом. Она его любила, верила в него.
Черт.
Он собрался быстро, чтобы не передумать. Никак не мог понять – зачем? Ведь там не ждут, там его уже двадцать пять лет не ждут.
А после отправился на вокзал.
* * *
(Acoustic Alchemy – Ya Tebya Lubliu)
Астрей.
И все же – наказание.
Видеть его, но не уметь ни поговорить, ни дотронуться, ни утешить – пытка. Ни шепнуть «я здесь, с тобой, обернись, я рядом…»
Эмия то зверела, то тосковала, думая о предстоящих долгих годах. Неужели так тошно, как теперь, ей будет каждое утро, вечер и ночь? И не поговорить, не излить душу, не услышать в ответ слова поддержки или почувствовать пожатие теплой руки.
Они знали, как пытать. Знали, что мятежный дух будет искать успокоения и не найдет его ни в чем. С телесными ощущениями было бы проще – их можно изменить искусственно: еда, сон, наркотики, алкоголь.
Эмия ужаснулась, представив, что стала бы беспробудной пьяницей.
Ладно, пусть не настойка… Но клубники в шоколаде она сейчас поела бы с удовольствием. Отвлеклась бы хоть на минутку, чувствуя, как тает на языке верхний слой со вкусом какао, а после сочная мякоть…
Посмотреть фильм? Его не включить – с самого утра из дома исчез Павл. Сбежал? Отправился общаться к соседям? Решил отсутствием проучить нерадивую хозяйку?
Ну и пусть… Пыль на мониторе, обернувшись сквозняком, она сможет смахнуть сама.
Иногда она висела над кроватью – мысленно молчала, представляла, что спит. Подолгу смотрела в одну и ту же точку, слушала доносящийся с улицы шум – шелест глянцевых тополей, доносящиеся с центральной площади звуки арфы, чужой смех… Там тепло, там кожу греет солнце, там ветер треплет волосы.
Больше не ей.
Когда Эмия в следующий раз подлетела к монитору, оказалось, что Дарин куда-то едет в автобусе.
Она долго ласкала взглядом его отвернутое к окну лицо, чисто выбритые щеки, залегшую морщинку меж бровей. А после невидимым пушистым котенком свернулась в его сцепленных ладонях.
Убежденность в том, что она не выдержит этой пытки, росла в ней вместе с утекающими в прошлое минутами. Насмешливой и злой стала стрелка в круглых часах и абсолютно бессмысленным ее ход по кругу. Слиплись в единый ком сутки.
Она сойдет с ума – медленно, но совершенно очевидно. От беспомощности и бессилия что-либо изменить возненавидит сначала это место, затем Павла, весь Астрей, а после, наверное, и Дара. Себя за любовь, судьбу за иронию, Крониса за то, что однажды призвал ее наверх. Уж лучше бы человеком…
Мысль о Кронисе почему-то зацепилась в голове Эмии, как плотное облако за верхушку горы.
Кронис.
Бог Времени.
Щелчок, щелчок – пытались сформировать новую идею мозговые шестеренки Эмии.
Он точно стоит выше тех, кто читал ей приговор в суде…
А если…
Просто, если?…
Конечно, нет. Он отправит ее подальше, еще нотацию прочитает.
Но ведь это лучше, чем сидеть, сложа руки?
Она поцеловала Дара в щеку легким перышком, мысленно пожелала ему легкого пути.
А после – невидаль за последние дни – оставила место у монитора и вылетела в окно.
* * *
Калея, если не считать непривычно хмурого выражения лица, выглядела восхитительно. Как всегда с тщательно наложенным макияжем, бронзовой кожей, тонко очерченными бровями и серебристыми на этот раз губами. В длинной белой тоге, серым поясом, бусами и серьгами в едином стиле.
– Калея…
Эмию никто не слышал.
Синхронно щелкали клавиши двух клавиатур под пальцами – в кабинете с подругой теперь восседала неизвестная Эмии соседка – высокая, строгая, в очках. Новая Богиня Справедливости.
– Калея?
Нет реакции.
Всплывали на экране фотографии незнакомых людей, совершивших поступки или проступки, быстро вычислялись формы наказания или поощрения.
Эмия впервые подумала о том, что для вычисления на самом деле не нужны Богини – это могла бы делать «система». Тогда зачем? Чтобы следить за реакцией Эфин на человеческий фактор? Все с двойным дном, все с умыслом…
Сбоку от Калеи стена, на ней полка. А на полке песочные часы – игрушка, символ бесконечности.
Эмия обрадовалась ей, как родной. А после с восторгом, собравшись тугим комком энергии, сбросила на пол.
– Говорила тебе, не надо было их туда ставить! – послышалось от коллеги укоризненно. – Ветер сбросит…
«Но ветра нет», – хмурились тонкие брови Калеи. И уже сложились для волшебного щелчка ее пальцы с длинными ногтями, когда Эмия напряглась изо всех сил и проявила на рассыпавшемся песке надпись.
«ЭТО Я… ЭМИЯ».
Тревожно хлопнули длинные ресницы; Калея заозиралась. И в первую очередь бросила беспокойный взгляд на очкастую, после по сторонам – где ты, мол?
«Выйдем».
Написала Эмия на песке.
Калея кивнула, а после щелкнула пальцами. Моментально поднялись с пола осколки, бесшовно склеились в сосуд, приняли былую форму, предварительно заточив в себя песок.
Часы, совершив пируэт, приземлились обратно на полку.
Белая крыша, позади стена. Полдень, вовсю царствовало на безоблачном небе жаркое солнце. Калея курила, и дым от сигареты тек прямо через Эмию – улетал за угол, растворялся.
– Что тебе нужно? Мало того, что ты втянула меня во все это… эту историю, так теперь опять пришла.
Калея – любительница развлечений, вечеринок и праздной жизни – негодовала от души. И, отсеченная от большей половины увеселений, а также почти от всех друзей, имела на то полное право.
– Разве я не присылала тебе Лестницу? Разве не говорила, что думать надо было заранее? Но нет, ты же упертая, ты же у нас своевольная!
Эмия бы покраснела, если бы могла.
Подруга докурила одну сигарету, вторую – благо, дым не причинял Богам никакого вреда – и ненадолго успокоилась.
– Ко мне никто теперь не ходит, понимаешь? Все отвернулись… Решили, что я, как заразная, раз связалась с тобой. А я что? Я, блин…
И слова кончились.
Но негодование булькало, как свежее варево в котле ведьмы; и слова явились опять.
– Вот ты теперь все время дома сидишь. И я сижу. Не жизнь, а… пародия! Эмия, ну, зачем надо было все это затевать, а? И чего ты теперь явилась – посмотреть, кого со мной рядом посадили? Заучку, грымзу и дуру с полным отсутствием вкуса! Видела? Она меня за пять минут выносит, как ты не выносила за неделю. Ты хоть… ногти красила.
Калея сквозь раздражение с любовью взглянула на свои – на этот раз стального цвета, похожие на короткие лезвия ножей.
– Чтобы в морду дать тому, кто опять дурное слово скажет, – усмехнулась невесело. – Зачем пришла, а? Докладывай.
Помолчала, подождала. Затем сообразила, что Эмии для общения требуется песок – фыркнула, щелкнула пальцами.
– Доигралась, дурочка… Безголосая осталась. Пиши.
Присмотрелась, увидела, как на золотистой пыли стали проявляться слова:
«УСТРОЙ… МНЕ… ВСТРЕЧУ…»
– Рехнулась, что ли?! – раскричалась, не дождавшись окончания фразы. – С человеком твоим? Невозможно! Да, даже если бы и возможно, я тебе больше не «подельник», поняла?
На песке проявилось последнее слово.
Эмия грустно улыбалась – теперь Калея походила на шокированную куклу, из которой вытащили батарейку.
– С Кронисом?! Заболела совсем?!
Прошло полминуты, и она переспросила вновь.
– С КРОНИСОМ?
Голова Калеи качалась, как у собачки на приборной доске, – Эмия однажды видела такую в земном автобусе.
«ДА».
– Ты больная? Правда… Даже если бы я знала… А я не знаю… Знаешь, что? Иди ты к черту!
И подруга, удаляясь, зацокала высокими шпильками по белоснежному мраморному полу. Возмущенная прямая спина, возмущенные подпрыгивающие локоны и застывшие плечи. Даже округлый зад под платьем будто говорил Эмии: «На меня не рассчитывай!»
Золотой песок потихоньку сметал в сторону ветер; лились сквозь несуществующее тело жаркие солнечные лучи. С каким удовольствием Эмия сейчас подставила бы им лицо…
Калея ушла.
Что ж. Стоило попробовать.
* * *
Часом позже Дарин все еще ехал в автобусе. Спал.
Эмия грустила перед монитором.
* * *
«Заучка» по имени Мартина никогда не отвлекалась, обедала ровно за двадцать минут, косметикой не пользовалась, говорила вежливо… «и в жопу не давала» – всякий раз зло хотелось закончить фразу Калее.
«Ты же уже отжила на Земле в драме, отстрадала свое, так зачем страдать здесь?»
Мартина бы на это ответила, что она не «страдает». А придерживается отсутствия лишнего в жизни, и вообще, аскетизм для Бога – похвальное качество. Особенно в Астрее, который поглотил разврат.
Задать вопрос коллеге, которую терпеть не могла, Калея решилась не сразу, но спустя два часа после того, как вернулась с крыши.
– Мартина?
– Да, Калея?
«Вежливая, как гадюка перед укусом».
– Ты случайно не знаешь о том, как связаться… с Кронисом?
– С… кем?
На Калею смотрели так, будто она объелась мерцающих грибов – укоризненно и с осуждением, спустив на кончик носа тошнотворные круглые очки.
И, понятное дело, не ответили.
Когда Мартина, решив, что вопрос – дурацкая шутка, вернулась к работе, Калея впервые в рабочее время свернула программу «Манна» и активировала белое поле с мерцающим слева курсором.
Воровато оглянулась, убедилась, что на нее не смотрят, и передернулась от волнения. После кое-как преодолела внутренний барьер и вопросила – а как же все-таки связаться с Кронисом?
* * *
(Secret Garden – Song For A New Beginning)
Идти дорогу одному, которую они однажды проходили вдвоем, было странно. Те же дома, крыши, квохтанье кур, пыль-грязь – Колчановка. Тогда было дождливо – теперь солнечно; просохли рытвины на дорогах. Лаяли собаки, голосили дети, протяжно мычали коровы. Заметно погустела вдоль заборов зелень.
Позади знакомого магазина «Продукты» Дарин уселся на лавку, открыл воду – часть выпил, часть влил в ладонь, а после плеснул на лицо.
Зачем он туда идет? Однажды увидел – все хорошо, – зачем врываться в чужую уже, в общем-то, жизнь? Когда-то мать отказалась – сделала выбор.
«Она бы не отказалась!» – тут же возмутилась в сознании невидимая Эмия.
Хорошо, не отказалась…
Но все давно забылось, полегчало, стерлось и былью поросло. Зачем ворошить?
«Иди, – шепнули бы ему уверенно. – Просто иди».
Он пошел. Наверное, потому что устал отмахиваться от голодных и жадных комаров, а, может, потому что рядом она теперь не сидела.
– Ладно, я схожу… Ради тебя.
И, ежесекундно желая сбежать, побрел вперед. Робко, несмело, будто против урагана.
Возле ворот, щедро ласкаемая солнцем, «оперилась» листьями сирень; лениво вылизывала лапу сидящая у дороги кошка. На Дара она взглянула лениво и чуть настороженно – дернула ухом, сделала вид, что гостя не существует.
Дарин постучал в некрепкую калитку.
Подождал. Постучал чуть громче.
Щелкнула дверь дома – с порога, одетый в белую растянутую майку, спускался отец.
– Вы?
Тадеуш удивился. Внутрь пройти не пригласил, особенной радости не выказал – скорее, испытал при виде Дарина замешательство. Помолчал, прочистил горло.
– Простите, но нам сейчас помощь не нужна. Вы один?
Он поискал Эмию взглядом – не нашел.
– Один. Здравствуйте.
– Добрый день.
Дар впервые рассматривал отца – чуть ниже его ростом, морщинистого уже, седого. С настороженными, как у кошки, и еще недоверчивыми печальными глазами. Оказывается, сын на него почти не похож – по крайней мере, не старший…
«А где мама?» – чуть не спросил Дар и вовремя прикусил себя за язык.
– А… Карина Романовна… дома?
– Нет ее, – Тадеуш сжимал в кулаке трубку, которую, вероятно, хотел раскурить, – уехала к дочке в столицу. С внуком помочь.
– Ясно.
И вновь повисла между двумя неловкая, почти тягостная пауза – Дар не мог решиться сказать главное, Тадеуш не смел прямо спросить: «Ты чего, парень?»
Длинный вздох.
«Он еще может уйти. Он должен уйти – так будет вернее…»
Но Эмия.
– Что… я могу Вам помочь?
Стоя у раскрытой калитки, Тадеуш становился все напряженнее; Дарин вздохнул и позволил рюкзаку соскользнуть с плеча. Поставил его у ног, наклонился, раскрыл передний на молнии карман. Достал паспорт. Понял, что сердце его в этот момент колотится тяжело, как у человека в окопе, навстречу которому танк.
– Вот… – протянул отцу. – Почитайте.
– Что это? – удивился тот. – Зачем?
Но паспорт в руки взял. Прочистил горло, достал из заднего кармана дешевый потертый футляр, выудил очки. Привычно заправил дужки за уши.
И открыл первую страницу.
На эту самую страницу – где имя, дата рождения и фотография, – он смотрел так долго, будто не мог поверить в очевидное. Читал один раз, два, двадцать….
Дар не выдержал, отвернул лицо, уткнулся взглядом в землю. Пояснил глухо:
– Там должно быть написано «Тадеушевич». Но «ЧЕНТ»ов не записывали по отцу…
И поразился, когда спустя вечность вновь решился поднять голову, – отец стоял, сняв очки, зажав внутренние уголки глаз пальцами.
– Ты прости старика, – раздалось негромко. – Прости, сынок…
«Признал».
И тогда Дарин принялся растирать слезы по щекам сам. Обещал ведь, что не будет… Не сдержался.
– Ты входи… Входи… Живой… Надо же.
Его затянули во двор. Взяли за плечи, а после обняли.
И почему-то невыразимо тяжело было ощущать, как вздрагивает под руками отец – застиранная майка, некрепкие уже плечи, седая голова.
– Не плачь, – шептал Дар, – я вернулся. Долго только шел, ты прости. Я знаю, что уже не ждали.
Ему не ответили, только сжали крепче. А после отпустили.
– Пойдем в дом-то. Еды у меня нет – не сварено, но я найду, накормлю… А ты расскажешь…
«Расскажу».
Дар впервые шел по двору. Не просто по двору, а «по своему, по родному».
* * *
Астрей.
Эмия не отрывала взгляда от монитора.
Он пришел… Сделал это.
Нет, она не будет слушать, о чем будут говорить, – это личное. Будет много слов и много тем – им есть чем друг с другом поделиться.
Она знала другое – оказывается, счастливой можно быть даже облаком.
Это их день. И ее. Сегодня ей, сидящей на подоконнике собственной квартиры и глядящей на радугу над Астреем, будет много часов подряд очень и очень радостно.
* * *
(Алексей Рыбников – Солнечное настроение)
После работы Калея вошла в «зал» – отлично освещенную комнату, длинную, как вагон, – и долго стояла напротив манекенов.
Эти платья – ее главная гордость. Она творила их вечерами и ночами (бывало, по несколько суток не спала, перебивалась светящимися ягодами и лавандовым ромом), по много раз «перекраивала» модели – совершенствовала то, что, казалось, было уже невозможно усовершенствовать. Голубые, облачно-белые, жемчужные, светящиеся – ее новая коллекция. С ней она легко могла бы выиграть титул Королевы Моды – ведь и так уже впереди всех по баллам, уже лидер в гонке, и до приза рукой подать…
Но придется отступить.
До самого прозвучавшего в прихожей звонка Калея с любовью водила рукой по бисеру, нежной оторочке манжет, по изящной вышивке и ангельски-красивым поясам.
«Черт тебя дери, Эмия».
Линея пришла точно в шесть, как договаривались. Прошла, ведомая роботом-домработницей, по коридору, миновала гостиную, спустилась в «зал».
И ахнула. Застыла на пороге, пораженная – приклеилась глазами к платьям.
«Смотри-смотри, – зло думала Калея, – запомнить все равно не удастся. Они прикрыты куполом забытья».
Главная конкурентка Калеи за приз Королевы Моды расхаживала вдоль манекенов, как дракон, допущенный в золотую пещеру, – капала невидимыми слюнями на светящийся шелк, на перламутровый жемчуг, на алмазный крой юбок.
– Нравится? – фыркнула хозяйка.
Линея, всегда выбирающая образ роскошной блондинки, не стала прикидываться.
– Нравится. Они… шикарны.
– Я тоже так думаю.
Если бы ни нужда, Калея никогда не допустила бы в свою «сокровищницу» конкурентку, но вхожая на любой Этаж Астрея Линея имела множество друзей – сотни, если не тысячи. А это именно то, что сейчас нужно.
– С ними я легко могу взять титул этого года.
– Возможно. Но не следующий. Не знаю, зачем ты меня сюда позвала, но у меня, знаешь ли, тоже есть пара тузов в рукаве.
Нет, она вовсе не накручивала себе цену – может, блондинистая, но далеко не глупая и не бесталанная, Линея создавала совсем не плохие наряды, и вместе с Калеей они бились за одно и то же – фотосессию в журнале «Блики». А «Блики» – это пропускной билет нарядов наверх, это слава и призвание, новый уровень возможностей творения, равно как и досрочное освобождение от наказания. Последнее совершенно не точно, но возможно.
– Так зачем я здесь? – Линея не желала долго находиться там, где чувствовала себя проигравшей. – Просто похвасталась?
– Нет, – прищуренные глаза Калеи рассматривали пышногрудую даму в белом платье, – я хочу предложить тебе сделку.
– Сделку? Какую?
– Довольно простую и для тебя выгодную – я уступлю тебе титул и фотосессию в «Бликах», если ты кое-что для меня сделаешь.
– Что именно?
Линея не смогла скрыть мелькнувшей во взгляде заинтересованности.
– Собери мне сто вот таких.
И на протянутой ладони мигнула тусклым боком маленькая выпуклая монета.
– Серебряник Крониса? Зачем тебе деньги? Пустышки.
– Пустышки. Вот и напрягись. И тогда «Блики» твои.
– Сто, говоришь? – Линея напряглась – азартная, принявшая бой. – Без проблем. Когда они тебе нужны?
– Чем раньше, тем лучше.
Прощай, фотосессия, прощайте, слава и лицо Калеи на обложке.
Черт с ними. Придет еще ее время – на то и вечность.
– Не понимаю, зачем тебе такая ерунда, но я добуду их тебе завтра к обеду. Устроит?
– Дерзай.
– И помни – ты обещала.
– Принесешь монеты – вспомню.
Линея покинула чужое жилище довольная, словно заглотившая на обед десятерых мышей, лоснящаяся кобра.
Калея проводила гостью хмурым взглядом, дождалась, пока наверху щелкнет дверной замок, после вздохнула и вновь коснулась дорогого бисера.
«Значит, ждать входа на Этажи еще год».
А после мелькнула мысль: «Черт, а, может, открыть собственный журнал?»
* * *
– Эй, ты где?
По квартире Эмии гулял сквозняк – все окна нараспашку, вольно реет на ветру тюль; робота нет – сбежал, что ли?
– Эмия? Ну-ка дуй сюда – у меня для тебя новости.
Они сидели на балюстраде – Калея на теплом мраморе, невидимая Эмия где-то рядом – на перилах?
На ладони снова блестела выпуклым боком древняя монета.
– Послушай, я не знаю, правда это или нет, но так говорят. Что если набрать сто штук, а после в Фонтан Вечности, то он придет. И я не могу обещать, поняла? Это просто вариант, но других я не нашла.
Тишина.
На песке, которым Калея предусмотрительно усыпала пол, сложилось слово «спасибо».
– Ага, – крякнула гостья задумчиво. – Линея, знаешь, она общительная. Монеты же раскиданы по всем, но если поспрашивать хорошо, то набрать можно. Я же дома одну нашла…
Помолчали.
– Короче, надеюсь, завтра тебе их принесу.
«Сама».
– Почему сама?
Ах да, Эмия не сможет их ни поднять, ни бросить в фонтан.
– Ладно, сама. Но за результат не ручаюсь, поняла?
Молчание.
– И что я ему скажу, если придет?
«Про меня».
– Ладно, скажу про тебя. Но я, если что, ни при чем. И надеюсь, что меня за это не накажут.
Калея умолчала о том, что добрый час провела в поисках информации о наказании за помещение старинных монет в фонтан. Но все выглядело законно.
– Ну, ты как вообще? Куда-то Павл твой подевался. Может, другого робота тебе прислать – робкую и покорную девицу? Красивый мужик тебе теперь все равно ни к чему.
«Нет».
– Ну, как хочешь. Ладно, пойду я – с тобой все равно даже не выпить. А мне еще подумать хочется – сегодня мыслишка одна дельная пришла. Помозгую.
«Спасибо».
– Пока еще не за что.
Уходя, Калея думала не об Эмии.
А о том, что, если основать модный журнал, который побьет популярность «Бликов», то можно заслужить куда больше славы, нежели одной-единственной линейкой нарядов с бисером. К тому же – всегда своя колонка, свои редакторы, свой читатель и, что самое лучшее, свои правила.
Она даже знала, как назовет его – «КалеяМодис».
Звучало почти, как «вечный двигатель». Ей нравилось.
* * *
С вечера и до утра Эмия наблюдала за ними – пила чужие эмоции, как воду из блюдца. Любовалась Дарином, пока тот спал, пока царила ночь; за окном по черному небу совершала круг луна.
А после утро – чай, сухари.
Отец с сыном смотрели друг на друга с недоверием и радостью, с мелькающим время от времени удивлением и облегчением. Тадеуш неуловимо помолодел – в его равнодушных до того глазах растворилась апатично-печальная пелена, и треснуло новыми морщинами от улыбки лицо.
Эмии было хорошо. До того хорошо, что в какой-то момент она нарушила собственное правило не слушать чужих разговоров и включилась в беседу.
– …а мать твой день рождения каждый год праздновала. Выпьет рюмку водки и ревет у себя в спальне – думает, я не слышу. Дело ли – ребенка отбирать. Мы других потом совсем не хотели, но… как-то само получилось. Она бежит на аборт, я – матом. Несколько раз из кабинетов врачей выволакивал. Все боялась, что опять…
Дарин не глядел на отца – все больше на свои руки.
– А скоро она приедет?
– Вроде через неделю обещала. Сказала, если что, позвоню.
Помолчали.
– А невеста твоя где?
– Дома. К родителям отправилась… погостить.
– Вон оно что. Ясно. Ты ведь куришь?
– Курю.
– Пойдем тогда на крыльцо выйдем. В доме я не дымлю.
Они сидели рядышком. Снаружи ярко светило солнце; лаяла соседская собака – вытекал рваными клочьями из-под навеса табачный дым.
Эмия отлепила себя от монитора и ушла на балюстраду. Долго смотрела на крыши Астрея, и мысли ее ходили по кругу, как вагоны паровоза, зацепленного на самого себя: получится у Линеи собрать монеты? Откликнется ли за зов Кронис? Если да, что она скажет ему? Надо передать Калее спасибо. И Линее тоже. Хорошо бы, если у той получилось собрать монеты…
«Что она скажет Кронису?» – стало вопросом дня.
Больше Эмия, возвращаясь к монитору, звук не включала.
* * *
Колчановка.
«Вот он обрадуется…» – думала она, шагая от остановки. Плащ с собой не зря брала, но здесь теплее, теперь приходится его в руках нести. А от дочки и так подарков полная сумка…
Карина Романовна любила эту лениво-сонную, почти всегда спокойную деревню. Здесь когда-то постепенно – капля за каплей – она обрела успокоение, – здесь они прожили лучшие с Тадеушем годы.
Может, и хорошо, что получилось раньше вернуться. Чего сидеть возле Митьки, если там днюет и ночует Мария Михайловна? Ей-то недалеко, живет через дом – и мамка, и нянька в одном лице. Всегда на подхвате.
А Лийке материнство к лицу – цветет и пахнет. Похудела, улыбается, хоть и с кругами от недосыпа.
Да, помнились ей, Карине, свои собственные бессонные ночи, когда дочь была маленькой. Помнилось, как все ходила, проверяла ее запястье – не просмотрели ли злосчастную точку? Не дай Господь опять… Кажется, годам к пяти только и успокоилась.
А вот уже и поворот на свою улицу. Славная погода, теплая.
Тадеуш, поди, на одних сухарях сидит – забыл про пельмени, забыл про вареники, которые налепила перед отъездом.
«Главное, что Митька – не «ЧЕНТ»…» – с этой мыслью Карина Романовна отперла зеленую калитку и крикнула:
– Тэд, я дома!
И удивилась, когда ей навстречу из-под навеса вышел Тадеуш.
Удивилась не тому, что вышел. А тому, что он совсем как когда-то по молодости широко улыбался.
– Ты куда меня ведешь?
Она успела увидеть, как на лавке в тени сидит паренек, – кажется тот самый, который приезжал на пару дней – студент?
– В дом? Дай хоть с гостем поздороваюсь…
Тадеуш пер ее по ступеням, как бульдозер.
– Слушай, а чего он опять приехал?
Что-то в ее муже было не так – она не могла разобрать. Выпил, что ли?
Уже в доме, когда разулась и стояла возле кухонного стола спросила:
– Зачем он к нам? Ведь не звали больше?
Вместо ответа ей зачем-то протянули чужой паспорт.
– На. Открой, посмотри.
Карина, предчувствуя дурное, беспокойно вздохнула, ощутила, как нервно стукнуло сердце.
– Больше не придется тебе водку пить и плакать.
– Что?
– Да ты читай-читай.
И она открыла страницу.
* * *
(Marika Takeuchi – Rain in the Park)
Ровно в три часа пополудни Линея покинула чужой дом, зажав в кулаке искрящееся слово – чужое обещание. Сбежала с крыльца легко, как девчонка. И еще долго слышалось Калее доносящееся с улицы довольное мурлыканье будущей Королевы Моды.
Ничего, вчера она нашла талантливого, почти что гениального фотографа. Сегодня они попробуют снять ее наряды…
Мешочек с монетами выглядел небольшим, но ощущался тяжелым.
Серебряники Крониса – сто штук. Она пересчитала.
Меньше всего Калея любила дождь. Над Астреем он проливался раз в сто лет, и надо же – сегодня она под него попала. До фонтана добралась, похожая на мокрую курицу: платье липло к телу, прическа испортилась, тушь потекла – нужно бы подправить. Но сначала дело.
«Как жаль, что не одна…»
У старинной чаши, наполовину заполненной водой, стоял человек. Немолодой и седой кудрявый мужчина с кустистой бородой. С пузиком, в шортах, волосатыми ногами и до ужаса простой хлопковой футболке с надписью «Zeuss».
«Фанат, что ли?»
Ей давно не встречались такие – кхм, неухоженные. Сейчас у мужчин мода на короткие штаны-клеш, крылатые безрукавки, длинные волосы и избавленную от волос кожу. Речь не о голове, конечно.
Ладно, к черту незнакомца – он не помешает. Мало ли кто чем занимается в солнечный полдень, верно?
Пахло освеженной листвой и влажным мрамором. И еще тиной – из фонтана. Кажется, его никто и никогда не чистил, да и вообще, редко сюда приходил. Чаша изнутри покрылась налетом, зацвела; вода еще прозрачная, но зеленоватая. Калея наклонилась, чтобы рассмотреть, есть ли на дне монеты, но не нашла ни одной.
«Значит, миф. И никто не кидал».
Ладно, пусть она дурочка, но ради Эмии попробует.
Легко развязалась тесьма у мешочка – застывшими каплями полетело из горловины серебро. Одна за другой все монеты попадали на дно, мягко улеглись, на несколько секунд взбаламутив планктон.
– Кронис-Кронис, приходи, ты очень нужен, – шептала Калея нервно.
То ли говорит? И сколько ждать?
– Ой, а что это Вы тут делаете?
Приблизился и полюбопытствовал незнакомец. Голос у него оказался приятным, а глаза веселыми.
– Не мешайте, пожалуйста.
Калея быстро спрятала мешочек в сумочку и принялась наспех расправлять мятое платье. Приводить себя в порядок на глазах чужака стыдно – ей бы зеркало и расческу, ей бы сменить наряд. А этот как назло с удовольствием на нее пялится.
– А хотите кофе?
Кофе? Какой может быть кофе, когда а) она неопрятная, б) находится тут по делу Эмии, в) с таким кавалером ее в любом баре засмеют?
– Не хочу.
– Жаль. Вы очень красивая.
– Спасибо.
Ей очень хотелось, чтобы чужак ушел, но тот будто не чувствовал ее недовольства. Стоял рядом, какое-то время смотрел на парк, подставив лицо открывшемуся после грозовых облаков солнцу. Довольный, беспричинно счастливый. И чрезмерно любопытный.
– А Вы кого-то ждете? – спросил через минуту.
– Жду.
– Может, я Вам подойду?
– Простите, но я… занята.
Бородатый не отставал.
– Значит тот, кого Вы ждете, Вам очень нужен?
– Не мне, подруге Эмии…
Чего разоткровенничалась? Ему какая разница.
– Точно не найдете для меня минутки? Может, прогуляемся?
Ему упорно качали головой – извините, мол, некогда, очень важное дело.
– Ну, как хотите, милая Калея.
Шагнул навстречу, взял ее за руку, мягко и щекотно коснулся тыльной стороны ладони усами и губами, заглянул в глаза.
И она вздрогнула.
Возможно, от того, что он назвал ее по имени. Или, может, потому что никогда еще не видела, чтобы в чьих-то глазах отражался край Вселенной.
Немодный человек в майке с надписью «Zeuss» уже уходил, когда она спросила:
– Простите, а Вы кто?
– А Вы как думаете?
И ей улыбнулись так тепло, что сердце распустилось бутоном розы.
* * *
– Это был он, точно тебе говорю!
«Ты обо мне сказала?»
– Сказала. Почти… Сказала, что жду не для себя – для Эмии.
«А он?»
– Ушел.
Тишина.
– Но это же не значит, что он не вернется? Вернется…
Калея вовсе не была в этом уверена. Черт, она – курица, упустила Крониса, самого КРОНИСА, который стоял с ней рядом.
– Послушай, я его не сразу узнала. Вообще, если честно, не узнала – дядька с пузом. Кто бы знал, что он такой?
Эмия молчала – песчинки не шевелились.
Калея вздохнула.
– Будем ждать.
И покинула чужое жилище под перешептывание травы на клумбах.
