Поезд трясся вторые сутки. В их каюте уже трижды сменились попутчики – сначала была пожилая дама с дочкой, затем два друга, теперь пара – он и она. Постоянно недовольные друг другом, постоянно ругающиеся.
Дар качался вместе с полом в проходе, держась рукой за холодную металлическую перекладину, на которой висела застиранная штора. За окном ночь; стеной стоял густой хвойный лес – уже зеленый, без снежных перин на ветвях. Оно и верно – углублялись на юг.
Кто отобрал у него детство, зачем? Что он увидит в Колчановке, когда приедет? Вдруг покосившийся от времени и старости дом, вдруг две просевшие могилы? Почему он не уехал из Бердинска с матерью вместе? Почему кто-то лишил его деревянных заборов и стучащихся по вечерам в окно друзей? Бесед на бревне у калитки, не всегда дружных игр на избитой рытвинами деревенской дороге. Криков соседки, в огород к которой улетел красный полосатый мяч; первой дружбы, первых ссор, поцелуя с девчонкой, живущей через пару домов от него. Он носил бы ее портфель прямо до школы, до которой, наверное, далеко…
От невеселых мыслей Дара отвлек грузный, пахнущий табаком дядька, протиснувшийся к своему купе так напористо, что Дар почувствовал себя облапанным за задницу.
– Извините.
С шорохом откатилась в сторону дверь. После захлопнулась, отскочив от косяка по инерции – ее изнутри поддернули назад.
Дарин остался в проходе один. Минуту или две созерцал сквозь тусклое окно немую ночь – не глядя, считал призраки проносящихся мимо столбов, – затем направился в холодный тамбур курить.
Вернулся в купе осторожно, как вор, – тихий и вежливый. Постарался не разбудить соседей, но никто все равно не спал: Эмия, сидя на нижней полке, читала книгу; на верхней напротив слушала плеер попутчица в футболке и шортах – девчонка с недовольным и обиженным лицом.
Какое-то время она возилась и демонстративно пыхтела, затем выудила из ушей наушники, как сливную пробку из ванной, потянув за шнур, и свесила волосы вниз.
– Ваня, закажи мне чаю уже…
Кудрявый и чернявый Ваня, которому куда больше подошло бы совсем другое имя – например, Исаак, – раздраженно вздохнул. Куда идти, когда почти полночь, где искать проводницу? А его подруге все равно, чего попросить, лишь бы «докажи, что ради меня готов…».
«Исаак» покинул купе, ссутулившись, как конь под тяжелой поклажей. Вернулся минут десять спустя, поставил на стол два стакана чая в подстаканниках. Судя по всему, теплых – не горячих, – прилично разбавленных или уже успевших остыть.
– А сахар где? – тут же поинтересовались с упреком.
Ваня демонстративно вдел в уши беруши и достал из-под подушки планшет.
Девчонка на верхней полке окончательно надулась и отвернулась к стене; остался качаться в стаканах нетронутый жидкий чай.
Дар сидел на нижней полке и слепо смотрел на собственные ладони – его почему-то тошнило от предвкушения встречи с родителями. Пусть встречи «издалека». А если все-таки две могилки?
Эмия почувствовала его смятение, отложила книгу, взяла за руку, опустила голову на его плечо. Дар притянул ее к себе и прикрыл веки.
* * *
Утром рано – еще почти не рассвело – они брели прочь от маленькой станции, на которой поезд не простоял и двух минут, по пустой проселочной дороге. С вечера, не переставая, лил дождь, и дорога из сухой трамбованной колеи превратилась в сплошную реку из густой грязи и жижи. Ботинки скользили – они давно потеряли и сухость, и пристойный внешний вид – их бы следовало сменить на резиновые сапоги, вот только магазинчиков по пути, как назло, не попадалось.
– Слушай, вот представь, что я попал к вам на Небо, – балагурил, чтобы скрыть нервозность, мокрый по колено Дар, – куда бы ты меня в первую очередь взяла?
Эмия задумалась. Длинная куртка с капюшоном на ней давно потемнела от влаги; с обрамляющих лицо волос стекала вода – сверху моросило без жадности. Снег по обочинам стаял; кое-где уже пробивалась зелень. Почва благоухала.
– Я бы показала тебе главные часы на башне – очень красивые. А после Парящие Бассейны…
– Парящие бассейны? Прямо в воздухе?
– Да. Они уникальные – температура воды регулируется прикосновением пальца.
– Здорово.
Он нес спортивную сумку в руке; она свою катила по лужам. Вечность назад забились колеса и вертящаяся ось – сумка ехала лишь потому, что ее упорно тянули за ручку. Оба старались не задумываться о том, что увидят впереди; смотрели на спустившееся почти до земли небо и иногда под ноги, чтобы не лицом в грязь – в прямом смысле.
– А дом бы свой показала?
– Конечно, – Эмия тактично умолчала про Павла. Последнему было бы сложно объяснить, что в Астрее делает настоящий живой человек. И хорошо, что для отключения роботов давным-давно придумали кодовое слово, вместо труднодостижимых кнопок. Наверняка, приведи она Дара домой, ей пришлось бы это самое слово произнести. И Павл обиделся бы на годы, если не на века… – Показала бы и дом, и работу.
– И с Калеей бы познакомила?
– Вы уже знакомы.
Эмия улыбалась. Так странно было думать про Астрей и Дара одновременно. Странно, но забавно – все равно, что представлять себя внутри компьютерной игры.
– Наверное, окажись я наверху, меня бы приняли в ряды… дворников.
– У нас нет дворников.
– Все делают роботы?
– Нет, просто всегда чисто. Не знаю, почему – мести не нужно.
– Скучаешь?
На нее взглянули хитро и тепло. Со скрытой грустинкой – мол, нет, конечно, я так не думаю. Но вдруг?
– Я не скучаю. Мне здесь лучше – здесь есть ты.
Под подошвами хлюпало; а у них одна на двоих согревающая нить под названием любовь.
– Все хотел спросить – а сезоны-то у вас меняются? Ну, зима бывает, снег?
– Зимы не бывает.
Дар напряженно улыбнулся, качнул головой:
– Снега нет, весны нет, грязи нет. Скучно ведь?
– Скучно.
Они добрели до проржавевшего указателя «Колчановка. 1 км».
Дарин возле него остановился, бросил сумку на взгорок и трясущимися руками прикурил.
* * *
(Stephan Moccio – Manolete)
Дед, кажется, жил здесь с основания «Колчановки». Рубаха насквозь сырая, с длинных седых волос текла вода, а ему хоть бы хны – копал себе землю, как заведенный. И это едва рассвело.
Эмия приблизилась к чужому забору, взялась за него руками, крикнула:
– Дедушка!
Тот вздрогнул, но головы не повернул – подумал, послышалось.
– Де-е-едушка!
– Ась?
И замерла черная от влажной почвы лопата; дед повернулся, сощурил подслеповатые глаза.
– Здравствуйте, дедушка! Мы спросить хотели: Вы знаете, где дом Карины Войт? Подскажете нам?
– Кого? – спросили надтреснутым, лишенным былой мощи голосом.
– Карины Войт. Карины.
– А-а-а… Сын, что ль, пожаловал?
Куривший поодаль Дар попытался выпрямиться и принять вежливый благодушный вид – вышло не очень, – но старик уже перевел взгляд обратно на Эмию.
– Долго ехал-то… Чего так долго?
Эмия растерялась.
– Деда, а дом-то где?
– Дом-то? Вот он… – и большая маслатая рука махнула на строение аккурат после дедова забора.
«Соседи?»
– Только опоздал он, милочка… Она ждала его, ждала. Месяц, как схоронили.
Эмия резко отпустила ограждение, будто то обожгло ей руки; Дар выронил из пальцев в грязь недавно прикуренную сигарету.
– Схоронили на общем кладбище, за рощей. Только памятник не ставили – не на что. Найдете, ежели захочете. Надпись есть. А в доме открыто, заходите – сына она ждала…
(Evanescence – Hello)
Дар, кажется, умер снова. Он когда-то уже умирал – когда забирали от матери чужие руки, когда мелькали перед глазами ряды окон и чужие лица. Когда понял, что ждать некого и незачем.
Старый одноэтажный дом зарос бурьяном. Сад давно не знал ни внимания, ни заботы – видать, хозяйка то ли была стара, то ли болела.
«Но ведь в пятьдесят два – еще не старость…»
«Месяц, как схоронили…»
Он плакал и не замечал этого – шагал по протоптанной годами дорожке от калитки к двери, представлял, как земли касались материнские тапки. Сюда она выходила, встречала гостей, здесь, наверное, развешивала белье – на столбах остались обрывки веревки. Грела на печи воду, гремела тазами, вздыхала, устав…
Висело над деревней серое небо; мокла обитая старым дерматином дверь.
«Почему одна? Куда делся отец?»
Мысль «умер раньше» Дар в мозг допустить уже не мог – не влезла.
Замок никто не закрыл – видать, за домом следил дедок.
«Долго ехал-то, сын…»
Долго.
И приехал к пустой избе, пустым глазницам слепого жилища с забитыми ставнями.
Он не мог, не хотел представлять, как во дворе стоял гроб. Боялся, что сорвется и зарыдает, как маленький, упадет на землю, примется месить пальцами землю прямо на глазах у чужих. И потому смотрел, но не видел, просто шел. Открыл дверь, шагнул внутрь, миновал сени, оказался в чисто выметенной тихой комнате. Отыскал глазами узкую, ровно покрытую покрывалом кровать у стены, сел и закрыл лицо ладонями.
«Я не успел…»
И зарыдал тихо, высоко, зажимая рот руками.
– Дар… Дар…
Его гладили по коленям, но он не отнимал рук от лица, боялся видеть комнату. Вещи, которыми она пользовалась, чашки из которых пила, – все теперь пыльное, забытое.
– Я не успел…
Он убрал руки Эмии с колен и во двор выбрел почти на ощупь. Сел на мокрое крыльцо и вдруг понял, что один камень с сердца не снимет никогда – с ним его когда-нибудь и зароют.
– Мама…
Старая яблоня у стойки с инструментами, ржавая лейка у клумбы. Вдали за деревней легко и свободно шумел лес.
Дар чувствовал, как крючит судорогой пальцы, и не мог их разжать даже для того, чтобы вытащить из пачки новую сигарету.
Эмия сама не знала, что ищет, а, главное, зачем. Наверное, чтобы осталась память, чтобы у него осталось хотя бы ее фото. Если, конечно, вещи не отдали.
Она смотрела за печкой, под кроватью; шукала пальцами по полкам, позади пыльных икон, сдвигала в сторону огарки свечей, возвращала на место.
Здесь много и часто молились. От одиночества.
Зря они приехали сюда – как больно. Может, если бы потом, после Ворот, он бы пережил, а теперь тяжело ей так же, как ему, как будто боль, разделившись на двоих, лишь усилилась.
Черный от копоти совок для золы; старые полотенца с вышивкой. Красиво, рукодельницей была мама – жаль, что ушла, не дождавшись.
Эмия беспрестанно смахивала с глаз слезы – мешали видеть.
Альбом… Ящик… Что-нибудь.
Наконец, ей повезло – под стулом в углу нашлась старая деревянная шкатулка с лакированной крышкой. На крышке молодцы и красны девицы, зима, кони, сани – лица, одежда, фон – все в трещинах.
А в шкатулке груда писем и одно-единственное черно-белое фото на дне.
Женщина на нем сидела прямо, будто фотографировалась на паспорт. В платке, уже немолодая, глаза печальные, усталые – «Дар, вот она…»
Эмия зачем-то перевернула старый снимок – машинально, по инерции – и прочитала:
– Мартемьянова Арина Валентиновна…
Ари… Арина?
Арина?!
Зажав рот ладошкой, Эмия вынеслась на крыльцо, забыв запереть дверь.
– Дар, посмотри! Возьми, посмотри, ну, посмотри же…
Он не оборачивался, не протягивал руку, он как будто сделался старым, как этот дом.
– Дар, посмотри на фото!
Слова нажимали, дергали его за уши, теребили желающее впасть в кому сознание.
– Я… не… готов.
– Посмотри!
К карточке, на которую падали дождевые капли, протянулась дрожащая рука.
– Мама…
– Переверни!
Эмия командовала, как надсмотрщик.
– Прочитай. На обратной стороне.
И Дар перевернул фото. Долго читал текст, стирал со щек слезы, многократно перечитывал одно-единственное предложение – чужое имя. Пока не дошло.
– Это…
– Это не твоя мама, – кивнула Эмия, – это другая женщина – Арина. Дедушка ослышался.
(Rick Wakeman – Stairway to heaven)
Спустя двадцать минут Эмия деловито носилась по избе. Нашла, что хотела: плотный картон, «набивку» из старых газет, моток шпагата, ножик – принялась мастерить «посылку».
Сидящий на кровати Дар смотрел на нее недоуменно – сам он только начал отходить от пережитого потрясения – плохая, а затем хорошая новости почему-то выжали из него все силы. Хотелось лечь на кровать и лежать, закрыв глаза, как ребенок, которого грозили наказать, а после почему-то передумали. Но лечь не позволяла совесть – дом чужой.
– Зачем посылка? – спросил он, когда Эмия отыскала ручку и принялась царапать сверху адрес.
– Схожу в главный дом в деревне, притворюсь почтальоншей, скажу, что отправитель забыл указать номер дома.
– Думаешь, скажут адрес?
– Думаю, скажут.
Снаружи все еще капало.
А хитрая она, однако, богиня-то – голова даже в сложный момент хорошо работает – Дар Эмией тихо восхищался. И еще улыбнулся, когда понял, что в этот самый момент – в простой одежде, с высунутым от усердия языком и слипшимися от влаги волосами – она удивительно сильно походит на обычную земную девчонку. Сфокусированную и очень решительную.
* * *
Председатель был невысоким, морщинистым и страшно занятым. Чтобы дойти до его кабинета, Эмии пришлось пересечь большой и пустой деревянный холл, и до самой массивной двери за ней тянулись мокрые и не очень чистые следы. Колчановка асфальтированными дорогами не славилась.
– Входите. Что Вам?
На нее даже не взглянули. Посетительница пошуршала мокрой курткой, переступила с ноги на ногу и уставилась на круглую, глядящую на нее проплешину.
– Я ищу Карину Войт…
«Я почтальонша… я с почты… работаю на почте…» – Эмия все еще думала, как сказать, чтобы звучало правдоподобно, когда ее спросили:
– По распреду?
– … что?
– Вас сюда распределили? – раздраженно пояснили ей вопрос и впервые подняли голову. На Эмию уставились маленькие, но цепкие глазки – на ее мокрый капюшон, на коробку в руке, после на ботинки, вокруг которых налилась лужа.
– Д… да.
Она судорожно поддала себе воображаемого пинка – зачем соврала?! А если сейчас встрянет в историю?!
– Хорошо, – председатель сделался мягче, миролюбивей. – Сколько вас приехало, господа студенты?
– Дво… Двое.
– Отлично. Мы уж думали, всех прислали. Но так даже лучше. Хорошо, запоминайте тогда…
И ей принялись рассказывать, как пройти к дому номер четыре по улице Озерной.
* * *
– Он подумал, что мы студенты по распределению?!
– Да. А что это?
Эмии было страшно, что Дар начнет ругаться, но тот кружил по комнате, увлеченный продумыванием деталей вымышленной истории.
– Значит, так, – деловито объяснял он ей несколько минут спустя, – мы с тобой студенты с биологического факультета Атынинского сельскохозяйственного института…
– Атынинского?
– Это город такой недалеко отсюда. Мы его на поезде проезжали, помнишь?
Эмия помнила смутно – только перрон больше и шире, чем другие. И толпу гуще.
– А ты уверен, что там есть такой институт?
– Он почти в каждом городе есть.
– Хорошо.
Дом Арины Валентиновны будто посветлел. На Эмию с Даром благожелательно взирали святые с икон; не казались больше пыльными и унылыми полки со свисающими скатертями, не тяготил вид задвинутых под круглый стол стульев. Дар один из них выдвинул, развернул, уселся, залихватски закинув лодыжку на колено.
– Слушай, а ведь так даже лучше…
И впервые его глаза почти что сияли от предвкушения и надежды.
– Почему?
– Потому что это значит, нам дадут пожить в ее доме – так делают некоторые пенсионеры, которым нужна помощь. Позволяют в обмен на выполнение несложных работ по хозяйству пожить, изучить местность, флору-фауну, глубже познакомиться с агрофермерством и так далее. Понимаешь?
– Получается… Мы можем… просто постучать к ней, сказать, что студенты? И нас пустят?
– Получается.
Дар выглядел серьезным и почему-то бледным. Даже вынырнувшее из-за облаков солнце не стерло с его лица тени от залегших морщин.
Почти прекратился дождь – редко еще стучали по металлическому козырьку капли. Этот дом более не чудился им чужим – в какой-то мере своим, переходной базой между разведывательными пунктами. Как не казалась чужой женщина с фото – Арина Валентиновна Мартемьянова.
Выходя за дверь, Эмия мысленно пожелала ей счастья и добра там, где бы она теперь ни находилась. И чтобы ее сын все-таки приехал.
* * *
Улица Озерная находилась на другом конце деревни – в точности наискось, если провести по карте прямую линию от одного угла до другого, как сделала ради них продавщица из местного магазина «Продукты», которая позже продала им две пары резиновых сапог.
Сапоги пригодились сразу же – лужи после ливня на дорогах образовались такие, что не обойти, не перескочить – то и дело приходилось углубляться на обочины, пробираться вдоль чужих заборов.
Менялись улицы: с Сиреневой на Садовую, с Садовой на Молодежную, с Молодежной на Бориса Потехина, – а дома оставались по большей части одинаковыми – старыми, одноэтажными, с потемневшим от времени брусом.
Ближе к центру – на Березовой – они миновали несколько добротных каменных особняков – дорогих, судя по сложности кованых ворот и высоте кирпичных заборов.
«Наверное, для местной администрации», – предположил Дар.
А дальше привычный глазу пейзаж: сваленные вдоль мокрых дорог доски, шифер, груды кирпичей…
Как сейчас, он не волновался никогда. До дрожи в самом центре души, до неожиданно трухлявых от слабости коленей. Шел и тормозил, то шутил, сам не помня о чем, то вдруг надолго умолкал. И Эмия, как всегда, не упрекала – чувствовала его настроение, как свое.
– Все будет хорошо, – роняла с периодичностью в несколько минут, не обращаясь к кому-то конкретному – просто в воздух перед собой. А он цеплялся за эти слова, вдыхал из них спокойствие и умиротворение, на мгновенье успокаивался, а после принимался волноваться с новой силой.
Вскоре он увидит женщину, роднее которой нет. Которая вынашивала его долгих девять месяцев, берегла, говорила с ним, пела песни, может быть. Единственная, кто гладил его по голове, целовал в щеку, любил безусловно или близко к тому.
Как же долго они жили врозь.
На взгорок, со взгорка; две вырытые колесами грузовика колеи – доверху залитые водой. В лужах перевернутый мир; отражения голых пока берез.
Всю жизнь она прожила здесь. Без Дара.
Они никогда бы не встретились, если бы не Эмия…
Их провожали взглядами из-за заборов бабушки, иногда старики. Редко встречался молодняк – по большей части бездельный и пьяненький на вид – им до путников не было ровным счетом никакого дела – они спорили, что-то делили, собирали деньги на очередную бутылку, огребались нелицеприятными эпитетами от ворчливых соседей.
Рассветная, Рябиновая, Третья Проезжая – они все могли стать названиями из детства. И стали – только из чье-то другого: девочки лет трех, осваивающей велосипед у синего забора; мальчишки в куртке, колотящего по луже палкой.
– Смотри, – Эмия указала на проржавевшую дощечку «Озерная» на очередном углу, – мы почти пришли. Продавщица говорила, что четвертый – предпоследний с конца.
Материнский дом не в пример другим тусклым, оказался ярким, будто выкрашенным зеленкой. С ладно починенным забором – таким же зеленым, – с растущей у ворот липой, с недавно перестеленной крышей и бревном-лавочкой у калитки.
Дар ощутил странный, похожий на судорогу приступ – острое желание на ней посидеть.
Но не успел.
Озерная, дом четыре.
Он даже сказать ничего не успел, а Эмия уже с улыбкой напористо колотила в запертую изнутри на засов решетчатую дверь.
* * *
– Говорили уже, что не будет больше студентов. Мы и не ждали. Подавали заявку, что готовы принять, это правда, – все потому что дел накопилось…
Дар сидел, уткнувшись взглядом в тарелку, как приютский пацан на виду у надзирателя с розгой, – робел. И ел картошку – обычную на вид жареную картошку (которую частенько готовил сам), – словно священное блюдо, которое пробуют раз в жизни. Нацеплял на вилку ломтик, макал в налитую на край тарелки сметанную лужицу, отправлял в рот, тщательно жевал.
Не «обычная» картошка – мамина. Вкуснее он в жизни уже не попробует.
– Но мы и рады. Нам бы огород перекопать, а то посадки скоро – не успеваем. Трактор нынче дорогой, да и по соседям он все. На неделю расписано. Слушайте, только удивительно, что вы издалека. Обычно к нам с Редьмы, с Ворошиловки. Но еще никогда с Атынинска…
Эмия вдохновенно врала. Про дипломную работу, которую они как раз пишут, про необходимость перед защитой отдохнуть (а сельская местность для этого – рай). Про то, что у студентов другой возможности не будет (на море сложно накопить), про дождевых червей, которых они, кстати, изучают…
– Ну, червей-то тут хватает.
Дар почти не слушал. Он смотрел на прикрепленное на стене прямо над столом фото: собственную мать – высокую, неулыбчивую, даже в чем-то жесткую, – отца – кудрявого и седого, ростом ниже матери. А так же на стоящую слева девушку-шатенку – молодую, симпатичную (сестру?), на вихрастого пацана лет четырнадцати. Брата?
У него большая семья?
– Только спать положу не в доме, ничего? Все жду, что сын приедет, он обещал, что не сегодня, так завтра.
– Сын? – приветливо, но напряженно спросила Эмия.
Дарин вздрогнул – у него кусок хлеба в горле застрял.
– Да, младшенький мой. Восемнадцать ему вот только исполнилось – в институте учится на первом курсе. В Редьме как раз.
Она сидела рядом в кресле – мать. И Дар ощущал ее порами кожи, тянулся к ней и стыдился этого. Смотрел на ее руки с дорожками вен, на ногти с полосками почти что выполосканной водой грязи (часто в огороде, часто стирает). На рукав старой бежевой кофты с катышками с обратной стороны, на простой и потертый браслет от круглых часов.
– Дочка моя в столице живет, она еще не скоро навестит, скорее, я ее.
– Почему?
Эмия умудрилась уплетать за обе щеки картошку, запивать все сладким чаем и вести непринужденный диалог о том, что ему, Дару, было важнее всего услышать.
– Потому что внучок у меня родился месяц назад. Счастье мое.
– Как здорово!
Племянник…
И ухнуло секундным страхом сердце – не ЧЕНТ? Нет, иначе промолчала бы…
Дар сидел в доме, к которому должен был принадлежать, но не принадлежат, слушал свои\чужие новости, ощущал каждый миг времени так, будто сначала проглатывал его, а после выпускал наружу. Светло-синие стены, деревянный, накрытый ковром со стершимся от времени и подошв ворсом, старое кресло в углу, телевизор. Она, наверное, смотрела его вечерами, надев на нос очки, которые хранила на серванте в футляре.
Его место. Не его.
Он свой. Чужой. Он там, где должен и где не может быть, потому что здесь его не знают.
– А Вас как зовут?
Он пропустил, как представилась мама, пропустил ответ Эмии, очнулся, когда понял, что смотрят прямо на него – зависшего взглядом на портрете, с недонесенной до рта вилкой в руках.
– Дар.
Ответил, не подумав. И увидел, как (всего на секунду, на микрофрагмент) изменились вдруг глаза сидящей напротив женщины – стали глубоким и грустным космосом. Увидел, как опустились кончики губ, и каким печальным и беспомощным на мгновенье стал ее взгляд. Этот взгляд будто рассказывал: а у меня тоже был сынок… Дарин. Давно.
Она помнила. И до сих болела внутри от упоминания этого имени.
Дару отчего-то стало стыдно. Что он не подумал заранее, что не соврал, что не включил мозги, и теперь смотрел на лицо собственной матери, словно присыпанное гипсовой пылью – бледное, сероватое.
– С Вами все хорошо? – беспокойно подалась вперед Эмия.
– Все… в порядке.
Скрипнула дверь; за их спинами кто-то прошел – невнятно и глухо поздоровался.
– Тадеуш, а к нам студенты пожаловали. По хозяйству помогут.
Дар не обернулся, не смог. Хозяин дома буркнул «хорошо» и толкнул дверь в сени. Зашуршал там одеждой.
– На улицу пошел. Курить. Ладно, ребятки, кушайте, я вам в бане наверху постелю. Ничего, что вместе?
Карина Романовна отчего-то прятала глаза и смущение. Имя чужака колыхнуло в ней болезненный пруд памяти и то, что под ним.
– Вместе нормально, – серьезно кивнула Эмия. – Ведь мы жених с невестой, не волнуйтесь.
– Хорошо.
На них уже не смотрели.
Дальше мать словно потеряла к ним интерес – поджала губы, принялась в глубине комнат искать белье, полотенца, запасные тапки.
– Грязно там, подмести надо, – бубнила она автоматически.
– Я подмету.
Дар смотрел на поношенную юбку, на коричневые колготки, на кофту, обтянувшую плотную и негибкую уже спину.
«Я здесь, мама. Я рядом…»
* * *
– Если не хочешь, мы не будем здесь задерживаться. Хочешь, уедем быстро? Ведь ты… увидел.
Дар курил на балконе второго этажа. Комната над баней была примитивнее некуда – полутороспальная кровать, столик в углу, под ним громоздкая швейная машинка в чехле. Пара табуретов, старый и ненужный платяной шкаф, который пожалели выбрасывать. Тесно, как на съемной квартире в Бердинске.
Окна выходили на огород – черный пласт земли: прошлогодние грядки, валяющийся на тропинке грязный шланг, бочка в дальнем углу. Голые кусты, похожий на сдутый саван полиэтилен от теплицы; соседские крыши за забором.
– Нет, останемся пока. Поможем.
– Тебе же… больно.
Ему было больно. И хорошо, как никогда в жизни, – он был дома. Как призрак, как родной человек, которого не знают и не видят, как настоящий, пусть и непризнанный, сын.
– Побелим, пороги перебьем…
Он не слышал Эмию, не смотрел на нее. Уперся взглядом в спящий еще пока сад, где осенью, наверное, торчат вихрастые кисточки моркови, где лежат сытые кочаны капусты, где можно прямо с ветки рвать крыжовник.
О чем-то глухо разговаривал с матерью на крыльце отец. Не ругался, больше ворчал – наверное, не обрадовался визиту нежданых гостей. Его в ответ увещевали мягко, но монолитно – помощь нужна, пусть побудут пару дней… А если сын? Сыну в доме комната.
Дар понимал родителей.
Но он был готов пробыть здесь столько, сколько позволят. Спать на чердаке, питаться водой и хлебом, работать за спасибо.
– Большая у меня семья, однако, – хмыкнул Эмии. И сам не понял, чего прозвучало больше – радости или грусти. – Сестра… Племянник. Братан мелкий.
И вдруг почувствовал, как кольнуло в груди, – он им чужой. Они все эти годы жили без него – не ждали, не тосковали. И захотелось уйти, не разбирая вещей, не прощаясь.
Локтя осторожно коснулась Эмия.
– Ты им нужен. Ей нужен.
Дарин курил без слов, выдыхал дым через ноздри.
– Вот скажи, если бы у тебя родилось три сына… Просто представь…
Он не хотел представлять, вникать, вныривать в чужие шкуры и ситуации, но Эмия лезла в душу, как в щель палец, смазанный вазелином.
– … и один из них бы умер. Старший. Скажи, младшие заменили бы его?
Сигарета истлела до пальцев, жег ногти фильтр. Взирало на Колчановку сверху равнодушное и низкое дождевое небо.
Если бы он был отцом? Ждал бы первенца, как свое продолжение, как корешок, как лучик света? Нет, не заменили бы. Просто позволили бы жить дальше.
– Побудем сутки, ладно? Чтобы ты потом не жалел. Быть может, познакомимся с твоим братом.
Дар раздавил сигарету в дно ржавой банки из-под кильки и в комнату вернулся, так и не разомкнув губ.
* * *
(Philip Wesley – Far and Away)
Дар, словно усердный крот, перекапывал картофельное поле. Начал от края, двигался к центру; чадила в губах зажженная сигарета. Засадить лопату по черенок, надавить на рычаг, вывернуть земляной ком, разбить пополам, засадить лопату по черенок…
Налетал вдруг непостоянный ветер, закручивал спиралью у носа сигаретный дым – Дар морщился и прикрывал глаза. Летели по небу за рощу клочковатые туманные облака, их место тут же занимали новые – такие же торопливые, куда-то спешащие.
Обиженной девчонкой ругалась Эмия, которой не позволили взять вторую лопату.
– Ну, куда! – возмущалась Карина Романовна. – Не для девушки – в грязь, да лопатой. Отдохни лучше…
– Я ведь не отдыхать приехала.
– Книжку почитай, телевизор посмотри.
– Спасибо, но я «работать» хочу.
– Работать, непогода ведь…
Дождь почти прекратил.
Через полчаса Эмия добилась своего – ей выдали дождевик и перчатки. Теперь она занималась тем, чем занималась сама хозяйка до прихода гостей, – подкрашивала забор. Сидела на корточках, как покрытый полиэтиленом гномик, обмакивала жесткую щетину в банку с краской, мазала ей по шероховатым доскам. И выглядела крайне довольной даже со спины.
Дар какое-то время стоял и смотрел на нее, на свою Эмию, и не находил для нее эпитетов. Просто Эмию. Разве можно для родного человека подобрать слова? Нет, его можно только обнимать глазами, руками и душой. И он обнимет позже. А пока – втоптать в землю полотно, надавить на черенок, вывернуть ком земли…
Дважды он ходил в дом – первый раз за водой, второй раз просил старенькие перчатки, – и дважды стоял на пороге жилой комнаты, вдыхая смесь из запахов – средства для мытья, выцветшей диванной обивки, еды, что варилась чуть раньше и уже была убрана в холодильник. Пытался не думать, но не мог сбежать от мыслей о том, что его маленькие босые ступни могли бы топтать половицы этого дома. Каким бы он вырос, если бы вечерами сидел не на интернатском подоконнике, а здесь, на крыльце? Если бы отец или мать читали ему сказки…
Благодарил за воду глухо, в глаза старался никому не смотреть. Уходил копать, спрятав душевную муку внутри, за маской из скупой и почти равнодушной благодарности.
Ему смотрели вслед.
Снаружи под навесом, где стояли скамья и стол, сидел отец – что-то чистил, шоркал напильником, прилаживал одну металлическую часть к другой, ворчал. Дар понял, что он пытается собрать старый замок.
– Вот же…
Бросили не ему, но себе под нос.
Дарин сделал вид, что не услышал. Отнял от стены лопату, отправился в поле, к земле.
* * *
Серый приглушенный свет медленно таял; деревенский день тек к вечеру – когда к ней подошла Карина Романовна, Эмия порядком устала сидеть на корточках.
– Ты, если помочь хочешь, пойдем лучше на кухню. Замерзла?
– Есть немного.
– Дуреха. Тебе детей еще…
Детей.
Покорно следуя за одетой в толстую кофту, галоши и платок матерью Дара, Эмия грустно улыбнулась – детей бы она с удовольствием. Вот только прошло уже две недели, в запасе осталась половина месяца. За это время не то, что детей – надышаться не успеешь.
Ее напоили чаем, а после приставили к раковине.
– Картошку почистишь? Хочу потушить с мясом и перцами, по-польски. Муж у меня любит, поляк он…
«Полочь», – мгновенно всплыло ее собственное корявое слово, над которым смеялся Дар.
«Угу, полочь, из Полочи… Из Полоцка».
– Только вы не смейтесь…
– А чего смеяться-то?
– А то, что я… картошку чищу плохо. И вообще на кухне… не очень умелая.
На нее смотрели внимательно, долго, но без укоризны – силились понять, шутит или нет?
– А кто готовит у вас?
– Дар…
Эмия покраснела, как школьница. Боялась слов: «Мать тебя не научила, что ли? А как мужа кормить собираешься? Ведь кухня – это женская территория».
Ей такого не сказали. Карина Романовна осторожно пожала плечами, протянула маленький нож:
– Ну, как умеешь…
Эмия выдохнула с облегчением.
Уже вовсю шумела на плите закипающая вода, когда завязался диалог:
– Сама-то откуда будешь?
– Из Атынинска.
«Только бы не запутаться во вранье».
– А друг твой? Жених…
– Из Бердинска.
И позади воцарилась тишина – прекратился стук ножа по разделочной доске, застыла в руке очищенная морковка.
– Он всегда там жил?
– Вроде бы.
«Словно чувствует что-то…»
Спустя мгновение снова дробно застучал нож. Порезали морковь, лук, перцы, принялись шинковать петрушку – Карина Романовна быстро, Эмия неловко и неумело. Теперь стояли бок о бок.
– Глаза у него такие… странные.
– У кого?
– У Дара.
Теперь Эмия смотрела на пожилую женщину, которая не поднимала головы.
– Почему?
– Печальные, чуть дикие будто. И молчит он все время. Ты не обижайся только.
Закипела вода; поплыл по дому запах вареного мяса.
– Я не обижаюсь, – отозвалась Эмия тихо. – Да, молчит. Только человек он очень хороший. Я это точно знаю.
– Кто же спорит.
На нее так и не посмотрели. Сбросили измельченную петрушку в кастрюлю, сообщили, что теперь занятий, кроме просмотра телевизора, точно нет.
* * *
(Enigma – Mmx (the Social Song 2011))
– Через двадцать минут будем кушать!
Непокрытая голова Эмии скрылась за дверью.
Еще никто и никогда не зазывал его в дом с этими словами – Дар отставил лопату и повел одеревеневшими плечами. Понял, что устал, продрог, что с удовольствием бы поел, а после принял горизонтальное положение.
Смеркалось. Воздух, напоенный влагой, ощущался подушкой. Густо пахла сырая земля и молодая напористая зелень, пробивающаяся вдоль забора; напоминали о скорой весне набухшие древесные почки.
Чадили темным трубы соседских домов; желтым уютным теплом светились чужие окна. Есть хотелось неимоверно.
У навеса Дар остановился, посмотрел на стол. Так и лежали на скатерти сдвинутые раздраженной рукой части дверного замка – их потеснила полная окурков пепельница.
«Так и не собрал батька».
Сколько у него в запасе – двадцать минут?
Хорошо, что в интернате его часто поджидали в спальне, и потому юный Дарин предпочитал до последнего «зависать» у трудовика – спокойного, немногословного мужичка, одного из немногих, кого он в детстве по-настоящему любил. Вместе они собирали табуретки, налаживали электроприборы, точили на фрезеровочном станке детали, чинили дверные замки.
Этот не сложный, просто нужно иметь опыт.
Дар взялся за отвертку.
* * *
Утро нового дня.
Любовь всегда идет рука об руку с болью. Потому что люди принимают страх потерять за часть любви, не понимают, что он светлому чувству противоположен.
Родители, не знающие о том, что они ему, этому странному гостю, настоящие родители, смотрели на Дара с удивлением. Даже немного с опаской.
А тот никого не видел вокруг: сначала правил косяки, затем отправился латать забор, после полез на крышу – осмотреть черепицу.
– Хорошо, хоть поел с утра, – качала головой Карина Романовна. – Он всегда такой работящий? За такого и замуж не стыдно…
Сама поощряла, и сама же сомневалась.
Она не знала, что чужой ей парень пытается «выслужиться» напоследок – сделать для своих что-нибудь полезное. Заодно проявить себя с лучшей стороны, чтобы, если вспоминали, то добрым словом.
Об этом знала только Эмия, и от этого знания ныло сердце.
Оказывается, так бывает – когда любишь, что-то болит.
В обед к ее рукам липло мягкое, пахнущее дрожжами тесто, и Эмия то и дело хмурилась, пытаясь очистить пальцы. Как можно из этого что-то слепить? Как это сначала отлепить от себя, а потом заново не прилепить к себе?
Мать Дарина смотрела на нее внимательно.
– Там, где ты жила, теста не было?
– Только готовое.
– Понятно.
Кажется, ее только что приняли за избалованную девчонку из богатой семьи.
Но от таза с будущими пирожками не отлучили.
Вошедший в кухню Тадеуш крутил дверной замок с удивлением и подозрением. Бубнил:
– Вчера, вроде, сломанный оставил. А сегодня рабочий.
И, покашливая, отправился наверх относить инструменты.
Пирожки жарились, плавая в масле; Эмия смотрела в окно, и ей чудилось, что снаружи идет фильм, в котором постоянно меняются кадры: Дар с молотком в руке и гвоздями в зубах, Дар на корточках возле шланга, Дар с гаечным ключом и мокрым лбом, грязный и хмурый Дар отряхивает руки…
К пяти часам после полудня он починил все, до чего смог дотянуться.
А в шесть приехал сын.
Настоящий.
Ему навстречу, забыв, что все еще держит в руках полотенце, выбежала мать. Следом из дома показался отец – по-мужски коротко и крепко притиснул к себе невысокого парнишку, изрек одно-единственное «наконец-то», повел в дом. Сбоку причитала Карина Романовна, что они, дескать, заждались, что разве так можно – стариков-то волновать?
За этой картиной от крыльца бани наблюдал Дар.
Наблюдал. А после скрылся в неизвестном направлении.
Когда пробило семь, когда семья собралась ужинать, Эмия отправилась его искать. Сначала заглянула в дом – поздоровалась со всеми, на несколько секунд окунулась во вкусные запахи и радостную атмосферу обмена новостями, спросила, не видел ли кто Дарина, получила отрицательный ответ. Вернулась в баню, обошла первый и второй этажи. Затем обследовала огород.
Ни следа.
О том, что по дороге недавно проходил паренек, одетый в темную куртку и джинсы (без шапки и в резиновых сапогах, да), ей поведала соседская седовласая старушка. Сообщила – отправился в сторону магазина. Или на остановку.
Про остановку мысль Эмия отбросила сразу же. А вот про магазин…
Он сидел на лавке позади одноэтажного кирпичного строения, привалившись к стене. Молчал. Пьяный-препьяный. Об этом ей поведал не стойкий запах свежего спирта, которым Дар благоухал пуще секунду назад брызнутого одеколона, не неуверенные покачивания его тела в моменты движения и даже не полупустая бутылка водки, стоящая рядом. А аура. Отчаянная, злая, почерневшая.
– Эй, ты чего?
Она знала, что он не ответит. А, если и ответит, то что-нибудь неприятное, и потому руки касаться не стала.
Где-то вдалеке брехала раздраженная собака – большая, судя по лаю, – ей вторили соседские псы. Вились темными стрелами над деревьями стрижи – то пищали, то утихали; лениво промычала вдалеке корова.
Тишина. Таких вечеров не бывает в городе – без шума, без выхлопа, без вечных машин, когда только ветки шелестят и ветер.
– Пойдем домой, слышишь? Пойдем.
Дар что-то мучительно переживал внутри себя. Силился не излить это наружу, удержать, переварить самостоятельно. Но не смог.
– Думаешь, я буду нужен ей такой? Если трезвый не был…
Вот и причина.
Эмия вздохнула. Что тут скажешь? Младшего обнимали, гладили по волосам, говорили, как соскучились, а старший ласковых прикосновений отродясь не знал. Хотел заслужить простое «спасибо», и того не дождался – родня отвлеклась на приезд.
– Она меня не узнала, понимаешь?
Стрижи в сумерках пищали столь пронзительно, будто дрались.
«Узнала». Может быть. Но скажешь так, и спросит, а чего тогда не обняла?
– Наверное… – Эмия тщательно подбирала слова – пьяному так легко разбередить и без того чувствительную душу, – она боится даже предполагать. Что ты можешь оказаться… им.
Сказать, что спрашивала, откуда Дар приехал? Что интересовалась, всегда ли жил в Бердинске?
А для чего?
Рядом протяжно вздохнули.
– Я ей не нужен…
– Не говори так.
– У них все хорошо. Я хотел… Я увидел.
«Не пририсовать на фотографии чужака, не добавить туда призрака», – красноречиво вещало молчание.
– Пойдем, поспим?
Предложила робко.
– Пойдем.
И обрадовалась, когда он легко согласился.
– А завтра уедем…
Теперь вздохнула Эмия. Хотела что-то сказать – правильное, важное, способное изменить ход событий.
И промолчала.