Дни пошли странные – короткие, прыгучие.

Бывало, они стояли в вокзальных очередях так долго, что начинали гудеть ноги, бывало, ехали часами, и тогда Эмия забывала, что земля твердая, и по ней можно ходить. Они перемещались по карте, словно точки в детской игре – «кидай кубик, сколько выпадет? Пять, шесть, восемь…» Автобусы, поезда, почти никогда самолеты. Один раз такси, похожее на маршрутное, а на деле межгород «Тумы – Корецк». Помнится, в нем были одни только старики, куча поклажи и очень пыльный салон.

Они забрались так далеко на юг, что куртки и сапоги (дабы не таскать с собой) пришлось выбросить – никто из них не знал, куда и когда вернется.

Вокруг теперь круглосуточно царило лето.

Дар стал молчаливым и отстраненным. Спокойным, но в то же время отчаянным, с искоркой равнодушного безумия на дне зеленоватых глаз. Покинув отчий дом, он будто отрезал от сердца канат, привязывающий его к родным, и теперь парил, словно воздушный змей в вышине. Свободный, веселый, одинокий.

Эмия время от времени думала о том, что ей навсегда запомнится запах чебуреков и беляшей, которыми они перекусывали. Жирные пальцы, масло вокруг рта, сочное мясо, слишком крупно рубленный лук. В дорогие рестораны по молчаливому согласию ходили редко – там были люди, социум, взгляды, чужие мысли. На лавках у закусочных людей не было. Только степь впереди и трасса за спиной.

Вечная дорога от одного себя к другому себе.

И счетчик из дней недели, где одна среда явится для них «роковой».

В один из вечеров, когда теплынь не спадает даже в сумерках, в городке, название которого они оба не сумели бы вспомнить, им повстречались цыгане – яркие, пестрые, черноволосые и, как известно, прилипчивые.

Дара облюбовали сразу две – молодая и старая. Молодая тут же схватилась за мужскую руку, принялась ворковать, что всего за «сколько не жалко» с удовольствием расскажет про будущую судьбу – что любо, что дорого, когда свадьба, а когда рождение «наследника».

Эмия сразу заметила, что Даровы глаза при этом засияли мстительно, даже довольно. Как у кота, предвкушающего добычу, растянулась презрительная улыбка, и вышли наружу невидимые когти.

– Давай, расскажи, – мурлыкала цыганке «жертва». И довольная отсутствием привычного сопротивления гадалка развернула, словно секретный документ, чужую ладонь.

– Вижу-вижу у тебя большую любовь… Вижу девушку, а не одну…

– А сколько? Две? Три? Может, даже оргии попробую?

Дар зло куражился

– Ревновать тебя будут, ругаться. Но ты выбирай сердцем, а там свадьба, дочки родятся…

– Ух, ты! Дочки?!

Наверное, Дар бы и здесь ввинтил язвительный комментарий, но тут почему-то наклонилась к его ладони цыганка старая, взглянула быстро, а после принялась тянуть молодую в сторону.

– Пошли-пошли… – а дальше что-то непонятно, по-цыгански.

Оттянула прыткую прочь, да так, что едва не оторвала красный с бусинами рукав. Все зыркала на чужака испуганно и зло, будто у того на лбу был нарисован череп с костями.

А Дар хохотал им вслед так громко и пронзительно, что курортники, выбравшие эту тропинку к центру через парк, предпочитали двинуться в обход.

Ночью в душной комнате они лежали на простынях нагие и вялые – в номере отсутствовал кондиционер. Ветер, как назло стих; балконная занавеска висела мертвым мачтовым парусом.

– Послушай, а ты бы родила от меня? – спросил Дар тихо. Не повернул головы, не обнял, продолжал лежать неподвижно.

– С удовольствием, – ответила Эмия, не шевелясь.

И почувствовала, что он расслабился. Словно кто-то скрутил колки, и провисли вдоль грифа натянутые до предела струны.

Они спали на разных сторонах кровати, чтобы не жарко. А утром, когда, наконец, стало чуть прохладнее, Дарин подкатился к Эмии и закинул на нее ногу и руку.

* * *

Самым большим удивлением и радостью для нее стало, когда дошли до моря, – уперлись в финальную черту Державы с юга – границу, которую не переступить.

– Море, Дар, Море…

– Ага, можно было не ехать в Лаво.

– Ну, как же! Ехать нужно было. Но море…

Оно выглядело бесконечным и таким пронзительным темно-голубым, что казалось ненастоящим. Сорок минут они пробирались по камням, потому что рядом ни тропинок, ни дорог (эта часть Маймынского заповедника еще не обросла ни жадными гостиницами, ни щедрыми на траты постояльцами), а после сидели на темных уступах, смотрели на чаек, слушали, как плещет между скользкими камнями у берега вода.

Здесь, где отчетливо просматривалась вечность, время вновь исказилось – ускорило бег и одновременно застыло. Плавился на солнце чужой край; стояло лето. Перед ними сверкающая под солнцем гладь, а позади похожая на твердую пористую губку скала…

Эмия вдруг подумала, что ей скоро уходить назад. В Астрей. Там с ней, наверное, будут говорить, вразумлять, возможно, наказывать. А после, может быть, позволят вернуться к прежней работе.

А она не хочет к работе…

Судить людей за страхи. Списывать манну за слабости, несбывшиеся надежды, за минуты отчаяния. Теперь она понимала их – людей. Земля – мир контрастов, где наивысшую точку любви можно познать только через боль потери, где радость всегда будет граничить со слезами, где беспокойство осязаемо, потому что от него неровно стучит сердце. Здесь сложно, здесь красиво, она совсем-совсем отсюда не хочет…

– О чем думаешь?

Ее ладонь накрыли пальцы Дарина.

– О своем мире.

Справа тишина.

– Не хочу обратно, – качнула головой Эмия. – Не хочу.

Молчание.

– Не пойду!

Она упрямо прикусила губу и на какой-то момент из-за расстройства потеряла доступ к окружающей красоте. Вернула его лишь тогда, когда ее потянули пройтись по берегу. Оказывается, Дар разглядел краба.

* * *

Был вечер, когда они у маленького ресторанчика натолкнулись на парня в белой футболке и бежевых шортах. Он читал то же меню, что и они, – приценивался, собирался войти. Но обернулся, увидел, кто стоит рядом, и расплылся в идиотский и почему-то недоброй улыбке.

– О, Дарик-Скипидарик. Живой еще?

Оказалось, что парня в шортах кличут Матрас, что рос он вместе с мальчиком Войтом в том же самом интернате, что Дар когда-то за злые слова разбил о спину Матраса кирпич. Хорошо разбил, добротно и надвое, а заодно повредил позвонок, который неприятно защемил нерв. Оказывается, что у Матраса (тоже «ЧЕНТ» а, но с двумя лишними годами в запасе) на Скипидарика с тех пор сохранился зуб, и потому Эмия услышала следующее:

– Красавица, а Вы знаете, что этот урод скоро сдохнет? Он инвалид, мудак, дохлик уже практически. Давайте лучше со мной…

Парня в белой футболке Дар всего за секунду повалил на землю прямо перед рестораном, а после бил прицельно и сосредоточенно – так, как будто тренировался в битье недругов утром, в обед и вечером. Скатился с него только тогда, когда услышал вдалеке сирену – кто-то вызвал ментов.

Им вслед Матрас орал с окровавленным и лишенным двух зубов ртом:

– Я на тебя заяву накатаю! Понял, ты?! Сгниешь не на свободе, а в тюряге!

В ресторане в тот вечер они так и не поели – грызли сухари из магазина на обочине какой-то дороги.

– Знаешь, в городах нам, наверное, теперь не место, – нервно хмыкнул Дар. И чертыхнулся. А после вздохнул тому, что опять испортил им отдых, – теперь их, точнее его, если Матрас про заяву не врал, будут искать.

Стемнело; неровно голосили цикады, и звезды казались такими близкими, что их почти что можно было потрогать.

Эмия громко откусила сухарь. Прожевала, а после пожала плечами.

– Ну и черт с ними, с городами.

На нее смотрели хмуро и удивленно.

– А давай лучше купим палатку?

* * *

(Andrew Jasinski – Air)

В палатке – немодной и неказистой, самой дешевой, какая отыскалась в магазине, – они провели свои самые счастливые дни. Три подряд – как лето. И в свое маленькое лето Эмия сделала множество приятных открытий – оказывается, росу можно рассматривать до бесконечности, до беспечного восторга ребенка, который верит в то, что, если блестит, значит, бриллиант. Эмия балдела от того, что имела право наблюдать за моментом, но не имела права «владеть им», то есть создавать и распылять росу по собственному вдохновению, как в Астрее. Здесь, где время не зависело от убеждений и мотивации конкретного человека, ей приходилось гнаться за моментом, успевать хватать его суть, если повезет, вдохнуть.

И она, как губка, напитывалась запахами раннего утра, которые не могла ни с чем сравнить. Разве что с ковром, в котором миллионы создающих рисунок нитей: не успевшая окончательно исчезнуть предрассветная свежесть, запах влаги, немножко пыли, недалекой речки, примятой почвы, золы от вчерашнего костра… Чтобы не упустить наслаждение от утренних запахов, Эмия выбиралась из палатки в пять утра, когда небо только начинало светлеть, – слушала шум травы, тонкий звон комаров, полевую тишину.

А после день. Уже прогретые трава и земля, жесткие солнечные лучи, жаркое и душное одеяло поверх звенящего пчелами и стрекозами луга. День тянется очень медленно, почти бесконечно, если на него смотреть. На него, а не внутрь себя.

Ей нравился расслабленный облик ушедшего в себя Дара с травинкой в губах – поджаренного на носу и плечах (позже ввиду отсутствия крема она стала прикрывать их подорожником). Нравилось, что он так же, как и она, жил в настоящем моменте – по утрам и вечерам готовил для них на вертелах сардельки, которые они заблаговременно и в большом количестве приобрели в магазине; нравилось, что иногда он исчезал в соседнем лесу, а после возвращался с хворостом – ломал его руками, иногда стучал топором. Они мылись в соседней речке со спокойной, почти стоячей водой – не имея ни мыла, ни полотенец, просто обтирали себя старой Даровой футболкой, после сушили ее на жердине возле костра.

Эмия прожила бы так долго. Ей нравилось, что в своем маленьком «домике» с обвислыми стенами они обнимались, засыпая. Нравилось, что, вылезая наружу по нужде, она любовалась звездами, нравилось, что ее, озябшую после вылазки, тут же прижимали к себе, грели. Даже комаров по вечерам выгонять из палатки нравилось – вчера вечером она нашла густо пахнущий кустарник с красными цветами, приладила веточку под пологом, и москитов, как ни бывало.

Жаль только, что уезжать. Время…

– Время, – как-то подошла она к Дарину и осторожно коснулась вновь красного от солнца плеча – он опять забыл натянуть майку.

– А?

– Время.

– Что? Пора?

И сделался серьезным, как танкист перед боем. Как проснувшийся концлагерный заключенный, до того видевший самый чудесный за всю свою жизнь сон. Она разбудила его.

– Нужно ехать к Воротам. Я чувствую.

– Да. Хорошо.

Упрямо поджались губы. И даже бледнее стал загар.

* * *

(Skylar Grey – I Know You)

Ведомый исполнительным машинистом поезд мчался точно по расписанию. На восток.

Вагон им достался пустой, уютный, если бы кто-то не поленился заметить, но, сев в поезд, Эмия почему-то выбрала противоположную от Дара сторону, сложила на груди руки, погрузилась в себя. Дарин же наоборот выплыл на поверхность, с острой внутренней дрожью осознавал каждую секунду настоящего мгновения.

Громко затикали над его ухом невидимые часы.

Она загорела… Стала еще красивей, тоньше, женственнее. Она была рядом последние три дня, но он будто ее не видел. Чувствовал, обнимал, прижимал к себе, но не видел. Привык быть в себе, думать о себе, сосредотачиваться не на том…

Она была рядом весь месяц, не только последние три дня. А где был он? Ведь не успел, не надышался…

А теперь Эмия как будто ушла. Еще до Ворот. Сразу, как сели в поезд.

Летел за окном лес – все дальше поляна и оставленная на ступенях магазина (может, кому пригодится) палатка в чехле. Он не заметил, что последние двое суток не курил – не было нужды, – но чувствовал, что скоро закурит часто и много. Потому что останется один.

Ему вдруг стало страшно.

Она уйдет.

Нет, еще страшнее, чем тогда, когда отбирали мать, – тот страх он почти не помнил, а этот новый висел над ним зловещим черным облаком. Они дойдут до Ворот, и Эмии в его жизни больше не будет.

Никогда.

От этого слова его в полдень жаркого дня в душном купе продрал мороз.

– Эм, ты можешь остаться?

Спросил, как наркоман, которому правильный ответ, как доза.

Она впервые не улыбнулась, не попыталась его утешить. Не покачала головой, просто промолчала. Отвела взгляд и принялась снова смотреть в окно.

– Что они с тобой сделают там?

Голос Дара охрип. Снова и снова по кругу, с неприятной ясностью он осознавал, что все время думал о себе – не о ней. Она просто была.

– Я не знаю.

Иногда без ответа лучше, чем с ним.

Проводница принесла чай и удалилась, и Дарин подумал, что сейчас бы выпил водки. Да-да, прямо в полдень.

– Ты жалеешь?

– О чем?

«О том, что выбрала меня… мое фото. Что пришла сюда, об этом времени. О том, что теперь тебя накажут».

– Я дал тебе так немного.

И впервые на ее губах робкая улыбка.

– Ты дал гораздо больше, чем я смела надеяться.

– Врешь…

Ему почему-то не стало легче от ее слов. А в серых глазах Эмии покачивалась вместе с вагоном серьезность, которая словно говорила: «Дурачок, любовь ведь в том, кто любит. В том, позволит ли он себе чувствовать. А объект воздыхания – он на самом деле ничего не должен. Даже смотреть в твою сторону. А ты смотрел, ты меня обнимал…»

Поезд нес прочь из чужого лета, из самого лучшего времени его жизни. Что впереди?

Сработает чужая манна, и он побредет в одиночестве назад? Зная, что точка на запястье – больше не проклятье, что его будни не закончатся в роковую среду. Он будет жить. Для чего? С кем? Вернется в автомастерскую, будет варить себе лапшу, иногда открывать кулинарную книгу – ту самую измазанную страницу «Гречи по-купечески».

– Послушай, а ты не думала о том, что долгая жизнь без тебя может стать для меня проклятьем?

Вырвалось, он не смог удержать. Понимал, что слова неправильные – жалкие слова ребенка-манипулятора, желающего воззвать к совести уходящего прочь родителя. Мол, вы в ответе за того, кого приручили, – теперь будьте с ним, гладьте, дарите подарки.

Дарина трясло. Чтобы Эмия этого не заметила, он сцепил руки в замок, задвинул себя в дальний угол, за столик, принялся, как она до того, смотреть в окно.

Она подсела спустя секунду, положила голову ему на плечо, неслышно вздохнула. Попросила тихо:

– Пусть так не случится.

* * *

(Declan Galbraith – Love Of My Life)

«Хочу сказку».

Он не знал, почему она это сказала. Может, потому что вечер, а они в большом городе – в последний раз. В сверкающем отеле – оплатили напоследок самый лучший номер, баснословный по цене Люкс. А, может, потому что на Небе тоже читали сказки…

– Хорошо.

Он не знал, что такое сказка в ее понимании, но выбрал ей самое красивое бордовое сверкающее вечернее платье, а себе брюки стального цвета и белоснежную сорочку. Привел в ресторан, усадил за центральный столик на возвышении, кормил деликатесами – лобстерами, картофельными тарталетками, огуречной пеной, после цитрусовым мороженым… Они пили вино и вспоминали Лаво.

А после танцевали.

«Сказка, – думала Эмия, – это когда под твоими пальцами бритая или не очень мужская щека. Когда ты вдыхаешь его парфюм и плывешь, как от порции нарконектара. Когда понимаешь, что не хотел бы обнимать никого другого, кроме того, кто ведет тебя в медленном танце, когда он – это все, чего ты хотел бы в жизни. Сказка – это та самая земная любовь; любовь, сопряженная с болью, когда ты вдруг понимаешь, что готов убить за нее и ради нее. Если бы это помогло».

Эмия улыбалась, уткнувшись носом в Дарово плечо; ее волосы гладили.

Она поняла ее – человеческую любовь. Эйфорию на верхнем пике и темный омут отчаяния, когда ты готов цепляться за рубашку, лишь бы не оттащили. Рыдать, размазывать сопли, визжать от отчаяния, совершать все глупости мира. Лишь бы помогло. Будь у нее когти, Эмия цеплялась бы ими за реальность, чтобы ее не увели обратно наверх, оставили, позволили любить дальше, всегда.

– Я бы убила за тебя, – неожиданно хохотнула она, испачкав красной помадой белую отглаженную ткань.

– Правда?

– Ага.

Они, наверное, выпили слишком много.

– Значит, ты – человек.

– Точно.

«А я за тебя», – именно так ее обнимали, прижимали к себе, держали, не желая выпускать.

– Что я могу сделать? – шептали ей на ухо. – С кем поговорить? Как не пустить тебя? Я ведь…

Эмия прижимала палец к теплым губам.

– Т-с-с-с… сегодня сказка.

Когда они лежали на необъятной кровати в номере наверху, она подумала о том, что любовь – это когда душа мужчины проникает в душу женщины. И наоборот. Вместе они смешиваются, переплетаются, завязываются накрепко, как морские узлы.

Людей можно разделить. Разодрать, отдалить, изъять из жизни друг друга. Но не изъять из душ ту третью краску, которую они образовали при смешении.

Сказка – это счастье любви, несмотря на то, что в сердцах блестят слезы.

До утра они спали, обнявшись.

* * *

Среда.

Прежде чем выйти на дорогу, им пришлось перелезть через ограждение с надписью «Внимание! Опасная зона!». Ограждение было не ахти – провисшая пластиковая ленточка (один раз задрать ногу, чтобы перемахнуть), – но ощущение следом явилось тревожное.

Не было ни асфальта, ни кирпичей. Дорога к Воротам походила на обычную тропку грибника – вокруг плотный шумный сосновый лес, кусты черники (просто море черники), косые лучи солнца, щебет птиц – тишь да гладь.

Ему бы найти слова – правильные, специальные, ведь они отправились в свой последний путь, – но Дар молчал. Ему, как назло, казалось, что вокруг обычный день. Нет, не так – вокруг чудесный солнечный и теплый день, совсем не такой, чтобы кто-нибудь… В общем, в такие дни не мрут. Только, если… медведь.

Он корил себя за то, что почти сразу же, как они ступили на тропу и до теперешнего момента, вместо того, чтобы репетировать прощальную речь, как пацан, боялся встречи с медведем.

Потому что вокруг чрезмерно спокойно. И слишком много черники.

(Omar Akram – The Promise)

Она задумала все это – эту авантюру – месяц назад. Тридцать дней. И они почти истекли.

Под подошвами приятно пружинила хвоя; казалось, еще немного, и они выйдут из плотного леса к морю – ласковому прибою, крику чаек…

Но они смотрели карту и знали – моря впереди нет. Только Ворота, до которых примерно шесть километров.

Долбили клювами о стволы дятлы – им вторило эхо; то здесь, то там мелькали юркие рыжие беличьи хвосты. Шедший сзади Дар отмахивался от мошкары.

Шесть километров.

Что будет дальше?

Эмия волновалась. Она уже несколько раз бралась за ладонь Дара, тащила его вперед, когда он вдруг решал сделать паузу, тихо, но твердо увещевала: «Давай сначала покончим с этим, а после у нас будет…» Час? Два? Три? Сколько-то будет, пока ей не откроют Обратную Лестницу – попрощаться они успеют.

Ласковый, наполненный запахом сосен ветерок, а ей тревожно. Эмии чудилось, что на Земле она в последний раз, что после Ворот человек по имени Дарин Войт для нее навсегда останется в прошлом. Что по возвращению в Астрей с ней обязательно произойдет что-то ужасное…

Откуда эта информация, действительно ли сочится из будущего? Или же просто страхи? Сегодня она боялась, как никогда. Все-таки дурочка. Стоило обратиться к Старшим Богам, попросить разрешение на физическое воплощение, дать нужные клятвы, не попирать так глупо закон. И возвращалась бы теперь домой спокойная, совершив и испробовав все, чего так сильно желала.

А если бы ей не дали разрешения?

«Калея присылала Лестницу…»

Присылала. Но Эмия тогда не смогла – тогда была ночь, Дар рядом, и слишком хорошо.

А теперь поздно.

Тридцать дней назад она желала познать, какой ощущается земная жизнь, и теперь чувствовала это наверняка – каждую секунду на грани. Когда в тебе сразу и любовь, и тревога, и предчувствие беды, и желание плакать, лишь бы остановить момент. И благодарность. Раньше в ней была только благодарность – раньше она была Богиней.

Чтобы сделаться маленьким и уязвимым человеком, ей хватило четырех недель.

(E.S.Posthumus – Arise)

Ворота напоминали футбольные.

По краям столбы (будто железные, много раз крашеные), вверху труба-перекладина, а в центре… Все, что было заключено в столбы, светилось так ярко, что слезились глаза, и потому Эмия, приблизившись вплотную, остановилась к ним боком – ей не привыкать к небесным спецэффектам (боги почему-то любят много света, ведь глаза наверху никогда не жжет).

– Подойди…

Не попросила – скомандовала. Дар подчинился неохотно, как пацан из детского сада, которого пригласили для получения розог. Шагнул вперед недоверчивый и хмурый, скрывающий испуг.

– Дай руку.

Он дал – сразу правую. Наверное, угадал.

Эмия Адалани, временно позабыв человеческие страхи, совершила повелительный жест в воздухе, и манна, все это время находящая в Дарине, как в сосуде, высвободилась из тела. Сформировала в воздухе, как когда-то в подъезде, образ флакона – женская рука ловко ухватила ее ладонью.

Ухватила – и тут же передала в свет Ворот.

– Жертвенные Ворота, сообщить количество единиц манны, – прозвучал приказ Эмии.

И тут же раздался ответ громким голосом, который никто из них в мирном щебетании леса не ожидал услышать.

– Манна. Сто единиц.

Голос женский. Почему-то неприятный, как неживой.

– Хорошо. Прошу принять эту манну в качестве жертвы от меня для человека по имени Дарин Войт. Хочу, чтобы он из «ЧЕНТ» а стал обычным человеком с долгой по земным меркам жизнью…

– Это невозможно, – сообщили Ворота ровно, не позволив Эмии закончить. – Данные сто единиц манны заблокированы приказом Суда Верхних Эфин. Город: Астрей.

Эмии сделалось одновременно холодно и жарко. Страшно и непривычно зло. Как и прежде, гомонил веселыми трелями птиц лес; скрипели, как старые мачты, стволы вековых сосен.

– Эм… послушай… все в порядке…

Стоящий человек перед ней был бледен – ему, оказывается, сегодня умирать.

«Они заблокировали манну…»

Весь ее дух, вся воля собралась в единый комок решимости. Она придумает, должна придумать – она обещала, что он будет жить.

– Эм…

«Они ее предали».

Дарин что-то говорил. Кажется, про то, что успел пожить и испытать много, что очень счастлив, потому что встретил на своем пути Эмию, – она его не слушала. Мозг ее вошел в экстремальный для человеческого тела режим работы; температура тела с непривычки повысилась на два градуса – Эмию начало морозить.

Жест рукой – и между ними в воздухе возник непроницаемый щит. Невидимый, но прочный, обнимающий ее и Ворота. Все пространство за ними, вокруг них.

– Ты будешь жить, – прошептала она тихо. – Прости, что так.

И сунула руку в расплавленный свет «футбольных» ворот. Спросила:

– Сколько во мне единиц манны?

Побледнело и вытянулось лицо Дарина – он быстро шагнул вперед и уперся в невидимую преграду. Ошалел, попытался ее продавить, навалился всем телом.

«Не поможет».

– Сто единиц.

– Нет, Эмия, нет… Только не так!

– Так, Дарин. Я обещала.

Сверху ей уже мстили, оказывается, с самого начала знали, что у нее ничего не выйдет. Только ведь выйдет – Эмия упорная.

– Как Вы желаете их использовать? – Ворота, кажется, наслаждались происходящим. Или иллюзия?

– Так же, – стальным голосом отозвалась Эмия, – хочу передать их в счет будущей жизни Дарина Войта не как «ЧЕНТ» а, но как человека полноценного.

– Знаете ли Вы о том, что ваше физическое тело после данной процедуры будет расформировано?

Дарин матерился. Колотил руками по щиту – орал, плевался, пытался что-то сказать – его никто не слушал. Слишком мало времени – Эфины могут не дать ей пожертвовать. Нужно быстро.

– Знаю, – чуть двинулись бледные губы.

– Эмия, не делай этого! Я пожил! Пожил, слышишь?

Нет, качала головой та, чья рука по локоть утопала в ярком сиянии. Не пожил.

– Приступать к процедуре?

– Да.

– Эмия! Эмия…

Меньше всего она хотела видеть, как в глазах напротив блестят слезы – те, которые он пытается незаметно смахнуть.

«Я тебя даже не обнял…»

Скребли по преграде побелевшие пальцы; застыл в упреке перекошенный рот.

– Процесс начат, – сообщили Ворота, и ее рука начала распадаться – рассыпаться на мельчайшие кусочки света, растворяться в небытие.

– Это не я ухожу, – шептала Эмия, – это всего лишь тело. Я останусь, слышишь? Я живая…

Дарин напротив нее тер резко покрасневшие веки.

Процесс распада ощущался ей противно – холодком и чуть-чуть щекоткой.

– Пообещай мне, – ее глаза широкие, словно шальные. А времени в обрез, – пообещай, что отыщешь мать. Что скажешь ей, кто ты… И зачем мы приходили. Скажешь?

Он кивнул, наблюдающий за тем, что происходит с ее рукой с обидой и застывшим в зрачках ужасом.

– Пообещай, что не потонешь в хандре, когда я уйду. Что не проведешь годы в депрессии – иначе все зря, Дар. Пообещай…

– Не хочу…

Его голос слышался ей из-за щита глухо, будто долетающий с космической станции.

– Обещай! Тогда все не зря…

– Не хочу… без тебя.

– Обещай!

Процесс распада дошел до плеча – Эмия растворялась, разлеталась на частички света.

– Обещаю! – с обратной стороны зло ударили по преграде.

«Обещай, что будешь любить меня… Помнить. Обещай, что будешь ждать…» – этого она уже не сказала, понимала, что не может, не имеет права… И потому Эмия запоминала напоследок лицо Дара – таким, каким оно было, – мокрым от слез, негодующим. Бледным, небритым – они вышли из отеля очень рано…

Он смотрел на нее, как на ангела, навсегда улетающего в небеса, – привалился лицом и ладонями к щиту, замер, злой от собственного бессилия от того, что не желает, но вынужден подчиниться.

– Ты ведь не умираешь?

Шептал, и она читала по губам.

– Нет…

– Пообещай, – вдруг попросил он в ответ, – что выйдешь за меня…

Эмия улыбалась сквозь панику, сквозь сковывающий сознание ужас. Чувствовала, как исчезает ее спина, задняя поверхность ног, то, что внутри. Меньше всего ей хотелось чувствовать то, что она чувствовала, и потому кивок.

– Обещаю.

Как глупо. Как сентиментально.

– Пообещай, что родишь мне детей…

– Обещаю.

С каждой секундой все меньше от ее тела, меньше того, что когда-то было здесь на земле Эмией, – Ворота растворяли ее деловито и безжалостно, забирали то, что им теперь по праву принадлежало.

– Пообещай, что вернешься…

– Не могу.

– Обещай.

Ему было все равно, что она не может.

– Тогда ты будешь ждать. Никогда не станешь счастлив. А я хочу, чтобы ты счастлив…

Теперь она растворялась целиком – и спереди тоже. Разлеталась на кусочки, таяла, исчезала в потоке света. Последние секунды, и перед Даром уже не Эмия, а облик Эмии – почти что воспоминание. Еще есть лицо, губы, она еще может сказать…

– Пообещай! – ревел он, не принимая отказа. – Что вернешься ко мне! Обещай! Обещай! Обещай!

Сорвался, съехал с катушек, колотил разделяющую их преграду.

И тогда она прошептала единственным, что от нее осталось, – улыбкой:

– Обещаю.

Наверное, он не услышал – слишком тихо.

А после она перестала видеть. Обратилась светом – единым его потоком.

* * *

Крематорий для Эмии – вот как он их назвал.

Они растворили ее, забрали.

Дар стоял перед Воротами на коленях – больше не чувствовал преграды и той, которая ее создала. Тишина, спокойный летний лес, который он теперь ненавидел.

Руки его дрожали. Когда он сунул в светящееся марево собственную ладонь, то увидел, как она порождает волны.

– Сколько… у меня… манны?

Сам не знал, что делает. Наверное, сбрендил.

«Ноль повдоль… Откуда у тебя манна?»

Но ему ответили тем же голосом – спокойным, тошнотворно-ровным.

– Тридцать две единицы. На что желаете потратить?

– Верни ее, – прохрипел он тут же. – Верни ЭМИЮ!

– Это невозможно. Не хватает манны…

– А сколько нужно? Сколько?!

Он кричал и понимал – все зря. Жизнь положит, но не накопит достаточно – не без нее.

Долго стоял, пытаясь начать нормально дышать, тщетно силился успокоиться – более всего на свете он теперь ненавидел это место – столбы, безжалостный свет, аромат черники.

Тридцать две единицы… Он уйдет и ничего не попросит? А разве ему что-нибудь нужно?

«Скорее…»

Дара тошнило.

– Пусть больше не рождаются «ЧЕНТ»ы, слышишь, ты… мудло?

– Не хватает манны, – вторили ему ровно.

Не хватает. Жалкий… несчастный. Никого нет. Он все потерял.

– Тогда… – Дар дышал тяжело, будто сильно болел, – пусть «ЧЕНТ»ов больше никогда не забирают от матерей. Никогда…

И вытащил руку. Кое-как поднялся с коленей, шатаясь, побрел прочь.

Несколько раз оборачивался, проверял, не появилась ли позади него Эмия, – вдруг он просто бредит, вдруг она не ушла?

И только когда дошел до пня, на котором призывал ее посидеть и передохнуть, вдруг подумал о том, что не помнит, прозвучала ли на его последнее желание фраза «Не хватает манны».