Начислить небесной манны за благое деяние, вычесть за неблагое – обычный рабочий день.
За те четыре часа, которые проводила за рабочим столом, Эмия просматривала сотни человеческих лиц – мужских, женских, молодых и старых. Детям начисляла не глядя – честные, открытые, они всегда славились благими намерениями, даже если дерзили, совершали ошибки, озорничали. С остальными сложнее – их приходилось пропускать через кончики собственных пальцев, чтобы ощутить чистоту помыслов; иногда богиня справедливости зависала на минуту или две, разглядывая изображения, силясь понять, что стояло за поступком того или иного человека.
– Привет, Эмми! Работаешь? Ну, и как там наши люди?
– Нормально.
Эмия как раз рассматривала фото дородной и толстощекой чернокожей женщины с лоснящимся от пота лбом.
– Дерутся, ругаются, спят?
– Как обычно.
Перед тем как приступить к работе, Калея, относившаяся к людской расе не то, чтобы с презрением, но с легкой прохладцей, долго смотрелась в зеркало. Касалась собственных волос пальцем, и те через каждые две секунды меняли цвет – оранжевый, розовый, фиолетовый, коричневый с красными прядями, светло-желтый, наконец…
– Какой мне сегодня оставить?
Вокруг ногтей Калеи вились золотые пылинки – последний писк моды. Эмия видела такие утром в электронном журнале, который проглядывала за завтраком. Уже давно хотела отписаться от периодики, но изнывала от скуки, если ничего не смотрела и не читала во время поглощения пищи. Павл не спасал – что с него взять? Красивый, услужливый, преданный. Робот. Конечно, он вел диалоги, заботился, спрашивал о ее пожеланиях, но темы для разговоров, равно как и настроение Павла задавала, еще не вставая с кровати, Эмия. И разве интересно говорить с тем, кого настроил сам?
Калея, впрочем, часто напоминала Эмии Павла – начинала и заканчивала день одними и теми же фразами. Как сейчас – про людей.
– Оставь каштановые.
– Скучно.
– Тогда зеленые.
– К ногтям не идут.
– Смени ногти…
– Мне нравится желтая пыльца – ты себе не сделала?
Эмия не стала. Выбрала из предложенной на сегодня коллекции платьев подходящее – простое и белое, похожее на те, что носили их прародительницы в храмах, когда еще обитали на земле, добавила пояс, заплела волосы в косу. Все. По мнению ее коллеги, богини, обладающие могуществом моментально воплощать любые приходящие в голову идеи, просто обязаны были этим правом ежеминутно пользоваться. И Эмия для Калеи была скучна, как пошитая в подполье сумка для модницы.
– Что у нас тут? Четыре тысячи двадцать два человека? Я тут до ночи просижу…
Зеркало исчезло; Калея, остановившаяся сегодня на волосах цвета бордо и коже золотисто-коричневатого оттенка, со вздохом уткнулась в экран.
А за окном прекрасный Астрей – единый город Верхнего Мира. Облачная набережная, Ратуша Верховных Эфин (Эфины — боги Верхнего Мира. ), парковка, часть Небесного Сада и вид на восточные апартаменты. Красиво, чисто и до боли знакомо.
Эмия посмотрела на экран и в который раз поймала себя на ощущении, что люди опять интересуют ее больше сородичей. Последние за прошедшие годы стали слишком предсказуемыми – должности, иерархии, соблюдения правил. А люди – они такие странные. Они жили короткую жизнь и в этой жизни, как умели, любили – из-за этой самой любви сходили с ума, творили великие вещи, создавали, разрушали.
Калея бы назвала людскую любовь болезнью; а в верховном Храме утверждали, что Верхний Мир потому и зовется Верхним, что хаотичная и неполноценная любовь – удел людей, Богам же присуща любовь всеобъемлющая и полноценная. В общем, другая.
Ровно в одиннадцать над Астреем взошла радуга, в половине двенадцатого, как всегда, неспешно угасла.
Калея пила второй по счету коктейль из разноцветного нектара и обсуждала по телефону с Эриосом – собственным женихом – район, в котором хотела бы жить после церемонии Объединения.
Сменяли друг друга фотографии на мониторе Эмии.
«Исмаил Конек: с утра пожелал купить новый шкаф, накричал на мать, отказался вести на прогулку брата. Злость – тридцать шесть процентов, благих намерений – ноль, корысть – плюс два… Итого: манна минус ноль сорок пять…
Ричард Бауэр: мысленно пожелал коллеге-преподавателю поперхнуться – минус ноль целых три десятых; Филипп Мортон, Зачек Тржевский – благих намерений нет, неблагих тоже нет, количество манны неизменно…
Ирэна Коль…»
Калея часто говорила, что люди несовершенны. Что они не умеют держать себя в руках, контролировать чувства, не знают, чего хотят, задаются глупыми вопросами и сами себя заводят в тупик.
Несовершенны, точно – тут Эмия была согласна.
Однако люди «кипели». Что-то в их сердцах горело, бушевало, вело вперед – что-то непознанное и неосязаемое. И оно – это самое «непознанное», как вредоносный вирус в четкой решетке логики, отвергалось Богами с самого начала.
И оно же – «это самое» – бесконечно царапало разум Эмии вопросами.
Люди. Почему они делают то, что делают? Почему живут, как живут? Что такое – их несовершенная любовь?
– Слушай, Кал…
– Подожди, – подруга крутанулась в удобном кресле и прижала к трубке ладошку, – я сейчас закончу…
– Хорошо.
Разговор по телефону длился еще восемь минут.
* * *
– Слушай, а ты никогда не хотела попробовать стать человеком?
– Нет. Ради чего?
– Чтобы почувствовать их… жизнь, заботы.
– Развоплотиться из Богов, чтобы погрязнуть в заботах? Нет, спасибо.
Тогда почему туда тянет ее? Вопрос, остававшийся без ответа последние несколько месяцев (лет?).
Ресторан на втором этаже. Теплые и пряные эльфийские сквозняки, пахнущие карамелью, сверкающие фонтаны, тончайший фарфор и приготовленная в живом пламени еда – вкусная необыкновенно. Улыбки официантов накрахмалены пуще скатертей, уши ласкает музыка ангельских арф. Почему мне здесь тесно? Что не так?
Наверное, всему виной однообразие и покой. В Верхнем Мире не существовало сумасбродства, случайностей, хаоса и беспорядков, и всех это устраивало.
– А я, знаешь… – пауза и зависшая в воздухе нерешительность, – хочу попробовать…
– Попробовать что?
– Стать человеком.
Калея подавилась крабом.
– Человеком?
– По-настоящему.
– Ты ведь шутишь сейчас?
Противно и слишком звонко стукнулся о тарелку выпавший из пальцев подруги нож, в их сторону обернулись головы – все как одна с прическами, укладками, завивками.
Эмия наклонилась вперед и зашептала горячо, сбивчиво:
– Мы живем вечно, но так одинаково.
– Одинаково? Да к нашим услугам все разнообразие Астрея!
– Но мне этого мало… Чего-то не хватает.
– Эй… Эй… – и выражение искреннего участия в черных глазах, – ты просто устала, слышишь? Эти мысли твои – они меня пугают. Возьми отпуск на две недели, слетай к волшебным источникам, искупайся, отдохни…
– Но я не устала.
Эмия отложила столовые приборы и покачала головой. Ее здесь не поймут. Нигде, судя по всему, не поймут.
Целых пять минут, пока тщательно выскребала мороженое из вафельной корзинки, Калея делала вид, что все в порядке. Потом не выдержала, укоризненно покачала головой и спросила с нажимом:
– Эм, ты помнишь о том, что люди всегда чувствуют негатив?
– Помню.
– Они не могут его не чувствовать.
– Знаю.
– Если ты станешь человеком и потеряешь хотя бы одну единицу манны из-за неверного поступка, тебя ждет Верховный Эфинский Суд – ты об этом знаешь?
– Я…
Калея не дала договорить:
– Они больше не воплотят тебя в Боги, слышишь? Они этого не сделают. А человеком ты сможешь прожить всего тридцать дней. Это… того стоит?
Доедали они в молчании.
* * *
(Fabrizio paterlini – The clouds)
Вечер.
– Нам прислали три корзины с цветами и одно электронное приглашение.
– Открой.
Одетый в трико, сверкая обнаженным торсом, как она любила, Павл кивнул. И воздухе тут же зазвучал мягкий баритон Романоса:
– Дорогая, прислать за тобой колесницу в девять? Сначала в Звездную Галерею…
– Закрой.
– Что-нибудь ответить Романосу?
– Ничего. Хотя, нет… Ответь, что у меня не подходящее случаю настроение.
– Как скажешь, Эмия. Что тебе приготовить: ужин, ванную, комнату для расслабляющего массажа?
– Ничего.
– Совсем?
Робот чувствовал ее странное настроение, но едва ли мог чем-то помочь.
– Позови меня, если…
– Позову.
Павл скрылся в соседней комнате – наверняка, принялся чистить белоснежный палас или протирать от несуществующей пыли предметы.
Иногда ей его хватало – своего помощника. Иногда. Когда Эмия ложилась в постель, закрывала глаза и представляла, что это не рука Павла, но того человека, которого она искренне любит, – любит так сильно, что ее душат эмоции, слезы, чувства – все вместе.
«Боги так не любят, – упрекнула бы Калея. – Наша любовь ко всем одинакова…»
Одинакова… Как будто ее нет ни к кому. Странная любовь.
Романос, Пелиогос, Донт, Эреон – у нее было много ухажеров, но все они казались ей одинаковыми, как шпалы рельсов призрачного трамвая.
Эмия вновь смотрела на свои просторные апартаменты пустым взглядом. Если она не решит с кем-нибудь Объединиться, то проживет здесь еще день, потом еще сто дней, потом еще тысячу. Вечность за вечностью в одиночестве.
Или выбрать того, к кому ничего?…
Сверкала за прозрачным стеклом накопленная ей за годы работы в Конгломерате Справедливости небесная манна – золотая, переливающаяся, невесомая, как пыльца. Каждая крупинка, словно маленькая Вселенная, будто несостоявшееся еще пока замечательное событие, чудесный поворот – рождение, смех, неожиданная встреча, всплеск чувств… Если бы Эмия захотела.
Но ведь чувства должны рождаться сами по себе, разве нет?
Туда, за стекло каждый день добавлялось по несколько золотых единиц – зарплата из Конгломерата. Но тратить не на что – Боги воплощали свои желания без манны. Это люди… Скольким на Земле помог бы ее запас? Паре десятков, сотен, может, даже тысяч человек? Они могли бы снести ее всю к Жертвенным Воротам – по крупице, по несколько, горстями. Ворота принимали все. Как много счастья породил бы каждый сияющий всполох? Кого-то вылечил бы, кому-то подарил бы любовь, кому-то немного денег. Люди в силу чрезмерно бушующих внутри них чувств копили манну плохо. Почти не копили, и потому часто страдали.
Черт, она опять думает о работе. Потому что работа для нее интересней всего.
Спустя еще час, после легкого ужина и бокала вина ее развезло на философию. Идти все равно никуда не хотелось; Эмия лежала на пушистом диване, закинув ноги на спинку и в который раз пыталась ощутить в себе Божественную Любовь, но вместо этого ощущала тишину. Может, тишина, отсутствие бед и забот и есть Любовь? Может, она и состоит из абсолютной гармонии, из недвижимого созерцания, из пустоты, в конце концов? Но как же тогда любовь к мужчине?
Наконец, не выдержала, подошла к компьютеру, включила.
– Снова работать? – появился в дверном проеме Павл, и она мельком глянула на него.
– Да. Не знаю… Может быть.
– Ты сегодня не определена.
«Сегодня. И вообще».
– Хочешь, сегодня я стану блондином? Подлиннее чуб, короткая бородка?
– Нет.
– Брюнетом?
– Ты и так брюнет.
– Да, но я стану другим брюнетом.
– Не хочу.
– Я пытаюсь тебе помочь.
– Уйди.
На лице робота мелькнуло вполне правдоподобное обиженное выражение – она сама запрограммировала его на максимум эмоций. Но и этого максимума ей не хватало. Слишком одинаково, пресно, плоско, однообразно. Надоело.
Почему она не такая? Ведь, как все, – одна из тысячи дочерей Великого Бога Крониса, Эфина, жительница Атрея, завидная невеста… Правда, у нее с периода взросления отмечали нестабильность эмоциональных полей, но в пределах допустимого. Может, ситуация ухудшилась? Проверить? Нет, проверять не будет, потому что тогда ее могут перевести из Конгломерата Справедливости куда-нибудь еще. А Эмия любила свою работу. Людей. Лица. Их жизнь.
«Любовь земного мужчины – какая она?» – создала запрос системе.
И тут же получила ответ:
«Неоднозначная. Мягкая, нежная, сильная, бушующая, страстная, нестабильная. Доводящая до сумасбродства, до приступов ревности, побоев…»
Подобная формулировка напугала бы Калею до чертиков.
Эмию она заставила прикусить губу.
Звезды в вышине складывались то в одно созвездие, то в другое, чередовались, танцевали, подмигивали – красиво. Кронис дал Богам счастливую жизнь – идиллию: километры волшебного пространства, пропитанные флером чего-то тонкого и необыкновенного ночи и наполненные искрящимся светом дни. Возможность иметь семью, в которой никогда не ругались. Детей, если подождать пару тысяч лет после Объединения.
Долго.
Эмия сидела, уткнувшись в экран монитора, – на дом она брала чужую работу, свою успевала сделать за первые три часа в офисе.
Павл отстал. Затих в самой дальней комнате – наверное, спал, подключившись к зарядному устройству.
С экрана смотрели сегодняшние «клиенты» Калеи: снова мужчины, женщины, старики, дети.
«Мария, одиннадцать лет, молилась за здоровье матери, сестры, просила Бога подарить им в семью еще одну сестренку, ведь дети такие хорошие…» Плюс балл манны.
«Леон Власкис, сорок три года, четыре раза проклял соседей за поднятый во время вечеринки шум…» – Эмия прощупала глубину проклятий – только слова, ничего серьезного. Минус ноль целых и тридцать десятых манны. Если проклясть по-настоящему, можно схлопотать до минус десяти целых за раз.
Чудные они – пьют, ругаются, молятся друг за друга.
«Они друг другу не чужие» – вдруг подумала Эмия. Гораздо более близкие, чем Боги в вышине… Глупая мысль.
Начислить… подтвердить… пробел… ввод. Следующий.
На следующее фото она засмотрелась.
Мужчина, молодой, не больше двадцати пяти – не красивый, но симпатичный. Не такой рафинированный, как все здесь, не идеальный и не лощеный. Уникальный, сам свой.
Она в который раз поймала себя на удивлении – люди всю жизнь живут в одном теле. Не могут поменять внешность, стареют, смотрят на одно и то же отражение в зеркале каждый день. Она может смотреть на триста восемьдесят разных за минуту. Может стать худой, полной, плоской, «выпуклой», неприметной, яркой, как две капли воды на кого-то похожей. А они…
Незнакомый парень завораживал. Чем? Застывшим в глазах раздражением и глубокой в них же печалью. Жесткими складками вокруг неулыбчивого рта, снисходительно-презрительным выражением лица. Он будто говорил фотографу: «Ну, все, я постоял перед объективом секунду, теперь отвали от меня».
Но небесные фотографы – системы считывания – сканировали не лица, но ауры, и, значит, лицо на экране сформировалось именно из такой вот «отвалите от меня» печальной и чуть злой ауры.
Эмия глаз оторвать не могла от монитора.
Почему у местных парней не бывает на лице таких выражений, как у этого? Ровный, но, кажется, когда-то перебитый нос – довольно узкий и «модный» по здешним меркам. Ежик русых волос на затылке, спадающая на лоб челка; продольные морщинки-линии на лбу – они, как ни странно, его не портили. Чуть разросшиеся брови, щетина – не идеальная, как у красавцев-Богов, но настоящая, потому что подбородок брили дня три назад и наспех…
Эмия вдруг поймала себя на том, что улыбается, – парень был настоящим. Она даже не стала читать, совершил он сегодня благие дела или неблагие – ей просто нравилось лицо.
– Павл?
Тишина в квартире.
– Павл?!
– Иду, – послышалось откуда-то издалека. – Звала?
– Да, звала. Подойди сюда, посмотри на фото. Считай максимальное количество информации об этом человеке и стань им. Максимально стань, ладно?
– Хорошо.
Робот подошел к столу и замер – подключился к единой справочной системе. И уже через секунду начал меняться – откуда-то взялась незнакомая синяя клетчатая рубашка, укоротились и посветлели волосы, изменило форму лицо – более выпуклыми стали скулы, менее выпуклыми и чуть более ровными губы.
– Музыку, – дала команду Эмия, – пусть играет «Пообещай мне» Элизы Келлинтон.
Земная музыка ей нравилось больше всего. И сейчас хотелось танцевать – не с Павлом, но с «этим».
И вот он, совсем такой же, как на фотографии, уже стоит рядом – разглядывает Эмию с удивлением, будто видит впервые. Замечательно! Она рассмеялась и потянула его на центр комнаты за собой.
– Все, Павл, завершил трансформацию? Давай потанцуем.
(Birdy – Silhouette [Beautiful Lies])
Робот больше не был роботом – он был кем-то другим. Пах по-другому, ощущался по-другому, касался ее иначе, смотрел так, будто только что нырнул из одного сна в другой и теперь сам не понимал, где оказался.
– Ты такой… чудесный.
А Эмия двигалась из стороны в сторону с нескрываемым наслаждением – «новенький» нравился ей неимоверно. Его щетина, светлый тон кожи, странного оттенка глаза – не то темно-серого, не то холодного шоколадного – разглядеть наверняка не получалось из-за полумрака гостиной. Нравилась его «неидеальность» – чуть ближе, чем у большинства, посаженные глаза, не пухлые губы, короткие на затылке волосы – в Астрее так не стриглись, потому как «гривами» дорожили даже мужчины.
– Ты классный. Нравишься мне…
Незнакомец вел себя чуть скованно и в танце двигался менее уверенно, нежели она. Эмия же, не стесняясь, гладила и обнимала крепкие плечи сквозь фланелевую ткань рубашки.
– Кто… ты? – вдруг раздался тихий и настороженный вопрос.
Она тихонько рассмеялась.
– Павл? А ты вошел в роль…
– Я…
Ее вдруг отпустили – руки разжались, – и совсем не похожий на Павла гость остановился посреди комнаты. Со странным выражением восхищения и неприязни осмотрел просторную красивую комнату, изрек:
– А неплохая хата. Это сон?
Затем подошел к окну, долго пытался понять, что за пейзаж за окном. Эмия изумленно усмехнулась:
– Павл… Что с тобой?
– Где я?
– Павл?
– Я не…
И снова долгий взгляд на нее. Мужчина в рубашке вернулся к Эмии, заглянул ей в глаза со смешком и долей дерзости, мол, «гулять, так гулять, а в остальном разберемся завтра…»
– Красивая, – улыбнулся и провел по ее щеке тыльной стороной указательного пальца. – Может, сбежим отсюда?
Эмия забалдела до состояния эйфории, обняла нового знакомого так, будто никогда не желала отпускать, и счастливо кивнула:
– Сбежим. Хочешь? Прямо сейчас…
Сегодня она будет спать счастливая. С ней будет настоящий человек!
Но фигура в ее руках вдруг подернулась рябью помех, и Эмию тряхнуло разочарование:
– Павл, нет! Только не сейчас, я не приказывала!
На несколько секунд робот перестал работать, а когда очнулся, почти моментально принял свою прежнюю внешность.
– Нет! – колотила по его груди Эмия. – Верни все, как было!
– Прошу прощения, Эфина, я считал ауру объекта слишком глубоко и на время позволил ему взять надо мной контроль.
– Верни все!
– Нет, Эфина, не могу, – Павл, ставший прежним собой, пожал плечами. – Моя система уже сообщила о случившейся ошибке в Конгломерат, и теперь глубокий доступ заблокирован.
– Дэймон тебя раздери, я куплю другую куклу!
– Всем «куклам», Эфина, – робот обиделся, но быстро взял себя в руки. – Мне снова принять внешность того человека?
– И ты снова будешь себя вести, как он? Смотреть? Касаться?
Эмия вдруг ощутила себя маленькой девчонкой, стоящей на пороге грандиозной волшебной сказки, – шаг, и ты опять в приключении.
– Нет, я буду вести себя собой, – огорчил ее Павл. – Так мне менять внешность?
Несколько секунд ошарашенная и поверженная Эмия не могла говорить – она жадно, почти до сумасшествия желала вновь ощутить рядом кого-то… непредсказуемого. Того, кто еще минуту назад был рядом.
– Иди… Уходи… Принеси мне вина.
– Ты вновь не определена. Хочешь, чтобы я добавил в вино успокаивающие пряности?
– Уходи. Просто уходи.
Робот в трико и с обнаженным торсом вздохнул, после чего двинулся к выходу из комнаты.
Он был таким… реальным. И совершенно другим. У нее вдруг взбеленились все до единого рецепторы, по телу до сих пор гуляли незнакомые доселе волны ощущений. Павл, черт, Павл… Сообщил об ошибке, все испортил! Идиотский робот, тупой мешок с псевдоинтеллектом…
Эмия поймала себя на негативе – на раздражении, граничащем со злостью. Это все ее нестабильные эмоциональные поля. Может, это из-за них она мечтает о ком-то дерзком, живом?
Комната рябила чужим присутствием.
Тот парень… Он за несколько секунд колыхнул ее так, как никто и никогда. Она будто проснулась, стала чувствовать в сто раз сильнее, чем когда-либо до того.
Люди…
Они такие…
Она хотела к людям.
Надо прочитать о нем, узнать больше…
Эфина, колыхнув подолом белого платья, быстро направилась к компьютеру.
«Дарин Романович Войт, двадцать четыре года (имя необычное, редкое), проживает в бывшей стране Советов, ныне именуемой Великой Русской Державой. Русский. Мать русская, отец поляк. Вырос в детдоме при живых родителях, потому как «ЧЕНТ».
ЧЕНТ. Это слово встало в мозгу Эмии, как палка в колесе несущейся на полной скорости колесницы.
«Ч.Е.Н.Т – человек несовершенного типа…»
Они – такие люди – стали рождаться на земле не так давно, всего лет тридцать как. Тогда же, когда из неизвестности возникли вдруг в лесах предгорья Жертвенные Ворота.
Эмия догадывалась, что Ворота возникли не из «ниоткуда», и что Великие Эфины приложили к этому руку, но точными данными ни она сама, ни система не обладали.
Значит, «чент»… Человек, обреченный умереть в определенную дату, обозначенную в собственном ДНК.
Таких детей исследовали сразу после рождения – опознавательным знаком служила точка в окружности на запястье, – а после, согласно законодательному праву, забирали у матерей, чтобы поместить в интернаты. Позволяли пробыть в семье год, если соглашались родители. А те почти никогда не соглашались – привязывались, потом плакали.
Дарин уехал в интернат в возрасте одного месяца.
И умереть, согласно предсказанию, ему предстояло через тридцать два дня.
Она зачем-то распечатала его фотографию, взяла с собой в постель и долго не гасила ночник.
«Уровень радости жизни: двенадцать процентов…»
Один из максимально низких.
Хотя, какая радость, если скоро умрешь?
Чуть ближе, чем обычно, посаженные глаза, настороженный взгляд, застывшее в зрачках неприязненное затравленное выражение – оно стало ей понятно. И вот почему морщины на лбу и плотно сжатые губы, вот почему нет улыбки в ауре.
Чент. Месяц жизни.
Жаль, что Павл не смог удержать иллюзию – у него так хорошо вышло.
«Давай сбежим…»
Касание щеки, невеселое веселье во взгляде, безуминка в словах – желание сбежать от судьбы хоть куда-нибудь, хоть на край земли, хоть за небо…
И он действительно выглядел так, будто присутствовал здесь: удивлялся по-настоящему, изумлялся, назвал ее апартаменты «хатой».
Чтобы уточнить значение слова, ей пришлось открыть человеческий словарь.
Забавно.
Фотография отправилась под подушку; Эмия погасила ночник.
Вздох и тоска в воздухе – не посчастливилось ей спать, обнятой человеческим мужчиной.
Павл в наказание ночевал стоя и возле своей розетки.