(Brand X Music – ReGenesis)
Это было первым его летом.
Нет, раньше были и другие, когда он с неприязнью слушал прогноз синоптиков, сообщающих опять о «плюс тридцати», и вздыхал, что никогда не накопит на кондиционер. Он помнил те «лета» вскользь, да и то, больше потому, что подолгу искал, куда с прошлой зимы спрятал заношенные шорты.
И он никогда в жизни не отдыхал. С рождения.
Все мечтал, что когда-нибудь отдохнет, но постоянно либо работал, либо искал работу.
«Я вообще жил?»
В Лаво март, не тепло – жарко, все цветет и благоухает. Здешним – весна, ему – лето.
Мелькали впереди по ступенькам обнаженные икры Эмии, летал над ними подол веселого светло-желтого сарафана в цветочек. Белые теннисные туфли; легкий персиковый рюкзачок, волосы в хвосте.
И постоянно щелкал затвор пленочного фотоаппарата, который они непонятно зачем приобрели в местной лавке, – он говорил Эмии: «Не надо», – но она не слышала.
– Послушай, мы никогда не проявим пленку.
– Ты этого не знаешь.
И продолжала его снимать – подлавливать в самых неудачных, как казалось Дару, позах. То вытирающего со лба пот, глядящего на горизонт, то собирающегося чихнуть.
– У меня нет ни одной рамки для фотографий. И навряд ли появятся внуки – кому показывать снимки?
– Не загадывай.
Ей будто и не в гору. Эмия взбиралась по разрушенной и прогретой солнцем лестнице, будто совсем ничего не весила, а Дарин чувствовал себя кулем с отсыревшим цементом – тяжелым, набухшим, неприспособленным для прогулок к старинным замкам, откуда «открывался прекрасный вид на долину».
До этого замка по змеиной тропке еще, наверное, целый километр. Зато вокруг благодать: вольный ветер, колышущий траву на склоне, юркие ящерки, греющие бока на развалинах и ускользающие в тень до того, как наклонишься их рассмотреть. Безудержная синева неба, контрастные, бурлящие пеной облака; ощущение бескрайнего простора, почти бесконечности.
А внутри расправились крылья – верные, могучие, сильные.
«Сколько же вы спали?»
Он вообще видел жизнь? Чувствовал ее? Или только маленький тесный Бердинск, суета, бег из-за нужды и за нуждой.
И где-то далеко все это время стоял солнечный Лаво, покатые склоны которого разбегались вдаль так далеко, что не хватало глаз. Синели воды; весело и ласково буйствовали жаркие ветра, стояли обветренные и выгоревшие стены развалившихся фортов. И пахли, будто жизнь бесконечна и всегда прекрасна, дикие, танцующие на тонких ножках цветы.
Икры аккуратные – не слишком тонкие и не слишком толстые; плечи узкие, запястья красивые, бедра округлые в меру. Но больше всего ему нравились ее изящные до невозможности лодыжки – такие во все времена любили рисовать художники. Молодая, стройная и, кажется, совершенно не умеющая уставать. А он уже порядком вымотался – выпил всю воду, трижды мысленно поблагодарил за новые удобные кроссовки; одел-таки, хоть и не хотел сначала, кепку.
– Слушай, Эмия, а какая ты?
– Ты о чем?
Эти руки, ноги, волосы, которые ему очень нравились… ведь не ее?
– Вот это твое тело – оно же не твое? Получается, ты внутри другая? Какая?
Они добрались до смотровой площадки, на краю которой кто-то предусмотрительно установил перила, и сделали передышку.
Ее челка развевалась в стороны, как крылья бабочки.
– Я… такая, какая есть сейчас.
– А там?
И Дар коротко взглянул на небо.
– Не помню, – легко пожала плечами его спутница, – там я – просто я. И все можно поменять по своему усмотрению. Но, если ты о том, какой я была до того, как попала на Небо, то я не помню.
– Получается, сейчас я смотрю на кого-то другого? Не настоящую Эмию?
Только она умела улыбаться так, что серые глаза светились изнутри.
– Конечно, настоящую. Потому что настоящие мы такие, какие мы есть сейчас, понимаешь?
Он не был уверен.
– Но… ты вернешься наверх и снова станешь другой?
– Я не знаю, что будет в будущем. Какой я буду лет через двести? И каким будешь ты.
Дар неожиданно подумал, что через двести лет он будет гнилым и давно съеденным червями. Наверное, его глаза отразили мысли, потому что Эмия звонко расхохоталась.
– Нет, таким станет твое тело, но не ты. Ведь тело – это не ты.
– А что?
– Ну, это просто инструмент… Ты – весь ты – это гораздо больше.
Он не был уверен, что понимает, но ему нравилось. Нравилось то, что они никуда не торопились, что они самостоятельно наметили маршрут, который оба проходят впервые, что позади стояла громадная, сложенная кем-то и когда-то из булыжников стена. И пусть он не знал истории создания этого замка, это нисколько не мешало ощущению счастья, которым пропитался день. Верно говорят: не важно где, важно с кем.
– Вы все время думаете о будущем, и в этом ваша ошибка.
– Мы?
Дар хотел, было, пошутить, что манией величия еще не обзавелся, но не успел. Эмия пояснила:
– Вы, люди. Иди сюда, садись, я кое-что покажу…
Она уселась на спину теплого белого валуна, и он опустился рядом. Смотрел, как она достает из рюкзака воду, отвинчивает крышку, наливает в крышку воду.
– Зачем?
– Смотри. Вот вода в крышке. Это момент сейчас, назовем его номер один.
После она слила воду обратно в бутылку и с интересом взглянула на Дара:
– А сейчас вода снова в бутылке. Это ее будущее? Воды?
Он растерялся, и потому не ответил. Ответили за него:
– Нет, это снова момент «сейчас». Номер два. А теперь смотри снова…
И Эмия вновь наполнила крышку водой из бутылки – блестело на поверхности мини-пруда яркое солнце.
– А теперь это вода из будущего или из прошлого?
– Я… не знаю.
– Это просто «сейчас» номер три, понимаешь? Оно постоянно обновляется – «сейчас». И потому не нужно думать о будущем – вы все равно не можете его предсказать. Какой я буду через двести лет? Не знаю – просто собой. Обновленной. Как и ты.
Дарин долго смотрел на воду в крышке. На тонкое запястье, на котором гармонично смотрелся бы тонкий золотой браслет, на Эмию, в глазах которой никогда не мелькали тени. А после неожиданно признался:
– Ты, как солнечный свет, знаешь?
Вместо ответа на него навели объектив фотоаппарата, нажали на кнопку и расхохотались.
Оказывается, родители старого Эрла – того самого Эрла, который теперь содержал гостиницу и виноградники, – давным-давно переехали в Лаво из Державы. И Дара эта история вдохновляла. Старик даже знал несколько слов по-державному – это он посоветовал Эмии лезть в гору.
«Может быть, и я, – думал Дар отстраненно, – если все сложится… в Лаво».
Они взбирались выше и выше. Туда, где виднелись плашки стен и квадратные дыры-бойницы. Кто построил древний форт, когда? Но пусть история хранит чужие тайны, запахи и силуэты, они с Эмией – возможно, многомиллионный момент «сейчас» для крепости. Тот самый момент, который многократно за секунду обновляется…
Как все хрупко и скоротечно.
– Эмия, а зачем вообще поставили Жертвенные Ворота?
Звонко и с наслаждением стрекотали в траве кузнечики, и трава эта напоминала Дару собачью шерсть – такая же густая, вихрастая, короткая. И длинные стебли пушистых высоких «метелок» тут и там.
– Не знаю, – она на секунду остановилась на ступени. Обернулась. – Если бы я посидела там подольше, наверное, узнала бы. Но мне не сиделось.
«И хорошо», – думал он чуть раздраженно. Ловил себя на эгоизме, пытался с ним справиться, но тут же бросал тщетные попытки, потому что снаружи было куда светлее и красивее, чем у него в голове. Снаружи было прекрасно. И Дар впервые осознал, что жить – это не думать о жизни. Это видеть ее, трогать руками, вдыхать, двигаться, менять. Но не думать.
– Эрл сказал, что пересечь скалу поверху – самый короткий путь к морю.
– А мы собираемся к морю?
– Мы? Конечно, собираемся.
Она действительно являлась солнечным светом – нетускнеющим источником, воплощенной улыбкой. И, сидя в пройме развалившегося прохода, он поймал себя на мысли, что у Эмии очень нежная кожа – тонкая, белая, совершенно не загорелая. И шальные волоски, которые лезли ей то в глаза, то в рот. Дарину вдруг до странной тоски в груди захотелось ее обнять, притянуть к себе и забыть о том, как думать…
– У нас ведь нет купальников… – буркнул он, смутившись.
– И что?
– Как мы… купаться?
– Как? – она умела смеяться глазами – хитрыми и радостными. – Давай подумаем об этом в другом «сейчас»?
* * *
Солнце летнее, а вода весенняя – холодная, до визга, до пупырышек. Чтобы не замерзнуть, им приходилось двигаться – брызгаться, словно подросткам в летнем лагере, и еще прыгать с рук-трамплина.
Прыгала, в основном, Эмия. Фыркала, зажимала нос, кивала – мол, готова, – а после, подброшенная Даром, с визгом плюхалась обратно в воду.
– Давай наперегонки!.. А теперь назад… Греби, не отставай,… ты поддаешься!
На берегу ни души. Туристы в эти края не заглядывали; местные были заняты более серьезными делами, нежели праздное времяпровождение на маленьком пляже. Пришлые же с удовольствием разгоняли своим барахтаньем стайки серебристых пугливых рыбок.
Липли к бедрам Дара новехонькие, выбранные Эмией в местной лавке купальные трусы – синие, с оранжевыми морскими коньками.
Он хотел с дельфинами, но она сказала, что эти идут больше, и он кивнул.
Лениво волновалось крупными волнами могучее лазурное море, пыталось пенными накатами захватить сушу, но раз за разом сдавалось и отступало. Играло с песком, указывало людям: там суша, а здесь граница вод – моя территория.
– Все, замерзла! Идем греться?
И они, преодолевая отливающую от берега пену, двинулись к красному пляжному полотенцу и стоящей по обе стороны от него обуви.
(David Modica – Grace of the King)
– Представляешь, сколько еще всего, Дар? Ты сможешь взбираться на горы, прыгать с парашютом, путешествовать в самые дальние уголки планеты, исследовать, открывать, изучать…
«Где на все это взять денег?» – вопрошало ее молчание справа, но Эмия, не поворачиваясь, с восторгом глядела на прибой.
– Если бы я жила здесь всегда, я бы обещала себе наслаждаться каждой минутой.
– Каждой… не получается.
– Получается.
– Нет, Эмия. Счастье, видишь ли, штука переменчивая.
– Так наслаждайся грустью, страхом, печалью, одиночеством. Главное, наслаждайся. Вы не понимаете, насколько счастливы, имея в распоряжении боль.
На нее вновь смотрели, как на существо с инопланетной логикой; в пластиковой бутылке заканчивалась вода – они пили из нее по очереди. Высыхала от солнца и ветра кожа; соль стягивала ее, заставляла зудеть. Дар отряхивал от песка лодыжку.
– Предлагаешь… наслаждаться болью?
– Конечно. Она – мрак, благодаря которому свет сияет ярче, она – то, что позволяет амплитуде чувств уйти в невероятную высь, она… – Эмия запнулась. – Сложно понять, когда не видел, что случается, если ее совсем нет.
Вспомнился Астрей. Мирный, спокойный,… тусклый, как будто весь одинаковый.
– Теряется острота, понимаешь?
Дар не понимал.
– Я видел ее слишком много – этой остроты, прости. С самого рождения и практически до сегодняшнего дня. И я никогда – повторюсь, – никогда ей не наслаждался.
– Ты просто все это время жил не по той схеме.
– По какой еще схеме?
– Ну, схема на самом деле одна: запнулся, упал, поднялся, пошел, запнулся, упал, поднялся… – и так далее. Понимаешь?
– А я?
– А ты: запнулся, упал, лежишь-лежишь-лежишь. Думаешь, почему упал, зачем, чем ты это заслужил? Что будет, если поднимешься и пойдешь опять? А если упадешь снова?
– То есть, по-твоему, я даже не пытаюсь выбраться из ямы?
– У-у, – отрицательно качнулась русоволосая голова.
– Ну, спасибо.
Ветер как будто стал холоднее, или таковым ей почудилось мгновенное отчуждение Дарина, его колыхнувшаяся злость.
– Что ты знаешь, – прорычал он тихо, – о моем детстве? О том, сколько боли способен вынести один-единственный человек? Как ты смеешь… судить?
Она смела. Каждый день, будучи наверху. Но не здесь, не сейчас.
– Я не сужу.
И улыбалась, глядя на его тьму. Если бы он только знал, как сложно жить там, где совсем никто и никогда не злится. А Дарин был настоящим, живым и, значит, всяким.
– Ты только что практически назвала меня трусом.
– Я не называла!
Кажется, он вновь сумел «понять» ее по-своему.
– Это все ты – твоя голова…
– Я?!
– Ты! Ты просто боишься радости больше, чем боли…
– Да? Значит, я дважды трус?
– Я этого не говорила…
Мерно качалась морская поверхность; катились по песку к ногам пенные барашки.
Дар ненавидел себя – сейчас он возьмет и обидится. Не сможет побороть чувство, что его оскорбили, поддастся злости, наговорит гадостей. В итоге они рассорятся, разойдутся в стороны и далее будут смотреть Лаво каждый по своему маршруту. В одиночестве.
«Ты упал в яму и лежишь-лежишь-лежишь…»
Его душил бессильный гнев – он не лежит! Никогда не лежал, всегда боролся!
И, наверное, чуть-чуть лежал, потому что… «чент, мать, интернат» – все сразу подчеркнуть.
И в задницу – он посмотрит Лаво и без нее…
– Эй… – Эмия передвинулась и теперь сидела на корточках прямо напротив него. Близко-близко. – Эй, я всего этого не имела в виду…
– Отвянь.
«Ну, вот… Еще одно-два гнилых слова, и расставания не избежать. Почему он не может молча? Или вежливо?» Никогда не мог, не хотел, потому что врать – это предавать себя.
– Можно спросить?
Она заглядывала ему в глаза, как назойливая мошка, как верный друг, от которого ему в эту минуту больше всего хотелось избавиться.
– Мне уже хватило и вопросов, и ответов.
– А… как у вас мирятся?
Где-то чуть выше за утесом проехал грузовик – пророкотал и затих за скалой мотор.
– Что?
И потянул навстречу руки внутренний пацан – «мирись-мирись и больше не дерись».
– Извиняются, – буркнул Дарин неприветливо.
– Прости меня, пожалуйста, – шум волн; ее высыхающий купальник. Гусиная кожа от холода на плечах; белые разводы высохшей соли на щеке. – Я совсем-совсем не хотела тебя обидеть. Правда.
Он почти оттаял. По крайней мере, позволил себе снова смотреть в ее глаза – теплые, честные и все равно чуть хитрые. Вот же лиса! Ну, тогда он вытянет для себя извинения по полной программе…
– А еще говорят что-нибудь хорошее.
– Хорошее? – Эмия думала всего секунду, затем улыбнулась. – Знаешь, ты – самая лучшая компания, которую я когда-либо могла для себя желать, находясь здесь. Я так рада, что ты со мной.
Теперь Дар хмурился только снаружи – мальчишка внутри уже улыбался.
– И еще…
Он и сам не придумал, что собирался пожелать еще, но тут Эмия сама протянула руку и погладила его по щеке.
– А так у вас извиняются?
Она касалась его кожи тыльной стороной пальцев с такой нежностью, будто трогала античную статую. Или кого-то очень и очень родного.
– И так?
Провела ладонью по его волосам. Наклонилась, вдруг ткнулась теплыми губами ему в щеку, и Дар подскочил на месте.
– Все, все, достаточно, я принял извинения… извинил…
Он быстрым шагом зашагал прочь лишь для того, чтобы она не увидела, как морские коньки на его трусах пришли в движение.
– Эй! – семенили следом и радостно кричали. – А мне понравилось мириться! Может, давай еще?
(Abel Korzeniowski – A Thousand Times Good Night)
У Дарина оказался на удивление крепкий, будто стальной, пресс, и во время катания на скутере у Эмии появилось оправдание обнимать чужую талию крепко-крепко.
Вокруг никого – узенькая колея, а по краям буйство природы – натуральные сады из цветов и дикой травы.
Не громко тарахтел мотор; позади, похожий на стог сена, покачивался прикрученный к багажнику матрас.
Восьмой час вечера.
Нет, они все планировали не так – искупались, думали, вернутся в деревню, отыщут автобусную остановку, а до нее пиццерию…
Пиццерию они отыскали. А вместе с ней седого и улыбчивого хозяина – мсье Жордена, который, прослышав про то, что они из виноградников Эрла, поспешил найти пухлую и предприимчивую мадам Жорден. А та моментально создала из ничего и прямо на месте замечательный план: сейчас гости примут душ, смоют с себя соль, пообедают, выведут из гаража скутер и…
Дарин от скутера отказывался, как мог: мычал, качал головой, твердил Эмии, что не имеет прав и опыта, что, нет, это вовсе не мотоцикл, и о такой поездке он никогда не мечтал.
Но ведь мечтал – она по лицу видела: мечтал!
И еще мсье Жорден сообщил, что автобусов в деревне нет. И что на скутере совсем не сложно – опыт не нужен, – и что к ужину они вернутся в отель. И вообще, обед бесплатный, окажут старикам помощь, порадуют соседа. Разве можно отказать?
Скутер им достался нежно-желтый, с красной полосой поперек передней фары, почти игрушечный. Но маленькие колеса честно глотали километры, а Эмия, положив голову на теплую мужскую спину, прокручивала в мыслях сегодняшний день, все ценные его моменты: лицо Дара, вышедшего из душа, то, как забавно топорщились в сторону его сырые волосы, вопрос: «А что значит Soyez le bienvenu?» – текст, который он прочитал в коридоре.
Дарин рулил уже не первый час – без карты они давно потерялись, заблудились, следуя по вихляющим между виноградными полями дорожкам, но оба, кажется, нисколько не волновались на этот счет. Лишь изредка переговаривались:
– Как думаешь, за этим холмом?
– Может быть.
– А если нет?
– Все равно где-нибудь найдем указатель. Или человека. И спросим.
И они ехали дальше.
То был самый красивый закат, который Эмия видела в жизни: далекая даль, присыпанная бледно-розовой солнечной пудрой, и все монотонно персиковое – кусты, деревья, небо. Постепенно сгущались сумерки; пахли выпавшей росой некошеные травы.
– Холодает. Нам бы где-то заночевать. Путешественники, блин…
Дар наслаждался тоже – она чувствовала. Движением, тем, что держал в руках руль, что, возможно, впервые в жизни стал капитаном корабля и теперь отвечал за маршрут и пассажиров.
– Не замерзла?
– Нет.
Она грелась об него – о его спину, бедра, плечи. О его сердце.
Еще полчаса, сорок минут.
Скатилось за горизонт солнце, оставив после себя золотой шлейф на небе. Откуда-то на дороге то здесь, то там замелькали лужи – наверное, прошел короткий, но мощный ливень. Лужи пришлось осторожно обруливать.
– Надо что-то найти, – волновался Дар, – мы не можем спать в поле.
– Наверное, можем.
– Нас сожрут.
– Мыши?
– Мошки. Или местные комары, если они тут есть.
– Вот и проверим.
Проверять им пришлось не в поле – очередная дорожка вывела к чужому заброшенному сараю.
(Abel Korzeniowski – Come, Gentle Night)
Верно, когда-то на первом этаже в стойлах запирался скот; а в углу куры. Но теперь ни коз, ни коров, ни пернатых. Только рассохшиеся доски, сено, ведущая наверх скрипучая лестница.
На втором этаже и устроились, отмотали со скутера поклажу, обрадовались, обнаружив не только матрас, но и одеяло с подушкой (правда, одной на двоих); бросили чужие спальные принадлежности поверх травяного матраса, упали сверху, усталые, довольные.
Но Дар почти сразу поднялся – ушел к высокому от потолка до пола окошку, уселся, подогнув колени, закурил. И поплыл туда, где по полям уже стелился плотный туман, сигаретный дым.
Стемнело.
Из окна казалось, что весь мир такой, каким он виден отсюда, – поле до самого горизонта. Вся планета – одно большое поле. Днем над ним восходит солнце, ночью блещут звезды; иногда его поливают дожди и укрывают снега. Шалит, качая травы, над ним ветер, кружат пчелы и клокастые облака; вспыхивают и гаснут столетия.
Один амбар, два человека – стык времен и эпох.
Дар один сидел долго. Скурил одну сигарету, выждал сколько-то в молчании, достал из пачки другую.
(B-Tribe – Pachamama)
– Ты не хочешь идти спать, потому что я там? – Эмия осторожно коснулась мужской коленки. Сама же смутилась, пожала плечами: – Я не буду приставать…
– Дело… не в этом.
– А в чем тогда? Не спится? – помолчала. Добавила: – И комаров нет.
– Повезло.
Что-то его напрягало, мучило – она видела. Вокруг идеальная тихая ночь, спокойствие, какого не встретишь в городе, изумительная, если не считать еле слышного стрекота в траве, тишь.
– Я бы помогла тебе расслабиться, но… ты ведь поймешь неверно, если предложу. И совсем каменный станешь.
Дар будто не слышал ее – курил снаружи расслабленный, а внутри беспокойный, дерганный, как наркоман.
– Эм…
– М-м-м?
– Научи меня жить, а? Помоги.
– Ты о чем?
– Я… боюсь.
Оказывается, он боялся всего. Того, что сломается скутер и придется платить за ремонт. Боялся, что найдутся хозяева амбара, вызовут полицию, что придется бежать…. Что подведет. Что это время закончится, и станет еще больнее.
– Так невозможно жить, понимаешь? Мой мозг рисует картины одна хуже другой.
– Это напряжение.
– Все время?
– Ты сложно… жил.
– Я до сих пор сложно живу. Как в аду. Хотя мы там, где здорово и тихо… Со мной красивая женщина, а я…
Эмия осторожно взяла Дара за локоть, прижалась к плечу, тихо вздохнула.
Он гнобил себя грязными словами за то, что не мог и не умел, как все: выдохнуть, успокоиться, дать всему «быть».
– Ты говорила, что наслаждаться нужно всем, но как наслаждаться страхом? Почему моя голова – ад?
– Потому что страх для этого и создан, – улыбнулась Эмия ночи.
– Для чего? Для ада?
– Чтобы человек «вызревал».
– Так он затрагивает и тебя?
– Нет.
– Почему? Потому что ты – Богиня?
– Нет, потому что я «определенная».
– Как это?
– Ты, правда, хочешь понять?
– Хочу.
– Хорошо, я попытаюсь объяснить. Если смогу.
Ей нравилось рассматривать эту ночь, где основным холстом стало небо – его дорогое одеяние из оттенков синего с блестками тысяч звезд.
– Страх заставляет людей «определяться»: я смелый или трус? Я хочу быть отцом, не хочу быть отцом. Люблю эту женщину/работу/друга или не люблю. Он заставляет тебя осознанно принять решение о том, кто ты и что ты есть в этой жизни, понимаешь?
– Не очень… не знаю.
– «Я обижаюсь или нет… Хочу мстить – не хочу мстить… Я добрый или злой. Люди – какие?» Страх показывает тебе в тебе же самом все неопределенные зоны, которые нужно определить.
– А определить – как это?
– Это принять решение. Определить свое мнение насчет себя, остальных и жизни в целом.
– Так просто?
– Смеешься?
Эмия возмущенно пихнула хмыкнувшего Дара в бок, и они надолго замолчали.
Силуэты далеких деревьев, туманная речка над темным лугом и луна поверх мира – эту картину она повесила бы у себя в комнате над кроватью. И Павл обязательно спросил бы: «Почему ночь?»
Павл… Зачем о нем? Неужели скучает по дому?
– Эм, получается, что я ни в чем не определен?
– Получается.
Его пальцы нащупали сигаретную пачку, помяли ее пару секунд и отодвинули в сторону.
– А как решить – храбрый я или нет? Если я этого не знаю.
– Просто решить, что ты будешь храбрым в любой ситуации, независимо от сложности.
– А я смогу?
– Когда принимаешь решение, знаешь одно: «Я буду храбрым настолько, насколько я могу». И этого достаточно.
– А если есть вещи, которые я для себя определить не могу?
Она не стала спрашивать, какие.
– Многие не могут. И тогда за них это определяет жизнь – люди, события, ситуации. Проще говоря «страх». Хочешь, очень просто научу тебя отличать, определился ты или нет?
– Давай.
Он сидел близко, улыбался и пах табаком. Она погладила его предплечье:
– Когда внутри тебя фраза: «Хочу, чтобы она меня любила… Хочу, чтобы они это сделали, оценили, поверили, уважали, хочу, чтобы они…» – это тебя определил страх.
– А если я сам?
– А если ты сам, тогда фраза другая: «Я выбираю любить. Выбираю уважать. Выбираю делать. Верить, не верить, идти дальше, стоять… Я. Выбираю». Понимаешь разницу?
– Наверное.
Она оставила его сидеть у окна.
Ей больше всего хотелось, чтобы он поднялся, пошел за ней следом, скинул майку, улегся рядом. Чтобы обнял, прижал к себе, послал, наконец, все к черту…
Но даже для этого он должен был определиться.
* * *
(Brand X Music – Chronos)
Эмия проснулась посреди ночи и какое-то время не могла понять, что не так? Снаружи мгла; рядом тихое дыхание Дара, покой. Но мир истончился, сделался чрезмерно проницаемым – Земля обычно такой не была. Пространство этого мира плотное, физическое, густое, а тут… Будто чужое присутствие, будто грани пересеклись и сделали амбар зыбким, а поле вокруг него совсем эфемерным.
Она тихо поднялась с матраса, придвинулась к окну, выглянула наружу… и поняла.
За окном прямо напротив нее висела, освещая двор перед хлевом, словно фонарь, звезда-послание.
Для нее – Богини Астрея.
* * *
Он открыл глаза, как только она поднялась с лежанки. Молча проводил ее взглядом, когда двинулась к окну, а сразу после к лестнице. Слушал скрип рассохшихся ступеней, гадал, стоит ли пойти следом. Напрягся, когда осознал, что снаружи темно и светло одновременно, снаружи странно.
Когда Дар скинул с себя тонкое одеяло, волоски на его теле стояли дыбом.
– Послушай, они простят тебя. Если вернешься сейчас, Суда не будет – все сочтут твою выходку шуткой, детской шалостью или перепадом настроения.
Говорила женщина. Причем голос ее звучал так громко, что будь у этого дома соседи, они однозначно повскакивали бы от шума.
Эмия стояла во дворе и смотрела на далекий город с белыми зданиями и радугой по небу, смотрела на обеспокоенную женщину с бронзовой кожей и тонкими нахмуренными бровями.
– Эмия, разве этот земной мужчина того стоит?
Дар едва мог поверить собственным глазам: на земле перед Эмией лежало что-то светящееся – шарик, звездочка? И в лучах этого предмета нарисовалось совершенно другое место – некий поражающий великолепием мир: высокие башни, летающие повозки, золотые флаги. Это тот самый Астрей?
– Вместе с этим посланием я передаю тебе лестницу для обратного перевоплощения – активируй ее, используй, чтобы вернуться. Суда не будет, Эмия, они обещали…
«Подруга? Родственница? Еще одна Богиня Верхнего мира», – интуитивно понял укрывшийся за стеной Дар. Сердце его бешено колотилось.
Про какой Суд речь?
Переломный момент, критическая точка – она ощущалась ему, словно черта в пространстве. Если Эмия ее пересечет…
Полыхала белым светом поляна; незнакомка, передающая послание, хмурилась.
– Эмия, я жду тебя здесь. Мы все ждем. Давай, будь благоразумна. Ты бы знала, чего мне стоило достать Лестницу Обратного Воплощения. Возвращайся. Жду.
Чужое лицо в воздухе застыло.
Застыл Дар вместе с собственным пульсом; стоял недвижимый силуэт Эмии – черный на фоне слепящего света. А после раздался ее голос, спокойный, как глас Богоматери.
– Передай Калее спасибо. Но нет – от Лестницы я отказываюсь.
Свет перед амбаром погас столь внезапно, что Дару на секунду показалось, что он ослеп. Сидя в оглушающей тишине, шокированный увиденным, он только сейчас понял, что она сделала. Для него. Ради него.
(Abel Korzeniowski – Eternal Love)
Его с самого детства пугало все: что мать никогда не придет, что он в целом мире один, что ему некуда и не к кому идти. Что не успеет, не сможет, не станет, не достигнет. Он боялся злых пацанов старшей группы и экзаменов по математике; боялся одиночества, пустоты и даже радостных моментов. Потому что после них, как говорили преподаватели с жестокой и матерой усмешкой, будет еще хуже.
Он не боялся одного – что смерть заберет его раньше.
Дарин спускался по лестнице торопливо, почти судорожно – неосторожно обломил ступней край гнилой ступени, занозил ладонь, чертыхнулся. К Эмии бежал торопливый и суетный, как великовозрастный ученик к молодой и красивой учительнице музыки. Чтобы признаться, что его накрыло, что он больше так не может, что ему срочно нужно ей сказать…
Когда подошел, обнял ее крепко, прижал к себе.
А слов найти так и не смог.
Он целовал так, что она верила: они одно, они вместе совсем, навсегда. Видела, что ему больше не страшно, что он за нее горой. И стало ясно, зачем она сбежала из Астрея, зачем променяла идиллию и покой на чувства. Потому что любовь – это когда ты хочешь один-единственный момент – этот. Чтобы он длился, длился, длился. Когда ты счастлив и тебе больно, что все закончится или просто изменится; когда ты судорожно готов держаться за человека, за его руку, за его сердце, когда ты отдашь все на свете, лишь бы вечно ощущать эту незримую нить.
Она помогала ему расстегивать платье, она тянула его к себе, она поддавалась вся и насовсем.
Поцелуй – это обещание, это дарение себя другому, это молчаливая клятва в любви.
Именно таким был состоящий из тысячи отдельных главный поцелуй Дара.
И до самого рассвета в амбаре не звучало ни слова.