– Я же тебе говорил! Давай, одеваемся!
В нее полетела рубаха. Чужая. Была тут же изъята с ругательством, и в руки комом легло смятое платье.
Эмия едва сдерживала смех.
Снаружи давно рассвело, и это нормально. А из ненормального: снаружи вполне различимо и отрывисто звучали мужские голоса – к сараю пожаловали не то хозяева, не то такие же, как Дар с Эмией, «гости».
– Спускаемся тихо! Только не скрипи…
– Я легче. Я не скриплю.
– И говори тише.
Вжикнула и соединила разрез на джинсах молния; в ворот майки-поло пролезла вихрастая после сна голова.
– Может, лучше поздороваемся с ними? Спросим, как проехать к виноградникам Эрла?
– Сами найдем. Все сами!
Она не стала спорить.
Им, как ни странно, удалось пробраться к спрятанному в кустах скутеру незаметно. И так же незаметно завести мотор. А уже спустя минуту они уносились от чужого гостеприимного амбара с радостным смехом и улюлюканьем.
* * *
(André Gagnon – Le Pianiste Envolé)
Дар обнимал Эмию, и их обоих обнимал речной бриз. Трепыхался, растянутый по ветру, шелковый лиловый шарф с лавандовым принтом.
Старик Эрл обрадовался и вернувшимся постояльцам, и матрасу с постельным бельем – «не заметил», что грязное. А после преподнес «молодым», коими он видел пару, подарок в виде двух билетов на небольшой теплоход, курсирующий по озеру Тволь до Бенде и обратно.
«Бенде, – был убежден, Эрл, – лучший город для влюбленных, только он мог усилить романтику, потому что «он сам – романтика». И пожилой владелец виноградника усмехнулся в усы своим собственным воспоминаниям.
Озеро ласковое, широкое. А по берегам утонувшие в зелени особняки, тянущиеся ввысь кипарисы, белокаменные балюстрады, но с каждым метром все дальше, мельче, не разборчивее.
Плавно качалась под ногами палуба; они стояли, обнявшись, прижавшись друг к другу, как немые. И не нужна речь. Его крепкие плечи и ее обнимающие руки; он смотрел поверх ее головы на один берег, она, прижавшись щекой к его уху, на другой, но внутри они видели лишь друг друга. И вновь миг – их собственная вечность, их новая ветка времени, наполненная чувствами на подушечках пальцев, на трещинках губ, на кончиках развевающихся волос. Искорки сладкой боли в глубине глаз и нежелание, чтобы что-то менялось.
«Будешь со мной?»
«Буду».
«А ты?»
«А я уже. Всегда».
В какой-то момент Дар отстранился от Эмии, заглянул той в глаза – серьезный, беспокойный.
– Что за Суд тебя ждет в конце?
Раскатисто и басовито фырчал мотор парохода; из ресторана на крытой палубе тянуло съестным.
– Не знаю, – ей не хотелось об этом. У них бесценные, трепетные мгновения – зачем терять?
– Так нас обоих в конце месяца… ждет расправа?
Ей бы кивнуть, улыбнуться, что шутка, но не шутка. Да и Бог с ним.
– Мы все узнаем, когда придет время.
Кажется, ее слова скрал ветер. Но Дар услышал, прошептал:
– Я бы защитил, если бы мог…
– Знаю. Только не надо, потому что все… это… – мой выбор.
– Хороший выбор, – он улыбался, – мне нравится.
Эмия закрыла глаза и уткнулась носом в ворот белой рубахи.
* * *
Бенде пах прогретыми на солнце булыжниками и розовыми кустами.
Впервые попав на заморский рынок, расположенный на уютной центральной площади, Дар одевал Эмию, как любимую куклу: шляпка, новый платок, ожерелье из белых бус, духи… Забыл, что Боги в вещах не нуждаются, запамятовал даже, что деньги «не свои».
А она улыбалась. Любила его взглядом и взмахом ресниц, нежным изгибом губ, тянущейся следом за его ладонью.
– Хочешь марципановую розу? Ты его пробовала – марципан?
Она качала головой. (Он скрыл, что и сам ни разу не пробовал.)
Галантно помог освободить цветок от хрустящей прозрачной упаковки, важно ждал, пока любимая прожует кусочек, впитал в себя ее восхищение так, будто это он кондитер, а не какой-то там «мсье Контьер», и только после этого откусил шоколадный лепесток сам.
А после долго мычал от удовольствия, катал на языке рассыпающуюся в сладкую пыль начинку со вкусом миндаля, слизывал с пальцев шоколад.
После, окрыленный неведомой идеей, внезапно предложил:
– А давай в ювелирный?
– Зачем?
– Увидишь.
Они поднялись по побитой дождями каменной лестнице туда, где в стене старого здания была вмонтирована вполне себе современная белая дверь – металлическая, судя по весу. Надпись на окне сообщала, что сегодня желающим повезло – «на все брачные кольца скидка двадцать пять процентов…» Эмия бы про кольца не поняла, если бы под текстом не красовались два овальных кружочка и сидящие поверх голубки с розой в клюве.
«Повезет кому-то».
Среди обитых бархатом стен, неярких ламп, но ярко блестящих украшений в коробочках с сатином Дар отыскал для Эмии тонкую золотую змейку – браслет. Но не на запястье – на лодыжку.
– Ой, я так не могу… Неудобно, наверное.
– Удобно. Попробуй.
Дар, склонившись, застегнул ей подарок сам; дородный продавец с крупным носом и толстыми губами смотрел на посетителей одобрительно.
После Эмия долго рассматривала сверкающее над ремешком белых лаковых туфель «дополнение» и, кажется, краснела.
– Проголодалась?
Дарин впервые чувствовал себя рыцарем рядом с прекрасной принцессой: обул, одел, одарил – в общем, позаботился. Осталось накормить.
– Да. Только зайдем в еще один магазинчик – я на углу видела.
* * *
Он никогда не видел большего восхищения на ее лице, нежели в лавке новогодних сувениров. Висящие вдоль стен фигурки резных Дедов Морозов казались Дару в летний день (а какой, если не летний, когда температура снаружи двадцать четыре?) столь же неуместными, как забытые на шезлонге у бассейна валенки. Но ее – чудную Богиню – мишура и зажженные гирлянды восхищали до восторженного мышиного писка.
– Да-а-а-ар, какая прелесть!
Она не успокоилась, пока не ощупала и не разглядела все, что предлагали вниманию витрины, но больше всего упивалась радостью, глядя на расписанные вручную стеклянные елочные шары – разнообразные по размеру, как мыльные пузыри.
– Давай купим, слышишь?
– Зачем?
– Как зачем?
– Мы же…
Он хотел сказать: «Мы же оба не доживем до будущего нового года», – но запнулся – осекся и потупился.
– Ну и что? – прошептали ему тихо. – А вдруг у нас – ну, каким-нибудь чудом, ну, совершенно случайно – получится встречать его вместе? Я тогда очень хочу, чтобы такие шары у нас висели на елке.
Он не смог возразить. Вдруг счел покупку елочных игрушек хорошим знаком, почти что предвестником будущего счастья.
Промолчал, когда она купила три «им». Не произнес ни слова и тогда, когда добавила в пакет еще один – с нарисованными по разные стороны от снеговика мальчиком и улыбающейся взрослой женщиной.
Напряженно и весело подмигнула.
– Потом подаришь маме.
* * *
В отель возвращались затемно – усталые, как пьяные, – после концерта горийских музыкантов, после бара, куда завернули, чтобы пропустить по кружке местного пива, после долгого задушевного сидения за столиком для двоих. Знали: обратно лететь не завтра, и, значит, время для счастья еще есть – пробуждения в объятьях друг друга, ласки на ночь, их собственная томяще-нежная бесконечность.
В номере думали, будут обниматься, смеяться и барахтаться, но кровать притянула обоих, как магнит. И уже полчаса спустя – сказались долгие прогулки и пиво, – обнявшись, как щенки, они сладко спали при оставленном гореть абажуре.
От характерного писка Эмия вздрогнула и моментально посмотрела на круглые часы на противоположной стене – третий час утра.
А послание-звездочка нагло висело над кроватью и теребило пространство искажениями.
– Черт, Калея, я же уже отказалась, – послышался раздраженный шепот.
Это послание разбудит постояльцев всех этажей, если открыть его прямо здесь, и потому бежать нужно в сад – далеко, пока дом не скроется из вида. Да и то не факт, что никто не услышит.
Эмия одевалась, как новобранец: наспех натянула изрядно помятое платье, пояс оставила висеть на стуле, босоножкам предпочла мягкие мокасины, а волосы стягивала уже на ходу.
Ну, что на этот раз? Еще одна Лестница трансформации?
Послания между Верхним миром и миром людей запрещены в принципе. А уж частые послания…
Ночью в виноградниках оказалось на удивление холодно. Шептались от ветра разлапистые листья; липла к чистой обуви сырая, вымоченная прошедшим около полуночи ливнем земля.
– От Лестницы ты отказалась – твое право. Но я… уловила координаты места, откуда пришло твое послание.
Калея выглядела необычно – растрепанной, без капли макияжа и, кажется, в халате. Она писала это послание дома и почему-то то и дело оборачивалась на запертую дверь. Боялась, что войдут?
Лежащая на земле звезда-футляр испускала из своего недра такой яркий луч, что Эмия тревожно оглядывалась тоже – не заметят ли из отеля? Она, конечно, постаралась приглушить звук, но вот свет сделать тусклым не смогла. Лишь выругалась про «божественные штучки».
В траве беспокойные, как сирены, свистели цикады; в остальном вокруг тихо, лишь холодно, но чего хотеть, если небо ясное.
Калея на сообщении вновь оглянулась на дверь и приблизила лицо к источнику записывающего устройства:
– Послушай, сегодня я видела прогноз катастроф, а ты ведь человек – ты помнишь? Черт, я знаю, что мне нельзя этого передавать…
Подруга никогда на памяти Эмии не нервничала, но сейчас дергалась так, будто сама стала человеком.
– Скажи, вы не летите назад этим утром? Я надеюсь, что нет, потому что сегодняшний рейс шестьдесят два сорок один… он… В общем, самолет неисправен, не садитесь в него. Поняла? И я тебе ничего не передавала, слышишь? Не пересылай звезду назад, расформируй ее…
Запись кончилась неожиданно. Оборвалась, как закончившаяся в кассете пленка, как прервавшийся сигнал.
«Я тебе ничего не говорила… Рейс шестьдесят два сорок один…»
«Спасибо, Калея».
Эмия только теперь поняла, как сильно продрогла – не взяла с собой ни кофты, ни на худой конец пледа с кресла, – вынеслась наружу, как конь на скачках – с пеной у рта.
Оболочка звезды под ее руками рассыпалась снежной пылью и погасла, осев частицами в почву. Почему-то затихли сверчки.
Когда Эмия развернулась, чтобы пойти назад, то увидела стоящего в тени кустов Дара. Со сжатыми в полосу губами и белым (или ей показалось?) лицом.
– Что ты собираешься делать? – напирал он, как прокурор в милицейском кабинете. – Что?
Эмия тушевалась.
– Ничего.
– Ничего?!
Они ругались прямо между кустами – вдали от спящего дома и его ничего не подозревающих постояльцев.
– Ты знаешь, что самолет упадет, и ничего не собираешься делать?
Дар мерз, как и она, но, озверев, не замечал, что трясется.
– Она не сказала, что он упадет! – шипели в ответ. – Она сказала, что «неисправен». И это не значит, что обязательно упадет.
– Ага! Или что взлетит. Или что приземлится!
– Дар!
– Что – Дар? Я не должен был этого слышать? А услышал, уж извини. И забыть не могу. Да и не хочу.
Последнюю фразу он плюнул под ноги в таком презрении, будто напротив стояла не любимая женщина, а предводитель вражеской банды.
А после в полном молчании развернулся и зашагал к отелю.
Дальше ссорились уже в номере, в темной комнате, – то шепотом, то грозно поднимая тон:
– Послушай, это не мы решаем, когда и где произойдет беда, но она всегда случается не просто так, понимаешь? И нельзя на нее влиять. Потому что, когда смерть проходит очень близко, она «будит» людей, заставляет их думать иначе, менять ценности.
– Проходит близко? – едва бросил сгорбившийся на кровати Дарин. – Или когда накрывает? Чем они будут думать мертвые?
– Они не обязательно…
– Самолет неисправен, черт подери! – почти что кричал он, позабыв про людей в соседних номерах и ночь. – А я должен сидеть и ничего не делать?
– А что ты собираешься делать?
– Не знаю.
Он стал другим – металлическим и очень-очень сосредоточенным.
– Вот только меня удивляет, что ты ничего не хочешь с этим делать.
Паузы после «ты» вполне хватило бы для любого изощренного ругательства.
– Я знаю, что нельзя. Что у этих людей нет иного шанса, чтобы проснуться. Потому и не пошла работать в отдел катастроф.
– Слушай, кто их формирует, а?
– Жизненная Программа.
– Программа? А программу кто формирует?
– Я не знаю.
– Точно не знаешь? Или скрываешь?
– Я ничего от тебя не скрываю! И вообще…
Они бранились так, будто никогда не целовались и не обнимали друг друга на палубе днем.
– Что – вообще?
Прежде чем ответить, Эмия молчала непривычно долго. Слишком долго для той искренней и чистой душой особы, с которой он привык иметь дело.
– Если эти люди умрут, значит, их сочли безнадежными.
– Безнадежными? – Дарин почему-то мгновенно осип. Долго смотрел в напряженное и хмурое женское лицо и качал головой, не находя слов. – Не знал, что в твоем словаре есть такое слово.
Сказал, как признал: «Безнадежная тогда – это ты».
А после сбросил ботинки и забрался под одеяло, как был – в майке и джинсах.
* * *
Она пробуждалась при солнечном свете и под пение птиц – размякшая и довольная. По обыкновению, еще не открыв глаза, принялась строить планы о том, куда они сегодня: в парк Альвелье или питомник диких кошек. Говорили, что в Лаво собраны очень редкие экземпляры животных из Красной Книги – вот бы увидеть. Но Дар в «зоотюрьму» не хотел – нужно спросить, не передумал ли?
Эмия открыла глаза и вдруг отчетливо поняла, что находится в комнате одна.
Беглый осмотр подтвердил: ни майки, ни джинсов, ни сумки, ни кроссовок. Ни, понятное дело, Дарина.
Она бежала вниз по лестнице, как невротичная мама непутевого сына. К стоящему за стойкой Эрлу обратилась еще издалека:
– Вы его не видели?
Оказалось, видел. Пробудился от звона колокольчика в три ночи, вызвал, как просили, такси. Куда вызвал? В аэропорт.
И, словно зная, что покажет новости в нужном месте и в нужное время, включился телевизор – щелкнул пультом один из завтракающих в смежном зале постояльцев. И тут же тайфуном новостей взорвался экран и голос ведущего.
Показывали Дарина. Стоящего перед воротами к выходу на проверку с самодельным щитом в руках: «Самолет неисправен! Не садитесь!»
Боже, где он взял щит? Когда успел нарисовать?
Эмия, ощутив приступ дурноты и слабости, пошатнулась. В неверном и болезненном темпе заколотилось в груди сердце – пришлось взяться за стойку.
– Не садитесь! Самолет неисправен! – кричал Дар, и пассажиры волновались. Понимали его речь, потому что рейс направлялся в Державу, и колыхались на месте, как водоросли. Лица бледные, обеспокоенные – к воротам проверки безопасности никто не спешил.
Снимали нарушителя спокойствия с телефона. Телефон этот дрожал, и потому изображение скакало тоже. Какое-то время, заглушая звуки аэропорта, непонятно и быстро говорил телеведущий (видимо, запись транслировали не в прямом эфире), и за время его речи на Эмию трижды успел бросить взгляд удивленный Эрл.
А потом она увидела полицейских. И то, как Дара попросили куда-то пройти. Увели. И вдруг новый кадр: Дарин выбрался из оков (как?!), удрал из-под надзора конвоя и теперь бежал, как чумной, по летному полю – маленький, машущий руками, сумасшедший. И снова его плакат крупным планом на экране: самолет неисправен…
Его повязали опять, но только после того, как он успел добежать до самого судна и несколько раз проскандировать что-то глядящему из кабины капитану.
А дальше ведущий. Взволнованные лица пассажиров, интервью, пассажиры, ведущий. Эфир закончился вздохом диктора, который подвел некий итог случившегося на Лавье, а после отложил бумагу.
– Что он сказал? – спросила Эмия изумленного Эрла.
– Что он… под стражей. И его в скорости… депортировать из страны.
Она, бледная и нервная, попросила расчет. И такси. Самое срочное и быстрое из всех возможных такси в аэропорт.
* * *
Полицейская комната будто намеренно имела неприятный взгляду декор: унылые синие стены, отсутствие окон, единственную дверь в углу и стол грязного коричневого оттенка. На таких же грязных бурых стульях расположились Эмия и тот, кто задавал ей раздражающие вопросы – полицейский в фуражке. Тощий очкастый студент-переводчик притаился в углу возле огромного блеклого глобуса.
– В который раз вам повторяю, – волновалась, как ураганное море, Эмия, – Дарин Войт неисправен…
От нервов она не сразу подобрала правильное слово – прочистила горло, поправилась:
– Болен. Его психика функционирует не так, как у других людей. Он – Ч.Е.Н.Т.
Очкарик смотрел в замешательстве, и речь на Лавье переводить не спешил.
– Ч.Е.Н.Т! – повторила она почти зло и сжала под столом кулаки.
Черт, ей нельзя так волноваться, а то недалека минута, когда она из Бога-человека превратится в человека-человека. А там прощай из-за пары ругательств манна. Она призвала себя успокоиться.
– Простите, что значит «чент»? Мне это слово незнакомо.
– Человек несовершенного типа.
– Ясно, хорошо.
И переводчик принялся спешно формировать слитные и звучащие для Эмии, словно комок соплей, предложения на чужом языке. Несколько раз втолковывал что-то полицейскому, разъяснял, но выражение лица последнего становилось лишь угрюмее. Пухлые щеки, круглые глаза, непропорционально тонкие губы… Полоса с шашечками над козырьком фуражки почему-то напоминала ей о таксистах.
Наконец, прозвучал вопрос:
– Все люди, кхм, «несовершенного» типа. При чем здесь это?
Эмия впала в секундный ступор – они не знают про «Ч.Е.Н.Т.»ов? В Лаво они не рождаются?
– Послушайте, – наклонилась она вперед, – просто проводите меня к нему. Я его медсестра. Сиделка. Ему одному… опасно.
Она врала. И не врала. Знала, что ходит по грани, но нужно было увидеться с Дарином как можно скорее.
– Его нет, – постучав карандашом по столу, выдохнул полицейский, а студент-попугай почти синхронно продублировал слова. – Отправили назад в Великую Державу. Депортировали.
Эмия как человек, уставший подыскивать подходящее случаю ругательство, лишь обреченно потерла переносицу.
Опоздала.
– Если хотите, мы поможем Вам с оформлением переноса Вашего билета на более раннюю дату. Да?
– Да, – она согласилась без споров. – На самый ближайший рейс, пожалуйста.
* * *
Великая Держава. Бердинск.
(Ólafur Arnalds & Alice Sara Ott – Reminiscence)
Они вернулись домой с разницей в шесть часов.
Усталость из-за смены часовых поясов; тягостные хлопоты – долгий полет, высадка, получение багажа, поиск такси…
И вот – дома. В комнате, где накурено так, что не видно мебели, – чтобы разглядеть сидящего на диване Дара, ей пришлось распахнуть балкон. У его ног дорожная сумка; сам так и одет во вчерашнюю футболку и джинсы. А ведь в Бердинске всего плюс четыре – он, наверное, замерз, пока добирался…
– Привет…
Эмия шагнула вперед и неслышно опустилась рядом с ним.
– Я не хотел портить тебе отпуск, прости.
– Ничего. Я ведь не в отпуск сюда…
– Там было хорошо, тепло.
– Нам и здесь тепло.
– Меня депортировали без права на возвращение?
– Нет, на двадцать четыре месяца. Через два года полетим опять…
Странный диалог. За окном стемнело.
Дарин смотрел на свои сцепленные руки с таким унынием, будто на них до сих пор висели невидимые наручники. Сам себя заковал, бросил в темницу, приготовился съесть заживо.
– Ничего, всякое бывает. Ты – молодец.
Она положила на его ладони свои, сжала, попыталась отогреть.
– Молодец? Я подставил тебя… И твою… подругу.
Эмия молчала. Может, и подставил. Только она гордилась Даром – именно к такому человеку спустилась с Неба, именно с таким хотела провести месяц и проводила его. И все равно где – в Лаво, здесь – без разницы.
– Ты успела взять игрушки? – шепот.
– Ага.
– Не разбились?
– Нет.
– Хорошо.
И снова тишина. Они сидели бок о бок, как нашкодившие и уже отчитанные директоратом школьники.
– Знаешь… я должен сказать… Про деньги.
– Что?
– На меня наложили штраф. Я отдал почти все, что у меня было…
Ему тяжело, больно – она чувствовала.
– Не беда. У нас осталось больше половины, нам хватит.
– Все равно… прости.
Она гладила его сцепленные пальцы; прислонилась, обняла.
– Все хорошо, Дар. Все хорошо.
Вползал из открытой балконной двери в комнату холод; выветрился дым. Гавкал во дворе чей-то пес – хозяин звал его: «Бай, домой! Домой, я сказал…» Эмия поджала пальцы на ногах – замерзли.
– А что там самолет? – нехотя прозвучал самый больной вопрос. – Взлетел?
– Взлетел, – кивнула Эмия и улыбнулась – сосед по дивану не увидел. – Но не сразу. Пассажиры напугались твоего предостережения, потребовали техническую проверку. Ждали почти три часа без выплаты неустойки…
– И что? Нашли неисправность?
Он почти забыл, что узник, что нужно себя корить, что испортил чей-то отпуск.
– Не поверишь – нашли, – теперь Эмия улыбалась шире. – Выплатили всем неустойку, подогнали другое судно…
– Другое?!
– Да…
Он ушам своим не верил! А еще чувствовал, как радостно колотится в груди сердце, с которого упали оковы дребезжащей совести.
– Поверить не могу! Поверить не могу… – теперь он обнимал ее, как родную сестру, которую не видел год, как долгожданного и родного человека. – Сменили самолет, надо же… Эм, а сколько людей было на борту?
– Сто двадцать два человека. Из которых восемь детей.
Дарин молчал так долго, и в его молчании она слышала все: «Я не зря… Восемь детей… Значит, не безнадежные… Я прожил не зря».
Лишь после того, как прикурил очередную сигарету трясущимися руками, Дар выдавил из себя:
– Знаешь, я не смог бы… если бы они… Мне не нужны были бы Ворота, понимаешь? И манна эта…
Она понимала.
Мерзла, морщилась от дыма и продолжала его обнимать.