(Nickelback — The Hammer’s Coming Down)
Дождями в следующие две недели не пахло, и потому пахло бесконечными тренировками.
К утреннему нырянию Лин так и не привыкла, зато притерпелась к своей ненависти к холодной воде — она и озеро сделались, как недруги, которым неизвестный отрезок жизни предстояло терпеть друг друга.
Зато плавала Белинда все быстрее, все увереннее. Как и бежала по тропе вдоль стены. Нет, она все так же выдыхалась, все так же кляла на чем свет стоит узкоглазого тренера, все так же походила на обесточенное чучело, когда вваливалась в ворота. Зато стала понемногу разбирать манольские слова: «тырым» означало «поднять руки вверх», «умту» — вдохнуть, «аша» — выдохнуть.
Это все Ума — он учил ее вечерами. Произносил по несколько «своих» слов за раз, а после пояснял перевод. Белинде казалось, что мозг не запоминал. Однако вскоре стала удивляться тому, что сквозь непонятное звучание чужой речи ей стал просачиваться вполне понятный смысл слов родных и знакомых. Диковинно. Да, обрывками и да, не каждый раз. Но хотя бы как-то. И теперь оры тренера воспринимались ею не набором тарабарщины, но вполне знакомыми фразами: «Вперед, девка, вперед! Поднимайся, не сдавайся!»
Что ж, хотя бы слабачкой не обзывали.
Новые четырнадцать дней однозначно научили ее выдыхаться. И выдыхалась она постоянно: на пробежках, во время отжиманий, прыгая в яму, а после из ямы, ползая на карачках, отрабатывая удары и подтягиваясь на турнике. Если Лин не хотела выдыхаться самостоятельно, ее «выдыхали» — стояли сверху и кричали так, что лопались барабанные перепонки, и стыдно было не смочь «еще разок». Особенно, когда смотрели другие.
Трещали по швам связки, выли в голос от боли перетруженные мышцы; массаж по восстанавливающим точкам стал до фатального необходимой частью жизни. Без него она не могла по утрам подняться.
«Однажды станет легча», — радовался Ума.
Точно. Станет. Если она доживет до этого «однажды».
Ее день более не сменялся вечером и ночью, он просто стал длинным нескончаемым днем, состоящим из тренировок, еды, медитаций, тренировок, отработки ударов, еды, тренировок, сна и далее по кругу.
Думать было некогда, и все же она думала. Иногда. Задавала себе один-единственный вопрос: почему все еще здесь, почему не ушла? И сама же вздыхала, потому что знала ответ. Здесь она занималась чем-то полезным, чем-то правильным. Вообще чем-то занималась. А в городе она бы тухла. Искала бы работу, ненавидела бы погоду, раздражалась людям, давилась сухими бутербродами из дешевых кафе, часами бы вопрошала себя — в чем смысл этого всего? Подобной жизни — существования, — которая противнее смерти? И вечерами вспоминала бы Килли. Не сумела бы удержаться, скорее всего, вернулась бы — следила за ним, думала, как отомстить. И это придавало бы ее будням хоть какой-то смысл. С запахом прогнившей надежды и заплесневелой мечты.
Тут было лучше. В монастыре она училась чему-то полезному — укрепляла тело, укрепляла дух. Стабилизировала мысли и настроение, училась понимать и чувствовать энергии, худо-бедно восстанавливать себя. Здесь искоркой вспыхнул давно забытый интерес к жизни, к свободе и самой себе. И самые прекрасные моменты наступали тогда, когда она совершенно неожиданно «осознавала» себя — вдруг видела себя как будто со стороны и чувствовала, что находится в правильном месте и в правильное время. Что время и место вообще не могут быть неправильным, потому как у всего был смысл. Вот тогда ей делалось по-настоящему хорошо, пусто и свежо внутри. Как после уборки.
Все чаще молчала во время медитации «херня». Упарилась доказывать хозяйке, что она — одно-единственное в этом мире, что стоит слушать. Лин научилась смотреть сквозь «подселенца». Не мешала ему вещать, не упрекала его, не вступала в диалог. И голос, обиженный, как растерявший всю аудиторию диктор радио, утихал. И утихал все чаще.
А еще Белинда отыскала «место». Укромное место, о котором никто, кроме нее, не знал — на крыше между развалившихся колонн. Туда она уходила после вечерней отработки ударов и набора энергии — выдуманного танца, якобы наполняющего ее энергией. И плевать, работал ли он, — двигаться и представлять себя всемогущей было приятно.
На крыше она молчала. Молчала головой, мыслями. Смотрела на небо и понимала, что никогда не видела его раньше. Да, задирала голову, да, вскользь отмечала, есть ли тучи, хмурилась тому, что придется взять зонт… Здесь она любовалась красками. Будто заново обнаружила, что ее глаза способны видеть. Не смотреть сквозь что-то или зачем-то, косвенно замечая цвета, формы и оттенки предметов и людей. А смотреть именно на предмет, чтобы видеть его — каждую деталь, каждую черту. Это было так просто и одновременно так поразительно, что у нее от удивления замирало дыхание. Волшебство вдруг начало проявляться в малом.
Оно не начало проявляться только в отношениях с Рим, которая, заметив, что соседка приходит поздно, как-то желчно поинтересовалась:
— Ты где бродишь до ночи? Трахаешься?
— Я же халявщица, — хмыкнула Белинда. — Конечно, трахаюсь. На халяву. Я же за этим сюда пришла.
И рассмеялась тому, насколько тупо и скабрезно это прозвучало.
Рим отвалила. Война между ними из стальной и агрессивной превратилась в молчаливую и пассивную. Они перестали друг друга замечать.
Ей странным образом помогали диалоги с Мастером Шицу. Старик много и охотно говорил. Спроси его одно, а он тебе о другом — о том, что реакции человека есть индикатор того, что урок не пройден, что их — реакций — вообще не должно остаться, и тогда Лин недоверчиво изумлялась:
— Если не будет реакций, ты будешь, как труп?
— Нет. Ты станешь пустым.
— Но зачем быть совсем-совсем пустым?
— Чтобы при необходимости наполняться тем, чем нужно. Полный мешок заново не набить.
— Но, если я буду совершенно пустой, разве я буду чего-то хотеть?
— Ты будешь сама выбирать, чего хотеть.
— Нет, тогда я, наверное, стану святой и уйду из этого мира.
Мастер Шицу смеялся, будто покашливал.
Она уходила, чтобы вернуться с новым вопросом.
— Мастер Шицу, а Вы поняли, что «хорошо», а что «плохо»?
И старик опять ее удивил. Он всегда удивлял:
— Научись не оценивать вещи, Белинда-По. Не пытайся делить то, что неделимо, а мир — неделим. Ни у вещей, ни у людей, ни у поступков не может быть «хорошо» или «плохо», потому что «хорошо» и «плохо» нет у энергии. У энергии есть два противоположных состояния, и одно из них не хуже другого. Во всяком состоянии, если оно проявилось, есть необходимость и есть смысл — ты научишься его видеть. Если захочешь.
Лин кивала. Ковыряла на ладонях мозоли, смотрела на свои отросшие ногти, где-то фоном думала о том, что нужно попросить у Умы ножницы. Привычным сделался запах чадящих палочек — входя в келью, она отмечала его так же, как когда-то отмечала запах ссанья в подъезде. С той лишь разницей, что этот был приятнее.
И почему-то ждала дождей.
— Мастер Шицу, а дождь… дождь еще будет?
— А зачем он тебе?
«Ради Великой Молитвы, — думала Лин. — Только ради нее».
И старец, прозорливый, как оракул, хитро щурился:
— Ведь не дождя ты ищешь, а состояния. А его найти всегда можно, если надобно.
Ей было надобно. И потому она искала.
* * *
— Это Тоно — он самый ранний. Пришой два год назад, когда выпустили старый группа, — Ума незаметно указал на манола с круглым и плоским, как поднос, лицом — единственного с короткими волосами. — За ним пришой Арвай, Данзан и Ням.
Белинда недоверчиво хмыкнула — слушая Уму, она аккуратно остригала полукружьями ногти и складывала их в карман, чтобы выкинуть позже.
— Ням — это прозвище?
— Звище? Имя.
— Настоящее?
— Да.
Быть того не может — Нямом звали того самого долговязого переростка, стоявшего с ней рядом во время Великой Молитвы.
— Он очень серьезнай.
— Не сомневаюсь.
Лин распирал смех. Серьезный… с таким-то именем.
Но смеяться она не решалась — боялась нарушить хрупкое очарование момента — Ума второй вечер подряд приглашал ее в небольшую общую комнату, где все собирались вместе и играли в камешки перед сном. Не в камешки — в мраморные шарики.
Шарики были цветные, красивые, совершенно прозрачные. Как будто ручной работы. Сидящие вокруг круглой, похожей на неиспользованное костровище площадки, манолы бросали их на шероховатое ровное дно — кто попал ближе всех к центру, тот и выиграл. В том случае, если твой шар не выдавил меткий снаряд соперника.
Лин любовалась. Увлеченными игрой людьми, искренними выражениями лиц, звучащей здесь в изобилии чужой речью. Оказывается, ученикам дозволялось общаться, и они общались.
Не играл только Ума — по обыкновению сидел рядом с ней, что-то рассказывал.
Белинда в который раз подумала о том, что этот слишком часто улыбающийся манол, наверное, на нее запал. Но не как на женщину, а как-то иначе — сама не могла объяснить, как именно. А, быть может, она ошибалась. Ума походил на щенка. Тряс кончиками своего короткого каре, слишком открыто смеялся, иногда наивно глумился над кем-то… Не боец — пацан, ей богу. Но с ним было легко.
— Наран и Октай полтора году здесь.
Наран оказался узколицым и сухим, будто никогда в жизни не ел, а Октай его противоположностью — парнишкой не то, чтобы упитанным, но не худым. По крайней мере, его мышцы под слоем ровной белой кожи не проглядывали.
— Потом пришой Тугал. Он здесь год и четыре месяц. Потом я. Дальше Оюунгэрэл…
— Кто?
— Оюунгэрэл.
— Это слишком сложно произнести.
— Не сложнее, чем ваш «каменналицай» или «затрапезднай».
— Где ты набрался этих слов?!
— Я много читать.
Руки Умы были больше ее. Пальцы длиннее, рельефнее, чище. И очень белыми зубы. Кто-то когда-то говорил ей, что белизна зубов сохраняется у тех людей, которые не дают опорочивать свою врожденную рассудительность лживым умникам. Кто же это говорил? Да и важно ли… Ума точно опорочить свою рассудительность не дал никому.
— Оюунгэрэл не любит, когда его имя сокращать.
«Хорошо, что он не ее сосед, — фыркнула про себя Лин, — потому что дальше „Ою…“ она бы не справилась».
— Потом пришой Хаган — он тут один год. Лум всего восем месяцав, но он способнай.
«Тут все способные».
— А Рим?
Про соседку говорить не хотелось, но вопрос с языка соскользнул, как кусок масла с наклоненной сковороды.
— Она сраза за ним. Недель через две.
Хм, то есть тоже восемь «месяцав».
— Но ее не хотели брать, — Ума нахмурился, — трижды заваливать на вступительном. Трижды. Даже Лум провалился лишь один раз.
Белинда перестала стричь ноготь — тот сиротливо застыл, отрезанный лишь наполовину. Вступительный? Здесь был экзамен, который она не проходила? Как в фильме? Как она когда-то и думала, — долгий, сложный и нудный обязательный тест на выносливость?
И вдруг стало понятно, почему Рим назвала ее «халявщией», — наверное, догадалась, что Лин никакого экзамена не сдавала.
Звонко стучали друг о друга стеклянные бока шариков; обладатель красного — крепкий Хаган — радовался своей непродолжительный победе.
«Интересно, где они взяли шарики?»
— А ты не провалил? — осторожно спросила Лин. Что будет, если Ума узнает, что Белинда тест не проходила, — тоже отвернется?
— Я — нет. Но мне достался хорошай — слезть со скалы в пропасть. И не разбица.
«Это хороший? — едва не вырвалось у нее. — А какой тогда плохой?»
Уму, ободренный ее искренним интересом, охотно рассказывал:
— Октаю пришлой три ночи провести на дерево, Данзана просили танцевать танец-бой до рассвета — я б устал. Но совсем не смог бы я, как Тугал: ему сказать перетащить все камни из овраг в лес.
— Это, чтобы посмотреть, не сдастся ли он? Они, наверное, пришли за ним через три дня?
— Если ба! Все так думать. Но он таскал их месяц и четыре день.
— Месяц и четыре дня?
Ножницы выскользнули на колени.
— Да.
— Я б не смог. Сдался.
«Я бы сдалась уже через час…»
— А Рим?
— Ее не хотеть брать — дефка.
— Ума! — не удержалась и укоризненно выдала Белинда.
— Извини. Женщина. Манол не любят женщина — они плохо драца.
И он засмеялся, как делал в тех случаях, когда глумился.
— Ладна, неправда. Хорошо драца, но они эмоциональный. Это плохо для воин.
Вот тут Белинда была целиком и полностью согласна, и укушенная щека Рим был ярким тому доказательством. И все же… в ее голове пока не укладывалась одна вещь: ее взяли без экзаменов. Поставили в ряд к тем, кто пресловутый вступительный тест сдавал, позволили обучаться. Почему? Мира? Это все она. И ее звезда на ладони. И все-таки почему?
«Жди ответов, и они придут», — изрек бы «мудростар» Шицу.
Солнце почти опустилось; в комнате темнело. Уже почти не различались между собой цвета шариков — игра сбавляла обороты. Скоро манолы разойдутся по кельям.
— А что просили сделать Рим?
Все остриженные ногти отправились в карман халата — по пути назад она найдет урну.
— Рим досталось хуже все — Прыжок Вера.
— Это что такое?
— Это такой тест, который дает Мастер Мастеров. Он приходит, когда старцы не могут единогласно принять решение.
«Мастер Мастеров — уж не тот ли человек в серебристой одежде?» Ведь точно он…
— Мастер Мастеров жесток. Он не хотеть Рим тут. Говорил, что она должна шагнуть с обрыва в пропасть — если поверит в себя, то не падать. Она…
Что она? Белинде вдруг сделалось муторно.
— Она шагнула. И падать. Восстанавливаться. Новый тест. Снова Прыжок Вера — ей нужно было представить что-та сложный. Она не представить. Не знаю деталей, но Рим — упертый.
— Упертая.
Автоматически поправила Белинда на этот раз однозначно ощутив себя халявщицей. Причем, безоговорочно.
— А ты? — вдруг повернулся к ней Ума. — Что просили от тебя?
— Сдаться, — ответила Белинда хрипло. Солгала и нет одновременно.
Черные волосы от кивка скользнули по плечам.
— Да, они всех хотеть сдаться. Но кто нет, тот тут, — криво, но довольно ясно выразился Ума-Тэ. — Я рад, что ты тут.
Перестали звякать стекляшки; манолы расходились. Пыль костровища была покрыта, как узором, точками, линиями и впадинками.
Белинда вернула чужие ножницы; Ума-Тэ взглянул на нее с хитринкой.
— А ты тоже упертая.
— Я? Нет, — она тут всего две недели. Всего. И так долго. — Хотя, может быть. Чуть-чуть.
— Ты себя еще не знать.
Ума кивнул ей на прощание и последним вышел из «игровой».
* * *
Когда она вернулась, в келье было темно. Не так темно, как ночью, — солнце уже опустилось, но сумерки все еще давали насыщенный синий свет, который лился из единственного «окна». Рим лежала на кровати.
Белинда подошла к своей, разулась, сбросила одежду, улеглась. Прислушалась — сверху тихо. Что-то подсказало, что соседка с ирокезом не спит — прикидывается. Или же просто предпочитает молчать.
Лин поворочалась. Медленно и тяжело вздохнула, зная, что разговор простым не получится, но все же настроилась на лучшее.
«Открытое сердце… открытое сердце…»
— Послушай меня, я не халявщица, — начала тихо, обращаясь к продавленному матрасу над головой. — Что бы ты обо мне не думала, я не халявщица.
Тишина. Ни скрипа, ни разочарованного выдоха, ни злой фразы.
Начинать всегда сложно, но еще сложнее продолжить.
— Мне в этой жизни ничего не давалось просто так — ни корки хлеба, ни гнутого цента, ни куска счастья от жизни. Я всегда все зарабатывала сама. И, да, я не сдавала вступительного экзамена, но не потому что… не хотела. Так вышло.
На этот раз матрас заскрипел — Рим недовольно перевернулась:
— Слышь, малявка, ты ошиблась кельей — исповедальня на третьем этаже.
Лин не обиделась ни на «малявку», ни на желчный тон — оказалась готовой к нему.
— Я сюда пришла, потому что меня избил бывший, — произнесла ровно. — Избил так, что я едва сумела подняться на ноги. Спросишь, за что? Я украла его деньги. Наши — так он говорил. За день до этого он вернулся домой, сказал, что у него другая, что я больше не нужна, что не любит… Попросил уйти.
«Убраться».
— И я сперла деньги из мести.
Тишина. В сумраке кельи Белинда вдруг потонула в собственных воспоминаниях — до сих пор горьких, как сок репейника.
— Он пинал меня на убой. До сих пор не знаю, почему не убил.
Ей помнились острые носки ботинок, помнилась злость, в которой потонула казенная комната.
Зачем она все это рассказывает? Хочет стать кому-то другом? Хочет справедливого к себе отношения? Жалости? Нет, точно не жалости.
— Я сидела в Ринт-Круке на мосту, — в ее памяти, как и тогда, закапал дождь, — и жить мне не хотелось. Я его ненавидела. И себя. И тогда пришли они — эти призраки. Мужчина в черном и женщина в белом. Такие странные, противоположные друг другу. Я думала, что рехнулась, что моя черепушка сбрендила.
Ее больше не посылали в исповедальню. Вероятно, Рим мало интересовала эта история, но Белинда решила выговориться.
— Женщина назвалась Мирой…
Тихий выдох сверху ей больше почудился, нежели послышался.
— Она сказала, что, если я не приду в Тин-До, то умру. Раньше или позже. И только здесь выживу.
Лин усмехнулась самой себе, вспомнив, насколько сильно не желала идти в неизвестный ей пресловутый монастырь. Вспомнила, каким представляла его, как страшилась местного уклада, правил, одиночества. Многое ли отличалось на самом деле от ее фантазий? Задумалась — многое.
— Мужик в пиджаке — ее провожатый — говорил, что я должна мстить. Отыскать Килли и пинать его, пока не сдохнет, но эта Мира… Она каким-то образом нарисовала на моей ладони звезду. Меня впустили в Тин-До из-за нее — из-за звезды.
Рим вновь пошевелилась; Белинду несло.
— Я один раз только видела ее после. Проявилась и пропала. Знаешь, я ведь не шла сюда, чтобы остаться, — думала, подлатаю свои ребра и уйду. Типа, исполнила волю этой Миры, а дальше куда глаза глядят. Но я осталась.
«Сама не знаю почему».
Соседка сверху хранила непривычное молчание.
— Я знаю, что я ничего не знаю и не умею, но я… не халявщица.
— Так у тебя предназначение, — вдруг послышалось сверху язвительное и удивленное.
— Что?
Но Рим не желала пояснять.
Они обе долго ворочались, не спали, молчали. И когда Белинда разочарованно решила, что все — на этом диалог завершен, — ее негромко и как-то слишком безэмоционально спросили:
— Ты знаешь, кто такая Мира?
— Нет.
Да, Шицу говорил — Богиня. Но разве это о чем-то сказало? Скорее, запутало.
И вновь тишина старых камней; небо в окне окончательно почернело.
— Я не хотела тебя кусать, — добавила Белинда, извиняясь.
Нет ответа.
«И пусть. Ладно хоть не отматерила и обсмеяла за историю с призраками». Оказывается, совсем не нужно, чтобы тебя поддержали — иногда отсутствие злого слова уже достаточная награда за смелость.
«Хоть выговорилась».
Вскоре темнота кельи сморила усталое за день тело; Лин закрыла глаза и почти сразу же соскользнула в сон.
* * *
Утром она вновь проснулась не от пинка в дверь, но от сигаретного дыма. Рим смолила у окна.
Белинда тут же разлепила глаза — дождь? За окном дождь?
Но снаружи не капало и даже почти не рассвело.
— Эй, ты чего?
Любые пять минут, которые можно было поспать, теперь считались драгоценными, и ни одна сигарета в мире их не стоила.
И жаль, что не дождь — значит, не день Молитвы.
— Она к тебе больше не являлась?
— Кто?
Вопрос соседки поставил Белинду в тупик — о ком речь? В монастыре вроде бы не было никого женского пола.
— Мира.
Сонливость слетела.
— Нет.
«А почему ты спрашиваешь?»
Хотелось спросить это и другое, и еще сотню вопросов, но Белинда уже знала — Рим не ответит. Она вообще отвечает, когда хочет и что хочет.
— Покажи ладонь.
— Там нет ничего, — неприветливо буркнула, — я же говорила. Не видно.
— А Мастер Шицу видел?
— Да.
— Встряла ты, девка, — вдруг выписали ей приговор довольным и одновременно мрачным тоном. — Если тебя сюда прислала Мира, значит, тебе предстоит выполнить какое-то большое предназначение. Потому и взяли без экзаменов. Но все равно ты — халявщица.
— Это еще почему? — насупилась Лин, забыв поинтересоваться, откуда Рим известно про Миру, и что это значит — «выполнить предназначение»?
— Ну, хотя бы потому, что я тебя уже так назвала.
И мадам с ирокезом, улыбнувшись, обнажила кривые зубы.
А через минуту снаружи заколотили в дверь.
— Вот тебе и подъем, бл№ть.
Зашипел о политый из бутылки камень бычок.
* * *
К ледяному озеру они теперь бежали почти бок о бок — еще враги, но уже чуть меньше.
— Обогнать меня решила, малявка?
Лин скалилась и добавляла «газу» — дразнила соседку.
— Обрыбишься, — фыркнули сбоку и дали деру так споро, что Белинда моментально отстала.
Сегодня у нее впервые не болели мышцы. Они теперь чувствовались по всему телу, и Лин, когда имела минутку, шевелила ими. Напрягала живот сбоку или спину, когда лежала на жестком матрасе, и удивлялась тому, что они там есть — полоски плоти, которые так интересно сокращать.
А еще плескалась внутри робкая радость — они с Рим не «срались». Разговор накануне что-то изменил — не настолько, чтобы они перешагнули черту от «пошла ты» до «привет, подруга», но хотя бы отступила душная, похожее на грозовое облако злость.
И еще она теперь знала «цепочку» по именам. Первым бежал тот, кто первым пришел, — Тоно. А за ним по «монастырскому» старшинству — Арван, Данзан, Ням… Поразительно, что она запомнила, но в Тин-До многое, включая сознание, работало по-другому. Безымянным остался лишь «годзилла-тренер», и ведомая любопытством Белинда в очередной раз ускорилась.
— Слышь, а как зовут тренера?
Нет ответа. Обе хрипло дышали, обе выбивались из сил еще до того, как достигали узкой песочной полосы — озерного пляжа.
— Ну, скажи.
— Уму спроси — ты всегда к нему бегаешь.
— А тебя нельзя?
— Я не наседка.
— Я помню.
Лин уже хотела отстать, когда послышался ответ:
— Бурам.
— Это что?
— Имя, дурында!
— Буран?
— Бурам, глухота.
— Сама такая.
Рим почти врезалась в трамплин, уперлась в него носом — ловко заработала руками, карабкаясь наверх. В трех метрах от берега уже фыркал, выплевывая ледяную воду, Лум.
* * *
На обед каша. Зерно. Овес ощущался во рту сухим, но напористым, как жажда знаний, горох структурированным и логичным, как движение небосфер, масло смягчало и насыщало вкус, как сладкоголосая ложь — столь необходимая, когда голая правда режет острыми краями.
Мяса не было.
Ума пояснил, что мясо — энергия злобы. Она же: энергия агрессии и борьбы, — и Лин стало понятно, почему она любила и не любила мясо одновременно. Бороться ей приходилось все время — с собой, с людьми, с обстоятельствами, — но борьба изматывала. Однако без агрессии не выжить — не тем, кто негармоничен внутри.
Каша радовала. Каша воспринималась организмом, как что-то правильное.
Лин жевала круглые разваренные зерна и с закрытыми глазами благодарила их за заботу о теле.
* * *
«Состояние неравновесия — по-своему прекрасное состояние. Оно указывает тебе, куда стоит направить силы, на что обратить внимание и что рассмотреть. В своем теле, в обращении энергий, в их качествах».Из слов Мастера Шицу.
Медитация связывала ее с «сейчас».
Чтобы не «потонуть», Лин пользовалась окружающими звуками, как якорями, — прыгала вниманием, как по радужным каплям, по щебету птиц, каталась на шуме ветра, перескакивала на редкие шаги в коридоре — следовала за ними, затем возвращалась к себе в келью. Не тонуть, только не тонуть.
Все люди тонут — вот что она поняла. Тонут в себе, в своем «подселенце», в мозге, в накопленных стрессах. Некоторые никогда не выплывают наружу. Просыпаются у себя внутри, в черноте, спускают ноги с кровати, идут заваривать на кухню кофе, перебрасываются словами со знакомыми, едут на автобусе. И никогда не выплывают. Их носит из собственного прошлого в собственное, сформированное страхами сознания вероятное будущее, и они никогда не соединяются с «сейчас».
Это страшно.
Молчание в голове помогало избавиться от «пыли». Она, Белинда, накопила этой пыли, как пылесос, полный мешок — забила его настолько туго, что некуда стало вдохнуть. И ни свежий воздух, ни хорошая идея, ни даже хорошее настроение уже не могли туда забраться.
В тишине мозговая «пыль» просачивалась наружу, потому что стенки мешка становились прозрачными. Уходила, растворялась, освобождала место новому.
И уже только поэтому, а вовсе не из-за каких-то магических умений, Лин решила, что сидеть в тишине — пусть даже по пятнадцать-двадцать минут — она в обязательном порядке будет ежедневно.
Иначе страшно. Иначе мешок снова забьется и тогда уже лопнет.
* * *
— Ума немножко рассказывал про твой вступительный экзамен. Как тебя валили.
Тишина. Привычная и непроглядная, как в норе енота, темнота кельи.
— Это, наверное, страшно — шагать в пропасть. Что еще от тебя просил этот человек?
— Он не человек, — выплюнула Рим, перевернулась на бок и сделала вид, что спит.
— Не хочешь больше говорить?
Раздраженный выдох прошипел «отвали».
Пришлось отвалить.
* * *
За следующие три дня Лин не добилась от Рим ни слова. Пыталась разговорить утром, в обед и вечером — тщетно. Ложась, заводила диалоги о важном и нет, вновь рассказывала о себе, надеялась, что, быть может, упомянет нечто такое, что разбудит в Рим сочувствие, понимание? Нужду пообщаться? Тщетно.
Девка с драконом общаться не желала.
«Ну и плюнь на нее, — советовал подселенец. — Нафиг она тебе не нужна? Ты уже вон какая умная, медитируешь, мудреешь. Нафига тебе очередной мешок с пылью? Своей не хватает?»
Лин потихоньку отступала. Не потому что так посоветовал подселенец, а потому что решила не держаться в этой жизни за что бы то ни было — важное придет самое, а неважное пусть уходит, освобождая место новому.
Вероятно, молчание так и длилось бы, и разошлись бы они с Рим в стороны, как шедшие разными фарватерами корабли, но в одну из дообеденных тренировок им выдали деревянные мечи.
К тому времени Белинда уже оставила тщетные попытки разжечь костер дружбы там, где не чадили даже угли.
Орал тренер — давайте, мол, оттачивайте траектории, учитесь правильно держать рукоять, распределять нагрузку и не путаться в движениях рук и ног.
И напротив Белинды, как и когда-то, поставили Рим.
Закипел бой.
Нет, Рим нападала не то, что бы сильно, но и не медлила, и потому не имевшая еще достаточных навыков владения холодным оружием Лин уже за пару минут покрылась синяками и ссадинами.
Лезвие, пусть и тупое, но все же твердое, то и дело тыкало ее то в плечо, то в бедро, то в колено. «Чиркало» по коже, оставляло следы — Белинда училась не злиться. Понимала, что настоящий противник будет бить жестче, сильнее. И не деревяшкой, а сталью, и любой такой «чирк» превратится для нее в опасную рану, и потому силилась сохранять ясный, не замутненный эмоциями ум.
Однако вскрикнула от боли тогда, когда пропустила очередной удар, и наконечник чужого меча, уж слишком болезненно ткнул ее по ребрам. Обиделась, моментально вскипела, поняла, что сейчас сожмет зубы и уже не вспомнит ни об открытом сердце, ни о нужде отсутствия эмоций — вообще ни о чем не вспомнит — лишь бы отомстить! Но в этот момент хлопнул в ладоши тренер:
— Баша кунты т!
Тренировка закончилась.
Рим поклонилась — хмурая, без единой царапины.
Налитая злостью, как спелый виноград, Белинда сделала вид, что не заметила вежливости.
Свой гнев она усмиряла последующей медитацией, а после «танцем» на лужайке далеко от стены — уже одна, вечером. Зная, что не захочет рано возвращаться в келью, позволяла телу совершать те движения, которые оно само желало, воображала, что проникающий внутрь ветер лечит раны, отпускает на волю боль. После взяла в руки деревянный меч и долго «училась» им владеть — скрипела мозгами, просчитывая возможные траектории поворотов, медленно замахивалась и ударяла воображаемого противника, уклонялась от невидимой, летящей в ее сторону стали.
Игрушечное. Все топорное, ненастоящее. Всё: ее движения, ее умения, попытки быть воином и быть мудрой.
В какой-то момент она устала — отложила меч и села на траву. Вздохнула. Вместо грусти попыталась отрешиться от мыслей, но не смогла — плотной пеленой навалилась на сердце тоска. Вновь захотелось сдаться, однако помнилось, что, несмотря на тяжесть тренировок, дни, каждую минуту которых она проклинала, все же катились вперед. Катились неспешно, как покрытое грязью колесо телеги.
Две с половиной недели она здесь. Две с половиной.
«И через полторы вернется человек в серебристом халате». Что он скажет ей; что она скажет ему? Чего вообще ждет?
Белинда вдруг впервые в жизни поняла, что ничего на самом деле не ждет. Ни священной тайны, выдающей его имя, ни того, что ее вдруг станет тренировать Мастер Мастеров — Создатель свидетель, она и просьбы Бурама-то выполнить не в состоянии, какой ей, в жопу, Мастер Мастеров?
Но вот увидеть его лицо еще раз хотелось бы. Почувствовать странную, окружающую его силу.
Просто побыть вблизи.
Если он про нее вообще вспомнит.
Нет, «серебристый», скорее всего, ничего не забывал. И уж точно не о своих словах.
До самой темноты она куковала на крыше между колонн — курила, смотрела, как минута за минутой гаснет закат, ждала, пока соседка с ирокезом заснет.
Обида после тренировки вроде бы прошла, а вроде как и осталась — ни к чему им с Рим сегодня сталкиваться. Спокойнее будет.
* * *
— Пришла?
Белинда, забираясь в кровать, вздохнула — ведь старалась по-тихому. Неслышно закрыла дверь, медленно, чтобы не шуршать, снимала штаны, медленно ступала по каменному полу и даже не дышала, чтобы не разбудить. И все-таки разбудила.
А-а-а, плевать. Все равно сейчас заснет, мегера татуированная.
Лучше промолчать — так будет и умнее, и правильнее.
— Молчишь? Ну, молчи.
Белинда улеглась на матрас, закрыла глаза, попыталась отрешиться — нырнуть в темноту в своей голове как можно глубже, — задышала диафрагмой. Мастер говорил — успокаивает.
— Ты… это… не бзди, что я тебя мечом сегодня задела, — пробубнили сверху, вроде как оправдываясь, и Лин почти что фыркнула — так удивилась непривычным ноткам раскаяния. Но ничего не ответила.
Бог с ней — с раной. Заживет. Последняя ли?
Перевернулась на бок.
— Блин, думаешь, я злобная, да? — вдруг неожиданно прошипели и свесились сверху — резко скрипнули стойки кровати. — Думаешь, я — бездушная стерва? Сволочь?
«Да ничего я не думаю. Вообще стараюсь не думать».
Отвечать было бесполезно. Так орало чувство вины — Лин уже знала, — как знала и о том, что в голове каждого человека существует свой подселенец. Мастер Шицу просветил.
— Ты потом мне еще спасибо скажешь, поняла?
Скрылась свисающая вниз голова; жалобно прогнулся под упавшей на него спиной матрас.
И все, тишина. Обиженное сопение, успокоившиеся пружины, рассеявшийся по келье туман обвинения и недовольства.
«Такой всегда приходит в дом вместе с пьяным человеком», — вдруг подумалось Лин. Килли им пах — вечным недовольством. А пьяный он всегда пах спиртом, табаком и обвинением. Просто потому что другие не вели себя так, как он хотел.
«И ты не вела».
И хорошо, что не вела — она осознала это только теперь. И так стелилась перед ним слишком много и ненужно долго.
Реакция Рим вторила тому поведению, с которым Джордан возвращался домой после нескольких «стаканчиков» коньяка — «скажи мне то, что я хочу услышать, но не вздумай вставить слова поперек — убью».
Хорошо, что Рим не Джордан. И можно не сидеть, слушая пьяные бредни, не пытаться успокоить того, кто не желает успокаиваться, не прикидываться хорошей «женой».
— Спишь?
Лин уже закрыла глаза. Дыхание диафрагмой делало свое дело — тело расслаблялось, готовилось скользнуть в сон. Нужна еще минутка или две.
Здесь ей почему-то не снились сны — вся энергия уходила на тренировки и восстановление.
Когда Рим раскрыла рот вновь, Белинда едва не проворчала, чтобы она, наконец, заткнулась — приятная дрема уже растеклась по телу.
— Падать на камни очень больно. Я тогда сломала руку.
Дрема слетела, как не бывало. Широко распахнулись от удивления глаза — взгляд сфокусировался на черном пятне сверху — матрасе.
— Этот урод сказал: «Поверишь — пройдешь по воздуху». По воздуху! — в голосе Рим стояли слезы. — Интересно, кто-нибудь смог настолько поверить? Или же это была отмазка?
«Он просто не хотел брать в монастырь девку», — мелькнула быстрая, как молния, мысль.
Белинда забыла, что нужно дышать диафрагмой.
— Я две недели восстанавливалась, две! — обвинение звенело, как раскаленная для выжигания клейма сталь. — Чтобы после мне сказали: «Вот тебе новая задача: перестань быть человеком». Перестань! Это как вообще? Этот чертов пидор валил меня, как никого другого, понимаешь? Как можно, будучи человеком, перестать им быть? Начать мыслить иначе? Перестать осознавать собственные рефлексы? Конечно же, он сказал мне «нет»! И второй раз. И третий.
Лин пучилась в темноту, изумляясь тому, что Рим все же решилась заговорить об экзамене. Сама решилась.
— А третий тест — хочешь узнать, о чем меня попросили? И плевать, если бы мне приказали таскать из оврага камни — я бы перетаскала.
«О чем?» — вопрошала тишина кельи — Белинде не требовалось раскрывать рта.
«О чем?»
— Он сказал, что я должна пройти через лес с духами. И тогда запротестовали Мастера. Но я туда… пошла… — пауза. Тусклый, безжизненный тон. — Я его прошла — тот лес. Только башкой чуть не двинулась — они потом поили меня каким-то отварами,… потому что бредила.
— Но зачем? — Белинда сама не понимала, что именно возмущает ее больше — несправедливость? Или дурное желание дурной бабы пробиться туда, где тебя не ждут? — Зачем ты прикладывала столько усилий, чтобы здесь оказаться?
«Ведь тренируют не только здесь…»
«Но так, как здесь, не тренируют больше нигде», — сама ведь знала ответ.
— Из-за чего ты здесь? — усмехнулись сверху. — Точнее, из-за кого?
— Из-за Миры?
— Да нет же… Ты здесь не из-за Миры. Ты здесь из-за мужика.
«Что… и ты?» — вопрос уже почти вырвался изо рта, как мыльный пузырь. Но не выплыл — лопнул на кольце губ.
Неужели? Неужели…
Белинда потрясенно молчала.
А Рим по обыкновению ничего не стала добавлять.
* * *
— Вот здесь.
Архив. Или местная библиотека. Свитков было много — сотни, если не тысячи. Они лежали, сортированные на деревянных полках, и Рим водила по табличке, где на манольском красовалась какая-то надпись.
— Здесь написано про Миру. Монахи собирали и записывали всю информацию, которую находили о ней.
— А где они ее брали?
— Не знаю. Во время молитв. Или медитаций. Я прочитала все, что здесь было. Все — это, и другое. Хотела кое-кого впечатлить… не важно.
Огромный зал, высокие окна. Здесь пахло сухой бумагой, но не пылью — видимо, кто-то тщательно поддерживал нужную влажность и чистоту, чтобы хрупкая бумага не портилась.
Рим вытащила один из свитков и развернула его. Вчиталась в непонятный для Лин текст, хмыкнула.
— Я тогда думала, что это какая-то сказка. Или миф. Но ты — прямое подтверждение, что монахи не ошиблись. Значит, Мира существует. Как она выглядит, кстати?
— Как женщина. Очень… хорошая женщина. Теплая.
— Молодая?
— Не старая.
Лин силилась припомнить гостью на мосту, но четкий образ ускользал.
— Темные волосы, белое платье. Я почему-то запомнила ее спутника лучше — отвратный такой мужик.
— Мор. Да, о нем тоже есть упоминания. Мол, он воплощенная в образ Смерть, тогда как она — Жизнь.
Белинда разглядывала тщательно собранный кем-то архив с толикой страха и благоговения. Сколько труда.
— И что еще там сказано? Про Миру, про звезду?
— Про звезду ничего — про символ, — собеседница с ирокезом отложила один свиток и развернула другой. Не читала — просто смотрела на него. — Вроде как эта Мира наперед видит будущее. Все решения, которые может принять человек, и путь, который разветвится после принятия решения. И, если она выбирает кому-то помочь, значит, Мор имеет право навредить другому человеку.
— Зачем?
— Ради равновесия. Я не совсем поняла. Надо же, кто бы мне сказал, что это не сказки…
Лин и сама не предполагала, что все происходящее действительно случилось с ней. Мира, которая не призрак. Тин-До…
— Если она пометила твою ладонь и привела сюда, значит, желает, чтобы ты что-то исполнила.
— Но она ничего мне не говорила.
— И не скажет, я думаю. Она просто знает, что ты однажды это совершишь. Ведь она не хотела, чтобы ты померла?
— Нет.
— А ты бы без нее померла.
Вероятно. Возможно.
«Скорее всего».
Они прогуливали послеобеденную медитацию. Рылись в свитках.
Рим ухмылялась чему-то своему, качала головой. Белая, не первой свежести майка, болталась на ней, как на стиральной доске. В такой по городу не походишь.
— Слушай, а зачем ты все это читала? И как? Ведь все на Манольском.
— Я изучила его.
— До монастыря?
— Частично.
— Но зачем? Знала, что придешь сюда?
— Долгая история. Очень.
— Но у нас ведь есть время?
— Время есть, но есть ли смысл об этом говорить?
Ее соседка тщательно хранила какой-то секрет. Оберегала его, как клад с сокровищами. Или же, как самую болезненную точку своей души, к которой лучше не прикасаться.
— Не рассказывай, если не хочешь.
Белинду из-за пропущенной медитации терзала совесть. Но о Мире хотелось узнать, и потому уходить из архива она не спешила.
— Ты сказала, что ты здесь из-за мужика, так? Тебя тоже избили? Как и меня? Ты пыталась от кого-то спрятаться?
«Иначе для чего трижды сдавать вступительный экзамен?»
Рим от вопросов сникла — опустилась голова, опустились худые плечи. Появилась в ее позе некая сраженность, какая присутствует в образе сдавшегося человека.
Через паузу она спросила:
— Твой Килли остался в городе, так?
— Да.
— А мой… все еще здесь.
* * *
Они курили наверху, между полуразвалившихся колонн. Свою тайну — свое секретное место — Белинда выдала в обмен на тайну чужую. Под ногами битый камень, песок, бетонная крошка; прятался в развалинах ветер.
— Мы встретились с ним в бойцовском клубе. Как сейчас помню — подвал, лестница вниз, вечно душный, что нечем дышать, зал. Я училась там драться, он тоже… чему-то учился.
Лум.
Белинда не поверила, когда услышала это имя. Рим оказалась в Тин-До из-за Лума — мужчины, к которому она, оказывается, испытывала тайную привязанность.
«Настолько сильную, чтобы сначала шагнуть в пропасть, а затем пройти через Лес Духов».
Этот факт поведал Белинде больше, чем все последующие слова.
— Он сразу был не таким, как все. Не знаю, как объяснить, — серьезным, собранным… загадочным. Другие ругались матом, хлестали после занятий пиво, изучали удары, чтобы выбить кому-нибудь челюсть. Но он не за тем. Он отрабатывал удары ради самих ударов, ради умения. Он подходил к каждому процессу спокойно, очень сдержанно. И первые два месяца я просто наблюдала за ним, за каждым его движением.
Рассказывая, она превратилась в уязвимую девчонку, которая сидела на корточках, хорохорилась и делала вид, что все это «просто-очередная-неинтересная-история», — слушай, если хочется.
— Я даже не решалась к нему подходить, знаешь. Только спустя какое-то время осмелела и попросила показать мне пару ударов. Все манолы изначально говорят на манольском, ты знаешь? И все они — сколько бы их ни было на Уровнях — раньше или позже приходят в этот монастырь. Как только они его находят?
Вопрос повис в воздухе.
— К тому времени, когда Лум решился уйти из клуба и искать Тин-До, я уже поняла… — слова давались ей так сложно, будто Рим выталкивала из горла не звуки, но зазубренные камни. — Я не хотела упускать его из вида.
— Ты его любила.
Собеседница сидела с каменным лицом. Презрительно сплюнула на плиту под ногами, отвернулась; равнодушно косился на Белинду извилистый тату-дракон.
— Я не знаю… зачем я за ним пошла. Не знаю. У меня… к черту.
«Нет шансов», — прозвучало в воздухе.
— Ты сдавала этот экзамен, чтобы впечатлить его? И учишься драться тоже для этого? И архив?
Белинде вдруг сделалось ясно, ради чего можно было перечитать все имеющиеся в библиотеке свитки. И даже выучить манольский.
— Но ты не сидишь с ними во время вечерней игры. Не общаешься. Почему?
Рим отвернулась полностью; теперь Лии созерцала бритый затылок.
Дурацкий вопрос — почему. Потому что ссыкотно. Потому что стыдно, когда не веришь в собственные силы, когда не можешь поднять глаза, когда боишься встретиться взглядом. Любовь — она такая. Не знаешь, что страшнее: если не посмотрел или если посмотрел.
— Чем мне его впечатлить? Чем еще, если не умением драться?
«Титьками, которых нет? Отсутствующей красотой? Неженственностью?»
Белинда впервые увидела в глазах соседки по комнате густую и тягучую боль. Черную, обиженную, злую. И такую печальную.
— Ничем, — вдруг сам собой вырвался ответ. — Не пытайся его впечатлить ничем. Будь собой, наслаждайся.
— Ты пиз№ишь, как Мастер Шицу, — тонкие губы растянулись в усмешке. — Что с тобой посидеть, что с ним.
— Ты не поняла, — вспыхнула Белинда, — я делала то же самое с Килли — пыталась ему понравиться и в итоге перестала быть собой. Изменилась, забыла, кто я — все Килли-Килли-Килли. Сварить пожрать, убраться, купить пива, чтобы не расстроился, когда придет с работы. Я была дурой. Любовь делает людей дураками, если это не любовь к самому себе. Шицу пытается нам объяснить именно это.
— Да знаю я…
— Не притворяйся никем. Впечатляй себя, понимаешь? Не бойся, что посмотрит на тебя, не бойся, что не посмотрит — у тебя же есть эти сраные медитации — отпускай страхи.
— А с любовью что делать?
— А ничего, — Белинда смотрела туда, где далеко за краем стены виднелись плавные волны холмов. — Оно придет, если ему прийти. Если ему на тебя не посмотреть, он не посмотрит ни на какую, дерись ты лучше самого Мастера Мастеров. Положишь жизнь на херню. А, если полюбит, то не за умение драться, не за женственность или ее отсутствие. Просто полюбит.
Она сама почему-то свято в это верила. Теперь, когда многое поняла.
— Если бы я знала все это раньше, я бы ушла от Килли гораздо раньше. В первый же день знакомства ушла бы, не стала ломать себя. Я много времени потеряла.
Ей до сих пор было от этого горько.
— Играй с ними в камушки, разговаривай о чем хочешь, не отказывай себе ни в чем. Хочется общаться? Общайся. Шагай в свои страхи, тони в них и не думай. Как говорит Шицу. Я же шагнула. Малявка…
Теперь Рим смотрела на ее с полуулыбкой, в которой таилась не только насмешка. Что-то еще — частичка уважения?
— Знаешь, а Мастер Мастеров ведь, может, будет тебя тренировать.
— С чего бы?
У Лин не получилось фыркнуть так же безразлично, как получалось у Рим.
— Из-за Миры. Если уж тебе исполнить предназначение, то кто-то должен научить тебя нормально драться.
— Ага, и займется этим точно Мастер Мастеров. Он — самая главная тут наседка.
Рим продолжала смотреть странно.
— А ты упертая.
Она, сама не зная того, только что повторила недавние слова Ума-Тэ, и Лин не ответила — не знала, что отвечать. Наверное, упертая, вот только плывет без знаний и направления — просто плывет. На этот раз хотя бы для себя, а не для Килли.
— Хорошо, что он тебя избил, — вдруг безапелляционно подытожила тем временем Рим.
Белинда почти обиделась.
— Иначе бы ты сюда никогда не пришла. И я была бы единственной бабой, которую взяли в свой монастырь Манолы.
— Меня бы и не взяли, если бы пришлось сдавать вступительный экзамен.
— Насрать. Хорошо.
Им обеим почему-то в этот момент было спокойно, по-своему комфортно. Может, потому что скрылось солнце, и по небу плыли живописные тучи, а, может, потому что кончилась вдруг ненужная вражда.
— А он ведь даже не курит… — эту фразу Рим бросила, когда они спускались вниз по лестнице. — Если я приду играть, мне захочется курить.
— И кури.
— Ему не понравится.
Белинда, идущая впереди, застыла монолитным колоссом, развернулась с грозным выражением лица.
— Меньше думай о том, что нравится кому-то. Нравится курить? Кури. Нравится чесать пузо и отрыгивать? Вот и будь собой.
И кто кому «наседка»?
— Быстро ты тут помудрела, — съязвили позади.
Но Лин волновало другое:
— На нас не будут ругаться, что мы пропустили медитацию?
— Тут никто никого не ругает — не заметила? Каждый учится, как хочет.
— Угу, особенно Бурам.
— Ну, Бурам — это исключение.
Уже в келье она, наконец, решилась задать вопрос, который терзал ее долгое время.
— Рим, а как тебя по-настоящему зовут?
— Рим.
Соседка впервые сидела на нижней кровати, смотрела на дыру в стене — сквозь нее — и почему-то выглядела растерянной.
— Полное имя-то у тебя какое?
— А, ты про это… Уриманна.
От неожиданности Лин поперхнулась. Притворилась, что вдохнула пыль, которую вытряхивала из одеяла.
— Да ржи ты, ржи. Не знаю, кто мне его такое дал, — тупое и девчачье.
Белинда тактично отвела смеющийся взгляд, аккуратно сложила одеяло.
— Согласна. Рим подходит тебе больше.