— Чего ты хочешь?
Лин молчала.
Перед глазами пологий луг — к обеду он прогрелся на солнце, утренний иней с травы стаял, пейзаж вновь стал походить, если не на летний, то, по крайней мере, на осенний — тепло и сухо. Выглянуло редкое для этих мест солнце; сидящий на коврике под раскидистым деревом старик — Мастер Шицу — щурил глаза.
«Чего ты хочешь?»
Удивительно, но этот вопрос он уже задавал ей предыдущим днем в обед, и Белинда, решившая, что старец, вопрошая, лишь отдает дань вежливости, чинно пояснила, что, мол, все хорошо: теплая комната, постель, еда и медикаменты — все есть. И, значит, все хорошо, спасибо.
Шицу — его имя указал ей проводник — так ничего и не ответил. Вчера, равно как и сегодня, она сидела под деревом у его коврика (минут двадцать, не меньше) и все ждала фразы: «Что ж, хорошо, ступайте. Дайте знать, если что-нибудь понадобится», но старик словно забыл про нее — не то принялся медитировать, не то все еще чего-то ждал. И, неспособная подняться и уйти без его указки, она сначала слушала, как трепещут на ветру оставшиеся на полуголых ветвях листья, затем принялась обеспокоенно ерзать на комковатой земле, после чего и вовсе наглым образом уставилась на Мастера:
— Можно я пойду?
И он промолчал вновь.
Она продержалась, таращась на луг, еще пару минут, после чего, чувствуя себя глупо и неудобно, поднялась и зашагала прочь.
А сегодня история повторялась.
«Чего ты хочешь?»
Когда они перешли на ты?
Вчера на той ветке, которая склонилась над его головой, было больше листьев — от нечего делать она их сосчитала. Было шестнадцать.
Сегодня осталось четырнадцать.
Что ответить старику? Чего она хочет? Да ничего — все есть. Вот уже пару дней она каталась сыром в масле: ее хорошо кормили, позволяли спать в теплой комнате, с утра приносили новые коренья для мазей, после оставляли в покое. Не ругались, когда она шаталась по монастырю, путаясь под ногами у монахов, не гнали, когда глазела на тренировки послушников, высматривая среди мужских голов, ирокез Рим, не сделали выговор, когда обнаружили стоящей ночью на крыше, откуда она рассматривала стелившийся до горизонта горный пейзаж.
А пейзаж, к слову сказать, завораживал и днем, и ночью, однако ночью он смотрелся уж вовсе сказочно, и, глядя на черные гребни гор, очерченные лунные светом, (ей) отчего-то верилось в духов.
Да и вообще. Этим утром — утром третьего дня в монастыре — она вдруг поймала себя на мысли, что ей здесь однозначно нравится — здесь хорошо. Завораживал размеренной монотонностью храмовый уклад, сытной и даже вкусной казалась постная еда, румяными и здоровыми лица крепких парней — тех самых, что тренировались с восхода и до заката. Она бы так не смогла. Нет. А они не только могли, но при этом выглядели… умиротворенными? Да, несмотря на изнуряющие тренировки, выглядели так, будто делали в жизни что-то очень важное и нужное, что-то очень правильное. И она им завидовала. Завидовала монахам, слушающим ветер за надежными стенами монастыря, завидовала тому, что ночью они ходят по освещенным факелам коридорам, и тому, что по утрам вдыхают запах сосен, мороза и кедров. Ступают босыми ногами по снегу, выдыхают изо рта клубы пара и видят вокруг спокойные доброжелательные лица. Лица тех, кто не судит. Лица «своих».
Вот бы и ей просто жить, как они. Ни о чем не волноваться, не беспокоиться — просто жить. Выходить утром на припорошенную снежком землю, прогуливаться по ней, оставляя за спиной цепочку темных следов, слушать звенящую, отражающуюся от булыжников тишину. Может быть, даже тренироваться — странная мысль, — …чуть-чуть. С утра на зарядку, в обед на пробежку, вечером на медитацию, а после в теплую комнату, где уже ждет на печке горячая кружка с чаем. Кинуть бы туда щепоть ароматной травы и капнуть меда, укутаться в одеяло и…
Лин вдруг поняла, что так и сидит возле Мастера Шицу, безмолвно мечтает, смотрит на луг и одновременно тонет не то в мечтах, не то в иллюзиях о несбыточном.
«Блин, неудобно-то как…»
А время будто застыло.
«Дура, ты ему скажи уже что-нибудь».
А вот и мы — да здравствует, херня.
«Что ему сказать? У меня все есть».
«Ну, так и скажи, что все есть, а то вдруг он из-за тебя просидит тут до заката. Не поест, пропустит свои медитации, промолчит, что давно жаждет покурить. Проклянет тебя еще заодно…»
Не проклянет. Такие не проклинают. И вообще, с Мастером Шицу спокойно — такой не обидит словом.
А вот ответить бы все равно нужно. И Белинда вдруг, сама того не ожидая, призналась:
— Я хочу покоя.
— Покоя?
Старик ожил. Не выказал возмущения, что слишком долго ждал ответа, не ерзал, потому что у него затек зад, но заинтересованно взглянул на нее.
— Да, покоя. В голове. У меня его никогда нет, понимаете? Там будто все время чей-то голос — мой и… как будто не мой. Не знаю, как объяснить. Я постоянно чего-то боюсь и всегда волнуюсь. Да, покоя.
Шицу внимательно смотрел на Белинду пару минут, а затем вновь превратился в статую. Не хлопнул ее по плечу со словами «А-а-а, я знаю, о чем ты!», не убедил «Мы с этим легко справимся», не поддержал беседу словами «Продолжай, мол» — нет, просто замолчал, смежил веки и впал в прострацию.
Черт, не стоило ей изливать душу. К чему ему ее горести и беды? Наверное, он все-таки спрашивал про ее нужды, а вовсе не про то, что делается где-то там — в бедовой голове.
Стало неудобно, грустно и чуть-чуть обидно. Ее, конечно, принимают в незнакомом месте, но навряд ли ей тут рады — вежливость. И Лин принялась оправдываться:
— Нет, вы не думайте, у меня все есть. Это я так — что-то разболталась. И я уйду (когда?)… скоро. Ребра подживают. Не быстро, конечно. Без таблеток спать у меня все еще не получается, и вертеться на кровати я не могу, но… я уйду. Не буду злоупотреблять гостеприимством.
Он это хотел услышать?
Блин, кажется, она дурнее паровоза: чем дольше он молчит, тем больше она путается в мыслях.
— А про покой… Вы, наверное, этому долго учились. А я тут вижу: все такие мирные, довольные — такой контраст с тем, что внутри. Вот и выговорилась. Вы простите, Мастер Шицу. Я… Я болтаю лишнего.
Именно с этой фразой она поднялась с травы и побрела прочь — знала: сиди — не сиди, а старик, скорее всего, уже не ответит.
* * *
Нордейл. Уровень Четырнадцать.
Когда в воздухе прямо над кроватью развернулось информационное окно, Джон Сиблинг отдыхал. Не спал, но лежал с закрытыми глазами, созерцая различные оттенки черноты, и заставлял себя не думать. Отдых для Представителей Комиссии вовсе не являлся обязательным — количество энергии позволяло обходиться без воды, пищи и сна длительное время, однако Начальник — Дрейк Дамиен-Ферно — настаивал и для них, для сверхлюдей расы Сатхе — на минутах тишины. Зачем-то.
«Без подключения к ментальному полю, без анализа структур материи и вне информационного канала», — и Джон инструкции четко соблюдал. Из положенных на «отдых» десяти минут в сутки, он прилежно отбыл… три.
А после развернулось окно.
Плотно задернутые портьеры осветились голубоватым светом; в воздухе застыл, ожидая команды на вывод сообщения, вращающийся символ.
«Показать сообщение?»
От кого? Начальник бы отправил его ментально, без окна, другой Представитель Комиссии не посмел бы нарушить время «отдыха» — оно, чтобы избежать накладок, регламентировалось для каждого, — люди вообще не умели слать послания подобным образом.
А кто умел?
Сиблинг склонялся к тому, чтобы закрыть глаза и «поотдыхать» еще семь минут, но вдруг пересилило любопытство, и он мысленно дал команду «открыть сообщение» — «доотдыхает» после. И над кроватью в виде полупрозрачной голограммы возник Мастер Шицу собственной седовласой персоной.
«Ах, да, служитель монастыря, один из пяти просвещенных, имеющих в запасе достаточное количество энергии, чтобы вещать сквозь расстояние. Неужели что-то случилось?»
«Воспроизвести».
Седой старец, прежде чем заговорить, поклонился до самого пола. После по спальне поплыла его тихая, но разборчивая речь:
«Многоуважаемый Мастер Джон-туодо-Сиблинг-сойбон-па».
В приветствии старец использовал максимально вежливую форму — «Сойбон-па», на манольском значащую «сильнейший из сильнейших», и Джон улыбнулся — ох уж эти обычаи.
«О помощи просим Вас, ибо сами в скорости и спешке справиться не в состоянии…»
Светлые брови Сиблинга, было, нахмурились, но дальше непростая и изобилующая формальностями речь пошла о некой страннице, случайно прибившейся к монастырю, которой требовалась медицинская помощь. Не срочная, впрочем.
«… болями полнится тело ее, и, желая помочь, ибо указующий перст жизни привел чужестранку в Тин-До, нижайше просим об исцелении до того момента, пока покинет она стены святыни, что, возможно, случится через сутки или двое. Если бы ни знак судьбы, не имели бы смелости тревожить Вас и красть бесценнейшее время у благороднейшего из благороднейших…»
И далее про то, что, мол, такими «навыками быстрой регенерации человеческих тканей, как Вы, мы не обладаем».
Действительно. Монахи в Тин-До умели делать разное, однако умение скоростного врачевания осталось им недоступно, и потому редко — лишь второй раз за всю историю существования монастыря — обращались они к Джону с подобной просьбой.
«Интересно, что за перст жизни такой?»
Нужно будет спросить. Первый раз они присылали ему сообщение, когда много лет назад один из послушников соскользнул с уступа и почти разбился. Почти. Умер бы, если бы Сиблинг не подлатал беднягу, срастив тому кости и ткани.
И вот настал второй раз. Занятно.
«Ждите в восемь вечера», — отправился в храм ответ, и Джон вновь вытянулся на кровати. Свернул экран, погрузил спальню во тьму и закрыл глаза.
Отдыхать. Семь минут.
Время пошло.
* * *
— Ты тренируешься вместе со всеми? Одна с мужиками?
— И что такого?
— Тяжело ведь.
— Зато прикольно. Ведь в этом и кайф — что ты не слабее их.
Она ее дождалась — Рим. Стояла у проймы на верхнем этаже — их общей курилке — так долго, что начали ныть колени. Но дождалась, и теперь они смолили вместе — Белинда сигарету из пачки «Лукас», собеседница странную на вид самокрутку. Кажется, без фильтра.
— Каждый день встаешь спозаранку — бегаешь, прыгаешь, тренируешь удары?
— А то.
— Но зачем тебе это? Зачем быть бойцом? Воином.
— Посмотри на меня, — и Рим из насмешливой раздолбайки вдруг превратилась в недобрую пацанку с прищуром. — Я красивая?
Лин растерялась. Совершенно. Скользила взглядом по наполовину лысой голове, по жуткой татуировке, по заостренным ушам, тонкому носу, кривоватым зубам и не торопилась отвечать. «Симпатичная»? «Оригинальная»? «Не как все?» Звучало отвратно, ибо фальшиво.
— Да не парься ты, я знаю, что я некрасивая. И что мне с такой внешностью делать? Суперского мужика я не оторву и денег на нем не сделаю. Идти сидеть в офис? Или на склад, чтобы на глаза клиентам не попадаться? Зачем мучить себя социальными отношениями и нелюбимой работой, когда я могу заниматься любимой — получить диплом и устроиться охранником? Или телохранителем.
— А здесь выдают дипломы?
Взгляд Белинды все еще ощупывал фигуру соседки — тощую, практически без груди, с узкими бедрами и жилистыми стопами. Да, мужики к таким ногам, увы, падут неохотно.
«Или не по своей воле», — над шуткой хотелось рассмеяться. Рим однозначно могла уложить к своим стопам любого.
Стоящая рядом, впрочем, тихушного разглядывания не замечала — шипя, выдыхала дым из легких, созерцала на горный пейзаж.
— Дают. Причем котируется он на всех Уровнях после. На всех. И знания не теряются, даже если совершишь Переход.
— Круто. А как долго нужно обучаться, чтобы получить бумагу?
— Обучаться можно хоть сколько. Хочешь уйти, уходи завтра — никто держать не будет. А чтобы с бумажкой, то минимум год.
— Вот это да.
Лин и не подозревала, что монахи в Тин-До не простые, «а золотые». Язвительная «херня» не дремала. Бумажка — это здорово, потому как без рекомендаций в последнее время не спешили принимать даже официанток. А если в документе значилось «воин»…
Мда, интересно было бы взглянуть на лица тех, кто заглядывал бы в диплом. Все были бы конскими от удивления.
Сигареты тлели; клонилось к горам солнце. Скоро на хвойные леса падет снег — много снега, — и пейзаж из золотисто-бурого вдруг сделается совершенно чистым, обновленным. Запахнет морозом воздух.
— Слушай, меня второй день подряд вызывает к себе Мастер Шицу и задает один и тот же вопрос: чего я хочу?
Глаза напротив округлились, мгновенно сделались серьезными, и Белинде не в первый уже раз показалось, что взгляд Рим будто «вклеен» во внешность, взят от другого человека — от куда более мудрого, нежели стоящая по соседству тощая девчонка-панк.
— Мастер Шицу? Это великая честь, между прочим. Он каждому ученику в день позволяет задать себе один-единственный вопрос и отвечает на него. Беседа всегда короткая, но о-о-очень содержательная.
— У меня содержательной не выходит. Я несу ему… какую-то ахинею, — Лин досадливо поморщилась. — Я не знаю, что ответить, если честно. Говорю, что у меня все есть, «спасибо».
— Дура ты! — Рим хохотнула. Она была единственной, на памяти Лин, кто умел произносить слово «дура» вот так — необидно. — Ты подумай, прежде чем говорить. Вот хорошенько подумай. Если тебя спрашивает Мастер, значит, он знает, что может что-то тебе предложить. А если спрашивает: «Чего ты хочешь?» — то может сделать для тебя почти все, что угодно. Слышь, а чем ты это заслужила?
— Не знаю.
«Мира», — мгновенно мелькнуло в голове. Она произнесла у входа ключевое слово — «Мира», и ее тут же пустили. И этот «секретный ключ», похоже, исправно работал и по сей день.
— Не знаешь?
Рим не поверила. И мгновенно обиделась, захлопнулась; Белинда попыталась придержать невидимую дверцу побелевшими от напряжения пальцами — погоди, не закрывай!
— Вот ты сюда как попала?
Она бы рассказала свою историю, если бы сначала поделились с ней. Но с ней не поделились.
— Тебе какая разница?
— Да не спеши ты с выводами…
Но Рим уже сделалась упрямой, злой — собиралась докурить, сложить окурок в каменную выемку у колонны.
Лин же не оставляла попыток невидимую дверцу распахнуть.
— Еще раз скажи, ты где живешь? Как найти твою комнату?
— Нафига тебе? В подруги набиваешься? Вот была бы ты учеником… А так, ты все равно скоро свалишь.
Через минуту Белинда осталась на этаже одна — косые лучи закатного солнца, сквозняк, длинные тени колонн.
«Все равно скоро свалишь».
Тишина; крытые золотым светом верхушки гор.
Все верно. Скоро свалит.
И почему-то тоскливо. Откуда-то из недр сознания подкралась робкая мысль о том, что ей хотелось бы стать учеником — да, страшно, но хотелось бы, — вот только не вышла она для этого ни ростом, ни выносливостью, ни сноровкой. Наверное. Духом в первую очередь не вышла.
Может, вышла?
К чему лелеять дурацкие надежды? Ведь для тренировок нужна уверенность в себе, мощная мотивация, несгибаемое намерение стать лучше, чем ты есть сейчас.
А она? Она, как потрепанный щенок, который смотрит на то, как стройно и ладно маршируют породистые псы. Куда ей — кудлатой и вшивой?
«Вот именно».
Горел жидким золотом закат; догорела до фильтра сигарета. Новую Лин решила не прикуривать — затолкнула окурок в углублении меж камней, тяжело вздохнула и побрела, шаркая плоской подошвой чужих полусопог, одетых на босу ногу, прочь.
* * *
«Чего ты боишься? Ты могла бы попробовать…»
Лин отсиживалась в своей комнате. Наблюдала, как в печке прогорают дрова, слушала шаги проходящих мимо двери людей, упиралась рассеянным взглядом в темно-серый каменный рельеф противоположной, соседствующей с кухней стены. Настроение для прогулок пропало после разговора с Рим: «Ты здесь чужая».
Да, чужая и скоро уйдет. К чему гулять, наслаждаться тишиной, рассматривать удивительную роспись колонн, гадать, чем занимаются за закрытыми дверями монахи? Это не ее жизнь. Тут все чужое.
«Ты могла бы попробовать».
Попробовать что?! С каких пор «херня» пребывала на ее стороне? Или же это «не ее» сторона, а просто очередная возможность унизить обладательницу черепной коробки? Какие, в зад, тренировки, если она и физкультурой-то никогда не занималась? Осрамиться уже на пробных занятиях перед Мастерами и учениками? У нее ни гибкости, ни растяжки, ни «дыхалки» — она же курит…
Рим тоже курит.
Рим… при чем здесь Рим? Мало ли, что она курит, — может, это какая специальная трава-стероид?
Давила злость.
Какой, к черту, монастырь? Ей давно пора убираться отсюда — к людям, в город. Искать… «нелюбимую работу» и налаживать никому не нужные, как выразилась сегодня новая знакомая, социальные связи.
И снова хотелось курить. Только не наверху — где-нибудь еще.
Белинда спрыгнула с кровати, охнула оттого, что пошевелилась слишком резко, и принялась натягивать халат.
Дремали в красном вечере седые верхушки гор; стыли стены монастыря. Скоро шершавой от первой изморози станет трава, и размеченная многими следами скользкая дорожка покроется тонкими узорами.
Пахло отходами.
Не решившаяся проделать очередной путь на верхний этаж, Белинда выскользнула через кухню на задний двор, куда выносили помои, и теперь жалась спиной к бревенчатому косяку — снаружи сквозило, а у нее неприкрыты уши. Все-таки лысая голова — все равно, что жопа без трусов: все время голая, все время мерзнет.
Затяжка, вторая — привычно поколачивали по сигарете, стряхивая на землю пепел, коченеющие пальцы, — а перед глазами плыли картины одна другой хуже.
Вот Белинда, посаженная в неглубокую яму, силится из нее выпрыгнуть, а кругом стоят монахи — молодые ухмыляются открыто, старые прячут улыбку в усах.
— Давай, это несложно. Нужно выскочить из нее двумя ногами — это всего лишь первое испытание…
А ноги, как сваи, — тяжелые и негнущиеся. Какой там выпрыгнуть? Из этой ямы ей, как из болота, только ползком на животе, выдирая с корнями траву.
— Бог тебе в помощь. Вы все через это проходили — это несложно…
И она дышит, как жирный бульдог во время стометровки на скорость. А ведь дальше и начнется та самая стометровка. Если выпрыгнет из ямы. И не стометровка, а десятикилометровый марафон на выдержку или по лестнице в пару тысяч ступеней вниз и вверх: «Давай, это легко, мы все…»
Срамота. Она будет спотыкаться, падать лицом в грязь, подниматься чумазая, злая, выдохшаяся, а ей будут улюлюкать, подбадривая. Или насмехаясь…
Нет, однозначно в город. Монастырь для тренировки бойцов — это не зона отдыха-спа, где можно, лежа на кушаке, греть кости, получать по взмаху руки массажи, слушать умиротворяющие звуки природы и умасливать смятенный разум с помощью красивых видов.
— Эй, девка! В комната ходь! — не успел высунуться плоскомордый монах в дверь, как тут же начал возмущаться. — Год-два тебя искать! Артышка, арум ча ты.
Лин аж подскочила на месте.
«Мартышка?»
Нет, он произнес что-то другое, вероятно, ругательное.
— В комнату? Зачем?
Мужик с саблями принялся длительно ворчать на своем, после чего вдруг перешел на понятный ей язык и выплюнул:
— Гость. Три минута. Три! Бегать!
Прямо сейчас бегать? Ей не к месту вспомнился недавно пережитый в сознании позорный марафон.
— К-к-уда?
— В комната! Ф-ш-и-иить!
А-а-а, «в комната».
«Ити, вас всех раздери», — пришлось спешно закруглиться, заныкать окурок так, чтобы не видно, и, протиснувшись мимо узкоглазого громилы, нестись через кухню обратно.
Кто придет — какой гость?
Насчет Рим бы ее навряд ли стали предупреждать — та бы просто сунула свой любопытный нос в чужую норку — нет, ввалилась бы в нее и ухмыльнулась бы щербатым ртом — открывай, мол, я явилась. Тогда кто? Заглянет на огонек Мастер Шицу? Так сегодня уже беседовали — еще раз? Сомнительно — он бы вызвал гостью к себе «на ковер». Тогда, может, лекарь? Но он тоже заходил с утра с корешками и мазями; она как раз думала — докурит и примется кипятить для настоев воду.
Тут что-то другое.
Кто-то другой.
Медленно выравнивалось от спешки дыхание, и утихал разбарабанившийся пульс; от полусапожек у двери остались грязные следы — где-то, не заметив, Белинда наступила в лужу.
Помыть? Успеет? А вдруг гость высокопоста…
Дверь распахнулась до того, как она успела додумать, и в комнате будто разом сделалось темнее. Зашипел огонь в печи, навалилась секундная глухота, а зрение и голову словно заволокло ватной подушкой — так бывает, когда резко встанешь и пошатнешься от перепада давления.
Вот и теперь — кто-то вошел в келью, а Лин, отчего-то потерявшая ориентацию, стояла и терла глаза, боролась со слабостью.
Стыдоба. Там ведь кто-то стоит… Надо бы поздороваться.
— Здравствуйте, — пролепетала туда, где помнился вход.
Вместо ответа захлопнулась дверь в келью. Стало еще темнее. Медленно и неохотно возвращалось зрение — силуэт. У двери силуэт мужчины — рост чуть выше среднего, три хвоста? Нет, волосы короткие, светлее, чем у манолов, халат… серый.
Серый.
Серебристый.
И Белинда рухнула задом на кровать — поняла, кто перед ней. Тот самый боец из высокого сводчатого зала — «молодец», бившийся с мастерами… и разделавший их под орех. Мастер-Воин, самый крутой мужик в монастыре и одновременно оживший кошмар Рим.
«Не вздумай приближаться к нему!»
Она и не приближалась. Он сам! Оно… само.
— Здравствуйте, — пролепетала Белинда тихо.
И с ней снова не поздоровались. Шли секунды, и она видела гостя все четче — спадала пелена: короткие русо-пепельные волосы, светлые глаза, правильные черты лица — злые. Нет, не злые, но недобрые — слишком… равнодушные. Жилистая фигура, прищур, внимательный взгляд, серые штаны на ладных ногах, серый полухалат с прорезями по бокам. Келья с приходом визитера сделалась излишне наполненной, тесной, какой-то тугой — если раньше была маленькой, но просторной, то теперь разбухла, как картонная коробка, в которую воткнули перекачанный воздушный шарик.
— Вы пришли меня выгонять? — почему-то охнула Белинда и внутренне сжалась.
Наверное, Мастер Шицу не посмел сам. Наверное, такие вещи решает главный.
«Ты к нему не приближайся…»
Зря они говорили о нем в коридоре — накликали беду.
(Sibel — I`m Sorry)
Гость впервые с того времени, как вошел в келью, шелохнулся — кивнул на кровать, приказал тихо:
— Ложись.
— Что?
Ложиться ей не хотелось. Ну, нет — она уйдет так, как человек. Может, как побитый и несчастный человек, но точно не будет платить за келью, как проститутка.
— Нет, спасибо… Я лучше соберу вещи.
И будет биться, даже если не умеет. Будет стоять за себя до последнего, чтобы не как с Килли, не через унижение, когда обидчику в глаза даже взглянуть не смеешь.
— У меня мало вещей, я быстро…
— Ложись, — повторил мужик ровно, но очень властно. — Мастер Шицу попросил меня помочь восстановить тебе здоровье.
Помочь, как же… Ее спросить забыли.
— А от ваших предложений не отказываются?
— Нет.
Прозвучало, как у робота. И она почему-то поверила «серебристому».
Да ну его… В зад. Пусть лучше лечит, чем висит над душой, — страшный такой, странный. Рим была права — лучше рядом с ним близко не находиться.
И она легла. Поинтересовалась уже лежа, с дрожью в голосе:
— А одежду надо было снимать?
— Не надо. И успокойся.
И в келье чуть просветлело — то ли незнакомец махнул рукой, то ли ушла ватная подушка из головы, но дышать вдруг стало легче. Схлынул страх, унялось беспокойство, чуть расслабились напряженные до каменного состоянии мышцы. Нервы все еще звенели, но уже не перетянутыми струнами — не порвутся.
— Выдохни.
Выдохнула. Вдохнула еще несколько раз с закрытыми глазами и снова медленно выдохнула. Полегчало.
А после ей на грудь легла теплая ладонь — незнакомец опустился рядом на стул, положил руку ей на диафрагму, и Белинда вдруг поняла, что «вибрирует». Ощущение было таким странным и непривычным, что временно забылось желание истерить, защищаться и размахивать кулаками — осталось лишь удивление. Лин приоткрыла глаза. Мастер Воин сидел у края кровати, смотрел куда-то в стену — взгляд расфокусированный, — молчал и не шевелился. А она все «вибрировала». Полумрак в келье не позволял разглядеть многое, но перчатки на его руках она заметила — очень тонкие, белые, как будто светящиеся.
— Что это?
— Молчи.
И она умолкла. Нервничала, старалась не дергаться, мысленно задавалась одним и тем же вопросом: как будет лечить? Где инструменты? Где сумка с мазями или таблетками? Где аппарат, с помощью которого можно просветить кости? Ведь, если болит грудная клетка, нужно полноценное сканирование?
Странный мужик. И Рим была права — страшный. Не внешне, но внутренне. Однако страх уполз на задворки: чем дольше на груди лежала мужская рука, тем сильнее Белинда успокаивалась. Расслаблялась, «отмирала» от ужаса, чувствовала себя в чужой компании все более комфортно. Спустя пару минут даже звенящая тишина перестала давить; уши вновь начали различать треск прогоравших за печной створкой углей.
И тогда, осмелевшая настолько, чтобы открыть рот, она тихонько произнесла:
— Я видела Вас там…
— Где?
Интересный у него голос — спокойный, но холодный. Как узорная изморозь на окне — смотреть красиво, а потрогаешь и отпрянешь, ойкнув.
— В зале. Вы один против старейших Воинов.
— Кто разрешил?
Никто. Сама. Лин запыхтела, смутившись.
Зашуршала ткань серого халата — гость сменил положение. Рук, впрочем, не отнял, но будто завершил некий процесс — смотрел теперь не на стену, а ей в глаза.
— Он пинал тебя.
И настроение рухнуло вниз. Белинда и сама не ожидала, что отреагирует на эту фразу столь остро, но глаза мгновенно увлажнились, колыхнулся и поднялся на поверхность жгучий стыд — он увидел. Каким-то непостижимым образом этот мужик увидел все: ее побои, унижение, увидел, что она — недостойная женщина, которую пинал собственный любовник. Бывший любовник. Есть ли разница?
Лин отвернула лицо. Она не будет говорить, не будет рассказывать. Это ее рана, ее разбитая душа, которая никогда не заживет. Не ребра — это маленькая смерть, во время которой исчезло все, что она любила, во время которой поверила, что она — никто.
— Неважно.
Зачем врать про «упала»? Это ее беда — ее личной бедой навсегда и останется. И все же хотелось рыдать — лопотать, что когда-то она была другой — женщиной. Хорошей женщиной с длинными волосами, не бритая, без синяков — нормальная женщина, достойная. У нее когда-то лучились глаза, она умела улыбаться, она верила… да разве ж знала она, когда выбирала себе спутника жизни, что все так?… Мечты, надежды — все было. Она старалась…
А после — «плохо старалась». Может, и правда плохо? Да Создатель ей судья. Не надо вот только сейчас, не надо…
И Белинда поняла, что рыдает. Тихо, сжимая до боли челюсти и зубы, стараясь не шмыгать, впиваясь ногтями в собственные ладони.
— Уйдите, пожалуйста…
Путь отнимет руки, пусть больше не смотрит — не видит ее полыхающего стыда. Возможно, она не стоит многого, но уж точно имеет право на боль в одиночестве. А боль давила — душевная куда сильнее телесной.
Килли, сука… Он действительно пинал не по ребрам, но по «женщине» в ней.
— Не лечите, слышите? Или не спрашивайте. Ничего.
Серо-зеленые глаза смотрели на нее странно — теперь, несмотря на полумрак, она отчетливо различала их цвет. Смотрели совершенно безэмоционально — так смотрит на жертву монстр с чужой планеты — чуть удивленно и будто мимо, но на деле прямо в ядро, в глубину.
— Хочешь, я его найду?
— Что?
Она думала, что ослышалась. Найти Килли? И Белинде, в который раз удивившей себя странной реакцией, вдруг стало весело — она едва сдержалась, чтобы не закашляться от смеха.
Если… этот… найдет Джордана, то от последнего не останется ни-че-го. Совсем. Ни ботинок, ни ремня, ни проплешины — его вобьют в землю, как гвоздик, по самую шляпку. А после распылят и шляпку, чтобы никто не споткнулся, — его убьют жестоко и равнодушно, его убьют легко.
Вспомнился удар по мечу Мастера Шицу в прыжке, вспомнилось сломавшееся в руках «серого» лезвие, и тут же представилась крутанувшаяся в чужих ладонях, мягкая, как воск, шея Килли.
Ужас.
Нет, он заслужил — заслужил самое худшее, — вот только напрягать ради собственной мести чужого человека? Нет. Стыд сменился благодарностью — Лин предложили помощь. Не осудили, но поддержали — безмолвно протянули: «Ты не одна», и моментально оттаяло сердце. Да, быть может, ее гость странный и даже чуть страшный, но он… здоровский.
— Спасибо. Только… я сама.
И вновь долгий взгляд прищуренных глаз. Едва заметный кивок. А в воздухе будто осталось то самое обещание — мол, всегда можешь обратиться, — и ценнее его Белинде никто и никогда не дарил подарка. Она спрятала его внутри, как прячут найденный в пыли разноцветный кристаллик, — для кого-то стекляшка, а ей — настоящее сокровище.
— Я сращу тебе ребра. Они треснувшие.
— Спасибо.
И пусть Рим боится этого странного Воина, пусть его боятся все на свете, но для нее он отныне и навсегда — самый лучший большой друг-медведь. Медведь со стальными лезвиями вместо пальцев, с шестеренками внутри плюшевой головы, с железным нутром, и… все равно друг-медведь.
Классный.
Следующая пара минут вновь прошла в тишине; на месте касания перчаток щекотало кожу — кости внутри гудели, как провода электростанции. Зудел и чесался живот.
— Терпи.
— А Вы что, прямо так — руками?
Молчание.
Ей не верилось. Странный мужик лечил ее не только без инструментов, но и без заунывного «о-о-ом» и чадящей урны с травой. Ни кремов, ни мазей, ни настоев. Может, будут позже?
— Скажите, а Вы деретесь лучше всех на Уровнях?
Наверное, ее сейчас заткнут. И пусть. Будет лежать довольная и улыбаться — вечер уже удался.
— Нет.
Ответ четкий, уверенный. И, главное, ответ.
— А много таких, кто дерется лучше Вас?
Тишина.
— Скажите, — из Белинды полилось, как из наклоненного блюда, — а я могу научиться драться, как Вы?
Эх, захлестнула эйфория. Пока не заткнут, будет спрашивать.
— Нет.
«Серый» отвечал странно: перед тем, как раскрыть рот, как будто анализировал ответ, и тем самым напоминал ей компьютер. Забавно и странно, странно и забавно. И почти не забавно.
Как разговор с киборгом.
— А научиться драться на пятьдесят процентов, как Вы?
— Нет.
— А на двадцать?
— Займет длительное время.
— А вы знаете мои способности?
Молчание.
— А чтобы хотя бы на десять процентов?
— Шансы есть.
Ух ты… Ей нравилось. Вот так лежать и вот так беседовать: вопрос — мячик в одни ворота, ответ — шайбой в лоб из других.
Оказывается, она действительно могла бы научиться драться. Могла бы. Если бы решила попробовать… Но ведь не решится.
Щекотка кончилась — теперь кожу на груди тянуло и жгло. Неприятно, но терпимо, и Лин терпела. В какой-то момент на нее снова взглянули загадочные и неуловимо пугающие глаза.
— Скажи, каким образом ты попала в монастырь?
А-а-а, вот и плата за лечение. Информацией.
— Пришла.
Врать нельзя, врать бесполезно. Но и болтать языком, как развязавшимся шнурком от ботинка, не стоит.
— Кто направил?
«Спрашивает — как в цель бьет».
— Призрак.
И на миллиметр уползшие вверх брови — мол, поясни?
— Я… после побоев… Я на мосту сидела. Кажется, видела что-то похожее на галлюцинации. Людей. Они сказали, что на горе есть монастырь, и что мне лучше туда.
Про четыре направления, про «месть» и свою потенциальную смерть Лин «случайно» упустила.
— Призраки, говоришь?
Кажется, он читал данные по ее глазам — в черепной коробке зудело больше, чем в костях.
— Да.
И больше ничего не добавил.
Неторопливо остывала печка — угольки истлели и превратились в золу; уже не такой горячей казалась лежащая на груди ладонь.
Белинда вдруг поняла, что «друг-медведь» скоро уйдет. Уйдет, возможно, навсегда — такой странный, чем-то страшный, чем-то притягательный.
— Скажите… А если бы я решилась остаться здесь, в храме, Вы стали бы меня учить?
«Боже мой, боже мой — кто он, и кто я?» Но ведь за вопрос в лоб не дадут?
— Ты не останешься.
— Почему?
Взметнулся вызов — ей вдруг захотелось доказать, что она не такая слабачка, как о ней все думают.
— Я не вижу в тебе решимости.
— А если бы? Вот если бы я осталась и стала учиться — Вы бы стали меня тренировать?
Ладонь остыла — стала «обычной теплой», человеческой; отдыхала от «чесотки» кожа. Гость отнял руку, и Белинде стало холодно.
«Он сейчас уйдет».
Протяжный взгляд, изматывающий душу натянутым канатом.
— Продержись месяц.
— И тогда?
— И тогда — посмотрим.
— Посмотрим? Но шанс есть?
— Месяц.
Гость поднялся со стула; отчего-то зашипела притихшая печка.
— Бывай.
«Друг-медведь» уходил.
— А Ваше имя? — вдруг вскинулась с постели Лин. — У Вас есть имя?
«Серый» остановился у двери и ответил, не оборачиваясь:
— Месяц.
Когда он вышел, келья будто сдулась. Расширилась, остыла, посвежела и даже посветлела.
Вот только опустела.
* * *
Власть — это присутствие в жизни всего. Захотел — получил, помыслил — сделал, пожелал — купил. В своей жизни Джон Сиблинг мог купить абсолютно все, так как деньги, щедро печатаемые в Лаборатории Комиссии, никогда не являлись проблемой. Новый дом? Не проблема. Не нашлось нужного дизайна в каталоге? Можно выстроить проект мысленно, а после воплотить в реальности. Авто, путешествия, украшения, яства, технологические новшества? Он мог позволить себе все, абсолютно все.
Кроме одного — определенного типа энергий.
Сиблинг ощущал пространственные энергии так же хорошо, как другие умели различать глазами цветовые оттенки — сотни, тысячи, десятки тысяч оттенков. Энергию дарила земля, ее щедро лило сверху вниз небо, ее производили живые организмы, ее излучали неодушевленные предметы — физический мир лишь на первый взгляд состоял из твердой материи, но на деле не являлся ничем иным, как производным хитросплетения огромного количества различных энергий и их свойств.
Но самые интересные и ни на что не похожие энергии производили люди. Их эмоции.
И теперь, шагая по полутемному, освещенному факелами коридору по направлению к келье Мастера Шицу, Джон задумался об этом вновь. Задумался, потому как не далее десяти минут назад он чувствовал то, чего не чувствовал уже много лет.
Много-много лет. Десятки, сотни… Сколько?
Обожание.
Его только что… обожали.
Удивительный коктейль чувств. Как будто ешь с торта самую вкусную пузатую лакированную вишенку, как будто несешься по идеально гладкой трассе на скоростном авто, как будто трогаешь подушечками пальцев самый мягкий в мире диван…
Обожание. Смесь любви, восторга и восхищения.
От него…
Как странно. Почти как оргазм, но не в паху, а в области сердца.
Джон мягко ступал по полированной до блеска поверхности камней, вдыхал горьковатый, разлитый по коридору запах парафина, лампадного масла и хвойных смол, наблюдал за танцами огоньков на концах факелов и размышлял о том, обожал ли его в последние годы хоть кто-нибудь? Хоть чуть-чуть? Вероятно, нет.
Парни из отряда специального назначения терпели его, сжав зубы. Иногда злились, иногда презирали и изредка — очень редко — уважали за принятые решения и проявленную настойчивость.
И это те, кому он посвящал большую часть времени…
Нет, они не обожали точно.
Дамы отряда специального назначения? Те однозначно его боялись.
Другие представители Комиссии? Не распространяли вокруг себя эмоции.
Разве что Мастера сего монастыря… Но и тут уважение, поклонение, почитание, в какой-то мере покорность.
Но не обожание. Ибо «почитание» так же равно «обожанию», как настоящее бескрайнее море равно подсыхающей на заднем дворе луже, — в обоих случаях вода, а впечатление разное.
И Джон смаковал. Вспоминал недавние, испытанные в тесной келье ощущения и чувствовал себя так, как будто только что выкурил самую вкусную в мире сигару.
Черт, эта девчонка случайно нашла в нем брешь, о которой он сам не подозревал, и засунула туда — нет, не палец — сразу всю руку по локоть. Она решила его обожать.
И он тут же размяк. Расклеился, как сахарный домик от тепла, сделался податливым, вкусным, едва ли ни улыбчивым. Вот это да… И уже почти пообещал ей, что лично займется тренировками, в случае, если гостья решит в Тин-До задержаться.
Мда. Есть над чем подумать.
Нет, свои обещания он привык выполнять: продержится месяц, и он, возможно, возьмется за ее обучение, даже если та окажется совершенно неприспособленной к бою. Возможно. Покажет ей пару трюков, поделится парочкой простых секретов, а когда обожание схлынет, равно как и тяга к сложному обучению, они плавно забудут друг о друге. Она запомнит синяки, он — тягучую, как сироп, и искрящуюся, как шампанское, энергию.
Удивила. Она его. И он сам себя.
В келью Мастера Шицу Джон вошел, качая головой.
* * *
— Кто привел к вам эту гостью?
Прежде чем ответить, старец наполнил две керамические чашки пахучим травяным чаем. Уселся чинно, вознес неслышную молитву, какое-то время посидел с прикрытыми веками. И лишь после этого взглянул на Сиблинга.
— Духи, сойбон-па.
— Духи, — невнятно повторил Джон, ожидая продолжения беседы. Поднял горячую чашку, отхлебнул горьковатого на вкус напитка, поставил обратно на полосатый ковер.
— Да.
Мастер Шицу — для непосвященного обычный старик, а для «видящего» — человек огромной, несмотря на изношенное тело, силы — кивнул:
— Мы молимся духам, точнее, одному — духу Жизни. Всему, что нас окружает, — благодарим за красоту, восхваляем творение Создателя, почитаем любое ее проявление. А что есть Жизнь? Жизнь есть Любовь. Его любовь к нам — Всевышнего.
— А как это соотносится с призраками?
Шицу смотрел с прищуром, с добрыми искорками на дне карих глаз:
— Собон-па знает, что, если долго и кропотливо что-либо намаливать, то оно набирает достаточно энергии для того, чтобы обрести физическую форму. И Любовь обрела. Выбрала себе тело женщины, назвалась Мирой и поселилась рядом с храмом, на холме.
— Мирой, значит.
— Да. И три раза в день мы возносим ей молитвы за помощь, за указующий перст, за проявление милосердия к слабым.
Любопытно. Значит, храмовники намолили себе нового бога — богиню. Что ж — не запрещено.
— Мира воплотилась в одиночестве?
— Никак нет. Как водится по закону мироздания: «У всего есть обратная сторона», и рядом с Мирой находится ее противоположность — Мор.
— Тоже бог?
— Дух, в котором отсутствует Любовь. Для баланса и равновесия.
— Занятно.
Интересно, как много их Начальник — Дрейк Дамиен-Ферно — знает об этой могучей парочке? И как вплелась их помощь в общую картину книги Судеб?
— Чем она занимается — ваша Мира?
— Живет, дышит, любит все вокруг. И еще видит, какой человек, проявив в себе любовь, мог бы не только сделаться лучше, но и помочь ближнему.
— И это она привела Белинду?
Имя девчонки из кельи он прочел у той в информационной составляющей ауры.
— Она. Гостья назвала имя богини, и мы пустили ее с радостью. И мы поможем ей во всем, о чем бы она нас ни попросила, — в пределах разумного, конечно, и если сие не противоречит нашим убеждениям.
— Разумеется.
Что ж, он, кажется, узнал на сегодня все, что хотел. Теперь Сиблингу предстоял прыжок домой, разговор с Начальником и далее ночь работы — все по графику…
— Хорошо, Мастер Шицу. Я выполнил Вашу просьбу — восстановил здоровье Вашей гостьи. Если еще что-то понадобится, дайте знать.
— Премного благодарен Вам от всех нас, сайбон-па.
Седовласый старец поклонился, и Джон вновь ощутил исходящую от тщедушного тела волну поклонения и уважения — совершенно другой коктейль чувств — не «вишенку».
— Мне пора.
— Чистой Вам дороги, помыслов и благодати в сердце.
— Спасибо. Доброй ночи, Мастер.
— Доброй, сайбон-па.
* * *
Нордейл. Уровень 14.
Дрейк так долго смотрел на объемную карту пространства холма Тин-До, состоящую из тысяч энергетических нитей, что даже Сиблинг устал. А ведь он тоже поначалу на нее прилежно смотрел, силясь сообразить, что именно привлекло столь пристальное внимание Начальника — карта и карта. Такая же, как все.
— Не видишь, Джонни?
Сиблинг резко вышел из транса, в который ввалился, рассматривая узлы и пересечения мерцающего в полутемном кабинете гористого пейзажа.
«Джонни» его называли только в том случае, если случай был действительно интересным, даже экстраординарным, иначе прозвучало бы «Джон».
— Э-э-э… — признавать, что он действительно не видел, не хотелось — все-таки ранг обязывал. Но этим вечером он почему-то никак не мог сфокусировать внимание на поставленной задаче. — Отличия… незначительные.
— Незначительные?
Заместитель Начальника, что случалось редко, отвел взгляд в сторону — в любом случае он принес важную информацию, а остальное решать не ему.
— Видишь, что они там намолили?
— Богов?
— Да Бог с ними — с Богами, — Дрейк Дамиен-Ферно улыбнулся произнесенной тавтологии и вновь указал на карту. Можно сказать, уткнулся в нее носом. — Они там изменили свойства пространственно-временной формулы. Медитациями и трехкратным ежедневным посылом энергии они заставили временную кривую изогнуться, и это привело…
Далее следовал набор из таких сложных терминов, что Джон вновь едва не впал в транс. Из длинной речи он вывел одно: каким-то образом монахи сумели сделать так, что течение времени над монастырем практически остановилось, несмотря на то, что оно, благодаря усилиям Дрейка, уже повсеместно стояло на Уровнях. То есть там оно замедлилось еще сильнее.
Теория относительности, блин.
— Они удлинили сутки. Наш день длится двадцать четыре часа, если судить по стрелкам часов, однако за их двадцать четыре часа можно успеть сделать гораздо больше. Пространство над холмом видоизменяется с той же скоростью, а вот временная петля вышла за пределы обычной траектории.
Когда Сиблинг вошел в кабинет Начальника с новостями, он был уверен, что речь пойдет о странных существах, которых из небытия создали Мастера, однако Дрейк всецело сосредоточился на другом, и имена Мора и Миры не звучали.
— А как же их Боги? Это опасно?
— Опасно? Нет, скорее, любопытно. Я уже заглянул в книгу Судеб, посмотрел на следы, которые оставляет за собой эта Мира, — она действительно выбирает объекты, обладающие потенциалом принять положительное решение и создать плюсовой кармический узел на линии собственной жизни, однако в силу обстоятельств неспособных принять нужное решение вовремя.
— Значит, Мор делает обратное?
— А вот здесь еще любопытней. Этот Мор — кем бы он ни был — влияет на людей противоположным образом, да. Но. То ли в силу той же любви к человечеству, о которой сам не подозревает, то ли из нежелания вредить поступкам Миры, он лишь ускоряет принятие негативных решений теми индивидуумами, которые и без него катились бы вниз по кривой.
— То есть он влияет, не влияя.
— Удивительно, но так.
— Любопытный Бог.
— Да. Занимательный.
— Значит, мы не будем ничего с этим делать?
— Не вижу причин.
— Не уничтожаем? Оставляем?
— Пока оставляем, как есть.
Именно это Сиблинг и желал услышать — вывод.
Все, на сегодня он свободен — добыл, доставил, рассказал.
— Тогда я пойду?
— Конечно. И смени уже этот серый халат с прорезями по бокам на обычную форму.
Глаза Начальника Комиссии потешались; Джон машинально похлопал себя по штанам и издал невнятный звук — черт, он отчего-то настолько растерял фокус, что даже не сменил храмовую одежду на привычный серебристый костюм. Все сидел, в промежутках между Дрейковой речью думал о том, чему именно он будет обучать бритую девчонку, если та все-таки продержится в Тин-До месяц. Примитивным ударам? Или трюкам посложнее? Хочется ему разочаровать ее, ткнув реалиями жизни по гордыне от отсутствия ее же способностей к боевому искусству, или же хочется еще раз ощутить вкус незнакомой энергии, мысленно прозванный «вишенкой»? Так и не придумал.
— Простите, шеф.
— С тебя еще десять минут отдыха на сегодня.
— Все сделаю.
Удивительно, но в этот момент Джон понял, что будет им рад.