Тин-До.

— Он сказал, что будет меня тренировать!

— Не будет!

— Будет!

— Он сказал «возможно».

— И это значит, что будет.

— Вот нифига это не значит!

Они препирались, как голодные хохлатые воробьи у единственной подмороженной ягоды рябины.

Лин безо всяких логических доводов хотелось верить в сказку, а Рим, во что бы то ни стало, хотелось несостоявшуюся еще сказку разрушить — где это видано, чтобы «мистер самый главный» снизошел не просто до новичка, а до какой-то залетной девки безо всяких навыков? Это вот если бы их — группу опытных учеников, прошедших хотя бы начальный курс, — а то ведь ее — какую-то, блин, Лин.

Рим упиралась в бронебойную упертость Белинды носорогом. Удивлялась, злилась, завидовала.

— Ты злишься, потому что не тебя.

— Я не злюсь! Я тебе логику говорю, дурья ты башка. Он просто не стал крушить твои иллюзии одним махом — мол, давай, сначала посмотрим, на что ты способна. Он хитрожопо смотивировал тебя попробовать. Попробовать! И ничего более.

— Да не стал бы он ничего говорить просто так. Вот увидишь! Он пришел, вылечил меня — вылечил голыми руками. Почему?

Вопрос «почему» для Рим являлся наиболее болезненным, и потому та лишь сильнее набычилась:

— Слышь, давай так, — согласилась она в конце концов язвительно. — Если ты продержишься месяц, и он проведет с тобой хоть одну тренировку, я самолично склонюсь и облобызаю твои грязные ступни.

— Они не грязные! — вскинулась Белинда, хотя совершенно не была уверена в чистоте своих подошв. — И не надо мне ничего… лобызать. Вот увидишь… сама все увидишь!

Но собеседница с татуировкой на голове уже затушила окурок об разрисованный черными точками горелого табака камень, демонстративно равнодушно развернулась и зашагала прочь.

«Ну и ладно! — мысленно орали ей вслед от окна. — Ну и сама все увидишь, дура набитая!»

Вернувшись в келью, Лин первым делом зачем-то помыла ноги.

* * *

До самого обеда она нервничала так, как не нервничала никогда в жизни.

А что, если Мастер сегодня не позовет ее «на ковер» и не задаст привычный вопрос — «чего ты хочешь?». А что, если позовет и задаст? Что будет, если она согласится? А если вдруг он скажет, что это невозможно — стать учеником-воином? Что, если для этого требуется нечто большее, нежели голое, шкворчащее, как мясо на раскаленной сковороде, желание задержаться в Тин-До во что бы то ни стало?

А если Рим права?

Рим ничего не знала о вчерашнем вечере. Ничего. Совершенно. Не ощущала исходящей от «друга-медведя» поддержки, не чувствовала комфорта, который вдруг снизошел на Белинду в его присутствии, не знала, каково это — спать, имея возможность перевернуться на бок — спать без боли, без пробуждений и просыпаться не от собственных болезненных стонов, а от того, что попросту наступило утро.

В конце концов, их с «серым» что-то соединило, и не важно, что именно. А на все вопросы «херни» — зачем тебе это? — Белинда отвечала с бодрой и немного липовой уверенностью. Ну, во-первых, профессия бойца — это всегда практично. И хорошая работа найдется, и уважать будут, и чуть-чуть бояться, что тоже немаловажно. Во-вторых, можно в любой момент заявиться к Килли и поставить ботинок тому на голову — ну, что, подонок, теперь посмотрим, кто кого? Это приятно, это однозначно греет душу, потому что уже никогда — вот никогда-никогда — ни одна сволочь в мире не сотворит с Белиндой то, что позволил себе Джордан.

Тьфу на него — не утром будет помянут.

В третьих,… а что в третьих? Почему бы просто временно не сменить обстановку? Ее кто-то где-то ждет? Нет. Она куда-то торопится? Нет. А тут и новые навыки получит, и физическую форму подтянет, и… А дальше на ум с завидным постоянством приходил образ вчерашнего гостя — его странная мощная и тягучая аура, чувство странного покоя от его близости, щекотливый нерв опасности и хождения по грани — ну, каков мужик! Эх…

И дальше Белинда едва видела, куда шла, — все о чем-то мечтала, в сотый раз прокручивала в голове вчерашний диалог, смаковала странные — настолько странные, что не имели названия, — чувства.

А потом, подловив ее у двери в келью, пришел плосколицый манол. Сказал: «Мастер. Звать», и сердце Лин моментально ухнуло в пятки, оставив на месте себя в груди пульсирующую подушку.

Все. Пора. Тряслись мелкой дрожью ладони, ощущались расшатанными шарнирами колени — пока шли к выходу во двор, она трижды спотыкалась и трижды тормозила, чтобы постучать по деревянному порогу.

Слушая непонятное «тьфу-тьфу-тьфу», проводник смотрел на нее странно.

Впустую прогорало осеннее солнце — ветер к обеду остался холодным, и даже утренняя изморозь с травы в тенях не сошла. На ветке, дающей тень на полосатый ковер, осталось еще меньше листьев. Застывшими линялыми волнами стелились к горизонту холмы; в самом конце пологого склона серела низенькая, отсюда и совершенно невнушительная на вид монастырская стена.

Мастер молчал. Не то дремал, не то впитывал в себя неласковые солнечные лучи, и вопросов не задавал. Белинда привычно ерзала — поздоровалась и теперь ожидала заветных слов «чего ты хочешь?».

И ответ в запасе имелся, и желание ответить — лишь бы спросил.

Спит, что ли, старпер?

«Чего ты хочешь».

Давай уже, спрашивай.

Чего… ты…

Интересно, а чего еще она хотела? Хотела, чтобы эта часть ритуала, когда ей ответят «да», поскорее завершилась, хотела счастливая, размахивая длинным поясом от халата, взбираться на холм. Хотела насвистывать по пути, думать о том, какую рожу сквасит Рим, когда узнает, что Белинду взяли-таки в ученики. Хотела вытянуться на кровати, после того, как сытно поест, хотела знать, что она больше не «чужачка». Своя. Пусть новенькая, но своя.

И еще хотела снова увидеть Миру.

Эта странная мысль вплелась в ум вместе с едва слышным завыванием ветра. Здесь, сидя на холме, откуда открывался совершенно чудесный вид и где, кажется, застыла сама жизнь, Белинда совершенно отчетливо осознала, что совсем бы не прочь увидеть женщину-призрака еще раз. Более того, это было бы правильно.

— Мастер Шицу, а кто такая Мира?

Ой. Она совсем забыла, что должна ждать заветной фразы. Но ведь фразы-то не было? А если так, то зачем терять время?

Старик какое-то время походил на восковую фигуру, затянутую в просторный халат, — фигуру с развеваемой ветром седой бородой, — затем сделал глубокий вдох и открыл глаза. Выдохнул так же медленно, как вдохнул. Взглянул на Белинду коротко и непонятно:

— Мира — это Богиня.

— Богиня?

От удивления Лин даже приподнялась — оторвала пятую точку от земли. Она видела Богиню?

— А Богиня чего?

— Жизни. Любви.

Здорово. Вспомнился сырой день, мост, бурлящая внизу река. Холодные доски под ногами и ощущение тепла справа.

— Мастер Шицу, а увидеть ее можно?

Старик гладил взглядом холмы. Смотрел на них долго, будто запоминал. Будто собирался после у себя в келье взять в руки краски и рисовать их по памяти.

— Можно. Она позволяет себя видеть тогда, когда есть в том смысл.

— А-а-а…

«А она реальная?» — хотелось спросить Белинде? Ну, конечно, реальная. Спросить, где живет? А где живут Боги? Да кто же их знает — глупый вопрос, ненужный.

И снова тишина на холме.

«Ну, давай же, спроси меня, чего я хочу. Спроси… И я тебе отвечу».

В ожидании заветных слов, Лин так долго ерзала по земле, что изучила задом каждую точку. Наконец, не выдержала, заглянула Мастеру в лицо:

— А почему Вы не спрашиваете меня, чего я хочу?

Кажется, в редких седых усах притаилась улыбка. Или просто сдвинулось с места пара морщин? Не было улыбки, показалось.

— А чего ты хочешь?

И Лин, словно пришедший в парадной форме ученик, всю ночь учивший стих во славу учителю, браво заявила:

— Я хочу учиться бою. Хочу стать Воином. Можно?

Если она ждала спорого ответа, то не дождалась его. Унес бравурность прохладный ветер — смыл звуки голоса с горы, как будто те и не звучали; пригладил траву, вернул на место покой. А вместе с покоем вползло в Белинду беспокойство.

Все не так просто? Не нестись ей наверх холма, размахивая поясом от халата? Не зубоскалить перед Рим насчет «а вот и умойся!», не торжествовать в рядах будущих «своих», не праздновать победу? А она ведь решилась… И это было непросто.

— А кто такой Воин, как ты думаешь?

Вопрос поверг Белинду в уныние — никто не предупреждал, что на вступительных экзаменах будут теоретические вопросы. Слишком стылым показался сразу день, слишком ярким небо, слишком холодной земля. Вероятно, позор был близок; захотелось подняться и уйти, представить, что «ничего не было».

— Человек, который умеет драться?

Выцветшие глаза Мастера Шицу казались продолжением холмов — такие же древние, такие же спокойные — гармоничная часть пейзажа.

Ее пейзажа? Или не ее?

— Воин — не тот человек, который от страха высвобождает кулак. Понимаешь ты это?

Она понимала. Наверное. Только в этот момент думала о другом — да или нет? Нет или да?

— Воин — это тот, кто от страха высвобождает сердце.

И мысли застыли. Ее сердце совершенно точно полно страхов — так полно, что полнее некуда. Она не Воин? Не будет им?

— Мастер… — голос охрип. — Научите. Я буду стараться. Я буду очень-очень стараться, делать все, что скажете, я стану…

Ее прервал жест — старик указал на ладонь Белинды, и та, взглянув, вдруг резко умолкла — на коже светилась печать. Печать Миры — кудрявая витая звезда. Секунда, две, три — и все. Обычная кожа, обычная ладонь.

Звенела тишина, звенели нервы, и неровно колотилось сердце.

— Она верила в меня, да?

— Верила. И если в тебя верила она, в тебя верим мы.

— Это… да?

Один шаг до удачи. Или до самого большого позора в ее жизни.

Седовласый Мастер молчал.

А потом морщины на его лице вновь сменили положение, и осеннее солнце высветило редкий для здешних мест момент — обрамленную усами улыбку.

* * *

Тремя часами позже.

Монахи улыбались. Рим кричала. Нет, не одновременно.

Там, на посвящении, которое состоялось в большом зале, и куда собрались если не все, то почти все обитавшие в Тин-До люди, ей кланялись, говорили на местном наречии «добро пожаловать» (перевел Мастер), представлялись по именам, ни одно из которых ввиду волнения Белинда запомнить не смогла.

А теперь, когда торжественная часть завершилась, и все друг другу откланялись, Рим кричала, что не хочет жить в одной с ней комнате. Багровела в крике, плевалась слюной, обращаясь к одетому в рыжий балахон послушнику, трясла охапкой белья, которое принесла из своей бывшей кельи.

— Кто это придумал, что девочки должны вместе? А если я не хочу? С чего… вообще?!

Дракон на черепе Рим гневно разевал пасть — если бы он мог помочь хозяйке, то проглотил бы виновницу всех бед одним махом и не подавился. Однако дракон оставался всего лишь татуировкой, и давиться обидой приходилось Рим.

— Не хочу, поняли? Так и передайте там… кому надо!

Послушник, спокойный, как стоящий у перрона тепловоз, ответил тихо и ровно на незнакомом Белинде языке. Наверное, ответил, что он не вправе решать подобные вещи или что-то похожее, так как Рим зашипела раскаленным чайником, фыркнула «вот же ж суки!» и бросила одежду на нижний ярус двухэтажной кровати.

Не успела Лин поинтересоваться, решила ли ее соседка занять нижнюю койку, как «мадам-тату» изрыгнула:

— На верхней я буду спать! Скрипеть над тобой, шатать балки, храпеть в потолок и пердеть тебе в нос, поняла?

Белинда набычилась.

Славно начиналось ее пребывание в качество «своей» в Тин-До. Действительно, зачем их заселили в одну келью? Ведь была же свободная дальше по коридору, и Лин вполне могла бы въехать в нее — в комнату, пусть и без удобств, зато свою собственную. А теперь их обеих, словно мышей веником, выгнали из привычных углов, заставили собрать пожитки и объединили на вражеской им обеим территории — в новой келье. Бред. И, если новенькая, скрипя зубами от чужого негодования, еще как-то могла принять новую ситуацию, то «старенькая», судя по всему, сдавать позиции не намеревалась.

— Я тебе не курица-наседка, слышь? И ей не стану, не надейся!

— Я и не надеюсь, — Лин сложила свои пожитки на тощую подушку и неприязненно огляделась по сторонам. Каменный мешок, кровати, похожие на тюремные нары, и ничего более: ни стола, ни стульев, ни даже шкафа. И опять пресловутое окно в мир — дыра в стене, — хорошо, что не очень большая. Внизу, с печкой, ей было и уютнее, и удобнее. Вот же ж, блин-малина.

И вообще. Могли бы и без ругани, могли бы стать если не подругами, то уж просто соседками. Нейтральными друг к другу.

А помощи никто и не просил.

Спустя несколько минут, когда монах ушел, они обе лежали «по местам» и молчали — злоба Рим спускалась на нижний ярус кровати, как душное предгрозовое облако — коснешься, и пыхнет. Но, если не касаться, тогда и разговора не выйдет. А им бы поговорить, объяснить свои позиции, понять, что не так уж это и страшно — жить вместе… Подумаешь.

— Рим, а что будет дальше?

Белинда знала, что ступает в зону «не входить — убьет!», но надеялась на то, что минут пять спустя, когда Рим проорется, ее злоба схлынет — ведь никто не злится вечно.

Ошиблась. Ответом «убило»:

— Не наседка я тебе, заруби себе на носу! И в жопу иди со своими вопросами! Сама, все сама? Хотела все смочь сама? Вот и сиди «сама», а ко мне даже не лезь, малявка хренова!

Даже «хренова» звучало не так обидно, как «малявка».

А как все хорошо начиналось после того, как Мастер сказал свое веское «да»: шикарный зал, доброжелательная атмосфера, начищенное до блеска оружие на стенах, раскатанный под ногами золотистый коврик в письменах, комплект новой одежды. Ей выдали даже не один, а целых три.

— Думаешь, завтра же тебя возьмут на занятия и начнут показывать удары? Думаешь, начнут держать за ручку, пока ты учишься садиться на шпагат? Мечтай! Будешь перебирать зерна из мешков, носить воду, бегать вверх-вниз по лестницам в тысячу ступеней и падать по вечерам замертво с осознанием, что нихрена сегодня не изучила! Вот что будет дальше!

Когда Рим спрыгнула с койки — прямо со второго «этажа» на пол, — остервенело отыскала сигареты и вывалилась за дверь, Белинда осталась лежать, глядя на пересечение деревянных реек, сквозь которые над лицом провисал продавленный матрас, и думала о том, быстро ли просочится запах, если в него пернуть.

* * *

Ей в проводники выдали того, кто умел понятно изъясняться — невысокого парнишку-монаха — монаха «не воина», но «монаха-монаха». Созерцателя, коих Лин мысленно проименовала «медитателями». Такие днями что-то читали, слушали монотонные звуки поющих чаш, часами просиживали с закрытыми глазами, и постигали Вселенную, в отличие от воинов, не активно, а пассивно. Но зато и говорить, как она заметила, на «нормальном» языке умели лучше.

— Здесь столовая. Завтрак — девять, обед — час, ужин — шесть…

Шесть. Рановато. А до следующих девяти лапу сосать? Ладно, привыкнет.

Он, как робот-навигатор, с заранее запрограммированным маршрутом, водил ее по этажам и монотонно вещал:

— Здесь медитировать. Здесь комната для… восстанавливаться, — иногда подолгу вспоминал слова, переминался с ноги на ногу, светлел лицом, вспомнив нужное, бубнил дальше. — Столовая внизу. Это этаж для тренировки, это кельи, места отдыхать, библиотека…

Ей казалось, что она на экскурсии в необъятном дворце — залы, коридоры, лестницы и бесконечный монолог гида. Ее ни о чем не спрашивали, изредка взмахивали рукой — «посмотрите налево, посмотрите направо…»

Лин смотрела, но думала о другом.

«Будешь разбирать зерна, таскать воду, бегать вверх-вниз по ступеням…»

Может, это и хорошо, что не с места в карьер? Будет просиживать дни на кухне рядом с поваром — чистить картошку, лук, мыть полы, убирать туалеты. С позиции сегодняшнего дня, даже туалеты являлись лучшей перспективой, нежели нахождение с разъяренной Рим — Рим, которая совершенно не желала стать для Белинды наседкой.

Как будто кто-то просил.

И ладно. Даже если первые недели уйдут на подготовительную работу в виде развития усидчивости, она, так или иначе, продержится в монастыре месяц, а там будет видно. «Серебристый» ведь знал, что новичков не сразу учат отрабатывать удары, и, значит, не разочаруется тому, что Лин в его отсутствие даже не начала «быть Воином».

Плевать. Главное, она здесь, главное, решилась. Первый день всегда сложен.

Как и второй… как и третий.

О втором и третьем Лин старалась не думать.

— Здесь выходить во двор. Место для мусор. Тропа к воротам. Оттуда бегать по утрам…

Ну, «бегать по утрам» — это пока не для нее.

Прилежно отбыв «лекцию» о расположении местных достопримечательностей, Белинда вернулась в келью и сама того не ожидая, выдохнула с огромным облегчением, когда та оказалась пустой.

* * *

Ужин, как и прогнозировал монах-«навигатор», состоялся ровно в шесть. Но не в кухне, где Лин привыкла есть у поваров на виду, а в специально отведенном месте, отделенном перегородкой, — едальне.

Их было двенадцать — разновозрастных «парней» манолов — учеников-воинов. Постарше, помладше, повыше, пониже, с короткими волосами, с длинными, и все с типичным для местных обитателей разрезом глаз — узким. Кареглазые, жилистые, крепкие. Спокойные, но отстраненные.

Ее посадили между двумя помоложе: с волосами по плечи — справа, и с узким, но приятным лицом — слева. Рим — тринадцатый ученик — венчала стол в самом конце, и, слава Создателю, портить прием пищи Белинде своим недовольными видом не могла. Однако портить его и не приходилось — уже испортился.

И, вроде как, проблемы не было, но она была — большая и совершенно непонятная.

Дело в том, что за столом все молчали. Не просто молчали — сидели перед тарелками, наполненными едой, с закрытыми глазами — руки на поясе, лица просветленные — и не шевелились. И уже не первую минуту.

Белинда пребывала в ужасе. Она единственная таращилась за столом то на соседей, то на миски с лапшой и кусками мяса и совершенно не знала, что делать. Тоже сидеть? Закрыть глаза? Если так, то о чем думать? Ведь не просто же так сидят — ежу понятно, о чем-то думают. Начать есть? А не сочтут ли это моветоном? А если засмеют? А если наругаются? Что делать за этим пресловутым столом — что?

Раньше было проще: пришел и жрешь. И никто на тебя не косится. Доел, помыл миску в дальней раковине, поклонился повару, тот раздраженно махнул в ответ — мол, не стоит, — и свободен. А теперь? Вдруг монахи-воины вообще не едят ртами и вилками, как нормальные люди? Вдруг всю эту вкуснятину — макароны с соусом и жесткий хлеб — они едят мысленно? Например, высасывают из пищи энергию, насыщаются ей, а отходы в виде натуральных продуктов, выбрасывают в помойку? Хана ей, если так — «сосать» она не умеет.

И ведь никто не предупредил…

Шумный выдох вырвался из легких тогда, когда спустя очередную минуту тринадцать человек вдруг, как по команде, зашевелились — потянулись к столовым приборам, взялись за хлеб, придвинули к себе миски. Придвинула вожделенную посудину и Белинда.

За каких-то пару минут от нервозности она успела вспотеть, и теперь пот противно скатывался между лопатками под халатом.

Ели молча. Ни сплетен, ни шуток, ни обмена новостями. Каждый взглядом в своей тарелке — движения неспешны, размерены; рты тщательно пережевывают куски.

Во второй раз она почувствовала себя дурой, когда поняла, что уже — и это тогда, когда миски остальных еще оставались полными, — все съела. Нет, не так — смела. Сожрала. Да и кого винить, если с обеда ходила голодная? А макарон-то всего-ничего было — на пару вилок. И мяско вкусное, но… исчезательное. Даже хлеб умялся на «ура». И снова она сидит сычом, обводит полуголодным взглядом тех, кто, кажется, не осилив и половины, до отвала набил желудок — у соседа справа еще три куска говядины осталось, у того, что слева — почти все макароны целы, — и ведь не торопятся. Жуют себе чинно, будто безвылазно пируют третьи сутки подряд, компот потягивают, ягодки на дне стаканов крутят. А ей бы добавки…

Наткнувшись на насмешливый взгляд Рим, Белинда тоже сделала вид, что наелась до отвала — отлипла от пустой тарелки, выпрямила спину и притворилась, что пребывание в столовой ей более не интересно.

Ужин заканчивался. Она держалась, сколько могла, но больше не было терпения, так как еще минута-другая, и все разойдутся по кельям, а после не спросить.

— Эй… — Белинда повернулась к соседу справа — тому, чье лицо ей казалось более благожелательным. — Слушай, а здесь где-нибудь книжки есть? Ну, типа, словари? Ты подскажи, где взять, я признательна буду…

Манол, не поворачиваясь, пил компот — при звуках голоса не икнул и не вздрогнул.

— Слышь?

Она шептала, но почему-то казалось, что ее слушает весь стол.

Легонько дернула послушника за халат — может, глухой? Ноль реакции — рассеянный взгляд, стакан в руке, сознание в прострации. Лин оглядела остальных — может, кто откликнется, если слышал просьбу? Все молчали. Доедали, допивали, доскребали со дна плошек соус; сосед продолжал делать вид, что ее не существует.

Вот же ж, блин…

Лин повернулась к ученику слева, долго и пристально вглядывалась в лицо с правильными чертами — тот же отсутствующий вид, расфокусированный взгляд — нет, ничего не выйдет.

— Эй… — все же попробовала позвать.

Тишина; скребки деревянных вилок по тарелкам, шуршание рукавов по поверхности стола.

— Ну и ладно, — обиделась. — Придете однажды, тоже сделаю вид, что вас не существует. Помошнички, блин.

Злясь на то, что вообще попробовала обратиться к местным, Белинда поджала губы, откинулась на стену и закрыла глаза.

Лился в окна синеватый свет сумерек, колыхались на концах факелов огни; по коридору она плелась последней. Ждала, когда все поднимутся из-за стола, наблюдала, куда уносят тарелки, что при этом делают и говорят, — в точности, чтобы не опростоволоситься, повторяла.

И теперь смотрела, как впереди по коридору удаляются ее соседи-послушники: короткие волосы, длинные волосы, пошире плечи, поуже плечи. У некоторых ноги ровные, у некоторых кривые…

На душе скребли кошки.

Местную речь она не понимает, просить помощи не у кого — Рим рычит, остальные притворяются, что ее не существует. Покурить — и то не пойдешь в прежнее место, иначе столкновение неизбежно. Придется искать новое.

Белинда неслышно вздыхала.

Тот момент, когда с ней поравнялся манол «справа» — так, ввиду того, что не помнила его имя, Лин его прозвала в столовой — она не заметила. Лишь вздрогнула, когда к ней обратились.

— Нет книжка.

Она резко повернулась, впилась взглядом в профиль человека, которого недавно дергала за халат и… отвернулась. Ну, нет, и нет.

И пошли в жопу.

— Книжка не нужный. Тебе.

Манол не отставал. Не то действительно хотел помочь, не то пробовал неуклюже извиниться.

— Почему «не нужный»?

— Увидишь. Не нужный.

Лин хотелось съязвить. Поершиться, поправить «корявую» речь, проехаться по грамматике, по умственным способностям местных, по их лени, которая так и не дала полноценно изучить «нормальный» язык — хотелось каким-нибудь образом выказать обиду. На нее смотрели в столовой, слушали и не ответили!

Но она сдержалась.

— А почему все молчали?

— Мы не говорить за еда.

— И перед?

— И перад.

— Почему?

— Молиться.

— Кому молиться?

— Еда. Молиться. Чтобы пища усваиваться. Благодарим структуру продукта, что польза телу.

Ага, понятно. Белинду молиться никто не учил, и потому в следующий раз она вновь будет терпеливо сидеть и глотать слюни, пока остальные «молицца».

— Ты научится. Науишшся.

— Наверное.

Она вновь протяжно вздохнула.

Слишком много всего для одного дня. Слишком. А то ли еще будет?

Сосед из столовой, черные волосы которого болтались по плечам, вдруг представился:

— Я — Ума-Тэ. Я жить в четыре келья по коридору. С Лум.

Кто такой Лум? И зачем он ей представился? Водить дружбу, наверное, все равно не получится, а уж любовь тем более — не нужны ей шашни в монастыре. Но Ума, вероятно, скрытого подтекста в виду не имел, так как пояснил:

— Заходь. Если вупрусы.

— Вопросы, — автоматически поправила Белинда.

— Вопрусы, — кивнул Ума-Тэ.

— Спасибо. Учту.

Ей кивнули и ускорились. Вскоре стриженный под каре черноволосый послушник скрылся впереди, а она на несколько секунд остановилась, огляделась, затем наугад выбрала направление и отправилась искать для себя новую курилку.

Когда вернулась в келью двадцатью минутами спустя, Рим уже лежала на верхнем ярусе кровати и демонстративно храпела.

Белинда прикрыла штору, прошла к койке, почти не удивилась, когда обнаружила на простыни след от чужого ботинка. Тихонько присела на край, потерла глаза и через секунду завалилась на бок.

Вот тебе и первый день в раю.

Интересно, удастся ли поспать?

«Ты всегда можешь уйти, — пел одну и ту же песню подселенец, — всегда можешь уйти».

И в первый раз в жизни Белинда с ним соглашалась — от этой мысли ей становилось легче.