Когда кто-то безжалостно заколотил в деревянную дверь, Лин развернулась к стене и накрыла голову подушкой. Еще ведь не рассвело, еще даже просвет в окне-дыре не посерел.

— Картым-па! Уж! — грозно орал кто-то из-за двери.

Эта свистопляска для Рим — вот пусть она и поторопится.

Соседка, тем временем, уже бодро спрыгнула с кровати и, судя по звуку, натягивала одежду. Лин мстительно слушала пыхтение и радовалась тому, что ей — неучу и бездарю — пока предстоит перебирать семена из мешков. Или чего там ей прочили?

В темной келье чертыхались и матерились.

— Картым-па! Урум!

Урум-урум… Что бы это ни значило, к Лин оно не относилось, и от этого хотелось злобно-весело оскалиться — давай, сожительница с верхней полки, поторопись.

Когда за Рим закрылась дверь, Белинда счастливо выдохнула и перекатилась на спину — сейчас понежится в тишине, успокоится после криков этого ненормального и поспит еще пару часиков. А там уже и мешки с зерном…

— Ашта кы? Тагыл умпа. Ы!

Дверь почему-то снова распахнулась; пришлось поднять голову и прищуриться.

Смотрели прямо на нее — на Лин.

— Давай, отдирай жопу! — прошипела Рим. — Сказали, что сегодня ты начинаешь с нами.

С кем?

Ей хотелось замотаться в одеяла. Нет-нет, у нее медленный старт — сначала щадящие тренировки, подготовительные упражнения, или что там дают новичкам?

— Ахта ты! Друм-друм!

Мужик с голым торсом и в одних штанах (местный тренер?) казался ей ненормальным — слишком злобным. Глядя на новенькую, он недобро сверкал глазами.

— Давай уже, одевайся! Ты всех задерживаешь! — заорала Рим, и Белинда против воли подскочила с кровати. Она хотела сказать — я не иду, скажи им, что я не иду, — но уже почему-то принялась натягивать рубаху.

Бежали не быстро. И босые.

Первый факт Белинду радовал, второй напрягал. Впереди тренер, затем одетые в те же штаны и рубахи, что и на девчонках, парни. Затем Рим. Белинда замыкала цепочку.

Господи, она бежит. Сорвалась куда-то ни свет, ни заря и бежит. Хотя в жизни не бегала.

Тренер что-то кричал; она не понимала ни слова.

Холодные каменные полы монастыря миновали быстро, выбежали на улицу, свернули влево, обогнули угол, а дальше куда-то в поле.

У нее мерзли ступни; изо рта валил пар. Цепочка набирала скорость.

Так его растак это утро. Почему ее не предупредили, что все начнется так споро?

— Каштым! Каштым!

Быстрее, еще быстрее; мелькали впереди стопы и локти соседки. Подскакивал вверх-вниз ирокез. Поле не заканчивалось — поле, кажется, стелилось до дальней стены.

Ошалевшая Лин не смотрела ни вперед, ни по сторонам — она шумно дышала и пялилась исключительно себе под ноги, опасалась наступить на что-нибудь жесткое. Стекол, здесь, наверное, не валялось — монахи мусор не раскидывали, — но как быть с камнями?

До самых костей пробирал утренний холод; ее знобило от стылой земли, от страха и от того, что лишь в мечтах осталась теплая кровать.

— Арум-мы! Таркан!

Медленно светлело; над землей стелился туман. А сквозь туман прямо по курсу проглядывало что-то блестящее…

Озеро? Она глазам своим не поверила, когда поняла, что перед ними озеро. Нет, не узкая речка, не лужа — просторная водная гладь, противоположный берег которой не виден.

А у кромки воды вертикальная лесенка и трамплин. Тренер ловко взобрался наверх первым — оттолкнулся от доски, сгруппировался, полетел в воду. Разлетелись по сторонам, впуская внутрь человеческое тело, брызги. Секунда — и мужик уже быстро плывет, загребая руками им же самим созданные волны.

А дальше на трамплин, похожие на ловких обезьян, один за другим полезли в порядке очереди ученики.

Лин пришлось напрячься и ускориться, чтобы догнать Рим:

— Я туда не полезу! — прохрипела она на бегу.

— Полезешь! — процедили ей сквозь зубы.

— В одежде? Я плохо плаваю… Вода, наверное, ледяная…

Рим обернулась, и лицо ее сделалось похожим на маску недоброго деревянного бога.

— Если ты не прыгнешь, нас всех остановят. Мы вылезем на тот берег в мокрой одежде и околеем, пока будем тебя ждать.

— Но… я не хочу…

— Тогда вали отсюда, поняла? Или прыгай. Или вали.

Дельный совет.

Валить не хотелось. Прыгать в воду хотелось еще меньше. Вот уже шестой человек булькнулся в озеро, за ним седьмой. Между ним и Лин еще шестеро. Парни плавали, как угри, она же до смерти боялась ледяного касания влаги.

А берег все ближе.

— Прыгай, поняла? Или пошла отсюда!

Рим больше не оборачивалась — она схватилась за перекладины невысокой лестницы и принялась карабкаться наверх. Вылезла на площадку, уверенно шагнула к доске, подпрыгнула на ней, даже перекувыркнулась в воздухе, прежде чем раздался «плюх».

Все. Гребки.

Лин стояла ни живая, ни мертвая — прыгать туда?

«Мы околеем, если будем ждать тебя…»

Она и сама здесь околеет, даже сухой. От страха.

— Прыгай! — разнеслось над водой.

«Или вали».

Рим просто не стала громко дерзить при всех.

Белинда на негнущихся ногах подошла к трамплину, коснулась пальцами перекладины. Вода обожжет ее — она всегда ненавидела проруби, ненавидела людей, прыгающих в них. Даже тех, кто обливался по утрам, ненавидела. И кипятила чайники, если вдруг ненадолго отключали горячую.

И от Рим к этому времени уже осталась только далекая макушка.

«Или уходи…»

Уйти? Сейчас? Может, оббежать озеро? Нет, это не зачтут. Но в воду?

И она сама не поняла, почему решилась, — наверное, представила, сколько скорбных лиц будет молча проклинать ее на том берегу.

Ступенька, другая, третья… Шаткая площадка, узкая доска. Белинда никогда не прыгала с трамплинов даже в бассейнах — боялась нахлебаться воды, терпеть не могла, когда попадало в уши, в нос. Но здесь не было выбора. Чертов монастырь, чертово утро, чертов Путь Воина… Кому он, в жопу, нужен?

Она неуклюже дошла до конца доски, пошатнулась на ней, зажала пальцами нос, зажмурила глаза и… полетела в воду солдатиком.

Ей. Никогда. Не было. Так холодно.

Никогда. Поначалу ее будто заковали в жидкий лед, а затем сразу же ошпарили. Сердце колотилось так, словно силилось удрать из тела дуры-хозяйки. Лин больше не думала — Лин гребла. Если она выживет, она уйдет нахрен. Удерет отсюда голодная и без пожиток, главное, уйдет. Чтобы никогда больше, никогда…

Одежда теперь казалась разбухшим влажным картоном, брюки облепляли голые ноги и тянули ко дну; тяжелые рукавами колоколами болтались вокруг запястий.

— Канта-ту! — орали на том берегу, который не был виден из тумана.

Она доплывет. Всяко, бл%ть, доплывет, чтобы они проклинали бритую девку с фингалами, чтобы не мерзли из-за нее, но дальше она даст деру из этого монастыря так быстро, как только сможет. Забылась вчерашняя радость от радушного посвящения в ученики, забылся душевный подъем от того, что она впервые в жизни решилась сделать что-то для себя, забылось обещание продержаться месяц.

Человек в серебристом халате сейчас вообще не помнился ей.

На том берегу ее действительно ждали. И как только Лин, дрожащая, как церковная мышь в стужу, выбралась на берег, цепочка тут же выстроилась и перешла на бег.

Она поверить не могла — они снова бежали. Теперь снаружи монастырской стены по тропе. Босые, в мокрой одежде, без завтрака. От холода в ее голове выветрились все желания и эмоции — осталось ощущение гусиной кожи, вырывающегося изо рта пара при каждом выдохе и ледяных ног. На дорогу она больше не смотрела — она теперь смотрела и не видела. Ни растительности справа от тропы, ни узкой спины Рим, ни каменной кладки; горели легкие. Она казалась себе перекаленным холодом и готовым потрескаться по швам манекеном.

Тропа то ложилась под ногами ровной лентой, то вдруг убегала под откос и вниз, то отдалялась от стены и принималась карабкаться на холм; Лин теряла «бензин» и обороты, ей хотелось лечь на землю. Упасть.

Но впереди бежали, бежала и она. Уже не материлась, уже не зубоскалила — ей бы просто добежать, а там идут они все нахер — местные ученики и местные учителя. Лучше она по старинке, лучше сама, даже если неправильно.

Спустя десять минут (полчаса?), она сдулась, отстала. Какое-то время, опустившись на колени, дышала, как паровоз, стояла и смотрела, как убегают прочь остальные.

Ну и сдалась, ну и пусть…

Но за ней вернулся тренер. Когда из-за поворота появилась его фигура, Белинда не выдержала — зло зарычала: пусть ее оставят в покое! Сейчас она ему скажет, сейчас она ему ТАК скажет!

Но он добежал, склонился над ней и рыкнул: «Гача!» с таким грозным выражением лица, что она, почему-то забыв о том, что только что хотела послать его нахрен, поднялась с колен и бросилась догонять остальных. Без сил, со стонами, как старая бабка.

Она не ела — жрала. Плевала на тех, кто сидел рядом и «молился», плевала на приличия и этикет. Жратва казалась невкусной, но она была горячей и, главное, ее было много — бобы, желтоватая крупа, фасоль. Трясущиеся пальцы едва удерживали ложку и хлеб; Белинда заталкивала порцию за порцией в глотку, практически давилась завтраком. К тому моменту, когда остальные «отмерли» от медитации и взялись за столовые приборы, она успела утолкать в себя добрую половину еды с тарелки.

Срать она хотела на местные правила — на молитвы, на обычаи и обряды. Ее не обучали местному языку, а ей кучу положить на то, что означали местные слова. Они не желали учить — она не желала понимать. Когда после пробежки всех выстроили в ряд у монастырской стены и приказали выполнять неведомые ей упражнения для восстановления дыхания, она просто поднимала и опускала руки. Наклонялась, выпрямлялась и мысленно материлась, потому что все время мерзла.

Земля. Блин-малина. Греть.

Кого она греть? Мертвых, разве что.

Рим уже молча праздновала победу — Белинда видела это по взгляду последней. «Давай, мол, вали. Все, продержалась один час? Это твой предел».

Доедая бобы, Лин недобро пыхтела. Поесть и свалить? Или поесть и остаться назло бестии с ирокезом? Она, наверное, думает, что Белинда сдалась.

«Ты и сдалась».

«Спасибо, херня».

А сдалась ли?

То ли от полученных сил-калорий, то ли от злобного взгляда сожительницы по комнате, вспыхнул вдруг нездоровый интерес — а что будет дальше? Что вообще включает в себя «один день монаха»? Если уйдет сейчас, то уже никогда этого не узнает.

Но сможет ли не уйти, когда сдулась уже до завтрака?

Напиток в стакане походил на кисель — розоватый, густой. Белинда давилась им, как бархатистыми соплями.

Уйти?

Попробовать остаться?

На нее не смотрели косо (Рим не в счет), над ней не издевались, к ней относились, как ко всем.

После пробежки бурлил внутри адреналин, он же рождал азарт — она смогла переплыть на заре студеное озеро. Что еще она сможет сделать, прежде чем ощутит, что достигла предела?

А, главное, хочет ли?

И вдруг кристально ясно почувствовала — хочет. Хочет продержаться хотя бы один чертов день от рассвета и до заката целиком. А там уже будет принимать решения.

«После обеда прощи», — зачем-то шепнул ей на выходе из едальни Ума-Тэ, и эти слова беспрестанно крутились в ее голове тогда, когда их вновь вывели на улицу (только и позволили, что переодеться) и рассадили на траве для короткой медитации.

Она вспоминала их тогда, когда ерзала на затекших коленях в неудобной позе, когда то закрывала, то вновь открывала глаза, чтобы удостовериться в том, что все пока еще сидят, как истуканы. Натыкалась взглядом на грозного тренера, пыталась принять смиренный вид и пропитаться послушниченским духом, и все время мысленно повторяла: «После обеда прощи, после обеда прощи…»

Ей бы только дождаться обеда.

Медитация, сколько бы она ни длилась, закончилась; их переместили на ровное поле-площадку, где уже ждали врытые в землю вертикально стоящие, похожие на бамбуковые палки. С обоих концов пониже, будто лестница, а в середине не столь плотные, находящие поодаль друг от друга.

Она сама не заметила, как переместилась к единственному «другу» — подстриженному под карэ Ума-Тэ — и прошептала:

— Для чего?

— Держать баланс, — так же тихо ответили ей. — По ним бежать.

Бежать? С размаху босой ногой ступать на обрезанный бамбук, использовать его, как опору, чтобы найти следующую? А палки, наверное, еще и качались.

— Сложно, — прочитал ее мысли Ума. — Не сразу получаться. Падать будишь.

Лин не хотела даже пробовать — попросту знала, что не осилит и трех ступеней — завалится с них, как куль с дорожной грязью.

Вот и все — настало время ее позора. Не будет подготовительных занятий, не будет зерна и крупы, мойки овощей и помощи на кухне. Уже к этому вечеру она превратится в один-единственный сплошной синяк, а после поползет к мастеру Шицу извиняться за то, что «уже уходит».

«А ты думала?» — дерзили глаза Рим.

Лин больше не думала — ей не впервые уходить, не впервые быть чужой.

— Поехали! — дал отмашку грозный тренер.

Нет, крикнул он что-то другое, но от его команды первый ученик — самый длинноволосый из всех — сорвался с места и полетел к бамбуковой «ходилке»: взлетел на нее так уверенно, словно ступал по широким мраморным ступеням, понесся поверху прыжками.

У Белинды отвалилась и челюсть, и последняя надежда на то, что она каким-то волшебным образом продержится до вечера.

Первый, второй, третий… Кто-то совершал переход медленнее, кто-то быстрее. Седьмой по счету послушник свалился на землю и, прежде чем удачно достичь конца, проходил препятствие трижды. Рим, назло Белинде, проскочила качающиеся палки с первой попытки — спрыгнула с обратной стороны с видом победителя, делано-равнодушно повела плечами, совсем не по-девчачьи сплюнула на землю.

Лин окаменела внутри, приготовилась публично опозориться. Нет, она не будет кричать «я не пойду», она пойдет. Хотя бы для того, чтобы на рассвете уйти отсюда с ощущением того, что она сделала все, что могла, — попыталась.

Но приблизившийся к ней тренер отмашки не дал, качнул головой. Бросил короткий взгляд на Рим:

— Иди с ним, — перевела та недовольно, — будешь повторять все, что он будет тебе показывать.

«После обеда будет прощи…»

Она забыла эти слова, как и то, что когда-то в ее жизни случится обед. Она ползала по-пластунски по траве, она бегала, как неуклюжая кабаниха, на карачках, она прыгала в длину, она пыталась выпрыгнуть из не особенно глубокой ямы. Пыталась. Оказалось, у нее удивительно слабые ноги, которые годятся разве что для того, чтобы неторопливо прогуливаться по тротуарам.

«Слабачка! Слабачка, давай! Выше, быстрее!» — слышалось ей в окриках надзирателя, который не отходил от нее ни на секунду.

— Пах! Дээд! Хурдан! Ызээрэй! Гэсэн хэдий ч!

Создатель знает, что на самом деле означали эти слова, но уже спустя какое-то время Белинда пропускала их мимо ушей, целиком и полностью сосредоточившись на том, чтобы двинуть хотя бы одной конечностью — у нее дрожали бицепсы, у нее горели икры, у нее судорогой сводило предплечья.

В тот момент, когда упасть в грязь лицом показалось ей лучшей перспективой, нежели совершить хотя бы еще один прыжок или проползти на пузе метр, тренер неожиданно перестал орать и похлопал в ладоши.

— Миний хийх гэж байна!

Она смотрела на него мутным взглядом умирающей рыбины; вдали продолжали бегать по бамбуку остальные.

— Даар!

Рим что-то говорила про «повторяй»; Лин, шатаясь, поднялась на ноги. Попробовала принять ту же позу, что и тренер, — удержаться на одной ноге, стопу второй уперев в колено, а руки сложив перед собой, но… завалилась на бок. И поняла, что подняться уже не сможет.

— Даар! Хурум э тан!

— Иди в жопу, — отозвалась почти беззвучно, прикрыла глаза и поняла, что больше совсем-совсем ничего на свете не хочет.

Она ждала его и дождалась — обеда. Вот только есть почему-то больше не хотела. Сидела грязная, потная и безо всяких эмоций смотрела на то, как едят остальные. Нет, слушала, как они едят, — смотреть не было сил, равно как и на то, чтобы поднять лежащую на столе вилку. Завтра она сдохнет от боли во всем теле, если не сдохнет от нее уже сегодня. И после обеда на поле не пойдет — попросту не сможет подняться с этой скамьи.

Этим утром Белинда отдала занятиям все силы — за один день больше, чем скопила за последний год. Если это та цена, которая требуется для того, чтобы однажды надрать зад Килли, то она навряд ли сможет ее заплатить.

— Ешь.

Еда на тарелке не казалась больше привлекательной ни для глаз, ни для разума, ни для тела.

— Ешь, — строго повторил Ума. — Дажи если не хатеть.

Лин, повинуясь, взяла вилку, откусила макаронину, принялась автоматически жевать. Вкуса не было, или так ей казалось.

— Потом восстанавливаться.

— Лежать? — спросила с надеждой.

На Уму смотрели укоризненно — во время приема еды говорить запрещалось; Рим сверкала злым взглядом.

— Потом, — прошептал он.

И до конца обеда больше не звучало ни слова.

* * *

Дважды в холодную воду — это слишком! Так показалось бы ей утром. Но сейчас ледяной душ лечил, очищал и забирал с собой боль. Белинда стояла под ним, чувствуя, как катятся по лицу, шее, плечам и спине обжигающие холодом струи. Брызги падали на каменный пол; словно в пещере, металось от стены к стене эхо. А с собой ни мыла, ни полотенца, ни шампуня. Даже на то, чтобы дрожать, не осталось сил — вода смывала пот, грязь, вода как будто смывала собой саму Белинду.

«Потом восстанавливаться».

Мысль не вызывала ни радости, ни даже удовлетворения. Ей хотелось одного — лежать. Даже если сквозь матрас сверху будут беспрестанно пердеть.

* * *

Она проснулась за несколько минут до того, как в келью пожаловал гость, — вздрогнула, резко и испуганно открыла глаза, облегченного выдохнула, когда поняла, что вокруг никого — лишь она, голые стены и тонкий соломенный матрас.

В келью на втором этаже ее посадили медитировать — ловить умные мысли, — однако она заснула сразу же, стоило принять более-менее удобную позу. И, понятное дело, ни мыслей, ни мудрости вселенной, ни даже самой захудалой идеи на нее не снизошло.

Стало грустно. Пока она однозначно не улавливала ни распорядка, ни процесса, ни задач, которые ей полагалось, как ученику, понимать. Конечно, поначалу всегда тяжело, но чтобы тяжело настолько?

Белинда в который уже раз чувствовала себя неудачницей. Почему никто ничего не объясняет? Почему не расскажет о процессе медитации, не поделится нужным советом? Как обучаться незнакомому языку без книг и словарей, как…

Курить ей теперь и то хотелось лишь в теории — не поднимется на верхний этаж на перетруженных ногах, попросту не сможет.

В дверь кельи постучали как раз тогда, когда она решила, что пора начинать себя жалеть.

* * *

Фигура Мастера Шицу благословенно покоилась на коврике между двумя чашами с воткнутыми в песочный наполнитель курящимися благовониями. Старец опять сидел в неудобной позе со скрещенными ногами и, кажется, чувствовал себя превосходно. Кивнул, когда Лин вошла и кое-как уселась напротив, сверкнул глазами, принялся ждать начала беседы — задавай, мол, вопросы, странница.

А у странницы ноль вопросов — вакуум в голове. Это с утра их был миллион, а после пробежки, купания и ползания на пузе не осталось ни одного. Нет, один. Его Белинда задала, хмурясь и созерцая собственные исцарапанные ладони.

— Зачем так сразу?

Она имела в виду — зачем же нагружать новичка так сразу? А как же подготовительные работы, упражнения для начинающих — как же благоразумный подход к началу тренировок того, кто совершенно не готов?

Шицу, помолчав, ответил, как ей почудилось, совершенно не о том:

— Вопросы рождает смятенный разум. Разум спокойный порождает ответы.

Ее разум походил на пустыню после бури — тихий, блеклый, монотонный.

Она не смотрела на Мастера, Мастер не смотрел на нее:

— Мысли ведают о беспокойстве, беспокойство о страхе. В страхе ни слепому, ни зрячему не видно дороги. Пребывай в тишине, уходи от бесполезных вопрошаний и тогда сможешь двигаться дальше. Только так.

Белинда уже чувствовала, что ее «вопрошания» бесполезны. Рим говорила, что Шицу позволяет задать ученику всего один вопрос в день, и свой она уже задала. Даже ответ получила, вот только полноценно растолковать его не умела — как уходить от мыслей? Разве от них кто-то спасся? Прогонишь одну, и на ее место, как муха на теплое дерьмо, тут же сядет другая.

Они молчали долго; ее не гнали, но и к беседе не поощряли. Пора было уходить, а она, кажется, снова провалилась.

— Когда я могу приходить к Вам, Мастер?

Почти черные глаза взглянули на нее ровно и безмятежно:

— Когда почуешь в том нужду.

— Хорошо. Спасибо.

Поднимаясь с ковра, Лин наверняка знала одно: ужин она в себя затолкнет, даже если не появится аппетит. А после будет спать. И плевать, что к тому времени даже солнце за горизонт не зайдет.

Лапша с рыбой. Глиняные миски, тихие послушники по бокам от нее. Краснолицый повар; закат за высокими стенами — зачем она здесь? Почему до сих пор не ушла? Она может зажить обычной жизнью — ее никто и ничего не держит…

«Вопросы задает разум смятенный».

Ей не рады в комнате; на нее наплевать всем, кто ходит по коридорам. А завтра снова будет тяжело — зачем?

Лин смотрела на рыбу, наткнутую на вилку, ковырялась в лапше и старалась не думать. Может, Шицу прав, и однажды она все поймет?

Прелесть «дыры в стене» заключалась в том, что через нее в келью проникало мало света, и, если отвернуться и закрыть глаза, казалось, что уже ночь.

Казалось бы. Если бы с кем-то незнакомым через порог не переругивалась Рим. Кажется, ее о чем-то просили, а та недовольно препиралась.

Белинда делала вид, что никого не слышит: ее до состояния довольной амебы устраивала мнимая глухота и горизонтальное положение собственного тела.

Интересно, что бы она чувствовала, если бы сегодня был не «вечер номер один», а «вечер номер тридцать?» Тогда пришел бы друг-медведь. Сейчас ей не помнилось толком ни его лицо, ни даже то, зачем она просила его назвать свое имя. Человек и человек — чужой ей, как и все здесь.

— Слышь ты, спишь уже? — недобро спросила соседка, забираясь на верхнюю полку.

Лин не ответила — чуяла, что в ответе не нуждались.

— Ну как, достигла уже своего предела или завтра сдашься? Побежишь отсюда с поджатым хвостом.

И откуда столько злости? Подумаешь, поселили вместе.

— Шла бы ты, — огрызнулась Белинда.

— А если по харе? — свесилась вниз голова с ирокезом.

— Тебе полегчает?

— Мне? Мне точно полегчает.

Рим скалилась и выглядела настолько довольной, что Белинда уверилась: той полегчает.

«Когда-нибудь я сама дам тебе по харе», — подумала Лин и отрешенно ужаснулась той непроглядной ненависти-черноте, которую при этом испытала.

Пусть чернота, пусть что угодно — лишь бы дали поспать.

* * *

А утром она свалилась с кровати. В прямом смысле.

Хотела с нее встать, но не смогла — со стоном перекатилась на бок и рухнула на холодный каменный пол, где так и стояла на карачках, пока что-то орал на непонятном языке годзилла-тренер. Орал не на Белинду — на Рим. О чем-то спрашивал, та с воплями отвечала, за что получила нагоняй и была выдворена на пробежку.

Белинда стонала. Она не могла ни подняться, ни толком сесть, ни встать. За ночь мышцы будто заложило плотной, пропитанной бетоном стекловатой, и каждое движение превратилось в адскую пытку:

— Не могу, — мычала она, качая головой, — не могу бежать, не могу…

Ее, словно окоченевший труп с полусогнутыми конечностями, закинули обратно на кровать.

А через полчала в сопровождении незнакомого монаха отправили посетить Мастера Сэнгуя. До просторного зала, куда вел монах, она не шла, а медленно ковыляла, двигаясь, словно ржавый робот. После чего, скрипя зубами от боли, разложила свое тело-сломанную игрушку на плотный расстеленный мат.

Сэнгуй оказался седым, как лунь, с почти что вертикальными кустиками бровей и раскосыми глазами. А еще с исключительно крепкими руками.

— Я давить. Ты орать.

И он давил. Тер ей шею ребрами сухих ладоней и нажимал на одному ему известные точки с такой силой, что Белинда сотрясала стены ревом.

— А-а-а-а!!! Да, что ж вы делаете-то! Бо-о-о-ольно!

Мастер притворялся оглохшим. За сорок минуту «массажа» он отыскал на ее теле — ни больше, ни меньше — ровно тридцать три исключительно болезненных точки и на каждую надавил так, что у нее из глаз искры сыпали ворохом.

— Не могу-у-у-у! Не дави-и-и-те! А-а-а-а!

Наверное, ее слышал весь этаж. Или весь монастырь.

Но назад к своей келье — почти нонсенс! — она шагала на своих двоих. Ощущение стекловаты в мышцах уменьшилось, руки и ноги худо-бедно задвигались, вот только глаза, кажется, так и остались выпученными.

* * *

— Просто выбрасывать руку вперед. Быстра. И сжимать. Палец наружа.

Солнечный полдень; цикады. Даже вечно стылый ветер прогрелся.

Они сидели на траве поодаль от монастыря вдвоем — Ума-Тэ учил ее формировать кулак для удара. Старался, как умел: показывал, объяснял, путался в словах, тер лоб, вспоминал нужные.

— Если палец внутрь, ты ее ломать.

— Его.

— Да. Иво.

Их отправили сюда, чтобы Белинда не провела весь оставшийся день в праздной лежке и научилась хотя бы чему-то полезному. И она училась — выбрасывала руку вперед, формировала боевой кулак и морщилась, когда понимала, что у нее не выходит так быстро и так качественно, как у Умы.

— Кулак — важно. Неправильный кулак — плохой удар.

Он не наседал на нее, как «годзилла»-тренер, не требовал невозможного, не рычал при неудачах.

— Ума, почему ты говоришь с акцентом?

— Акцентам?

Лин отсыхала душой и телом, радуясь передышке, — хорошо, что не пришлось сегодня бежать, прыгать в озеро, нестись вдоль бесконечной стены. Сегодня бегали другие — она, как пнутая нерадивым хозяином кошка, нежилась на солнышке.

— Не говоришь на нашем… моем языке.

— С ашипками? А-а-а… Я — манол. Мы всегда говорить свой язык. Так правильно. Каждый манол позна или рана находит путь в монастырь.

«Но я не Манол, я — обычная, — подумала Лин. — Но я здесь».

— Давай, делай кулаки.

Левая рука вперед, права, левая, снова правая. Получалось медленно и неуклюже, как тупая физическая разминка. Сложно представить, чтобы таким хлипким кулаком получилось кого-нибудь качественно ударить, но Белинда прилежно продолжала.

— Вы сегодня снова плавали в озере?

— Да. Каждый утра.

— Зачем?

— Закалять дух.

— И ты не мерзнешь?

— Мерзна. Знаю, что мерзна, но не чувствая.

— Чувствую.

Она поправляла его автоматически, не упрекая.

— А как я смогу выучить ваш язык без книг?

— Тишина. Она все рассказывать.

Он уже не впервые пытался ей объяснить, что тишина во время медитаций — инструмент волшебный: она объяснит язык Манолов, ответит на сложные вопросы, позволит шире и глубже познать мир. Лин верила и не верила. Если эта самая тишина столь чудодейственна, почему обычные люди не практикуют ее? Или же чудодейственно само место? Второе показалось ей наиболее вероятным. Может, кельи намолены? В них выстроены каналы связи со Вселенной?

— Ты когда-нибудь слышал про Миру?

— Мир?

— Миру?

Он казался ей забавным — Ума. Открытым, очень честным, каким-то незащищенным изнутри — совсем без брони. Неужели не боится?

— Эта имя?

— Да.

— Не слышал.

Какое-то время он просто сидел с ней рядом, сложив руки на согнутые колени. Жевал травинку, смотрел вдаль — желтоватая, но здоровая на вид кожа, черные глаза, четко очерченные губы, тонкая переносица. Его волосы блестели на солнце куда ярче, чем сияли бы ее. Будь ее волосы длинными. Ума, вероятно, был по-своему привлекателен, но Лин по непонятной ей самой причине не воспринимала его мужчиной. Другом — да. Кем-то, с кем можно лечь в постель? Нет, никогда.

— Почему ты помогаешь мне?

Провести с ней время он вызвался сам вместо «годзиллы»-тренера, которому сейчас полагалось быть здесь.

— Каждый нужен друг.

«Друг». Не означало ли это, что он заимел на нее виды?

— Ты столько для меня делаешь — учишь ударам, объясняешь точки для массажа…

Он уже рассказал ей, что вчера точки для массажа ей должна была показать Рим — таков был приказ. Но она ему не подчинилась, за что сегодня бегала двойную дистанцию вдоль монастырской стены. Белинде от этих новостей сделалось весело и немного обидно.

— Ты помогаешь мне.

— Да. А ты нихочишь?

«Нихочишь». Лин мысленно крякнула.

— Как мне благодарить тебя?

Весь этот чертов мир всегда держался на «ты — мне, я — тебе».

— Ни нада благодарить. Я живу с открытый сердце. И ничего не ждать… жду, — сам поправился он. — Делая тебе, я делать себе. Ты так научишшся.

Она, как ни странно, поняла, что он имел в виду, вот только искренне усомнилась, что научится. Чтобы делать что-то с открытым сердцем и ничего не ждать, нужно быть человеком не обиженным. А она обижена: на Килли, на судьбу, на неудачи, на неумолкающую «херню» в собственной голове. Она вообще здесь из любопытства. Из непонятной упертости, просто потому, что пока ей некуда плыть. Жизнь — боль, и не важно где — внутри этой стены или же за ее пределами.

— Навряд ли я научусь.

Белинда поднялась с сухой травы и вновь принялась поочередно выбрасывать вперед руки, формируя кулаки.

Направленного на нее долгого и внимательного взгляда она не увидела.

— Сегодня я еще показать тебе перемещения ног. Верхний, средний и нижний позиции для бой. А потом Мастер сказал, чтобы ты спустилась и поднялась по Великий лестница. После обед.

— А длинная она — эта лестница?

— Длинный. Но эта лучше, чем озеро. Не так холодный.

Кажется, Ума только что пошутил. Лин сдержанно улыбнулась.

* * *

(Ночные снайперы — Разбуди меня)

Лестница оказалась не просто длинной — бесконечной.

Многие ступени поросли мхом и потрескались. Некоторые лестничные «пролеты» почти целиком вросли в землю, и Лин казалось, что она шагает по обычной тропинке, сбегающей по склону. Через какое-то время лестница вновь делалась лестницей — древней, молчаливой и довольно крутой, и тогда Белинда присаживалась на одной из ступеней отдохнуть, отпивала из фляги воды и какое-то время созерцала живописные окрестности холма. Здесь, на этой стороне горы, росло множество цветов, и они одуряюще сильно пахли. Эти цветы пировали, праздновали жизнь во всех ее проявлениях, невзирая на приближающуюся осень. Они цвели под солнышком, вдыхали ветер и ничуть не уставали, ибо проводили жизнь на своем месте и не бегали вверх-вниз по лестнице.

Зачем спускаться вниз, а после подниматься вверх? Какой прок?

Мастер был прав: некоторые вопросы не имели ответов, и задавать их не стоило. Многие вещи в жизни не имели смысла, и, тем не менее, его имело все.

Еще полторы сотни шагов вниз; от усталости загудели перетруженные накануне икры; Лин уселась и принялась массировать показанные Ума-Тэ точки — на шее, запястьях, предплечьях, у коленной чашечки.

«Рим, наверное, балдела от собственной мести. Интересно, балдела ли она от наказания за нее?»

Флиртовали друг с другом, исполняя непрерывные стрекочущие песни, сверчки — гудели, звенели, водили хороводы. Их здесь никто не пугал.

После массажа делалось неизменно легче, и Белинда вдруг осознала, что ей хорошо. От того, что вокруг никого нет, от того, что меньше болит тело, оттого, что она делает что-то «неизвестное» — не такое, как раньше. Ей вдруг на редкость ясным показался момент сейчас — она идет вниз по лестнице — без цели, без смысла, идет, чтобы дойти. А вокруг бесконечно красивый пейзаж, первозданная тишина, остатки лета и странная щемящая свобода.

Все могло обернуться иначе. Они могли никогда не расстаться с Килли, и она по сей день смотрела бы плазму, в то время как на кухне кипели бы на плите кастрюли с вермишелью. Она вообще могла никогда не встретить его, до сих пор работая в закусочной и надираясь пивом по вечерам. Она могла бы сейчас ходить с длинными волосами, и не вниз с холма, а по горизонтальным тротуарам Пембертона. Могла бы.

А теперь она едва передвигает конечности, через каждые полчаса массирует точки на теле, о которых раньше не подозревала. У нее почти сошли синяки от побоев, у нее начал отрастать на голове ежик коротких и мягких волос.

И вновь стало понятно про «открытое сердце» Ума-Тэ. Ведь можно жить без обид, без воспоминаний и совершенно ничем не тяготиться. Если только впустить в голову тишину.

Она только сейчас поняла, что ее пресловутая «херня» вот уже какое-то время молчит.

Здорово.

Нет, она оживет. Бесспорно. Проснется, включится, начнет пилить, но как хорошо здесь, на этой лестнице, наедине с самой собой. Слишком синее небо, слишком белые облака, слишком яркий мир — почему она не видела его раньше? Зелень листвы, желтизну засохшей травы. Почему не дышала полной грудью?

Белинда только сейчас вспомнила, что в кармане лежат сигареты — усмехнулась, похлопала по пачке. Она покурит, когда спустится.

Наверное, идти вверх будет сложнее и дольше. Наверное, настроение будет не то, вот тогда и включится «подселенец» — включится и сразу же обсерит и Мастера, и местный уклад, и тот факт, что Белинда все еще здесь.

Но Лин вдруг неожиданно ясно поняла, почему она все еще здесь: над холмом ли, над монастырем, над этим ли местом, но здесь повсюду висела аура загадки и тайны. Будто второй мир — невидимый и прозрачный, напоенный неведомыми знаниями — приглашал смертных заглянуть в его недра и открыть для себя что-то невероятное. И ключ к нему — тишина.

Еще не спустившись вниз, Белинда поняла, что будет прилежно сидеть в этой тишине, силясь найти ответы. Столько, сколько нужно. И ради этого переживет и предстоящий обратный подъем к монастырю, и завтрашнее купание в озере, и враждебность Рим, и что бы там ни готовила судьба. Она продержится, несмотря на боль, потому что у нее есть волшебные обезболивающие точки, она будет внимательно слушать Мастера и однажды услышит то, что сможет понять.

Она лысая. С синяками. Она в непонятном месте среди тысячи ароматов цветов. Позади древняя стена, впереди бесконечность. А в душе плещется редкий луч счастья.

Шагая вниз, Лин улыбалась.

* * *

Матрас казался жестким; стена холодила спину и затылок. Келью она заняла первую попавшуюся пустую; в желудке еще не улегся скудный ужин — она едва к нему успела. Кивнула Ума-Тэ — мол, сбегала туда-обратно, все в порядке, — съела овощи, выпила компот.

И сразу сюда.

Тишина ей не давалась ни в какую — мозг тарахтел мыслями. Пережевывал, перемалывал сначала подробности дня сегодняшнего, затем дня вчерашнего, после взялся за и вовсе уж далекое прошлое — те дни, когда она только пришла на Уровень.

«Наблюдай за всем, что он показывать, — учил Ума. — Смотри за эмоция, но не будь эмоция. Не вовлекаться…»

Создатель Свидетель, Лин старалась не вовлекаться. Но уже спустя несколько секунд понимала, что она и есть «эмоция», что она вновь там — в этих днях, в этих событиях. Выныривала, отстранялась, принималась вновь ловить «тишину». Затем вовлекалась вновь — бесконечно воевала сама собой, не замечала, как соскальзывала, поддавшись волнам памяти, вниз с невидимой горы.

Возвращала себя в реальность — в темную келью. Ерзала на матрасе, разминала лодыжки и затекшие мышцы спины, закрывала глаза и принималась наблюдать за собой вновь. Цеплялась за обрывки тишины, словно за тонкие ниточки, но те ускользали сквозь пальцы, сменяясь не то мыслями, не то воспоминаниями.

И так по кругу. Снова и снова.

Черт…

Как ей получить знания, когда она не может освободить для них голову?

Белинда то прислушивалась к звукам снаружи, используя их, как якорь, то натужно настраивалась на получение «мудрости», которая совершенно не желала заполнять загруженную, словно портовый склад, голову.

Ничего, она научится. Если не сегодня, то завтра или послезавтра. Или через год.

«Или через десять лет», — крякнула херня, и Лин впервые взглянула и на нее тоже отстраненно. На что тут же получила вопрос: «Ну и че зарышь? Сидишь, жопу отсиживаешь, пошла бы уже что-нибудь полезное сделала».

Белинда вздохнула. Тишина ей пока не давалась.

* * *

— Мастер Шицу, голос в моей голове не унимается.

— Позволяй ему быть. Позволяй себе быть. Позволяй быть всему, что существует, — не задерживай это и не борись с ним. Лишь пустой человек может мгновенно наполняться всем, чем пожелает. Полный наполниться не может.

— Я стараюсь.

— Ты все еще здесь?

— Здесь.

Шицу едва заметно улыбался сквозь усы.

— Это хороший знак.

В свою келью Лин вернулась, когда Рим уже спала. На самом деле спала — храпела на боку, свесив руку с верхней «полки». Ложась, Белинда постаралась ее не задеть.