Гипотеза о «козырной карте»

Как можно состыковать два, казалось бы, «несостыкуемых» факта – практически полную осведомлённость Сталина о планах немцев и в то же время его неспособность поверить в реальность немецкого нападения даже после того, как оно началось? Виктор Суворов цитирует воспоминания генерала армии И.В. Тюленина, которому Жуков сразу после получения известия о начале вторжения сказал примерно следующее: «Доложили Сталину, но он по-прежнему не верит, считает это провокацией немецких генералов» («Ледокол», с. 245). Это свидетельство – одно из многих. «Не верил» человек, который, согласно дневникам С. Будённого, заявил на одном из совещаний: «22 июня начнётся война». Не верили и его соратники. Высокопоставленный политработник И.И. Азаров, например, описывает сцену в кабинете командующего Черноморским флотом Ф.С. Октябрьского сразу после начала немецкого нападения: позвонивший в этот момент из Москвы вышестоящий начальник просто отказывался верить, что Севастополь бомбят («Осаждённая Одесса», с. 15). Где искать логическое объяснение этому необъяснимому на первый взгляд парадоксу?

Моё собственное озарение состоялось в ноябре 2009 года. Именно тогда меня посетила следующая мысль: если Сталин, прекрасно зная о предстоящем германском вторжении, ничуть не ждал и не боялся его, то в таком случае он считал, что в его распоряжении имелся абсолютно гарантированный способ это вторжение если не предотвратить полностью, то как минимум остановить практически сразу же после его начала. Лишь обладая такой железной уверенностью, только держа в кармане грандиозную, неперебиваемую, окончательную дулю, Иосиф Виссарионыч мог плевать на любые тревожные донесения.Определившись с этим, я пошёл дальше и задался вопросом: а что, собственно, могло послужить подобным «железным аргументом»? Что могло – хотя бы теоретически – заставить остановиться как вкопанную несокрушимую машину Вермахта? Посмотрев на это дело с разных сторон и порядком поломав голову, я увидел лишь один практический возможный способ.

Первоначально, впрочем, я рассмотрел и три другие версии. Первая – это вот-вот готовая начаться высадка как минимум миллионной британской армии вторжения в континентальной Европе. Такой вариант, разумеется, в ту пору не мог рассматриваться серьёзно из-за слабости британских сухопутных и военно-воздушных сил и – пусть даже и формального – нейтралитета США. Вторым теоретическим способом остановить Вермахт могло стать применение оружия массового поражения. Я имею в виду не химическое (таковое имелось у обеих сторон и они серьёзно готовились к тому, что противник применит его первым), а ядерное. Но, как известно, в то время у Сталина не было не только атомной бомбы, но и программы по её созданию. Третья версия – полученные из надёжных источников донесения о предстоящей буквально в ближайшие дни высадке немецких войск на Британские острова. Она, несмотря на поддержку со стороны ряда историков (в частности, уже упомянутых В. Суворова и И. Бунича), тоже не проходит. Как уже говорилось выше, советская разведка не могла не знать, что план «Зеелёве» давно – ещё осенью 1940 года – положили под сукно. Ещё бо льшие сомнения в серьёзности германских намерений пытаться форсировать Ла-Манш должны были появиться у Сталина после неудачной миссии Рудольфа Гесса 10 мая 1941 года, которая в очередной раз продемонстрировала вождю-параноику возможность англо-германского замирения. Последнее же, напомню, могло означать исчезновение для Германии угрозы войны на два фронта и, соответственно, развязывание рук для войны на востоке. Именно таким образом Сталин в своё время помог Гитлеру перед германским нападением на Польшу. Наконец, никем пока не предъявлены публике и донесения соответствующего характера: мол, «вот-вот начнут». А ведь таких должно было быть не просто много, а очень много: напомню, что по поводу вторжения в СССР Сталин получил порядка сотни только известных широкой публике «сигналов» из самых разнообразных источников.

Что же тогда являлось стратегической козырной картой Иосифа Виссарионыча, которую он, по его мнению, мог в любой момент бросить на стол Большой войны? Единственным, с моей точки зрения, способом гарантированно предотвратить немецкое вторжение или остановить его сразу же после начала могло быть физическое устранение фюрера германской нации. «Железным аргументом» Сталина вполне могло являться наличие (вновь подчеркну: по его мнению) в окружении «бесноватого» нескольких людей, способных если не в следующий момент после отдачи соответствующего приказа, то как минимум с задержкой в сутки, произвести его ликвидацию. Почему смерть Гитлера привела бы к задержке или – что более вероятно – отмене плана «Барбаросса»? Да потому же, что смерть Сталина привела к немедленному разрешению «турецкого кризиса» (СССР даже после окончания Второй Мировой упорно желал получить проливы), урегулированию отношений с Югославией (и отказу от покушения на «фашиста» и «предателя» Тито), отмене подготовки к началу третьей Мировой войны и забвению планов по истреблению советских евреев. Практически одномоментно закончились и многие другие прожекты Хозяина. Об этом, в частности, свидетельствуют загадочно обрывающиеся в глубине сибирской тайги железнодорожные рельсы, пожелтевшие чертежи океанских субмарин, способных высаживать танковые десанты, и факты подготовки ледовых аэродромов подскока на Северном полюсе – для армад самолётов, предназначенных к нападению на США. Все эти интересные факты привёл Кейстут Закорецкий в своей книге «Третья мировая война Сталина». Как любил говаривать сам Иосиф Виссарионыч: «Нет человека – нет проблемы»...

Представим на минуту, что произошло бы вечером 21 июня, если бы Гитлер был неожиданно взорван, отравлен, застрелен или зарезан. Решились бы его соратники продолжать «дело фюрера» даже после смерти последнего? Или послали бы в войска приказ, подобный тому, что отдал сам Гитлер 25 августа 1939 года – «погодить» с началом агрессии против Польши? Думаю, произошло бы именно последнее: в отсутствие харизматичного диктатора-затейника и его официального преемника (Герман Геринг стал таковым лишь 29 июня 1941 года) деморализованное германское руководство как минимум взяло бы паузу, чтобы разделить вдруг свалившуюся на их головы власть и решить, а надо ли оно им – в такой неопределённой обстановке – искать на свою шею приключений и идти войной на СССР? Не лучше ли, как и предлагали некоторые (в частности, Шуленбург и Канарис), сесть за стол переговоров? Конечно, остановить уже набравшую обороты военную машину оказалось бы нелегко – особенно после зачтения в 23.00 (по Москве) 21 июня в войсках приказа о нападении на СССР. Но германская армия всегда славилась своей дисциплиной, да и связь у немцев работала отлично. Почти наверняка кое-где отдельные германские подразделения (особенно уже находившиеся в СССР диверсанты Абвера) начали бы к тому моменту военные действия – как сделали немецкие десантники, захватившие в ночь с 25 на 26 августа 1939 года горный перевал на польско-словацкой границе. Но, с точки зрения переживших смерть Гитлера представителей германского руководства, подобные «инциденты» всегда можно было бы впоследствии урегулировать и объяснить происками «врагов Рейха». Стычки на границе с уже начавшими действовать немецкими подразделениями очень даже пригодились бы Сталину с точки зрения получения совершенно легитимного повода для начала открытой фазы мобилизации (уже назначенного на 23 июня) и последующего отпора «зарвавшимся фашистам». А если бы, паче чаяния, германское руководство таки успело удержать Вермахт от резких телодвижений, то вместо немцев вполне сгодились бы и диверсанты Судоплатова.

Совершенно очевидно и то, что у Красной Армии не было бы лучшего момента, чтобы ударить по немцам и их союзникам, как именно в такой момент политической и стратегической неопределённости. Поясню: Виктор Суворов абсолютно прав, утверждая, что немцы застали Красную Армию в крайне неудачной ситуации – когда она ещё не успела закончить своё «предударное» развёртывание. Вместе с тем, советским военным, можно сказать, ещё «повезло». Они, как это ни парадоксально, оказались бы в ещё худшей ситуации, если бы все 171+ дивизий первого стратегического эшелона успели выйти на рубежи выжидания в приграничных лесах (где они, как и немцы по другую сторону границы, никак не готовились к обороне), и именно в этот момент последовало бы внезапное нападение Вермахта. Как раз эту цель – окружить и разгромить целиком основные силы Красной Армии на границе, не дать ей отступить в глубь страны и затянуть войну – ставил перед Вермахтом план «Барбаросса». Успей Жуков и Тимошенко завершить развёртывание, и катастрофические «котлы» уже в первую неделю войны ждали бы не только Западный фронт. Но, если моя гипотеза верна, именно такой – идеальный для нанесения внезапного упреждающего удара сценарий – и планировал осуществить Сталин. Если бы немцы полностью изготовились к нападению (будучи, как и Красная Армия, абсолютно не готовыми к обороне), а после этого из-за гибели Гитлера оказались бы в «подвешенном» состоянии и были вынуждены несколько дней без толку топтаться на границе (и неизбежно терять боевой дух), то последовавший бы за этим «удар возмездия» со стороны Советского Союза вполне мог превзойти по своим последствиям даже то, что гипотетически описывал Резун-Суворов в «Ледоколе». Ведь у Вермахта за спиной имелись не 77, как у Советов, а лишь 24–28 дивизий резерва...

Таким образом, вполне возможно, что окончательную дату советского «Дня М», сам того не зная, предопределил... Адольф Гитлер. И сделал это в тот момент, когда назначил окончательную дату нападения на СССР. Это, напомню, произошло 14 июня 1941 года. 15 июня, если верить И. Буничу («Роковой просчёт Сталина», с. 813), этот факт подтвердили сразу три присланных в Москву разведдонесения: от советского военного атташе в Германии (и резидента ГРУ) генерала Тупикова; от резидента-нелегала НКВД в Берлине Кудрявцева (со ссылкой на Х. Шульце-Бойзена из штаба Люфтваффе) и от знаменитого главы «Красной капеллы» Леопольда Треппера («Большого шефа»). В тот же день было получено предупреждение от агента ГРУ в Японии Рихарда Зорге: он назвал ту же дату – 22 июня. Правда, Зорге в Москве в тот момент не очень доверяли... Тем не менее после целой череды почти одинаковых предупреждений, полученных от разных разведисточников, на следующий день – 16 июня, согласно тому же Буничу, в округа ушла «совершенно неожиданная» директива о демонстративном снижении боеготовности некоторых частей в период с 20 по 23 июня. Именно эта связь между решениями двух диктаторов может являться одной из причин того, что в советских архивах до сих пор не откопали бумагу с точной датой начала операции «Гроза» («Гром»?). Ведь дата эта могла быть привязана по времени не только к действиям советских войск, планировавших закончить развёртывание к 10 июля 1941 года, но и к действиям войск германских. Если это так, то напрашивается вывод: ликвидация Гитлера должна была произойтив течение 21 июня.

Это вполне объясняет и заранее напечатанные (17–19 июня?) советские листовки с объявлением открытой фазы мобилизации начиная с 23 июня 1941 года. Дело в том, что если у Сталина имелись основания надеяться на «паузу» в несколько дней, то операция «Гроза» могла начаться и через некоторое время – скажем, в период с 25 по 30 июня, когда все 170+ дивизий первого стратегического эшелона за 2–3 дня нарастили бы свою численность с трёх миллионов до полагавшихся им по мобплану М-41 четырёх миллионов бойцов и подошли бы к границе. Подобную паузу, в течение которой оскорблённый своими же «провокациями» или «скомканным» нападением немцев Советский Союз, вполне открыто завершил бы мобилизационные мероприятия в приграничных округах, представить совсем нетрудно. Даже с точки зрения нового германского руководства (которое к тому времени совсем не обязательно оставалось бы нацистским), СССР имел бы на это полное моральное и юридическое право. Если принять мою гипотезу, то тут же становится понятным спокойствие, царившее в среде высшего советского руководства в течение 21 июня. Попробуем взглянуть на действия большевистской верхушки в этот день с точки зрения имеющейся у нас информации. Я постарался воспользоваться как можно большим количеством различных источников, чтобы постараться понять, что делали в этот день Сталин и его подручные.

 

Последний мирный день

По сообщениям советских историков (в частности, В.А. Анфилова), с утра и до самого вечера 21 июня 1941 года в Кремле, в Маленьком уголке, с частыми (на час-два) перерывами, заседало Политбюро. Вспомним, что уже утром 21 июня сотруднику наркомата Госконтроля Д. Ортенбергу в Наркомате обороны приказали облачиться в военную форму и ждать выезда с Тимошенко в Минск – на Западный фронт. В то же утро К. Симонова озадачили написанием антифашистских песен. 21-го же начальник Ортенберга по Госконтролю – Лев Мехлис – неожиданно (или наоборот – вполне ожидаемо) возглавил Политупр Красной Армии, сменив на этом посту товарища Запорожца (сохранив по совместительству пост наркома Госконтроля). Иными словами, «серый кардинал» Хозяина вдруг превратился в самого главного замполита, которому было поручено приглядывать за военными.

По словам Виктора Суворова, на том же заседании Политбюро начальник Разведупра генерал-лейтенант Голиков «доложил о грандиозной концентрации германских войск на советских границах, об огромных запасах боеприпасов, о перегруппировке германской авиации, о германских перебежчиках и о многом-многом другом. Голикову были известны номера почти всех германских дивизий, имена их командиров, места их расположения. Было известно очень многое, включая название операции «Барбаросса», время её начала и многие важнейшие секреты. После этого Голиков доложил, что подготовка к вторжению пока не начиналась, а без подготовки начинать войну невозможно. На заседании Политбюро Голикову был задан вопрос: ручается ли он головой за свою информацию и если он ошибся, то Политбюро вправе сделать с ним именно то, что было сделано со всеми его предшественниками» («Ледокол», с. 312).

Между прочим, Д. Мёрфи приводит выдержку из статьи Голикова в журнале «Международные отношения» за 10 октября 1969 года. Голиков, в частности, упоминал о том, что одним из самых важных в плане информации о предстоящем нападении Германии был его доклад № 5 за 15 июня 1941 года. Этот доклад высшему военному и политическому руководству страны, по словам бывшего начальника ГРУ, «давал точные цифры по немецким группировкам, сосредоточенным против каждого из наших приграничных округов – Прибалтийского, Западного и Киевского – на 400 км в глубь германской территории. Мы также знали о численности германских войск в Румынии и Финляндии... От разведисточников ГРУ нам было известно о дате вторжения. Мы сообщали руководству и о каждом решении Гитлера в очередной раз отложить выступление (главным образом из-за недостаточной готовности его войск). Мы выяснили и доложили детали всех стратегических вариантов нападения на СССР, составленных германским Генштабом, включая и пресловутый план «Барбаросса» («What Stalin knew. The Enigma of Barbarossa», перевод с английского мой, с. 210). Д. Мёрфи поспешил тут же добавить, что, поскольку архивных свидетельств существования доклада № 5 не обнаружено, он, скорее всего, являлся «плодом воображения» Голикова. Может, и «плод»: только зачем тогда Голиков указал «реквизиты» отчёта – номер и дату?.. Ведь мог написать что-то расплывчато-неконкретное в хорошо знакомой манере советских мемуаристов: «кое-кто кое-где у нас порой...» Не забудем, что это была статья в журнале: у человека имелась возможность всё взвесить и перепроверить, потратив на это месяцы (если не годы). Не удержусь и напомню читателю, что якобы рассказанная Жуковым (то ли Симонову, то ли Безыменскому) басня о будто бы показанном ему Сталиным письме Гитлера выдумкой бывшему американскому шпиону Мёрфи не показалась – несмотря на констатированное им же полное отсутствие архивных следов и в данном случае!

Так или иначе, по какой-то загадочной причине Политбюро якобы согласилось с будто бы приведёнными Голиковым аргументами: мол, скорого нападения ждать не стоит. И это в обстановке, когда накануне – в 2.40 ночи 21 июня – из штаба Западного фронта была получена разведсводка, сообщавшая, что противник снял проволочные заграждения на границе, а из лесов слышен шум моторов. Ссылаясь на «Сборник боевых документов Великой Отечественной войны» № 35 (с. 15), выпущенный Воениздатом ещё в 1958 году, историк М. Солонин в своей книге «22 июня. Анатомия катастрофы» сообщает, что «последняя довоенная разведывательная сводка штаба Западного ОВО заканчивалась констатацией того, что «основная часть немецкой армии в полосе против Западного Особого военного округа заняла исходное положение» (с. 15). И, естественно, это не было исходное положение для отправки на Запад – покорять Британию (так почему-то решил И. Бунич).

Интересно отметить, что тогда – в ночь с 21 на 22 июня 1941 года – это известие не вызвало никакого всплеска активности. Сталина никто не будил, Политбюро не собиралось, Жуков и Тимошенко на приём к вождю не напрашивались, Молотов не вызывал посла Шуленбурга, а посол Деканозов не лез к Риббентропу со своими нотами. Единственный разумный вывод, который можно сделать, сравнивая события ночи 20/21 и 21/22 июня, это то, что Сталин и его окружение знали о точном времени назначенного Гитлером нападения (на рассвете следующего дня), а также о том, что это нападение не состоится. Позволю себе выразить своё личное мнение по поводу весьма сердитых заявлений, которые якобы делал Сталин в отношении предупреждений о грядущей войне. Если он действительно налагал на разведдонесения гневные резолюции типа «Не верю!» и ругал матом своих же шпионов, то это могло свидетельствовать не об уровне его доверия к собственным спецслужбам, а о том, что он хотел, чтобы о его демонстративном нежелании верить в агрессивные намерения Гитлера узнали находившиеся в его окружении германские агенты. Если, конечно, таковые действительно имелись: похоже, что этой точки зрения – вслед за бывшим аналитиком Разведупра Новобранцем – придерживается И. Бунич. То, что подобный вариант с точки зрения Сталина был вполне вероятным, вождь должен был понять ещё в августе 1939 года – когда на Западе таинственным образом оказался и был опубликован текст его знаменитой программной речи, произнесённой на заседании Политбюро 19 августа того же года.

Аргументы Резуна-Суворова, объясняющие необъяснимое спокойствие Сталина, хорошо известны: немцы не готовились к ведению боевых действий зимой, а значит, не были готовы к войне с СССР вообще – в общем, сплошное «самоубийство» (собственно, так и называется одна из книг Суворова). Так или иначе, с утра 21 июня, ничуть не опасаясь практически полностью изготовившихся к нападению немцев, советское руководство деловито и без малейшей паники завершало собственную подготовку к агрессивной войне, утверждая задним числом создание фронтов, подчиняя Будённому группу из семи армий РГК (фактически – эквивалент резервного фронта) и принимая на вооружение реактивные миномёты БМ-13 («катюша»). Жуков, Тимошенко, Мерецков и многие другие метались между Кремлём и своими кабинетами, готовясь к скорому выезду в уже ставшие прифронтовыми округа. Кое-кто – например, заместитель наркома обороны К.А.Мерецков (см. «На службе народу», с. 205) и нарком связи Пересыпкин (см. «Ледокол», с. 321) – таки успели уехать ещё до начала войны – вечером 21 июня. Первый направился в сторону хорошо знакомой ему финской границы, второй – на границу с Восточной Пруссией – налаживать связь для передового КП Сталина. Подчеркнём: вся эта никак пока не связанная с возможным немецким нападением кипучая деятельность началась с самого утра и продолжалась с перерывами как минимум до обеда.

Возможно, что к утру 21 июня Сталин и Молотов уже обладали определённой уверенностью в том, что хитроумный план сработал, и «дорогого друга» Адольфа больше нет в живых. Уверенность эта могла базироваться на заслуживавшем доверия донесении, в котором, например, сообщалось, что его автор лично «администрировал» яд или быстро действующий патоген и что смертельная субстанция должна вот-вот подействовать. Военные – Тимошенко, Жуков и прочие – скорее всего, деталей происходившего не знали, но наверняка о чём-то догадывались. Вдобавок, они могли черпать свою собственную уверенность из успокаивающих намёков вождя, совершенно хладнокровно реагировавшего на становившиеся всё более тревожными донесения с границы.

Почему я предполагаю в качестве одного из возможных способов устранения Гитлера именно яд или патоген? Прежде всего, по признанию П. Судоплатова, в НКВД существовала так называемая «сверхсекретная токсилогическая Лаборатория-Х», которая под руководством советского «доктора Менгеле» – профессора Майрановского – как раз и занималась подобными вопросами. Там разрабатывали яды для устранения политических противников советского режима как в самом СССР, так и за его пределами («Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы», с. 450). Бывший диверсант подсказывает, что «токсилогическая лаборатория была создана в 1921 году при председателе Совнаркома В.И. Ленине (прим. автора: то есть по приказу «самого человечного человека») задолго до Берии, и именовалась «Специальным кабинетом» (там же). В состав НКВД это «научно-исследовательское» учреждение передали в 1937 году после расстрела, по-видимому, слишком много знавшего первого руководителя лаборатории – профессора Казакова. О том, что в арсенале советских спецслужб имелись не только экзотические яды, но и возбудители смертельных болезней, поведал всё тот же П. Судоплатов, рассказывая об одном из планов покушения на попавшего в немилость югославского диктатора Тито. Осуществить его должен был советский агент-нелегал Григулевич И.Р. (агентурная кличка «Макс») – являвшийся в то время посланником Коста-Рики (!) в Италии и Югославии. Предполагалось, что, добившись личной аудиенции у Тито, тот сможет «с помощью замаскированного в одежде бесшумно действующего механизма выпустить дозу бактерий лёгочной чумы, что гарантировало заражение и смерть Тито и присутствовавших в помещении лиц. Сам «Макс» не будет знать о существе применяемого препарата. В целях сохранения жизни «Максу» будет предварительно привита противочумная сыворотка» (там же, с. 529). Любопытно, что проделать это планировалось во время визита Тито в Лондон – чтобы тем самым попробовать свалить всё на чужие спецслужбы. Надо сказать, что подобный вариант покушения вполне мог привести к вспышке смертельно опасного заболевания в одном из самых густонаселённых городов Европы и тысячам человеческих жертв. Ведь после «администрирования» патогена ничего не подозревающие носители чумных бактерий какое-то время активно общались бы с представителями британских властей и деловых кругов, работниками югославского посольства и пр. Но, похоже, Сталина и его подручных очередная лондонская чума нисколько не смущала...

Альтернативным планом покушения предусматривалось «поручить «Максу» разработать вариант и подготовить условия вручения через одного из коста-риканских представителей подарка Тито в виде каких-либо драгоценностей в шкатулке, раскрытие которой приведёт в действие механизм, выбрасывающий моментально действующее отравляющее вещество» (там же, с. 532). Как можно заметить, во всех случаях после совершения «акции» советский след можно было бы лишь предполагать: исполнитель приговора должен был погибнуть и сам. В последнем варианте невольный убийца умер бы, вообще не зная о своей роли. Как любил говаривать «отец родной»: «Дёшево и мило»! Интересно отметить, что сам П. Судоплатов, участвовавший в обсуждении этих планов в кабинете Сталина, считал их «наивными». Он, правда, не поделился деталями своих – несомненно ещё более «профессиональных» и интригующих – предложений, сделанных в ходе целого ряда соответствующих совещаний. Имею основания полагать: в этот раз обошлись бы без автоматов и ледоруба... К счастью, через несколько дней после упоминавшегося разговора Сталин, судя по всему, был отравлен сам и умер 5 марта 1953 года. «Идея покушения на Тито, – не без облегчения признаётся П. Судоплатов, – была окончательно похоронена». Можно считать, что югославскому диктатору крупно повезло.

Так или иначе, использование всяческих «сюрпризов» и «нестандартных подходов» – будь то бомба в коробке из-под конфет в голландском кафе (так сам П. Судоплатов устранил украинского националиста и по совместительству агента Абвера Е. Коновальца) или отравленное жало-зонтик на мосту в Лондоне (подобным экзотическим образом КГБ и болгарская разведка уничтожили диссидента Маркова) – всегда являлось «фирменным» почерком советских спецслужб как до, так и после Второй Мировой войны. Судя по обстоятельствам недавнего устранения в Лондоне бывшего сотрудника ФСБ Литвиненко, а также операций по ликвидации Дудаева, Хаттаба и Басаева, российские продолжатели дела НКВД и Разведупра по-прежнему неравнодушны к достижениям научно-технического прогресса. Отметим также, что описанных нами методов отнюдь не чурались (и не чураются) и сотрудники спецслужб «демократических государств»: те тоже частенько практиковали политические убийства как «традиционными» (расстрел Че Гевары), так и более экзотическими (попытки устранения Фиделя Кастро) способами.

Ещё один пример «отравительной» операции (правда, так и не завершившейся гибелью жертвы) описал в своих мемуарах Вальтер Шелленберг. Так, в апреле 1941 года Гейдрих приказал ему устранить в Португалии старого политического противника Гитлера – Отто Штрассера (сам Шелленберг подозревал, что тот «одновременно работал на Сталина»: см. «Мемуары», с. 186). Ликвидация Штрассера должна была произойти с помощью токсина, разработанного неким «доктором Шт.»: «...им создана сильнодействующая бактериологическая сыворотка, капли которой достаточно, чтобы умертвить человека с вероятностью 1000/1. Наличие следов сыворотки в организме убитого исключено. Препарат действует, в зависимости от конституции жертвы, в течение двенадцати часов, создавая картину заболевания, похожего на тиф. При высыхании препарат не теряет эффективности. Достаточно капнуть в стакан для полоскания рта каплю этого раствора, чтобы при последующем использовании стакана высохшая масса вещества вновь начала действовать» (там же, с. 188). Лично я не сомневаюсь, что в распоряжении советских «органов» имелись ничуть не менее смертельные субстанции...

По-видимому, некоторые сомнения в удачном исходе задуманного появились у Сталина и его ближайших подручных лишь к обеду: примерно в 14.00 21 июня вождь отдал приказ о приведении в боевую готовность войск ПВО Московского округа «на 75%». Посол в Берлине Деканозов уже с утра получил приказ Москвы названивать в германский МИД, добиваясь встречи с Риббентропом. Впрочем, согласно книге Энтони Бивора «Stalingrad» (с. 3), звонил не сам советский посол, а его переводчик – ставший впоследствии довольно известной личностью Валентин Бережков (если верить ему самому – что я делал бы с определённой осторожностью, его произношение было настолько совершенным, что Гитлер принял его за немца родом из Берлина). Ему отвечали, что Риббентропа в Берлине нет и неизвестно когда будет. В середине дня один из германских чиновников якобы подсказал Бережкову, что министр иностранных дел Германии находится в ставке фюрера и что «там что-то происходит» (там же, с. 4). Если такое сообщение ушло в Москву, то там эту информацию вполне могли интерпретировать по-своему и отнестись к ней с несколько большим воодушевлением, чем она того заслуживала («Подох, гнида?!»). Вместе с тем, было понятно, что точные сведения о том, что произошло (и произошло ли) не могли быть получены быстро. К тому же, неизвестно и то, знал ли Сталин совершенно точно о том, где именно в течение 21 июня находился сам фюрер.

Скажем, сделав быстрое исследование на тему местопребывания Гитлера в этот день, я с удивлением обнаружил, что три вполне надёжных источника предлагают три абсолютно разные версии. Так, У. Ширер утверждал, что «днём 21 июня Гитлер сел за свой рабочий стол в новой подземной ставке Вольфшанце» («Взлёт и падение III рейха», с. 872). Несколько интернет-путеводителей, рекламирующих бывшие ставки Гитлера в качестве мест для посещения туристами, утверждают, что он оказался в Восточной Пруссии «вечером 21 июня». Наконец, из сноски редактора воспоминаний бывшей секретарши «бесноватого» – Кристы Шрёдер – следует, что в «Вольфшанце» тот прибыл спустя двое суток после начала войны – 24 июня 1941 года («Не was my chief», с. 86). Я склонен придерживаться именно этой версии. Тем более, что дневники Геббельса подтверждают как его встречу с фюрером 21 июня в Берлине, так и последующие проводы любимого шефа «на фронт» – т.е. в Восточную Пруссию («The Goebbels Diaries. 1939–1941», с. 427). Наконец, я прочитал в одной из статей в англоязычном Интернете, что вечером 21 июня Гитлер находился в своей берлинской резиденции, где, в частности, принимал архитектора Шпеера и спрашивал мнение последнего по поводу мелодии фанфар, выбранной в качестве «музыкальной заставки» перед объявлением победных сводок с Восточного фронта. Вполне вероятно, что противоречивые сведения по поводу настоящего местонахождения Гитлера 21–22 июня 1941 года могли циркулировать и тогда – семьдесят лет назад. Сам фюрер, по воспоминаниям Кристы Шрёдер, был помешан на секретности и всегда держал планы, касавшиеся его перемещений, в тайне даже от близких к нему людей вплоть до последней минуты. Словом, советские руководители тоже могли считать, что уже с утра 21 июня он находился в «Вольфшанце».

Отметим, что бункер в мрачном лесу возле городка Растенбург в тогдашней Восточной Пруссии – это весьма изолированное место, известия из которого по определению не могли путешествовать быстро. Вспомним в связи с этим неудачное покушение на Гитлера, организованное его генералами летом 1944 года. Связаться с внешним миром можно было через единственный узел связи, который, разумеется, тщательно контролировался. Тогда же он был временно выведен из строя заговорщиками, и связь смогли восстановить лишь через несколько часов. То, что и сам Гитлер долго не мог узнать о происходившем в Берлине, подтверждает его личный помощник Хайнц Линге («With Hitler to the end», с. 159, здесь и далее перевод с английского мой). Если бы не удачный «отход» фон Штауффенберга с места неудавшегося теракта, его поспешный отлёт из Растенбурга и последующие активные действия заговорщиков в столице Рейха, то новости о взрыве во время утреннего совещания в «Вольфшанце» достигли бы Берлина лишь в тот момент, когда это приказал бы сделать чудом выживший фюрер или его преемник. Вдобавок, как и Сталин, Гитлер поздно ложился спать и столь же поздно (примерно в полдень) вставал. Соответственно, случись с ним что-нибудь во сне, то об этом, в отсутствие инструкций разбудить его пораньше, узнали бы не раньше середины дня – когда «батлер» фюрера Линге набрался бы смелости заглянуть в его спальню. Ева Браун, напомню, в то время постоянно проживала в Бергхофе – альпийском поместье Гитлера – и в ночь с 20 на 21 июня рядом с ним не находилась.

Отвлекусь на секунду и упомяну о том, что, по словам И. Бунича, ещё 13 ноября 1940 года попавший на встречу Молотова с Гитлером и Риббентропом сотрудник германского посольства в Москве (и по совместительству агент НКВД) Хильгер, помимо прочего, имел задание «составить подробный план гитлеровского кабинета» («Операция Гроза. Кровавые игры диктаторов», с. 303). Подобное задание советские «коноводы» Хильгера могли дать лишь в двух случаях: для установки подслушивающего устройства (что представляется маловероятным из-за несовершенства в те годы соответствующих технологий: миниатюрных беспроводных «жуков» ещё не существовало) или с целью подготовки одного из вариантов ликвидации «бесноватого». Интересно также, что задание это Хильгеру дали несмотря на то, что кабинет фюрера посетили также и доверенные советские граждане – Молотов с Бережковым: видно, дело было такой важности, что решили для точности сверить донесения трёх разных людей.

Поэтому вполне вероятно, что Сталину, уже получившему накануне (скорее всего, вечером 20 июня) первое обнадёживающее известие о том, что как минимум один из планов покушения был приведён в действие, приходилось терпеливо ждать и, не теряя времени, раскручивать маховик Большой войны. Но в какой-то момент, по-видимому, было решено прощупать немцев на предмет новостей: а вдруг проговорятся... Именно этим, а не вдруг охватившей советское руководство паникой, были обусловлены безуспешные попытки посла Владимира Деканозова встретиться с Риббентропом, продолжавшиеся в течение всей второй половины дня 21 июня («Взлёт и падение III рейха», с. 872). Официальная цель приёма у гитлеровского министра – «вручить ему протест по поводу продолжающихся нарушений границы немецкими самолётами» (там же). Очевидно, что в той ситуации – когда эти самые нарушения совершались обеими сторонами сотни раз на протяжении нескольких месяцев, и когда советское руководство не только совершенно точно знало, что именно эти нарушения означали, но и относилось к ним более или менее философски (как и немцы к нарушениям советским) – задекларированная цель встречи выглядела просто смехотворной. На самом деле, всё, что было нужно Деканозову, – это увидеть Риббентропа и передать свои впечатления от встречи с гитлеровским министром в Москву. С другой стороны, он, разумеется, не мог прямо поинтересоваться: «Как там, гм, здоровье многоуважаемого фюрера германской нации? Всё у него нормально?..» То, что в германском МИДе упорно – вплоть до глубокой ночи – отвечали, что министра нет в городе, вполне могло, в отсутствие других новостей, служить хорошей новостью. В конце концов, с точки зрения кремлёвских комбинаторов, будущего нюрнбергского висельника могла постигнуть та же судьба, что и его «бесноватого» босса: он вполне мог отправиться в Валгаллу в ходе покушения на последнего. С точки зрения Сталина и Молотова, то, что германские бонзы как сквозь землю провалились, как раз и могло означать, что заговор удался и им сейчас не до советского посла, лезущего со своими идиотскими протестами. На самом деле, именно такой – ввести временный информационный «блэкаут» на сообщения о жизни и здоровье (или отсутствии таковых) очередного диктатора – была бы реакция властных структур любого тоталитарного общества и в наши дни.

Это доказывает и реакция Деканозова на объявление войны, когда аудиенция всё же состоялась, но уже ранним утром 22 июня: советский посол был «ошеломлён» (там же, с. 872). Как мог быть «ошеломлён» и «сражён» подобным известием бывший начальник Иностранного отдела (внешней разведки НКВД)? Который, по выражению У. Ширера, 21 июня 1941 года являлся «одновременно заместителем комиссара по иностранным делам, палачом и порученцем Сталина» – то есть доверенным человеком, прекрасно знакомым с международной ситуацией и данными о подготовке Германии к войне? Такой наверняка если не знал, то уж, во всяком случае, догадывался и об истинных планах советского руководства... К слову, никто почему-то до сих пор не задал вопрос: а чего вдруг вообще высокопоставленный чекист и бывший глава внешней разведки НКВД Деканозов накануне войны превратился в дипломата самого высокого уровня (единственный, пожалуй, подобный случай в истории дипломатических отношений)? П. Судоплатов приводит некоторые подробности его биографии (в энциклопедиях сведения о нём искать бесполезно – видно, не заслужил даже короткого упоминания): трудился «в Азербайджанском ГПУ при Берии в качестве снабженца. Позднее в Грузии Деканозов был народным комиссаром пищевой промышленности, где и прославился своей неумеренной любовью к роскоши». Если коротко: типичный советский чиновник-приспособленец. Звезда Деканозова взошла лишь когда его бывший начальник Берия в декабре 1938 года встал во главе НКВД: ни с того ни с сего бывшего «пищевика» тут же назначили начальником Иностранного отдела – аналога нынешней Службы внешней разведки. На этой должности он занимался преимущественно «зачисткой» и расстрелами бывших шпионских кадров. Не брезговал и непосредственным участием в допросах и пытках подчинённых. И вот, отличившись на поприще борьбы с «врагами народа» в рядах Иностранного отдела, этот явно не самый образованный, совсем не презентабельный (маленький и плешивый) и мало разбирающийся в дипломатии выходец с Кавказа неожиданно «перешёл» на работу в МИД. Но ведь так – запросто – из иностранного ведомства в шпионское не переходят даже в более демократических странах. В тогдашнем же СССР это вообще было немыслимо! А выскочка и палач Деканозов не просто «перешёл», а ещё и попал на самую что ни на есть «коронную» должность – стал послом в важнейшей на тот момент для советской дипломатии стране мира – фашистской Германии.

Представьте на секунду, что руководителя департамента тайных операций ЦРУ США вдруг назначают американским послом в Москве или Пекине: какой, думаете, сигнал это послало бы российскому или китайскому руководству? Или предположим, что организатора образцовой ликвидации Джохара Дудаева (этот военный разведчик, насколько я в курсе, потом занимал пост начальника ГРУ) взяли бы да послали послом ко двору королевы Великобритании: то-то бы они там взвились! Подобных – откровенно вызывающих – действий нормальные правительства никогда не предпринимают. Это только Сталин да Молотов о приличиях и всяких там этикетах не беспокоились: пусть Гитлер с Гейдрихом и Гиммлером бесятся! А те, если верить Шелленбергу, действительно «...с большим беспокойством восприняли известие о назначении Деканозова на пост посла в Берлине, так как нам было ясно, что это событие повлечёт за собой активизацию деятельности русской разведки как в Германии, так и в оккупированных нами областях...» («Мемуары», с. 155). Так, кстати, и произошло... Не забудем и то, что «бывший» чекист Деканозов (таких, как известно, не бывает по определению) стал ещё и одним из замов Молотова. Одним словом, что-то здесь нечисто. Моё мнение: доверенного кавказского костолома (согласно И. Буничу его давно знал и ценил сам Сталин) с некоторым шпионским опытом послали в Берлин накануне Большой войны с вполне определённой целью – координировать работу нескольких советских спецслужб в деле осуществления операции огромной важности. Но вернёмся в последний предвоенный день...

То, что некоторое беспокойство охватило Сталина лишь к обеду 21 июня, подтверждает и адмирал Н.Г. Кузнецов: «Не так давно мне довелось слышать от генерала армии И.В. Тюленева – в то время он командовал Московским военным округом, – что 21 июня около 2 часов дня ему позвонил И.В. Сталин и потребовал повысить боевую готовность ПВО «до 75%». Это ещё раз подтверждает: во второй половине дня 21 июня И.В. Сталин признал столкновение с Германией если не неизбежным, то весьма и весьма вероятным» («Накануне», с. 300). Приведу важную, с моей точки зрения, информацию, которая может объяснить то, на каком временном этапе вождь мирового пролетариата мог начать испытывать первые опасения в отношении успешности своих хитроумных планов. Так, М. Солонин подсказывает: «10 июня верховное командование Вермахта довело до сведения командующих армиями точный день и час (22 июня, 3.30 утра (прим. автора: 4.30 по Москве) вторжения и порядок оповещения войск («в случае переноса этого срока соответствующее решение будет принято не позднее 18 июня». В 13.00 (14.00 по Москве ) 21 июня в войска будет передан сигнал «Дортмунд». Он означает, что наступление, как и запланировано, начнётся 22 июня и что можно приступать к открытому выполнению приказов») («23 июня – «День М», с. 282). Что ж, вполне возможно, что Сталин мог довольно оперативно получить подтверждение о передаче сигнала «Дортмунд» в войска от одного из своих шпионов в германских штабах...

Так или иначе, более или менее серьёзный мандраж у Сталина, скорее всего, начался лишь к вечеру – когда из приграничных округов поступили новые данные о перебежчиках, сообщавших о скором начале вторжения, и когда о том же, срочно выйдя на связь, доложил немецкий дипломат Кегель, являвшийся советским агентом в московском посольстве Третьего рейха. Тогда же, если верить Энтони Бивору, переводчику Бережкову в Берлине было приказано звонить на Вильгельмштрассе «каждые 30 минут». Но дозвониться ни до одного из высших чиновников Германии так и не удалось («Stalingrad», с. 4). «Что это? – мог подумать Сталин. – Неужели покушение не удалось?..» Или часть немецких генералов на востоке просто не получила ещё «стоп-приказ» преемника фюрера?.. Согласно журналу посещений Сталина, в 18.27 к нему зашёл (и уже не выходил до 23.00) его основной соратник и помощник – Молотов. Через каких-то полчаса к ним присоединилась большая группа людей: в 19.05 в кабинете появились как хорошо известные кремлёвские персонажи той поры – Берия, Вознесенский, Маленков и «примкнувший к ним» нарком обороны Тимошенко, так и люди, которых я пока идентифицировать не смог – Кузнецов и Сафонов. О личности одного из «мелких» посетителей, впрочем, кое-что известно и мне: товарищ Воронцов в то время был военно-морским атташе СССР в Германии и, разумеется, являлся по совместительству кадровым разведчиком. В свете моей гипотезы появление этого не самого высокопоставленного, но наверняка прекрасно информированного о германских делах шпиона в сталинском кабинете было абсолютно логичным. Вождю потребовалось экспертное мнение: он его получил.

Спустя час с лишним – в 20.15 – Тимошенко кабинет покинул и вернулся туда уже в 20.50 – с Жуковым и Будённым. Ещё через час – в 21.55 – к ним присоединился новоявленный «военный» – только что назначенный начальником Политупра Лев Мехлис. В 22.20 все четверо представителей Наркомата обороны кабинет покинули.

Опишу происходившее в кабинете со слов Г.К. Жукова:

«Я тотчас же доложил наркому и И.В. Сталину то, что передал М.А. Пуркаев (прим. автора: начальник штаба Юго-Западного фронта и, к слову, бывший советский военный атташе и представитель Разведупра в Берлине; Пуркаев доложил о немецком перебежчике, сообщившем о скором начале войны). И.В. Сталин сказал:

– Приезжайте с наркомом в Кремль» («Воспоминания и размышления», с. 233).

Отметим, что, по словам адмирала Кузнецова, «нарком обороны и начальник Генштаба были вызваны 21 июня около 17 часов к И.В. Сталину. Следовательно, уже в то время под тяжестью неопровержимых доказательств было принято решение привести войска в полную боевую готовность и в случае нападения отражать его. Значит, всё это произошло примерно за одиннадцать часов до фактического вторжения врага на нашу землю» («Накануне», с. 300). Если же верить Жукову, это было несколько не так...

«Захватив с собой проект директивы войскам, – продолжает Георгий Константинович, – вместе с наркомом и генерал-лейтенантом Н.Ф. Ватутиным (прим. автора: в действительности, согласно журналу посещений, Ватутин в сталинском кабинете в этот день вообще не появлялся) мы поехали в Кремль. По дороге договорились во что бы то ни стало добиться (!) решения о приведении войск в боевую готовность. И.В. Сталин встретил нас один. Он был явно озабочен.

– А не подбросили ли немецкие генералы этого перебежчика, чтобы спровоцировать конфликт? – спросил он.

– Нет, – ответил Тимошенко. – Считаем, что перебежчик говорит правду.

Тем временем в кабинет И.В. Сталина вошли члены Политбюро.

– Что будем делать? – спросил И. В.Сталин.

Ответа не последовало» («Воспоминания и размышления», с. 233).

Подчеркну: в данном случае «маршал победы» допускает очередную неточность: согласно журналу посещений, во время вышеописанной сцены в кабинете, помимо военных, уже находились несколько членов Политбюро. Возможно, впрочем, что они выходили покурить или в туалет и вернулись как раз к появлению военных.

К тому же, непонятно, какие именно войска «добивались» привести в боевую готовность Жуков и Тимошенко: в этом состоянии уже находились практически все боеспособные моторизованные части и соединения приграничных округов, как минимум часть стрелковых корпусов «первой линии», тыловые стрелковые корпуса фронтов, выдвигавшиеся к кордону, военно-морской флот, и, если верить И. Буничу, ПВО и авиация... В Одесском же военном округе в боеготовом состоянии находились и передовые стрелковые соединения: об этом сообщил в своих мемуарах К.А. Мерецков. Думаю, что в действительности военные могли просить сталинского разрешения немедленно передать в округа условный сигнал для вскрытия «красных пакетов» с планами нападения на Германию и её союзников – дабы упредить наступление немцев и ударить первыми. Считаю, что в тот вечер они возили к нему проект именно такой директивы. Но Сталин, зная то, чего не знали они, мог (вполне резонно!) решить не торопиться и подождать дальнейшего развития событий, шедших (как он считал) в полном соответствии с его собственным хитроумным планом.

Оценим описанную сцену. С утра 21 июня Политбюро целый день занималось исключительно подготовкой к войне. Несмотря на это и невзирая на весь массив информации о подготовке немцами вторжения, которое должно было начаться в 4 часа утра следующего дня, высший руководитель страны спрашивает у «товарищей по партии»: «Что будем делать?» И это в ситуации, когда любому – даже никогда не имевшему отношения к армии – человеку, совершенно понятно, что именно надо делать в подобной обстановке: простыми, давно известными в округах кодовыми словами, прямо по телефону объявлять тревогу и приводить в действие пусть и не утверждённые планы прикрытия границы. Всё это, по признанию советских же маршалов, заняло бы «каких-то двадцать минут». Как справедливо написал по этому поводу бывший советский офицер-танкист Кейстут Закорецкий в своей статье «Загадка директивы (без номера) один»: «Объявите боевую тревогу по телефону, а потом обсуждайте всё, что угодно!» (сбн. «Правда Виктора Суворова. Окончательное решение», с. 273). Привычное объяснение этой удивительной ситуации заключается в том, что Сталин и его верные подручные являлись доверчивыми идиотами. Я же считаю, что они, может, и не были очень умными людьми (иначе не делали бы революцию и не строили бы коммунизм), но в то же время обладали колоссальными хитростью и подозрительностью.

«Коварный Хозяин, – пишет Эдуард Радзинский в книге «Сталин. Жизнь и смерть», – восточный политик, первым правилом которого было не доверять никому, вся стратегия которого состояла в том, чтобы усыпить бдительность врага, вдруг оказался так доверчив к старому врагу и настолько был им усыплён, что не обращал ни малейшего внимания на постоянные предупреждения. Он абсолютно доверяет лгуну Гитлеру, который столько раз предавал, нарушал слово! Это возможно, если только речь идёт о другом человеке, но не о нашем герое! У него не тот характер. И он доказал это всей своей жизнью» (с. 482). В общем, совершенно справедливо подчёркивает Радзинский, «эта версия (прим. автора: об идиотизме и доверчивости Сталина и Молотова) вызывает изумление» (там же). Радзинский лишь резюмировал с десяток характеристик Сталина, данных самыми различными людьми, которым пришлось иметь с ним дело. Все они говорили об одном и том же: никогда никому не верил; очень умный и хитрый (Геббельс говорил о «крестьянской хитрости»); прекрасная память на детали; весьма работоспособный; коварный; предельно жестокий; никаких сантиментов; очень своеобразное (и очень злое) чувство юмора; крайне злопамятный; самодур. Добавим, что стремление к безграничной власти во всё больших масштабах являлось, пожалуй, его единственной и, судя по всему, маниакальной страстью. В общем, сказки советских и многих западных историков о «доверчивости», «идиотизме» и даже «душевном параличе» Сталина меня абсолютно не убедили.

А потому единственное разумное объяснение этой сюрреалистической сцены – «Что будем делать?..» – заключается в том, что 21 июня первое серьёзное беспокойство Сталин ощутил лишь после известий о том, что о точном времени предстоящего нападения стало известно одновременно большому количеству представителей германской нации. Огромной важности тайна внезапно стала достоянием не девяти-десяти руководителей Рейха (как это было в конце 1940 года) и не двух-трёх десятков генералов Вермахта (что имело место ранней весной 1941 года): о точной дате и времени нападения вдруг в официальном порядке узнали тысячи немцев, среди которых неизбежно оказались антифашисты-предатели (прошу прощения за использование такого термина: он не подразумевает симпатии к нацистам, а лишь отражает статус борцов с фашизмом по отношению к тогдашнему государственному строю Германии и её законам).

Подобное было возможно лишь в ситуации, когда до вторжения оставались бы считаные часы. Этим, собственно, и объясняется появление перебежчиков (жуковский фельдфебель был не единственным), а также срочное донесение сотрудника германского посольства в Москве Кегеля (агент «ХВЦ»). Только в этот момент у Сталина появилось первое реальное сомнение в успехе покушения на Гитлера. В результате, заслушав информацию, вождь приказал Молотову вызвать германского посла Шуленбурга и попытаться (в отсутствие возможности у Деканозова свидеться с Риббентропом) прощупать того на предмет ситуации в Берлине. Как пишет Симон Себаг-Монтефиоре в своей монографии «Stalin. The Сourt of the Red Tsar», «немецкий граф поспешил в Кремль» (с. 364). Встреча состоялась в 21.30 21 июня. Вот что написал по этому поводу Монтефиоре: «Молотов спросил, почему Германия недовольна своим русским союзником? (Прим. автора: а то он и так не знал!) И почему женщины и дети из немецкого посольства покидают Москву? «Не все женщины, – ответил граф Шуленбург. – Моя жена всё ещё в городе». Как показалось Хильгеру, помощнику немецкого посла (тот самый агент НКВД, который, согласно И. Буничу, в ноябре 1940 года запоминал план гитлеровского кабинета), Вячеслав Молотов, словно смирившись,пожал плечами и отправился обратно к Сталину» (перевод с английского мой, там же). У. Ширер по поводу этой встречи написал следующее: «Прекрасным вечером 21 июня 1941 года, в 9 часов 30 минут... Молотов принял в своём кабинете в Кремле германского посла и вручил ему, по выражению Черчилля, свою «последнюю глупость». Упомянув о новых нарушениях границы немецкими самолётами, на что он дал указание советскому послу в Берлине обратить внимание Риббентропа, Молотов перешёл к другому вопросу, о чём Шуленбург в тот же вечер сообщил срочной телеграммой в Берлин. «Имеется ряд признаков, – говорил Молотов послу, – что германское правительство недовольно Советским правительством. Даже ходят слухи, что нависает угроза войны между Германией и Советским Союзом... Советское правительство оказалось не в состоянии понять причины недовольства правительства Германии (!)... Он был бы признателен, если бы я ему мог сказать, что привело к нынешнему состоянию германо-советских отношений (прим. автора: очередное свидетельство того, что никаких официальных переговоров между СССР и Германией в этот момент не происходило). Я возразил, что не смогу ответить на его вопросы, поскольку не располагаю соответствующей информацией» («Взлёт и падение III рейха», с. 870). А то Молотов и так и не знал, «что привело к нынешнему состоянию»! Как будто референты не показывали ему американские газеты с немецким требованием: «отведите войска от границы»! Д. Мёрфи сообщил следующую пикантную подробность: оказывается, ещё 10 июня агент НКВД в гестапо В. Леман передал советской разведке доклад начальника РСХА (Имперского управления безопасности) Р. Гейдриха «...о диверсионной работе СССР, направленной против Германии и национал-социализма» («What Stalin knew. The Enigma of Barbarossa», с. 208). Этот документ, перечислявший претензии к СССР «по линии» шпионажа и диверсий, являлся одним из приложений к германской Ноте об объявлении войны, которую Риббентроп и Шуленбург вручили одновременно Деканозову в Берлине и Молотову в Москве ранним утром 22 июня. Таким образом, у Сталина с Молотовым было не меньше десяти дней на то, чтобы ознакомиться как минимум с частью претензий немцев к правительству СССР!

Резюме Черчилля и Ширера в отношении действий Молотова: «Ну не дурак ли?!» Но, как уже говорилось выше, я на месте Черчилля не стал бы торопиться и обвинять Молотова (и, разумеется, его начальника – Сталина) в идиотизме. Вождь и «каменная жопа» (кличка, данная Молотову В.И. Лениным) не были дураками. Они просто оказались слишком «по-крестьянски» хитрыми, и в конце концов доигрались, перехитрив самих себя. Всю ту чушь, которую нёс на встрече бывший советский премьер и которую добросовестно изложил в своём ночном послании наивный Шуленбург, обычно чрезвычайно надменный Молотов произнёс исключительно для «поддержки разговора». Основной задачей сталинского министра во время вечерней встречи – как и у его формального подчинённого Деканозова начиная с утра того же дня – было не заискивать перед нацистами и не протестовать против самолётов-нарушителей, а узнать хоть что-нибудь о том, что произошло (и произошло ли?!) с «бесноватым».

Но появившиеся у Сталина и его особо доверенных «товарищей по партии» первые признаки опасений по поводу удачного решения германской «кадровой проблемы» ещё не были столь серьёзными, чтобы разрешить уже не на шутку встревоженным военным осуществить нападение на Германию (об обороне, думаю, пока даже и речи не шло). Мало ли, чего там талдычат пербежчики... В любой момент немецкие генералы получат (а, может, уже получили!) «стоп-приказ», и двигатели германских танков вновь зарычат – чтобы убраться обратно от границы до рассвета. Поэтому, заслушав проект директивы о приведении войск в состояние полной боевой готовности (думаю, что на самом деле Жуков и Тимошенко упрашивали Сталина разрешить войскам вскрыть «красные пакеты» и, перестав искушать судьбу, ударить по немцам первыми в ближайшие же часы), глава Советского правительства ответил: «Такую директиву сейчас давать преждевременно... Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений» («Воспоминания и размышления», с. 233). В общем, в данном случае адмирал Н.Г. Кузнецов, похоже, действительно допустил неточность: «полной боевой готовности» объявлять пока не разрешили – по крайней мере, не во всех частях и соединениях Красной Армии. Да и сам он получил указание Жукова и Тимошенко привести флоты в состояние высшей степени готовности – № 1 – лишь после 23.00 21 июня (это было им выполнено в 23.37). Подтверждает Кузнецов и то, что (в отличие от версии Жукова) после 23.00 Жуков и Тимошенко всё ещё работали над текстом «половинчатой» директивы: «Жуков встал и показал нам телеграмму, которую он заготовил для пограничных округов. Помнится, она была пространной – на трёх листах. В ней подробно излагалось, что следует предпринять войскам в случае нападения гитлеровской Германии» («Накануне», с. 300). Любопытно, что «непосредственно флотов эта директива не касалась» (там же): то есть, морякам разрешили применять оружие без каких-либо ограничений. Любопытно отметить и следующее положение из директивы самого Н.Г. Кузнецова, переданное в 23.37 21 июня: «...Ведение разведки в чужих территориальных водах категорически запрещаю...» («Осаждённая Одесса», с. 14). Надо понимать, что до этого подобные рекогносцировки советского флота были вполне обычным явлением...

Вот полный текст жуковской директивы, которую я для удобства буду называть «предупреждающей»:

«Военным советам ЛВО, ПрибВО, ЗапВО, КОВО, ОдВО.

Копия: Народному комиссару Военно-Морского Флота.

1. В течение 22–23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ЛВО, ПрибВО, ЗапВО, КОВО, ОдВО. Нападение может начаться с провокационных действий.

2. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности встретить возможный удар немцев или их союзников.

3. Приказываю:

а) в течение ночи на 22.6.41 г. скрытно занять огневые точки укреплённых районов на государственной границе;

б) перед рассветом 22.6.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно её замаскировать;

в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточенно и замаскированно;

г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъёма приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов;

д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.

Тимошенко

Жуков

21.6.41 г.» («Воспоминания и размышления», с. 233).

«Испытывая чувство какой-то странной, сложной раздвоенности, – признаётся Жуков, – возвращались мы с С.К. Тимошенко от И.В. Сталина» (там же, с. 234). И я его прекрасно понимаю. Даже если вождь на данной встрече и приоткрыл перед военными завесу тайны «железного аргумента», у них – профессиональных вояк – не могли не существовать сомнения в правильности сталинских распоряжений. Если читатель когда-нибудь катался на «американских горках», то вполне сможет понять, о чём я говорю. Вроде бы и знаешь, что всё будет хорошо, но – когда земля несётся навстречу, а сидящего рядом приятеля вырвало от страха – сердце невольно замирает и хочется заорать от ужаса... Так или иначе, отдав директиву в секретную экспедицию, два полководца пошли пить чай в кабинете Тимошенко и ждать у моря погоды. За ними, по словам Монтефиоре, «бдительно следил Мехлис» («Stalin. The court of the Red Tsar», с. 365).

Интересно отметить, что, согласно английскому историку, в тот субботний вечер Сталин покинул Кремль и уехал на дачу в Кунцево «довольно рано по своим меркам» (там же, с. 366). Это совершенно непостижимо, если учесть, что в ту роковую ночь (по сути, важнейшую ночь в жизни вождя!) разворачивался самый страшный кризис в истории сталинского режима. Не забудем и то, что перед этим, согласно книге всё того же Симона Монтефиоре, Сталин (в очередной раз!) ясно сказал С. Будённому: «Война, по-видимому, начнётся завтра» (там же, с. 365). Не забыл он ещё днём позвонить и Хрущёву в Киев (куда тот, по его собственным словам, уехал ещё в пятницу 20 июня – «чтобы война не застала его в Москве» – см. там же, с. 363) и предупредить того, что «война, возможно, начнётся на следующий день» (там же, с. 365). Но желание Сталина лечь «пораньше» становится абсолютно логичным, если принять, что он твёрдо верил в то, что неизбежную войну начнут не немцы этой ночью, а он сам – когда выспится и сочтёт нужным. Именно поэтому вечером 21 июня он «продолжал уверять (здесь Монтефиоре цитирует воспоминания Микояна), что Гитлер не начнёт войну» (там же, с. 363). Конечно «не начнёт»: мёртвые ничего начать не могут! Кстати, странно, что явно «антисуворовски» настроенный Симон Себаг-Монтефиоре (как мантру повторяющий на каждом шагу хрущёвскую сказку про «душевный паралич» Сталина накануне войны), приведя столь противоречивые факты на одной и той же странице своей работы, не задался вопросом: а как, собственно, эту нестыковку можно объяснить?.. Выше уже говорилось: на определённом этапе я просто перестал удивляться столь абсурдным несуразностям...

В 24.00 командующий Киевским округом М.П. Кирпонос сообщил, что появился ещё один немецкий перебежчик, подтвердивший слова предыдущих. «Об этом, – пишет Г.К. Жуков, – мы доложили в 00.30 минут ночи И.В. Сталину. И.В. Сталин спросил, передана ли директива в войска. Я ответил утвердительно» («Воспоминания и размышления», с. 235). Монтефиоре дополняет: в конце разговора вождь мирового пролетариата приказал немедленно расстрелять перебежчика – рабочего-коммуниста Альфреда Лискова – «за дезинформацию» («Stalin. The court of the Red Tsar», с. 365). Впрочем, дополняет британский историк, Лискова так и не расстреляли (как не расстреляли и всех остальных информаторов, якобы вызвавших гнев Сталина своими предупреждениями). Что делал Сталин после этого – очередного! – подтверждения враждебных намерений германских войск? Э. Радзинский цитирует Молотова: «21 июня были на даче у Сталина часов до 12. Может быть, даже кино смотрели» («Сталин. Жизнь и смерть», с. 492). «Но с весельем, – пишет Э. Радзинский, – не выходило. И он предложил Молотову отправить шифрограмму послу в Берлине – пусть поставит перед Риббентропом те же вопросы, которые задавали Шуленбургу. Молотов поехал в наркомат. В 00.40 (уже 22 июня) в Берлин пошла шифротелеграмма» (там же). Что же сделал потом Сталин, за несколько часов до этого прямо сказавший своему старому дружку Будённому: «Война, вероятно, начнётся завтра»? Отвечаем: лёг спать, переговорив напоследок с Берией. Интересно, о чём был разговор: может, тот сообщил очередную утешающую новость из Германии?..

В своей книге «22 июня. Анатомия катастрофы» М. Солонин сообщает интересный факт: по воспоминаниям многих офицеров Западного фронта, приказ распечатать «красные пакеты» был получен штабами их соединений уже в 2.00 в ночь с 21 на 22 июня 1941 года. Выходит, это произошло, пока Сталин мирно спал на своей даче. Насколько я понимаю, «вскрытие» (которое, в частности, произвели в самых мощных мехкорпусах Красной Армии – 6-м и 4-м) могло произойти по инициативе командующих Западным и Юго-Западными фронтами. Напомню, что именно это – передать в округа короткое условное слово и поднять войска по тревоге – Сталин, если верить Жукову, запретил делать Генштабу и Наркомату обороны примерно в 22.00 накануне вечером. И запретил именно потому, что это означало бы немедленное начало агрессии против Германии. В таком случае, несанкционированное ознакомление с содержимым «красных пакетов», в которых находились исключительно наступательные планы, являлось бы страшным преступлением, караемым в сталинском СССР расстрелом. И если на такое всё же могли отважиться (и отважились) многие краскомы в обстановке уже начавшейся войны, то лично я не верю в то, что Павлов, Кирпонос или любой другой представитель высшего командного звена РККА (а тем более командир полка или дивизии) мог бы решиться на подобный шаг до начала германского нападения, когда бомбы ещё не рвались, а пушки молчали.

Более вероятной мне кажется иная возможность: ещё до того, как Иосиф Виссарионыч лёг спать, часть соединений приграничных округов всё же получила долгожданный приказ вскрыть «красные пакеты» и начать действовать в рамках давно спланированной наступательной операции. Если исходить из этого предположения, то действия 6-го мехкорпуса Хацкилевича, проведшего утром 22 июня, не дожидаясь указаний из Москвы, разведку «по Варшавскому шоссе на запад», становятся абсолютно понятными и логичными. Но об этих загадочных событиях, происходивших в «самую короткую ночь» в якобы ничего не подозревавших западных военных округах СССР, я предлагаю поговорить чуть позже...

Около 4.00 утра – когда из приграничных округов были получены сведения о таки состоявшемся авиационном и артиллерийском нападении немцев – Жуков с трудом дозвонился до крепко спавшего вождя. Тот отреагировал на неприятное известие «молчанием»: видно, пытался сообразить, что же «не связалось» в процессе выполнения его планов... Затем он поехал в Кремль и приказал вызвать туда же членов Политбюро, которые и явились к нему в 5.45 утра. Думаете, Сталин наконец поверил в нападение? Ничего подобного!

Э. Радзинский приводит свидетельство Я. Чадаева, бывшего тогда управляющим делами Совнаркома и имевшего разрешение Сталина записывать детали происходящего: «На рассвете у Сталина были собраны члены Политбюро плюс Тимошенко и Жуков. Докладывал Тимошенко: «Нападение немцев следует считать свершившимся фактом, противник разбомбил основные аэродромы, порты, крупные железнодорожные узлы связи...» Затем Сталин начал говорить, говорил медленно, подыскивая слова, иногда голос прерывала спазма. Когда он закончил, молчали все и молчал он. Наконец, он подошёл к Молотову: «Надо ещё раз связаться с Берлином и позвонить в посольство». «Он, – резюмирует Радзинский, – ещё цепляется за надежду: а может, всё-таки провокация?» («Сталин. Жизнь и смерть», с. 494). А чего он, собственно, всё цеплялся за эту самую надежду – даже после того, как военные (с плохо скрытым укором) уже объявили: «свершившийся факт»?! Далее последовала встреча Молотова с не менее потрясённым таки начавшейся войной послом Шуленбургом. Прощаясь с германским послом, «большевик номер два» растерянно промямлил: «Мы этого не заслужили». Чадаев свидетельствует: «После беседы с Шуленбургом Молотов вернулся в кабинет и сказал: «Германское правительство объявило нам войну». Это вызвало замешательство среди членов Политбюро» (там же, с. 495). Заметим, что «изумлёнными», «сражёнными» и «потрясёнными» оказались люди, которые накануне всю субботу вместе со своим предводителем утверждали создание фронтов и готовились к выезду в районы предстоявшей «крупной операции». «Было решено, – писал Чадаев, – войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили границу. До особого распоряжения границу не переходить. Авиации нанести бомбовый удар по войскам и по территории, занятой противником...» В этот первый день все были настроены довольно оптимистически, верили, что это лишь кратковременная авантюра с близким провалом» (там же). Видимо поэтому и отдавались весьма решительные и далёкие от новой реальности приказы.

Скажем, Марк Солонин цитирует очередной приказ, отданный 15-му мехкорпусу Юго-Западного фронта после обеда 22 июня: «Уничтожить сокальскую группу противника, не допустив отхода её на западный берег реки Буг» («22 июня. Анатомия катастрофы», с. 263). «То есть, – делает вполне справедливый вывод российский историк, – в первый день войны советское командование было обеспокоено тем, как бы не дать агрессору убежать назад, на сопредельную территорию» (там же). Любопытно в этой связи – я имею в виду непостижимые до сих пор оптимизм Сталина и его упорное нежелание принять новую реальность примерно до 11.00 утра 22 июня – и дневниковая запись начальника немецкого Генштаба Ф.Гальдера от 22 июня: «12.00 – Поступили сведения о том, что русские восстановили свою международную радиосвязь, прерванную сегодня утром. Они обратились к Японии с просьбой представлять интересы России по вопросам политических и экономических отношений между Россией и Германией и ведут оживлённые переговоры по радио с германским министерством иностранных дел» («Военный дневник», т. 3, кн. 1, с. 26).

Все эти вроде бы трудно объяснимые факты – железное (несмотря на всё более тревожные донесения с границы) спокойствие Сталина в течение всего дня 21 июня; его неверие в то, что немцы таки нападут; ранний отход ко сну; упорное нежелание принять уже свершившийся факт нападения – становятся, по моему мнению, вполне объяснимыми, если взглянуть на них с точки зрения гипотезы о «козырной карте». Именно так и должен был вести себя советский диктатор, если бы рассчитывал в любую минуту получить долгожданное (и, с его точки зрения, неизбежное) подтверждение о гибели Гитлера и желании нацистских бонз сесть за стол переговоров. Только в такой ситуации даже уже состоявшееся нападение немецких войск могло рассматриваться им лишь как досадный (или наоборот – вполне кстати произошедший!) эпизод, вызванный слишком поздним исполнением «приговора» и, соответственно, запоздавшим «стоп-приказом» преемника фюрера, просто не успевшего вовремя отменить выступление Вермахта. В подобной обстановке Сталин действительно мог в то воскресное утро рассчитывать на то, что немецкие танковые клинья вот-вот прекратят движение и, после короткой паузы, в замешательстве повернут обратно. Отсюда – и попытки выйти на связь с теми, кто теперь —после воображаемой смерти фюрера – мог «прекратить недоразумение». Только таким образом можно было ещё надеяться вновь поставить бронепоезд операции «Гроза» на прежние рельсы, с которых он – совершенно неожиданно для Сталина и его подручных – сошёл прошедшей ночью.

Вся эта суета, разумеется, окончательно потеряла смысл уже к полудню – когда стало окончательно ясно, что «бесноватый», вопреки ожиданииям, жив, здоров и твёрдо держит бразды правления Рейхом в своих руках. Сталину пришлось срочно переосмыслить происходящее, взять себя в руки и заняться тем, что ему не снилось и в самых страшных снах – руководить обороной СССР. То, что он – как и все его подручные – был потрясён этой вдруг свалившейся на его голову бедой («Оборона? Какая такая оборона?..»), хорошо известно. Но лишь в свете моей гипотезы можно понять, насколько он был потрясён неудачей своего действительно удивительно хитроумного замысла. В сложившейся ситуации – когда на него вполне справедливо должны были возлагать вину за успех упреждающего удара немцев и неудачи никак не готовившейся к обороне армии – под ним действительно должен был закачаться трон. Не сомневаюсь: окажись в подобной ситуации Гитлер, и его дни (или, скорее, часы) на вершине германской властной пирамиды были бы сочтены. Генералы никогда не простили бы ему такой ошибки. Сталина спас лишь великий террор 1937–1938 годов: тогда он навсегда отучил советских военных, а заодно и «товарищей по партии», от сомнений в его силе, жестокости и решимости. Несомненно, что всю оставшуюся жизнь – вплоть до своей смерти от яда, подброшенного испугавшимися за собственные жизни «меченосцами» – он «искупал» свою самую главную ошибку. Искупал, разумеется, не перед молотовыми и жуковыми, не перед народами СССР, потерявшими десятки миллионов погибших и сотни миллионов не родившихся: свою главную ошибку он искупал исключительно перед самим собой.