Раздвижной занавес и то, что скрыто за ним в театре теней о Карагёзе и Хадживате

Хадидже любила одиночество, сколько себя помнила. Даже маленькая глупая Шветстри, втайне считавшая себя вовсе не Шветстри, Белой Женщиной, а Шветсап, Белой Змейкой, – и та уже понимала, насколько же это прекрасно, когда рядом нет никого. И никто не толкнет, не щипнет, оставив синяк, за который тебя же потом будут ругать, ибо кто же захочет платить за выступление танцовщицы, покрытой безобразными синяками? Если ты одна, тебе нечего бояться. И некого. Никто не ударит, не обидит, не отберет честно заработанный кусок чапати. И, пожалуй, права была маленькая воздушная плясунья, сравнивая себя именно со змейкой, ибо змеи мудры. Они никогда не собираются в стаи.

Странно, что большинство людей этого почему-то не понимает.

– Госпожа чего-нибудь хочет еще?

Ну вот, назови шайтана по имени, он и появится.

– Да, Дениз. Госпожа очень хочет знать, когда же ей наконец позволят отдохнуть от глупой болтовни и насладиться одиночеством. Госпожа очень хочет это знать!

– Может быть, госпожу порадует холодный шербет?

– Госпожу куда больше порадует твой уход!

– Может быть…

– Вон пошла. Сейчас же.

– Как будет угодно госпоже.

Дениз склонилась в преувеличенно глубоком поклоне и, не разгибаясь, попятилась, раздвигая занавеси, вильнула округлым задиком – и когда только успела так похорошеть и округлиться, вот ведь мерзавка! – и выскользнула из покоев. Тяжелый шелковый полог качнулся с тихим шелестом, и Хадидже в этом шорохе явственно послышалась скрытая насмешка.

Хадидже не удержалась и фыркнула, глядя на сомкнувшиеся занавеси, – как есть мерзавка! И главное – придраться не к чему, почтительна, услужлива, безропотна, послушна и не назойлива. Ну, почти, всегда может прикрыться излишним усердием. Подчиняется малейшему знаку, все время норовит быть неподалеку, чтобы первой заметить и первой же броситься угождать, как только что-нибудь потребуется или даже просто покажется, что может потребоваться. Но не мозолит глаза, не старается постоянно привлечь внимание к собственной персоне, не раздражает. Идеальная прислужница, лучшая хазинедар, о которой только и может мечтать любая хасеки или даже валиде.

Точь-в-точь как сама Кюджюкбиркус когда-то.

Только Хадидже подобными уловками не провести – уж кто-кто, а она-то ту пташку знает как облупленную! И уж ей-то доподлинно известно, что именно думала Кюджюкбиркус, вот так же склоняясь в безукоризненно учтивом и разве что самую чуточку преувеличенно подобострастном поклоне! Много чего она себе думала, нахалка мелкая. Слишком много! И всё как на подбор – не особо лестное для тех, перед кем склонялась она тогда и кому спешила угождать по первому знаку. Точно так же, как теперь склоняется и спешит угождать Хадидже другая гедиклис, ничуть не менее мелкая и нахальная.

Выдрать бы мерзавку. Да лень.

Жара…

В такую жару одиночество становится особым блаженством и жизненной необходимостью, ведь от людей тоже идет жар, жар и запах, а последнее время Хадидже стала очень чувствительна к запахам. Чем больше людей, тем жарче и тем сильнее скверные запахи пота и пищи. Ладно Дениз, от нее хотя бы пахнет медом и розовым мылом, она ни разу не пропустила ни одного из шести ежедневных омовений, предписанных правоверному, – но далеко не все наложницы столь усердны и чистоплотны. Когда холодно, присутствие большого количества людей раздражает куда меньше, запах не столь отвратителен, а жар чужих тел даже приятен, вместе теплее. В северных горах змеи тоже сбиваются в клубки на зиму, грея друг друга. Змеи мудры. Но сейчас-то – зачем?

Люди куда глупее змей.

Хадидже лежала на мягких шелковых подушках в своих покоях, роскошных покоях хасеки наследника, где стены сплошь затянуты изящной вязью рисованных трав и лоз, а окна – не менее изящной вязью лозы живой, чьи благоуханные цветы словно еще вчера росли в райском саду, рядом со столиком, ломящимся от пятнадцати блюд, положенных фаворитке султана, и еще ста пятнадцати, ей не то чтобы очень положенных, однако же кто посмеет отказать, если это надо для самой Хадидже? Лежала и думала, что должна быть несчастна. Ну или хотя бы испытывать беспокойство, благо повод есть, и очень серьезный, – похоже, все старания тети Джаннат были напрасными и маленькой Шветстри так и не удалось стать идеальной перчаткой богини. И дело тут даже не в том, что никакой маленькой Шветстри больше нет и в помине, как нет и нахальной пустоголовой Кюджюкбиркус, это еще полбеды. Их жизни кончились, чтобы жила Хадидже, и Хадидже как никто другой понимала свою ответственность перед ними, ушедшими в прошлое, и брала на себя их обязательства, а как же иначе, ведь имя обязывает. Да и нет никакой разницы между «вчера» и «завтра» – это только в Порте их разделяют, а на хинди оба эти дня называются одинаково, «близкое не-сегодня» в отличие от «не-сегодня дальнего», то есть послезавтра и позавчера, с точки зрения жителя Калькутты, между ними тоже нет никакой разницы. Ведь по сути ничего не изменится от того, что один день сменит другой, чуть повернув колесо сансары; имя будет обязывать завтра, как обязывало вчера.

Во всяком случае, так было поначалу. А сейчас…

Не то чтобы имя перестало обязывать, конечно же нет, просто слишком много всего произошло и изменилось как вокруг, так и в самой Хадидже. И почему-то как-то выходит, что в последнее время она постоянно наполняется то одним, то другим, то третьим, и все не тем, чем надо бы, – то гневом, то удовольствием, то сомнением, то надеждой, то раздражением, то ленью. То есть чем угодно, только не волей богини. И уже даже не каждый раз спохватывается и не всегда дает себе труд задуматься – а идет ли то или иное ее наполнение на пользу богине? Достойно ли оно хорошей перчатки? Сообразно ли? Да что там! Даже и понимая, что таки нет, не идет, недостойно и несообразно, Хадидже все равно не могла заставить себя не то что отказаться от неподобающего поведения, но хотя бы устыдиться и преисполниться раскаяния. Не получалось.

Возможно, сказывалась беременность.

Старые женщины говорят, что поначалу все матери полоумные. Что беременность отнимает у них половинку разума, награждая им ребенка, ребенок ведь маленький, ему как раз хватает и половинки. А матерям оставшейся половинки ума часто оказывается недостаточно. Потом-то они привыкают и ум постепенно вновь вырастает, как отрезанные волосы, – но это случается не скоро, волосы ведь тоже не за один день отрастают до прежней длины. С умом точно так же, и поначалу очень трудно приходится молодым матерям. Вот и глупеют они прямо на глазах, вот и начинают и сами вести себя словно младенцы. Так говорят старые женщины, которым вроде как положено знать всё про такие дела, они ведь и сами многократно становились матерями и тоже теряли разум – ну, во всяком случае наполовину и во всяком случае так говорят они сами.

Хадидже находила эти речи полным вздором – она не чувствовала себя поглупевшей не то что наполовину, а даже и на самую малость, она нисколько не утратила ни наблюдательности, ни способности сопоставлять слухи и факты. И понимать, к чему в будущем приведет тот или иной поступок, как чужой, так и ее собственный, она тоже не перестала. Просто произошла перестановка важности, и то, что еще в дальнем не-сегодня казалось самым важным, перестало быть таковым. Не обесценилось, нет, просто отошло в прошлое, там и осталось, в дальнем не-сегодня. Не навсегда – Шветстри родилась и выросла там, где это понимали очень хорошо, потому и не делали различий между вчера и завтра. Прошедшее не-сегодня вполне может вернуться и наступить снова, со всеми своими важностями, и тогда ой как несладко придется тому, кто забыл про такую возможность. Все это Хадидже понимала отлично своим ничуть не ополовиненным разумом.

Но вот именно что – только разумом. А прочувствовать сердцем опасность подобного небрежения и испугаться последствий не получалось никак. Хотя и сознавала – опять же, разумом! – что последствия неминуемы. И надо бы задуматься об этом, и надо бы как-то побеспокоиться, но как найти для этого время и силы, когда вокруг столько куда более приятных поводов задуматься и побеспокоиться?!

Например, Осман…

Нет, на любой сторонний взгляд тут у Хадидже все вроде бы складывалось просто великолепно: она фаворитка наследника, беременна его сыном. Вроде бы младшая хасеки, ведь Осман еще не султан, а только наследник – но в том-то и прелесть, что старших хасеки почитай что и нет! Мустафа равнодушен к женским прелестям – что уже само по себе говорит о том, насколько же он безумен! – и, несмотря на все старания Халиме-султан, так и не выбрал себе фаворитку. А ни одна из икбал, которых время от времени удавалось пропихнуть на его ложе все той же неугомонной валиде, так и не стала кадинэ, так что собственных сыновей у Мустафы нет, потому в наследниках и ходит Осман. И это Аллах правильно рассудил – нечего продлевать род безумцев, не ценящих женские прелести.

Вот Осман – он совсем другой. Он женщин очень даже ценит. И Хадидже – особенно. Ценит и выделяет перед прочими, и потому с нею раскланиваются евнухи, а наложницы суетятся вокруг, наперебой стремясь угодить и навязаться в подруги, – они ведь заметили, что Хадидже не ревнива и не жадна и старательно делится местом на ложе наследника со своими подругами, заметили и оценили. И выводы сделали. Вот и суетятся. А того не поняли, глупые, что Мейлишах и Ясемин для Хадидже не простые подруги-приятельницы, каких полгарема, а бусины ожерелья будущего султана, заботливыми усилиями Хадидже отшлифованные и самой Кёсем выбранные! Избранные, не чета ленивым дурехам. Так что ничего у дурех не выйдет. Но Хадидже не станет им этого говорить, она же не враг самой себе, правда ведь? Пусть стараются. Пусть суетятся, пытаются опорочить друг дружку перед Хадидже, пусть наперебой выдают все неблаговидные секретики друг друга – а Хадидже помолчит. Послушает. Сделает собственные выводы. Все равно не видать им благосклонности Османа, как собственного затылка, за этим уж Хадидже приглядит. А если где и недосмотрит чего, так на то и ожерелье, чтобы сметливые бусины, нанизанные на крепкую нить единых стремлений, прикрывали друг друга к общей выгоде.

Ни Ясемин, ни Мейлишах, правда, пока так и не упрочили своего положения должной беременностью, ну да это дело наживное и вряд ли кому из них придется ждать так уж долго. Осман – не Мустафа, он силен и молод, и очень скоро его живительное семя округлит чрева подруг Хадидже, и тогда ожерелье будущего султана обретет свой законченный вид. Но первенца родит ему именно Хадидже – а мужчины высоко ценят старших сыновей и особо благосклонны к их матерям. Так что тут все очень хорошо получилось.

Правда, Осман последнее время ведет себя немного странно, настроение у него меняется, как погода на морском берегу, словно это он в тягости, а не Хадидже. Говорят, на тренировках по стрельбе из лука калечит мальчишек, переносящих мишени… Сама Хадидже не видела, вот еще, был ей интерес соваться в мужские игры, но саблю под чоли не спрячешь, в гареме всем все про всех известно… ну, может, не всем и далеко не всё, но Гиацинт по-прежнему каждое утро почитает своим долгом докладывать ей все наиболее важные гаремные новости за предыдущий день, волей судеб миновавшие ее собственные глаза и уши. Да и Осман не делал секрета из своих развлечений, в перерывах между любовными утехами был не прочь поболтать и с удовольствием рассказывал, как забавно подпрыгивают и верещат мальчишки, получив стрелой по ногам. И смеялся. Наверное, ему действительно было смешно.

Он заставлял их бегать по полю с мишенями, любил стрелять по движущимся, чтобы как в настоящем бою. И радовался, что те, верные слуги, безо всяких понуканий стараются бегать быстро, как можно быстрее, насколько хватало сил. Стрелы, конечно, были тренировочными, с тупыми наконечниками из рога, они не впивались в тело, а просто били, словно камни. Но только камни не рукой брошенные, а из пращи. Синяк оставляли изрядный, а могли и кость сломать, случалось и такое. Тогда мальчишка с мишенью на спине падал и уже не вставал, а Осману делалось особенно весело. Он хохотал и вскидывал над головой кинжал с янтарной рукоятью, и янтарь каждый раз вспыхивал, словно внутри зажигалось маленькое солнце.

Хадидже при этом не присутствовала, а Осман рассказывал о другом, да и не мог он о таком рассказать, никто ведь не видит себя со стороны. Ну так на то и Гиацинт, который видит все и говорить умеет куда красочнее любого шахзаде, – после его рассказов Хадидже словно собственными глазами видела хохочущего Османа с маленьким солнцем во вскинутой над головой руке.

Гиацинт.

Хитрый евнух, отлично знающий, где у манго сочная мякоть, а где жесткая косточка и горькая кожура. Уже не жалкий ученик – старший помощник хранителя второй галереи восточного крыла, для такого юного возраста должность более чем достойная. Хадидже не ошиблась, когда предрекала ему быстрый взлет по ступенькам иерархической лестницы Дар-ас-Саадет.

Ошиблась она в другом – Гиацинт оказался по-своему честен и не лишен чувства благодарности, а может быть, просто расчетлив и не по годам умен, ибо тоже отлично умел вычислять тех, кто сумеет подняться быстро и удержаться надолго. И понимал, что с ними лучше дружить, и это только говорит в его пользу. Во всяком случае, получив желаемый урок (а потом и еще несколько столь же тайных уроков), он не перестал каждое утро наведываться к Хадидже и исполнять ее распоряжения с бо́льшим усердием, чем даже приказы прямого начальства. Разве что вкусности более не приносил, зато радовал лакомыми и свежайшими сплетнями, что было намного полезнее для здоровья и благополучия.

Последнее время он много и часто рассказывал ей про Османа и Халиме-султан. Да, пожалуй, только про них и рассказывал. И лицо его при этом было обеспокоенным.

Наверное, его беспокойство тоже должно было тревожить Хадидже. И наверное, оно и тревожило – но так, легонько. По самому краю.

Лежа на мягких шелковых подушках, Хадидже гладила свой слегка округлившийся твердый живот и улыбалась. Живот пока еще вырос не сильно, под куртой совсем незаметно было бы, но курты здесь не носят, не принято, да и холодов таких не бывает. Впрочем, даже под камизом – и то незаметно было бы. А уж тем более под роскошным халатом хасеки.

Хорошо, что хасеки кроме дневной положена еще и ночная одежда – одежда, в которой спят, вот ведь тоже глупость какая! Однако кто такая Хадидже, чтобы приходить в чужой храм со своими танцами? Ну… разве что самую чуточку… Потому-то и выбрала Хадидже для спальной одежды не широкие ачачи или сальвари мягкого шелка и без вышивки, как делало большинство прочих высокостатусных наложниц, которым по их положению надлежало спать одетыми, а привычный чуть ли не с детства чурикар – свободный сверху, но плотно охватывающий голени и лодыжки, словно браслеты-чури, только не из металла или дерева, а из мягкого шелка. У чурикар низкий пояс, чуть ли не на бедрах лежит. Очень подходящее одеяние для того, кому нечего скрывать. Сверху же вместо широкой и удобной рубахи-камиз Хадидже надевала укороченную чоли, словно девочка, да только детская чоли, ничего не прикрывая, как раз и показывала, что перед вами вовсе не девочка, а без пяти месяцев кадинэ.

Нет, пожалуй, не тревожило Хадидже изменившееся поведение Османа. Он мужчина, и этим все сказано. Мужчины непредсказуемы, их действия понять способен разве что только Аллах, вечно живущий и неумирающий. Стоит посмотреть поближе на правящего султана Мустафу хотя бы, особенно в его плохие дни – и сразу расхочется удивляться и задавать ненужные вопросы. И откровенная ненависть Халиме-султан не тревожила ее – что она может, безумная старуха? Да ничего! А если так, то с какой стати Хадидже тревожиться?

По-настоящему беспокоить Хадидже должно было совсем другое – ребенок. Он наполнял ее изнутри, и не только физически, делая твердым живот. Он наполнял ее всю, до кончиков пальцев, он совершенно не оставлял пустоты – и это значило, что внутри Хадидже не оставалось места и для воли богини, если бы той вдруг захотелось воспользоваться своей перчаткой именно сейчас. Наверное, это действительно должно было беспокоить хорошую перчатку, а Хадидже вполне заслуженно полагала себя таковою. Наверное, должно было, да…

Однако вместо того, чтобы изнывать от беспокойства и мучиться угрызениями совести, страдая от собственной недостойности, Хадидже лежала на мягких подушках, наслаждалась покоем и одиночеством, гладила твердый живот и была совершенно счастлива.

* * *

Сегодня с утра было душно, и Хадидже удалилась к себе сразу после полуденного намаза – ее покои располагались в верхней галерее, там высокие окна и полумрак и даже в самые безветренные дни можно было наслаждаться небольшим сквознячком. Обычно она легко переносила духоту и считала, что те, кто плакался и страдал громко и напоказ, или преувеличивали свои страдания, или же никогда не видели настоящей влажной жары, липкой и удушающей, – их бы в Калькутту в сезон дождей, хотя бы на недельку, сразу бы передумали жаловаться! Им бы после этого Дар-ас-Саадет райским садом Аль-Джаннатом показался, каковым казался он и самой Хадидже.

Но сегодня ее слегка подташнивало с самого утра, и кружилась голова, и ныли опухшие ступни, вот Хадидже и сочла за лучшее немного полежать. В сущности, могла бы и пропустить аср и магриб, женщинам в тягости, как больным, путникам или янычарам во время войны, вполне допустимо исполнять не все шесть намазов, предписанных правоверным-муминам, а то и не соблюдать их вообще, но она сочла себя не настолько больной, чтобы слушать муэдзина лежа.

Да и имя обязывало – жена Пророка не пропустила ни единого намаза за все годы, отпущенные ей Аллахом, а ведь она шестерых детей подарила Мухаммаду, да благословит его Аллах и приветствует, и была при этом далеко не молода. Значит, и нынешней Хадидже поступить иначе было бы просто… несообразно, неправильно как-то. А на подушках можно полежать и потом, подложив самую толстую под ноги, а еще одну – под поясницу, чтобы не так ломило…

Интересно, а в могиле подушки будут? Ведь когда великий ангел Исрафил протрубит в Сур, возвещая о Конце света, настоящие испытания только начнутся. И подступят к каждому умершему два старших ангела, Мункар и Накир, и будут допрашивать, и выпытывать, насколько человек был благочестив и праведен при жизни и кому поклонялся. И целую неделю будут пытать они правоверных, вместе и по очереди, не давая шевельнуться, и горе тому, кто ответит неверно хотя бы на один их вопрос или собьется, – в них заподозрят неверных язычников, не знающих, что нет Бога, кроме Аллаха, Единственного создателя всего сущего, которому только и следует поклоняться. Или же грешников, сомневающихся в непогрешимости Аллаха, вечно живущего и неумирающего, и в необходимости ему поклоняться. А для неверных и грешников допрос продолжается сорок дней.

Сорок дней в неподвижности, беспросветном мраке и могильной тесноте! О Аллах! Кто способен такое вынести? А ведь придется всем, ибо каждый должен вкусить смерти и воскреснуть, пройдя посмертное испытание, и только хашиды избавлены от него, пророки, святые и те, что погибли за веру. Азраил, ангел смерти, сам перенесет их на своих черных крыльях через огненную пропасть, что лежит перед райским садом Аль-Джаннат. Остальным же придется идти самим по мосту Сират, что тоньше волоса и острее кинжала. И многие будут стенать и плакать, и немногие смогут пройти по нему и не сорваться в адское пламя, что бушует внизу на дне пропасти. И многие в страхе повернут обратно и так и не решатся ступить на него, и еще больше сорвутся и будут вечно гореть в пламени Нара.

Но разве можно напугать подобным мостом воздушную плясунью, привыкшую танцевать слезинкой на реснице Аллаха? Мост Сират прекрасен пред ее глазами, он словно сотканная из звездного света веревка, натянутая над адской пропастью грязной калькуттской улочки. И возрадуется плясунья в сердце своем, и взойдет на него босиком, ловя кожей подошв его живое биение, его божественный пульс и двигаясь в такт этой все пронизывающей пульсации. Она не пройдет по нему, нет – она протанцует! И будет смеяться и танцевать на этом мосту так, как никогда не танцевала при жизни. И будет плакать, ступая с него в райские кущи, – ибо зачем нужен рай, если есть мост Сират, величественный и прекрасный; рай все равно не может быть лучше, ведь в нем нет такого моста, словно сотканного из звездного света, тонкого как волос и острого как кинжал…

– Госпожа, проснись!

Наверное, она все-таки заснула, утомленная духотой и разнежившаяся на мягких подушках. А глупый евнух разбудил ее своими глупыми воплями. Гиацинт, чтоб его, как же не вовремя! Пританцовывает у порога, заламывает руки, гримасничает.

– Госпожа, тебе надо бежать! Прятаться! Сюда идут янычары!

В первый миг захотелось рассмеяться – ну что за бред! Янычары? В Дар-ас-Саадет?! На женской половине дворца, куда из мужчин может входить только султан, других же за одну попытку подойти к воротам ближе чем на десять локтей в лучшем случае лишат мужского достоинства, но скорее подвергнут медленной и мучительной смерти!

Это был краткий миг на грани счастливого сна. Хадидже моргнула – и смеяться уже не хотелось. Темный шелковый полог за спиной Гиацинта трепетал на сквозняке, словно черные крылья малаку-л-мавта, ангела смерти. Звуки, доносившиеся с первого этажа, мало напоминали обычную внутригаремную суету – быстрое шлепанье босых ног по мраморному полу, лихорадочное стаккато деревянных сандалий, крики, стенания и плач. Так вот почему Хадидже приснились те грешники перед мостом…

Янычары. Лучшие воины, надежда и опора султана и государства. Не просто солдаты – элитная гвардия, что на кончиках своих клинков пронесла его славу от моря до моря, устрашая врагов и вселяя радость в сердца сограждан. Они не разбойники, не одичавшие наемники с большого тракта – они защитники. И войти во дворец они могут с единственной целью – чтобы свергнуть султана, который более не способен управлять государством и несет Блистательной Порте лишь гибель и разорение.

– Мустафа опять сорвался? Кто это видел?

Гиацинт делает большие глаза и вжимает голову в плечи, но Хадидже только досадливо машет рукой: сейчас не до церемоний. Впрочем, вопрос излишен – если янычары взбунтовались, значит, видели все, и они в том числе. Значит, случилось самое скверное в зале для аудиенций, там же как раз сегодня была намечена встреча… А всё Халиме, глупая старуха! Ее ведь предупреждали! Просили ведь! Султану вредно так часто бывать на людях, большие толпы его нервируют и пугают, особенно в плохие дни. Вчера как раз предупреждали, что не сто́ит, что лучше перенести! И не кто-нибудь из малозначимых – сама Кёсем предупреждала и просила! Так нет же, валиде на своем настояла… Тот разговор, конечно же, не был предназначен для ушей Хадидже и не дошел бы до них так быстро, если бы не Гиацинт…

– Все видели, госпожа… – шепчет он, вжимая голову в плечи еще сильнее, но тоже обходясь без церемониальных хождений вокруг да около. – В зале…

Ну да, конечно. Как она и думала.

Спрашивать, насколько серьезным был срыв, смысла нет – если бы Мустафа сорвался по мелочи, янычары не стали бы рваться во дворец и бунтовать. Покричали бы, да, поспорили между собою – и разошлись, как уже бывало не раз. Если дело дошло до открытого бунта, значит, и срыв был серьезным.

Мысли Хадидже никогда не метались заполошными ласточками, как частенько случалось у Кюджюкбиркус. Они всегда были четкими, эти мысли, звонкими, твердыми и округлыми, словно костяшки на струнах абака, отполированные пальцами бесчисленных счетоводов. Глупо спрашивать, чего хотят разъяренные янычары, которые вдруг осознали, что их много лет подло обманывали и страной давно уже правит не доблестный султан, а злобная старуха при помощи сына-безумца. Мустафа и Халиме обречены, их уже не спасти. Значит, не будем о них думать, думать стоит лишь о живых. Эта костяшка сброшена со счетов.

– Кого они хотят в султаны?

– Османа, госпожа.

Уже лучше. Он достаточно силен и влиятелен, чтобы удержать власть. И он был назначен наследником, воспитывался и обучался как наследник. К тому же с таким выбором, пожалуй, согласится большинство – и всеобщей резни удастся избежать. Возможно. А еще у него поддержка партии Кёсем. И конечно же, не стоит забывать о том, что это лучший вариант и для самой Хадидже. Хорошая, крепкая костяшка. Надежная. Оставим.

Однако бунт – это бунт, а бескровных бунтов не бывает. Если ворота не устоят и янычары ворвутся в Дар-ас-Саадет, их ничто не остановит. Будут жертвы, случайные и не очень. Неразбериха. Одуревшие от боевой ярости и близости беспомощных женщин воины не станут выяснять, кто чья наложница и кого носит под сердцем. Кого-то обязательно изнасилуют. Кого-то убьют. Наиболее красивых сначала изнасилуют многократно и всей толпой, так всегда бывает, а потом тоже убьют, чтобы не мучились. Кому-то удастся избежать и первого, и второго, и третьего – всегда найдутся счастливицы, спрятавшиеся удачнее прочих или бегающие быстрее. Их казнит новый султан. Потом уже, когда бунт удастся усмирить – а рано или поздно это удается с любыми бунтами, – новый султан казнит всех опозоренных. Он тоже не будет разбираться и выяснять: подвергшийся нападению гарем должен быть заменен полностью.

Ну, может быть, не казнит… может быть, просто выгонит прочь от глаз своих.

Хадидже накинула на плечи халат, вот уже вторую неделю праздно лежавший на специальном столике. Несмотря на жару, ее вдруг начало знобить. Но голос был твердым:

– Найди Мейлишах и Ясемин, они, скорее всего, вместе. Приведи в западное крыло – помнишь каморку под самой крышей, где я тебя учила? Быстро!

Гиацинт кивнул и скатился по лестнице, ободренный. Некоторых людей очень просто сделать счастливыми – дайте им цель, простую и понятную, и дайте возможность что-то сделать для достижения этой цели. Вот и все. И не важно, что будет потом.

Хадидже заметалась по комнате, собирая драгоценности. Если удастся выжить, выгонят в том, в чем будешь, этот закон неизменен. Значит, кольца, браслеты, ожерелья, подвески – все, что дарили Осман и Мехмед, все, что подносили как мелкую дань хасеки признанного наследника прочие обитатели Дар-ас-Саадет в надежде на благосклонность и покровительство в будущем. Что не поместилось на пальцы и запястья, подвесить на пояс. Второй халат поверх первого – защита слабая, но хоть что-то. К тому же паутинный шелк дорог. Всегда можно будет продать.

Прятаться – лучшее решение. Забиться в щель, затаиться, как змейка, прикинуться мертвой. Может быть, повезет, может быть, не заметят. Пройдут мимо. Не обратят внимания. И прятаться хорошо бы в одиночку, у одной больше шансов, что не найдут. В три раза больше. Хадидже повертела эту мысль, словно бусину в пальцах, – и отбросила. Одной хорошо прятаться, да. Но выживать плохо. Негодная бусина, сбросили со счетов.

Выходя, прихватила и сундучок с красками, он стоял на столике у изголовья. Бесполезный груз, уж чего точно она не станет делать, так это наводить писаную красоту, чтобы понравиться янычарам. Если те все-таки их обнаружат. Однако сундучок придавал уверенности, с ним в руках было спокойнее. Ну и ладно. Бросить всегда успеем.

– Куда это она?

По двору метались девушки, яркие, словно садовые курочки, и такие же заполошно бестолковые. Но Гиацинт сразу понял, кого имеет в виду Хадидже: лишь одна фигурка пробиралась сквозь сбившуюся, обезумевшую толпу решительно и целенаправленно, словно по невидимой струне шла. Худощавая фигура в богатом халате хасеки, но при этом привыкшая ходить с несвойственной старшим наложницам стремительностью. Миг – и исчезла под темной аркой западного крыла.

– К западным воротам пошла. Слышите?

Конечно же, они слышали – девичьи причитания не могли заглушить яростный рев сотен воинов и тяжелые удары камня о бронзу. Западные ворота штурмовал первый отряд янычар, и оставалось только гадать, долго ли они продержатся. Вопроса о том, продержатся или нет, не стояло – дворец не был предназначен для обороны от собственной гвардии. Да и некому его было оборонять.

Они сидели на плоской крыше учебного крыла, куда перебрались через окно чердачной каморки, в которой когда-то очень давно (неужели это действительно был не сон?) Хадидже давала Гиацинту урок массажа. Окно было узким, еле протиснулись. И потому оставалась надежда, что мускулистые, широкоплечие воины не станут даже пытаться пролезть сквозь настолько узкую щель и не обнаружат прячущихся на крыше. Если, конечно, сюда нет более удобного входа – а этого не знали ни Хадидже, ни Гиацинт. Он был помощником смотрителя не за этим крылом.

– Если кто и сможет их остановить, то только она…

В первый миг Хадидже подумала, что Ясемин бредит, от страха повредившись рассудком. Потом – что от отчаяния цепляется за несбыточную надежду. Ну действительно, что может слабая безоружная женщина против вооруженных до зубов воинов? К тому же она одна, а их сотни!

А потом Мейлишах вздохнула, и Хадидже обернулась, потому что подумала, что Ясемин снова плачет, – Мейлишах всегда вздыхала, когда та плакала. Но Ясемин не плакала. Ее глаза, обычно источавшие фонтаны слез по любому поводу, сейчас блестели лихорадочно и сухо. И ни единой слезинки. Но все равно Хадидже постаралась говорить мягче, словно успокаивая плачущую:

– Она одна, Ясемин. А их много.

В ответ Ясемин упрямо поджала губы:

– Она нас спасет. Кёсем все уважают. Даже янычары.

– Она одна, Ясемин. Она ничего не сможет.

– Она – Кёсем! Она может все. Если они кого и послушают, так только ее.

Мейлишах снова вздохнула, прерывисто и судорожно. И Хадидже поняла, что на сей раз плачет как раз она. Только в отличие от Ясемин старается делать это незаметно.

А может быть, Ясемин не так уж и не права? Кёсем действительно все уважают. И слушаются. Стоит вспомнить, как она буквально одним взглядом и двумя словами два дня назад остановила безобразную драку евнухов… а ведь тоже была одна, а сцепившихся чуть ли не насмерть, пусть и не мужчин, – пятеро, и каждый крупнее ее раза в два. И ведь послушались! Не испугались ее власти, это они уже потом осознали: просто прекратили драться, как мальчишки при виде матери…

Надежда шевельнулась в груди робкими щекотными крылышками, словно бабочка. Может, и обойдется? Может, и уговорит? Вот и ударов уже вроде как не слышно, значит, ворота вышибать перестали, значит, слушают…

– Жаль только, что ей не разорваться.

Гиацинт, чтоб его!

Надежда пискнула и умерла, упав в пятки вместе с оборвавшимся сердцем. Не разорваться. Ну да. Второй отряд янычар на подходе к восточным воротам, они задержались, потому что шли в обход, но скоро и оттуда станут слышен рев возбужденной толпы и удары камня о бронзу. И там не будет никого, кто мог бы заставить их остановиться, потому что там не будет Кёсем. Кёсем может многое, но раздваиваться она не умеет…

И не надо смотреть налево, где у бортика стоит сундучок с красками. Не надо!

Тут безопасно.

Тут не найдут.

А там, внизу… ну кого там жалеть? Глупую нахалку Дениз? Фатиму, что так и норовит подставить подножку и пнуть в спину? Халиме, из-за дурости которой теперь пострадают все? Те, кто что-то значит, кого стоит жалеть, – вот они, рядом. В безопасности. Их тоже не найдут. Так зачем же самой лезть в пасть чудовища, с которым справиться может разве что только Кёсем?

Бусины круглые, гладкие. Красивые. Но – лишние.

Сброшены.

Это удачно, что надела два халата…

В образ лучше входить заранее. Хадидже расправила плечи и громко хлопнула в ладоши, как когда-то делала Кёсем на самом первом испытании, которое ни одна из них тогда не прошла.

– Девочки, а ну-ка быстро прекратили рыдать и помогли мне накраситься. У нас мало времени!