Мастер сцены в театре теней о Карагёзе и Хадживате
Все знают, что Кёсем любит гулять по саду…
Да и мудрено ли не любить? Хороши сады в Дар-ас-Саадет, деревья рассажены в прекрасно продуманном беспорядке, сплетаются гармонично несимметричными кронами, на чью кажущуюся первозданность умелые бостанджи тратили не одно десятилетие, – а может, даже и не одно поколение бостанджи, ведь многие деревья тут куда старше любого садовника. Но даже если и не старше, выглядят эти деревья так, словно были здесь от начала времен и пребудут до их окончания, и нет ничего более неизменного в их непрестанной изменчивости. Дарят тень измученному солнцем взору, дарят благословенную тишину слуху, измученному постоянным гомоном человеческих голосов, дарят подобие безопасного укрытия рассудку, измученному гаремным укладом, где все всегда происходит на глазах у всех и спрятаться невозможно.
Каждое дерево в отдельности – шедевр садоводческого мастерства и гордость садовника-бостанджи, их кроны формируют лишь мастера, косоруких помощников из младших янычар до такого не допускают, используют лишь на работах простых и грубых: вскопать, прополоть, обрезать засохшие ветки, убрать опавшие листья. На деревьях в Дар-ас-Саадет нет ни единой некрасиво торчащей веточки или грубо нарушающего общую гармонию сучка – все кажущиеся нарушения продуманы и преднамерены, они только усиливают общее ощущение правильности. Так, говорят, в древности неверные обитатели этих мест, еще звавшиеся даже не ромеями, но эллинами, специально искривляли мраморные ступени и колонны своих дворцов, чтобы те на взгляд казались идеально ровными. Только у них в руках был мертвый камень – тут же живое зеленое кружево, сплетенное умением истинного мастера в изящный живой лабиринт и превратившее часть аллеек в тенистые зеленые туннели, влекущие утомленных постоянной толкотней желанным уединением и отгороженностью от человеческой суеты.
Крохотные беседки, заплетенные виноградом, так и манят присесть на скамьи из тяжелого каменного дерева или не менее тяжелого мрамора, отполированные за долгие годы как руками искусных рабов, так и не одним десятком седалищ здешних обитательниц. Журчащие фонтанчики и искусственные ручейки, беспечные птички, перепархивающие с ветки на ветку. Яркое утреннее солнце разбивается брызгами на текучей воде, дробится в стеклах цветных витражей дворцовых павильонов и в самоцветах, украшающих одежды знатных сановников, острыми высверками режет глаза – и, раненое навылет, стекает на желтый песок по бритвенно-острым лезвиям обнаженных сабель привратников.
– Не задирай голову, Хадидже. Сегодня яркое солнце. Ты же не хочешь, чтобы у тебя нос покраснел?
– Нет, госпожа.
– Не называй меня госпожой, когда мы одни, мы же договорились.
– Как скажешь, госпожа.
Все знают, что Кёсем не любит гулять одна даже по прекрасным тенистым аллеям Дар-ас-Саадет. Раньше компанию ей составляли Хадидже и Башар, подруги детства, и было им позволено рядом с султаншей столь многое, что положению их люто завидовали прочие обитательницы Дома Счастья. Та, которая в девичестве звалась Хадидже, правда, заболела и почти сразу перестала появляться в саду, однако оставалась Башар – оставалась, даже когда вышла замуж; она часто посещала женскую половину дворца, потому что у ее мужа вечно были какие-то очень важные государственные дела с правителями Блистательной Порты, сначала с Мустафой, а потом и с Османом. И этот человек, должно быть, чрезвычайно любил свою жену и детей, ибо никогда не мог отказать им в просьбе взять с собою и их, чтобы подруги могли вдосталь наговориться о своем, о женском, пока мужчины решают свои дела: те самые, государственные и очень важные.
Но последнее время муж Башар редко приезжает в столицу. А если и приезжает, то один: тревожные времена, жен и детей лучше оставить дома. Под надежной охраной надежных друзей и родичей и не менее надежных собак. А Хадидже умерла. Но Кёсем не была бы Кёсем, если бы не нашла себе новую Хадидже.
Даже двух.
– Я кому сказала, Хадидже? Лицо обгорит, потемнеет, потеряет привлекательность перед глазами султана.
Женщины перебрасываются короткими взглядами, куда более значимыми, чем слова. И та, что ниже на полголовы и моложе на целую жизнь, послушно опускает голову.
– Хорошо, госпожа.
Со стороны Кёсем фраза о привлекательности перед глазами султана могла бы быть издевкой – всем ведь известно, что эта Хадидже ее уже потеряла. Пусть пока еще ее не отправили в Обитель Отвергнутых, но и былого статуса любимой фаворитки у нее уже нет, султан Осман уже много ночей пренебрегает ее ласками, предпочитая вызывать на ложе Мейлишах. Говорят, ему даже нравится ее растущий живот, потому что в нем растет сын не Османа-шахзаде, а Османа-султана, его настоящий первенец. Так что фраза Кёсем могла бы оказаться издевкой, да, не очень умный соглядатай так бы наверняка и подумал. Если бы не обратил внимания на тон, каковым фраза была произнесена. И не вспомнил, что нет ничего переменчивее, чем ветер у моря и султанское расположение.
Впрочем, вряд ли в Дар-ас-Саадет нашелся бы настолько неумный соглядатай – настолько неумные тут просто не выживают.
– И не называй меня госпожой, сколько раз повторять!
– Хорошо, госпожа, как скажешь, госпожа!
С легким серебристым смехом Хадидже кружится по садовой дорожке, словно танцует. Она отлично поняла, что хотела сказать Кёсем ей, – и что хотела она, чтобы поняли другие. И мгновенно подхватила игру, словно всю жизнь вот так вдвоем танцевали они на канате судьбы – звонкий счастливый смех, беззаботная улыбка, руки раскинуты, широкие рукава халата плещутся крыльями, мягкие алые туфельки рисуют замысловатый узор по золотому песку дорожки.
Любой соглядатай сразу поймет, как обрадовали ее слова Кёсем, и утвердится в собственной прозорливости, и порадуется, что такой умный, вот ведь мог подумать, что Кёсем просто издевается, а не подумал так, ибо сразу же понял потаенный смысл ее речи. Издалека поймет и издалека же утвердится – и другим передаст, что рано сбрасывать со струн абака костяшку под именем Хадидже. Ох, рано!
Но вряд ли даже самый прозорливый и подозрительный соглядатай сумеет подойти настолько близко, чтобы заглянуть танцующей и смеющейся Хадидже в глаза. И хорошо, что не сумеет. Целее будет.
А глаза Хадидже, кстати, по-прежнему смотрят в небо…
– Ну вот опять. И на что ты там уставилась?
Наконец-то!!!
Если бы соглядатай оказался не просто сверхпрозорливым, но истинным гением своего ремесла и если бы сумел он подобраться близко-близко, он бы, возможно, увидел. Увидел, с каким облегчением в этот раз опустила голову Хадидже, у которой от постоянного ее запрокидывания и вынужденного глядения вверх уже начала затекать шея. А что было делать, если эта недогадливая султанша столько времени все никак не могла задать правильный вопрос?!
– На птиц, госпожа.
Это только кажется, что в прекрасных садах Дар-ас-Саадет можно уединиться и остаться незамеченным. Или поговорить о чем-то секретном – и чтобы об этом сразу же не узнали все вплоть до самой последней служанки. Впрочем, служанка, может, и не узнает – зачем ей? Ей от такого знания ни жарко, ни холодно. А вот кому бы и не надо, узнает точно. Сотни глаз следят за каждым, кто гуляет по тенистым лабиринтам восхитительных садов Дома Счастья, сотни ушей прислушиваются к разговорам, что ведутся в их тени. Вот и прекрасно. Вот и пусть слушают счастливый смех и глупую болтовню глупых женщин. В самом деле – ну кто, кроме глупых женщин, будет болтать о птичках?!
– На птиц?
От неожиданности Кёсем даже приостанавливается и сама поднимает голову. В утреннем небе, выжженном солнцем до ослепительной белизны, действительно видна темная черточка парящей птицы; то ли жаворонок, то ли сокол, на таком расстоянии не разобрать. Кёсем отводит взгляд – не отводит даже, отдергивает скорее. И натыкается на встречный взгляд Хадидже. И ей даже кажется, что она видит искры и слышит звон стали о сталь, словно столкнулись два клинка. Смешок застревает в горле.
– Да, госпожа! На птиц! Они так прекрасны! Они так… крылаты!
Хадидже кружится и смеется, ее рукава-крылья плетут узор, отвлекая и увлекая. И нужно подхватывать танец, хотя бы словами, хотя бы выражением лица.
– Ты хочешь снова стать птичкой, Хадидже?
Тон в меру ироничен, улыбка легка, если не сказать легкомысленна. Танец подхвачен. И даже самое тренированное соглядатайское ухо вряд ли услышит в ответном смехе Хадидже скрытое облегчение.
– Нет, госпожа! Я уже была птичкой, с меня хватит.
– Тебе не нравилось быть птичкой?
Хадидже остановилась на миг, словно задумалась, склонила голову к плечу.
– Нравилось, госпожа, но я тогда была совсем ребенком. Думаю, моему сыну тоже понравилось бы быть… крылатым. Это же так здорово – быть выше всех, прыгать с ветки на ветку, клевать ближнего, гадить нижним…
Хадидже вновь засмеялась и закружилась по дорожке, плетя кружево движений и слов и надежно укрывая этой плетенкой то единственное, которое было важным. Все. Его удалось вплести в канву так, что вряд ли поймет кто посторонний, да еще и замаскировать глупыми шуточками напоследок, а ведь отлично известно, что все и всегда запоминают лишь последние фразы, особенно если фраз много и все они глупые.
Она сказала, что хотела.
Сыну Хадидже от шахзаде Османа опасно оставаться в Топкапы, особенно когда Мейлишах родит сына султана Османа. Впрочем, даже если родится девочка, это только отсрочка. Особенно если слухи о грядущей женитьбе султана на двух родовитых турчанках окажутся вовсе не измышлениями глупых евнухов, как считают многие, а самой что ни на есть истинной правдой. Вряд ли Осман сам опустится до детоубийства, не настолько уж он безумен, но у него слишком много добровольных помощников, спешащих наперебой угодить и предугадать малейшее желание султана. И жизнь собственного сына – не то, что Хадидже готова поставить на слишком тонкую веточку их порядочности.
Она сказала, что хотела. Теперь вопрос в том, согласится ли Кёсем помочь. А если согласится, то что потребует в качестве платы?
Кёсем смеется – безукоризненно весел ее голос, безукоризненно легкомыслен тон:
– Осторожнее, Хадидже, не гневи Аллаха! Он ведь может неверно истолковать твою просьбу – и взять у тебя гораздо больше, чем ты готова отдать.
Хадидже замирает. Перестает улыбаться. Отвечает очень серьезно:
– Все в его воле, госпожа. Я не стану роптать, что бы он для меня ни предуготовил.
– И не смотри больше на птичек, а то действительно нос покраснеет.
– Не буду, госпожа.
– И не называй меня госпожой, сколько раз повторять!
– Как тебе будет угодно, госпожа…
Легкая повседневная пикировка, привычная и удобная, словно старые разношенные домашние туфли из мягкой кожи. Ее можно вести часами, с утра до вечера, чтобы соглядатаям было чем занять уши. Думать при этом можно о чем угодно, язык сам все сделает. А подумать есть о чем.
Например, о том, из чего и как незаметно сделать куклу, которую потом придется похоронить и оплакать вместо сына – сына, для которого они с Кёсем только что написали новую судьбу если не в небесной книге Судеб, то хотя бы в ее земном отражении.
* * *
– Пей! Выпьешь – останешься жить. Ты ведь хочешь жить, правда?
Они пришли на рассвете, сразу после молитвы. Наглые, уверенные в собственной безнаказанности и полном праве делать все, что хотят. Их звонкие голоса отчетливо разносились по вмиг опустевшему дворику, а слуги, конечно же, сделали вид, будто ослепли и оглохли враз, да и вообще их тут и рядом никогда не было.
Айше и Акиле, две высокородные дряни, задирающие носы так, что царапают ими низкие тучи; две новые фаворитки Османа. Вернее, нет, не фаворитки, в этом-то все и дело.
Жёны.
Поэтому-то и разбежались слуги, поэтому-то и не спешат евнухи наводить порядок. Одно дело – разнимать подравшихся наложниц, и совсем другое – мешать благородным женам правящего султана учить одну из этих наложниц уму-разуму. Ну и новым порядкам заодно.
– Пей, это хорошая отрава. Ты от нее не умрешь. А вот ублюдка своего скинешь. Ты что о себе возомнила, глупая грязная сучка?! Что родишь сына – и будет тебе счастье? Размечталась! Осману не нужно твое отродье, его все равно убьют. Ну чего ты отворачиваешься? Пей! Жить, пусть даже и с пустым лоном, все же лучше, чем быть задушенной подушкой или брошенной в Босфор с мешком на голове! Тебе ведь даже шелковой удавки не пришлют – много чести! Папочка сказал, что таких, как ты, надо топить в помойном ведре, да и то потом мыть придется!
И смех, мерзкий, заливистый…
До чего же противные они, эти девицы! Неужели все благородные турчанки такие или это только Осману так свезло? Хадидже подперла ладошкою подбородок, чтобы было удобнее смотреть. Ей не спалось сегодня ночью, было слишком душно, вот и вышла на плоскую крышу – сначала посидеть, разглядывая звезды, а потом полежать. Она уже почти задремать успела, когда эти две дряни, тоже, видать, ранние пташки, пинками вытолкали во дворик Мейлишах – растрепанную, в одной спальной рубахе и босиком.
Хадидже не видела бывшую подругу больше месяца, и увиденное сейчас ее несказанно порадовало – и то, как за это время подурнела удачливая соперница, так вовремя спихнувшая саму Хадидже с ложа Османа и забеременевшая уже не от шахзаде, как сама торопыга-Хадидже, а от полноценного султана; и то, как нелепо ковыляет она, поджимая пальцы и придерживая обеими руками огромный живот, распирающий спальную рубаху, словно подушка, засунутая под нее ради смеха. Волосы всклокочены, под глазами черные круги, лицо отекло – ах, что за отрада для взора Хадидже, ну просто любовалась бы и любовалась! Вот только две красиво накрашенные дряни в парадных халатах султанских жен настроение портили.
Красиво накрашенные, ха! И это сразу после молитвы-то! Значит, ритуальным омовением пренебрегли, а еще правоверные!
Та из девиц, что пониже, пихала в лицо отворачивающейся Мейлишах небольшой узкогорлый кувшинчик, из которого, очевидно, и надо было пить отраву, вторая же пыталась придержать строптивую пленницу. Сначала за плечи, но неудачно. Потом схватила за волосы и сильно ударила головой о стенку.
Вернее, попыталась ударить сильно, но девицы были неопытными, похоже, не только в ночных утехах (бревна обе, как есть бревна, хихикали евнухи, не то что ласкать – не умеют даже кричать правильно, да еще и в слезы ударились – эх вы, драгоценные потомицы благородных семейств!), но и в потасовках. Только мешали друг другу.
Хадидже вообще удивлялась: как они сами еще не попадали, запутавшись в собственных ногах? Ни одна из них на улицах Калькутты не прожила бы и двух дней. На каких же мягких коврах их растили, бедняжечек, что они умудрились до своих лет дожить, но так ничему и не научиться?
Что ж, достойное наказание султану, посмевшему отвергнуть перчатку богини.
Хадидже встала у самого края крыши, легла грудью на бортик, не опасаясь оказаться замеченной, – никто из этой увлеченной друг другом троицы все равно вверх не смотрит, им там, внизу, куда интереснее.
Та, что повыше – кажется, Айше, – перехватила волосы Мейлишах поудобнее, обеими руками, и снова попыталась ударить ее головой об стену, чтобы оглушить. И снова не сумела – Мейлишах вывернулась и даже умудрилась боднуть соперницу головой в живот, по-прежнему прикрывая собственный обеими руками. Хадидже подавила тяжелый вздох – ей даже стало немножко жалко Османа. Хороши жены, вдвоем с одной брюхатой девчонкой справиться не могут! Ведь она, похоже, сейчас наваляет им обеим и удерет обратно, в покои вынашивающих семя султана, где слуги уже не смогут сделать вид, что разом вдруг ослепли и оглохли.
Спуститься, что ли? Помочь, как и положено хорошей наложнице? Не были бы они такими противными да заносчивыми, эти девицы…
Впрочем, отворачиваться и следовать примеру слуг – ничего не слышу, ничего не вижу, ничего никому не скажу – тоже не особо хотелось, тем более что вопят эти дуры громко и поспать все равно не удастся. Хадидже задумчиво разматывала пояс-ханди, еще ничего для себя не решив: шелковая лента шириной в локоть и длиной не менее дюжины все равно мешать будет, лучше заранее снять, если вдруг что. Даже если и ничего.
– Лей, пока держу!
Айше перехватила Мейлишах за шею сзади. Мейлишах чуть подергалась, а потом вдруг обмякла, видно лишившись чувств. Но когда Акиле подступила к ней вплотную со своим кувшинчиком, внезапно ожила, ухватилась обеими руками за плечи Айше и, используя ту как опору, обеими ногами ударила Акиле под дых, отбросив чуть ли не в противоположный конец двора. А заодно уронила и не ожидавшую ничего такого Айше, еще и упав на нее сверху. Кувшинчик оказался металлическим – не разбился, откатился, звякая по брусчатке и марая маслянистой отравой белые камни. На ноги Акиле и Мейлишах поднялись почти одновременно – и одинаково неуклюже, прижимая левые руки к животам и скособочившись. Только Акиле еще и шипела, ругаясь на вдохе, а Мейлишах сразу отступила к стене, прижалась к ней спиной.
Она не кричала, не звала на помощь – знала, что бесполезно. Кёсем далеко, не услышит, а других таких дур в Дар-ас-Саадет больше нету, чтобы перечить женам Османа и лишать их невинного развлечения.
Удирать Мейлишах тоже не собиралась – она собиралась драться. Возможно, насмерть.
– Ах ты, тварь! Не хочешь по-хорошему, я и так твоего ублюдка выковырну!
Очень даже возможно – в правой руке Акиле сверкнуло узкое лезвие.
Ну вот, напрасно Хадидже переживала, чему-то эти девицы все-таки учатся. Может быть, даже и справятся вдвоем с одной беременной, при этом не зарезав ни себя самих, ни друг дружку. Может быть…
А зарежут – тоже хорошо, может, даже и лучше. Что вообще прекрасно – так это то, что Хадидже ни при чем. Что бы там во дворике ни случилось. Вот ни при чем – и все тут. Совершенно.
Блеск лезвия завораживал, Хадидже не могла оторвать от него глаз. Руки все делали сами, на ощупь и независимо ни от глаз, ни от мыслей. Пропустили конец пояса сквозь резную балюстраду и навязали скользящий узел вокруг угловой балясины. А потом, зажав полотнище за спиной локтями, оперлись о бортик и перебросили Хадидже через край такой уютной крыши.
Глупые руки. Но что поделать – какие есть!
Шелк прохладный, гладкий, скользить по такому – одно удовольствие, даже ладони не обожгло, только змеиное шипение ткани, трущейся о кожу. В тишине пустого дворика оно прозвучало… Хадидже даже затруднилась бы сказать, как именно, но очень достойно. Так, как надо.
– Ой, и кто же это у нас такой красивый да без охраны? Смелый такой! Не боится попортить свою красоту…
Босые пятки ударили о камень, пожалуй, слишком сильно – теперь зашипела уже сама Хадидже. Но это даже и к лучшему – убедительнее получилось.
– Ты еще откуда взялась? – неуверенно развернулась к новой сопернице Акиле, выставив перед собой стальное жало. И ведь всерьез кажется ей, глупой, что она вся из себя такая страшная да вооруженная! – Я и тебя порежу на лоскуточки, если не уберешься с дороги!
– Это вы валите, откуда пришли, шавки бесхвостые! Пока я не разозлилась.
– А то что? Драться полезешь? Да я таких… – Акиле, похоже, вновь обрела уверенность и высокомерно вздернула подбородок.
Надо было ломать, раз уж ввязалась. И сразу, иначе действительно опомнятся.
Хадидже сплюнула – так, чтобы плевок лег точно перед загнутым носком туфли Акиле, заставив ту отдернуть ногу, тем самым окончательно потеряв самоуверенность, хотя можно было и не отдергивать, плевок бы все равно не попал.
– Много чести! Если я действительно разозлюсь, ты сама сдохнешь.
– Ха! Грозилась одна такая… – вздернула подбородок Акиле еще выше, хотя раньше казалось, что выше уже невозможно.
Но тут Айше, все это время молчавшая и рассматривавшая Хадидже с подозрением, вдруг побледнела, расширила глаза, подскочила к подруге и что-то горячо зашептала той на ухо, одновременно делая в сторону Хадидже знак от сглаза. Хадидже расслышала не все, лишь несколько слов: «Это та самая… кто свяжется… глаз плохой… не жилец… иблисово отродье…»
От себя добавлять ничего Хадидже не стала. Зачем? И так достаточно. Улыбнулась только, как могла более приветливо и многообещающе.
Султанские жены вздрогнули. Обе.
– Да больно надо связываться… – фыркнула Акиле не очень уверенно.
– Вот-вот. У нас и других дел полно.
– Правильно. А этих все равно здесь скоро не будет. Мой почтенный отец говорит, что гнилую кровь нужно выжигать! Каленым железом!
(Ее почтенный отец… Очень даже известно, кто он такой: шейх-уль-ислам, глава вероучителей. Но вот нет ведь его рядом с тобой прямо сейчас, глупая ты девчонка!)
И они пошли к темному провалу арки, в глубине которого маячили бледные лица любопытных служанок. Резво так пошли, хотя и гордо.
Хадидже удержалась от того, чтобы шугануть их в спины каким-нибудь особо непонятным жестом (который они наверняка приняли бы за страшное проклятье) и посмотреть, побегут или нет? Подошла к Мейлишах.
– Ты как?
Мейлишах оценивающе взглянула на бывшую подругу. Моргнула.
– Лучше, чем могло быть.
– Помочь?
– Сама дойду.
Хадидже обвела дворик взглядом, сдернула пояс, все это время полоскавшийся на легком утреннем ветерке, словно странный штандарт то ли победившей, то ли проигравшей армии.
– Пошли-ка лучше к Кёсем.
Теперь дворик обвела взглядом уже Мейлишах, особенно долго задержавшись им на выплеснувшихся из-под арки служанках, как ни в чем не бывало начавших заниматься повседневными бытовыми делами и делавших вид, что совершенно не замечают двух наложниц, одна из которых одета не совсем подобающе, а другая так и вообще почти раздета. Кивнула, хмурясь:
– Да, пожалуй, ты права. Лучше к Кёсем.
Вот и все. Словно и не было ссоры, охлаждения и многомесячного молчания.
Но прежде чем проводить подругу к Кёсем, Хадидже подняла закатившийся под стену узкогорлый кувшинчик и плотно заткнула его пробкой. Разлилось не все: судя по бульканью, в кувшинчике оставалось не менее половины предназначенной для Мейлишах отравы.
Вот, значит, и незачем ему просто так валяться где ни попадя.