Начало основного действа в пьесе о Карагёзе и Хадживате

Неисчислимая армия выступила в долгий поход, и не было под небом силы, способной ее остановить. Шла султанская гвардия под руководством испытанных в битвах баши, чьи облачения даже в походе сохраняли роскошную пышность, и кашевары отрядов перекликивались дробными маршами на обтянутых кожей котлах. Гордые сипахи искоса поглядывали с горячих коней на усталых пехотинцев, месящих дорожную пыль. Шли полки армян, тяжело звякая дедовскими кольчугами. Гарцевали на иомудских, ахалтекинских, гокленских жеребцах полуоборванные кочевники: юрюки, тахтаджи, тюркмены, абдалы, зейбеки, чепни. Нестройными толпами рассыпались по дорогам разношерстные лазы и курды. Группы греков и албанцев смешивались с артиллерийскими обозами, с разномастными повозками, везшими порох, каменные ядра, снаряжение для пушек и для осады, провиант, фураж… да мало ли что везли по пыльным дорогам обозные телеги.

Где-то там, на севере, между густых лесов и диких гор, поднял мятеж полукатолик-полуортодокс, но в любом случае гяур, князь Владислав, господарь Валахии, по прозвищу Дракул или же Цепеш. Пока он сажал на кол своих собственных подданных и вешал пленных венгров, великому султану не было дела до этих его шалостей. Но когда он начал вбивать гвозди в головы правоверных мусульман и снимать кожу с туркоманов, слуг и подданных самого султана, когда он отказался посылать деньги в султанскую казну и новобранцев в султанское войско, то этого великий правитель и защитник всех правоверных вытерпеть не смог. Мятежника ждала лютая смерть, его замки – разрушение, а земли – разорение.

Во всяком случае, такие речи звучали, прежде чем войско выступило в поход. А уж о том, что заодно со всем этим надо было навести порядок в землях поклоняющихся распятому от Дуная и до Днестра и укрепить руку светлейшего султана на дальних границах, даже речей не было нужды вести.

Войско спешило. Во второй половине дня уже необходимо присматривать реку или источники, откуда предстоит напоить коней и верблюдов, думать о том, где разместить отряды, чтобы не было свар и сутолоки, чтобы всем хватало дров для костра и воды для питья и каши в котлах. Надо поставить палатки и шатры для баши на ровных местах и развести караулы. Надо зарезать и освежевать овец, чтобы утром на рассвете люди поели еще теплой вечерней шурпы и на сытых после ночной пастьбы лошадях бодро продолжили путь.

…Впрочем, часто в мире случается так, что самые заметные события служат лишь покрывалом, которое Аллах накидывает на нечто куда более значимое, но мелкое, не сразу бросающееся в глаза; как ме́лок алмаз по сравнению с медным слитком, как неразличим мудрец в толпе горлопанов, каллиграфическая вязь – среди груды небрежно исписанных страниц. Вот и сейчас воинский поход, предпринятый по велению султана, – лишь ширма в театре теней, за которой то неразборчиво, то проступая во всех деталях, мелькают фигуры Дервиша, Пьяницы, Врача, Карлика, Курильщика опия и, наконец, подлинных повелителей теневой труппы – Карагёза и Хадживата.

Несколько всадников в черных одеждах, отделившись от войска, шагом вели тонконогих коней по каменистой тропе между холмами. Они и есть те фигурки, которыми высшие силы ведут свою неведомую игру, а прочее лишь нарисовано на ширме. Больше никто в султанском войске никогда не увидит ни этих всадников, ни их предводителя. Пустынные холмы, да кружащиеся над ними бурые коршуны, да покрытые желтой пылью узкие каменистые дороги умеют хранить свои секреты.

Однако вещий сон раскрывает и их…

Предводитель, человек с орлиным носом и бородой Пророка, в персидском шишаке и черной епанче, что-то прокричал своим спутникам, показывая на группу каменных строений близ вершины дальнего холма. Он пришпорил покрытую богатым чепраком лошадь, и за ней, без понукания ускорив аллюр, двинулись покрытые дорожной пылью лошади, несущие молчаливых всадников.

Лошади мотали головами и изредка пофыркивали, подбадриваемые редкими ударами пяток. Уже наступил полдень, когда их мерный шаг завершился у высокого глиняного дувала с дощатыми воротами на железных полосах.

Кавалькада остановилась. Кони, пряча головы в тень, помахивали нестрижеными хвостами.

Всадник в черном тюрбане вокруг шишака спрыгнул со стремени и постучал кулаком в толстые доски ворот. Спустя время раздался звук сдвигаемого засова, ворота приоткрылись, и в образовавшуюся щель выглянул испуганный рыжеволосый мальчик. Он, словно не веря самому себе, окинул взглядом пришельцев, проговорил что-то на незнакомом языке и опять скрылся за окованными створками. Только после этого раздававшиеся за дувалом удары молота по железу и сопение мехов стихли, а в воротах показался грузный немолодой мужчина, припорошенный углем и окалиной.

Он бесстрастно смотрел на уже спешившихся всадников.

Человек в черном бросил на него пристальный взгляд и спросил, не давая развиться неучтивой паузе:

– Здесь ли живет кузнец Ибрагим?

– Да, я демирджи Ибрагим, – ответил тот, оттирая руки прокопченной тряпкой.

– Демирджи Ибрагим по прозвищу Халиб?

– Да, и мой отец, да сохранит Аллах его светлую память, был прозван Халиб, то есть «одерживающий победу», и я, сын его, ношу то же прозвище.

– И ты, почтенный Ибрагим, как говорят многие люди, выделываешь самые лучшие клинки?

– Не знаю, делаю ли я самые лучшие клинки, и не знаю, о чем говорят иногда люди, но да, я делаю сабли, за которые мне не стыдно и которыми гордятся те, кто их носит.

– Тогда могу ли я воспользоваться твоим мастерством, почтенный Ибрагим? Выполнишь ли ты мой заказ?

– Те, кто едет сюда по этой дороге, знают, куда и зачем они едут. И я тоже знаю, зачем едут по этой дороге те, кто приезжает сюда. Проходи, и пусть спутники твои проходят.

Хозяин широко распахнул ворота и отошел в сторону. Путники завели лошадей во двор, где с тяжеленных кованых цепей рвались псы, рычание которых умолкло только после нескольких красноречивых щелчков арапника.

Хозяин и гости подошли к тенистому дереву, росшему у самой кузни, под которым лежало несколько колод. На них, видимо, в обычное время сидели домочадцы и работники. Халиб бросил молчаливый взгляд на рыжего подростка, стоявшего неподалеку, и тот мгновенно исчез. Возвратился он уже с закутанной в пестрое покрывало девочкой: в обеих руках они несли кувшины с холодной водой.

Гости утолили жажду и омыли руки, как положено правоверным. Только после этого они сели на колоды, теперь уже покрытые цветными узорчатыми ковриками, и разговор мог продолжаться.

Рыжий мальчишка выжал в поставленный перед гостями большой кувшин с водой лимон, девочка влила туда и размешала сладкий виноградный бекмес, принесла груду чистых глиняных кружек. Только сейчас гость в черном по-настоящему пригляделся к ним обоим. На девчонку особо смотреть было нечего: она была прикрыта так, как и подобает дочерям правоверных в присутствии чужаков. А вот парень…

«Не сын. Чертами лица не похож на хозяина. Раб. Но почему он в такой странной накидке, больше похожей на женское платье? Почтенный демирджи по прозвищу Халиб не похож на тех любителей мальчиков, которых так немало в Истанбуле. К тому же мальчуган худосочен: зачем кузнецу такой раб? Мог бы купить крепыша, который бы ему и котлы чистил, и мехи качал. Впрочем, мехи качать есть кому. Вон загорелые подмастерья копошатся в тени кузни, не обращая внимания на гостей, словно и нет их».

– Это Черкесли, – словно читая мысли гостя, произнес хозяин. – Я купил его у черкесов, уже после Рамазана. Он в женской одежде, потому что старая порвалась, да и вырос он из нее. Сейчас ему новую шьют.

Человек в черном хотел сказать еще что-нибудь – то ли похвалить дочку Халиба, то ли похвалить шербет, но передумал и решил перейти прямо к делу.

– Почтенный Ибрагим… Не станем говорить, что ты подлинный знаток своего многодостойного ремесла, будь это иначе, я бы не оказался здесь. Поэтому мой вопрос таков: можешь ли ты выковать нечто, подобное этому?

В его руках словно из ниоткуда возник тряпичный сверток. Развязав тряпицу, оказавшуюся шелковым платком, гость подал лежавшую в нем вещь кузнецу.

Это был обломок сабли. Дорогой и редкой сабли. Рукоять с эфесом и часть клинка, узорчатого, серого.

Ибрагим внимательно рассмотрел слом. Сварной булат был словно бы… Да нет, не «словно бы», а именно разрублен. Разрублен мощным ударом. Причем этот удар шел не сбоку – так еще можно перебить клинок, пусть не булатный, поплоше, – но с лезвия, как то бывает, когда сабли сходятся при встречной рубке.

У Ибрагима уже седина пробивалась в жесткие курчавые волосы, но такого он еще не видел. Сломать можно все, и булатную саблю тоже, но перерубить?..

Вторую странность он обнаружил на рукояти. Изящная крестовина, накладки из рога зверя, зовущегося гергедан, обвитые шнуром золотой проволоки, – такое Халиб видал, пускай и не слишком часто. Но чтобы сабельное навершие было украшено огромным индийским топазом – нет. То, что топаз был индийским, а не с берегов Красного моря и не из лесных краев, именуемых Волынской землей, Ибрагим понял сразу – нет, не понял, скорее почувствовал.

Топаз оказался разбит, расколот на две почти равные части, чудом державшиеся в оправке. Похоже, удар был нанесен не дробящим оружием, а острым лезвием – да, именно вроде сабельного. Оно же рассекло и одну из накладок рукояти.

Вполне возможно, что прежний хозяин этой сабли лишился и пальцев. Если не всей руки.

Бережно положив обломок сабли обратно на шелковый платок, кузнец вопросительно посмотрел на гостя. То, что дело было необычным, он уже понял. Тем более что гость так и не сказал своего имени, кто он и откуда, а также кто посоветовал ему обратиться именно к демирджи Халибу, человеку, в рекомендациях не нуждающемуся.

Гость понимающе кашлянул и изложил свою просьбу:

– Эта вещь дорога для меня, – гость изучающе смотрел на хозяина. – Я хочу сделать из нее короткое оружие, раз уж длинным оно, сам видишь, быть перестало. Прямой обоюдоострый кинжал, или бебут, сохраняющий прежний изгиб, или печак с односторонней заточкой – выбери сам. Твой глаз и твоя рука вернее моих слов подскажут, что здесь можно сделать. Вот только хорошо бы сохранить и камень на навершии. Сможешь ли ты сделать это тоже? Я знаю, что это работа не для кователя металла, но недаром твое прозвище…

Он выжидающе умолк.

Кузнец еще раз внимательно осмотрел сломанную саблю и с сожалением протянул ее обратно гостю:

– Нет, камень сохранить нельзя. Пойди к гранильщикам, они сделают тебе два новых камня. Даже если я соберу обломки вместе, сделаю новую коронку, поставлю их на осетровом клее – топаз уже разбит. Трещин очень много, они рано или поздно дадут знать о себе, и тогда камень в навершии просто рассыплется от любого случайного удара. Или даже без него. Да и скрыть, во всяком случае, главную трещину… чего уж там, скажу прямо, место разруба, не получится. Нет, путь этого камня как единого целого завершен.

Гость молчал, посматривая то на саблю, то на кузнеца, то на землю, то куда-то в сторону.

– Если хочешь, я сам поговорю с гранильщиком. – Ибрагим снова бросил взгляд на навершие. – Ты прав, говоря, что это работа не для кователя металла, но и мастер по камню тут справится не всякий. Далеко не всякий… Тем не менее среди тех мастеров, с которыми я разделяю труды, есть и тот, кто перегранит тебе эти оба обломка, сделает из них два одинаковых камня. А я поставлю тебе их на рукоять с обеих сторон: накладки ведь все равно придется менять. Менять на… если захочешь… Да, если ты того захочешь, я вместо рога использую камень. Другой, совсем особый… Подожди немного, я покажу тебе…

Кузнец исчез в глубине дома, а когда снова, не так уж скоро, появился на дворе, в его заскорузлой руке был мешочек из оленьей замши. В таких держат пули, а с недавних пор насыпают новомодное зелье под названием табак. Но этот мешочек служил для других целей.

Ибрагим развязал шнурок, и на мозолистую ладонь скользнул крупный кусок янтаря, будто охваченный внутренним пламенем. В глубине яркого камня плавал пузырек воздуха, а рядом, чудесным образом перенесенная под поверхность, будто янтарь когда-то и вправду был не камнем, но древесной смолой, застыла, словно обнимая этот пузырек, крошечная ящерица. Вроде тех, которые даже в нынешнюю пору иногда приезжают, подобно непрошеным пассажирам, прячась среди досок и канатов кораблей, доставляющих товар с Тарапатама. Или Львиного острова, как его еще именуют.

Гость долго разглядывал камень и застывшую в нем навек ящерицу. Затем лицо его просветлело.

– Делай, мастер. Поступай, как ты знаешь, да сотворит Аллах твои дороги легкими. Работай, Ибрагим-уста. Я верю тебе. Ты сделаешь так, как никто другой сделать не сумеет. Спасибо тебе за надежду, почтенный кузнец, да даст Всемилостивый тебе долгие годы жизни. Клянусь, я не обижу тебя с наградой. Вот… – голос его изменился, – вот задаток. Заплатишь гранильщику и купишь, что будет надо. Потребуется – добавлю еще.

На ладонь оружейника рядом с опустевшим мешочком, только что таившим внутри янтарь, лег другой, мягко звякнувший той тяжестью, которой Аллах наделил лишь один металл.

Черкесли и девочка уже несли шербет.

После того как гости промочили горло, Ибрагим, еще немного помолчавший в раздумьях, наконец произнес:

– Два камня, которые получатся из этого топаза, будут похожи на половинки сливы.

– Сливы? – переспросил гость. – Ну, пусть будет слива…

– Скажи, почтенный, известны ли тебе свойства топаза?

– Не больше, чем прежнему хозяину этой сабли… – Ответ был двусмыслен, но кузнец предпочел истолковать его по-своему.

– Топаз – такой камень, который меняет цвет. Если камни нагревать, они часто обретают иную расцветку, это дело обыденное. Но топаз может менять цвет и сам по себе. От долгого пребывания на солнечном свете, например. Или просто от возраста. Старые камни выглядят совсем не так, как те, которые только что нашли в копальнях. Дед в своей молодости будет носить топаз одного цвета, а его внук в своей старости станет владельцем совершенно другого камня. Новорожденный топаз может сиять желтым цветом, медовым, горячим. Потом он обретает оттенок созревающей алычи, в нем начинает проявляться краснота. Покраснев до глубины своей, он и вовсе будет напоминать лал. Но потом этот же камень делается зеленым, как осенняя трава, как созревающая пшеница. И наконец, судьба велит ему стать синим. Все старые топазы – синие, и все синие топазы – старые. Если, конечно, это топазы из Хиндустана или Львиного острова, об иных топазах я говорить не буду. Твой камень как раз из Хиндустана…

– Ты мудрый и знающий человек, Ибрагим, – ответил гость. – Мне неведомы такие подробности. А камень… что ж, возможно, он и из Хиндустана. Не я привозил его, и не я вставлял. Это было еще до меня…

Ибрагим немного помедлил и наконец спросил о том, что давно не давало ему покоя:

– Не знаю, может быть, ты сочтешь правильным сохранить это в тайне, но все же… Что случилось с твоей саблей и что это за сабля? Как можно было нанести такой удар, чтобы разрубить ее? Воистину, я подобного никогда не видел! О Аллах, человеку такое не под силу, разве только горный дэв исхитрится своим дэвским клинком, что тверже алмаза, тяжелее секиры и длиннее оглобли…

Это был не единственный вопрос, занимавший оружейника, но остальные он задавать поостерегся. На самом же деле его куда больше интересовала сама сабля и то, какой она была «при жизни», как то принято говорить среди кузнецов. Это ведь работа не франков и не генуэзцев, не индусов и не персов… а также не мастеров Высокой Порты, лучшие из которых были известны Ибрагиму поименно, да и они знали его, ибо, хотя Порта обширна, высшая из ступеней на лестнице мастерства широкой не бывает. Похожие на такие сабли ковали сирийские халибы в Дамаске, но это было очень давно, во времена молодости его деда. Другие, но тоже чем-то похожие, делал уста Юсуф из Самарканда, однако он уже очень стар и, говорят, слаб глазами, да и вообще неизвестно, жив ли сейчас. Конечно, сабля может быть очень стара, жизнь оружия бывает в разы длиннее человеческой, но вот такой изгиб крестовины – детище сравнительно недавнего времени, тут взгляд оружейника не обманется.

Мастера из Сира выковывают хорошие булатные заготовки, клинки у них тоже хороши, но это – нет, совсем не в их стиле работа. Жаль, что сохранилась только малая часть лезвия: участок, что ближе к острию, мог бы многое подсказать…

Рука неизвестного мастера казалась и очень знакомой, и одновременно пугающе неведомой. Поэт, сказитель или переписчик дастанов, наверно, сравнил бы это неполное узнавание со встречей с родным братом, который вдруг оказывается оборотнем. Но у кузнецов-оружейников такие сравнения не в ходу.

– Я понял твой вопрос, Ибрагим-уста, – ответил гость, в свою очередь тоже немного помедлив. – Эта сабля принадлежала человеку, который был дорог мне, поэтому и она дорога мне, как память о нем. Что случилось с ним, могу лишь гадать, до конца мне это неизвестно, хотя, вероятнее всего, он уже давно слушает флейтисток в благословенном саду Аллаха, да будут славны девяносто девять имен его. При каких обстоятельствах оказалась разрублена эта сабля, которую я знал как лучшую из всех сабель, что перевидал на своем веку, – мне тоже неведомо. Может быть, ты и прав: только дэву и джинну по силам такое, да еще шайтану, хозяину их, будь проклят он в веках. Некоторое время назад я получил эту саблю уже такой, какой ты ее увидел, и сказать более ничего не могу. Не все ведомо человеку, что сотворяется по воле Аллаха. И не все должно быть ведомо. Иншалла…

Пришелец так и не назвал своего имени, а кузнец так и не спросил его. По обычаю даже принятый внутрь дома гость может жить три дня, питаясь хлебом хозяина и оставаясь не названным. На третий день, правда, он или должен назвать свое имя, сказать, кто он и откуда, – или же ему подобает уехать. Однако незнакомец в черном тюрбане поверх шишака был не только гостем, которым становятся просто по праву вхождения в дом, но еще и заказчиком, а заказчики иногда хотят остаться неизвестными. Мало ли, может, он будет грабить караваны где-нибудь в Аравии и Албании, или пиратствовать под Мальтой, или, наоборот, верно служить султану, скрещивая клинки на крепостных валах под Веной… Это его выбор. Мастер должен хорошо знать свое дело, а не задавать вопросы, на которые заказчик, возможно, не очень-то хотел бы давать ответы.

– У меня много врагов… – сказал гость, когда уже уходил. – Мое имя, окажись оно произнесено вслух, могло бы навредить как мне, так и, не исключено, даже тебе, мастер.

– Если у человека много друзей, значит, у него и много врагов, – кивнул оружейник. – Иногда даже у младенца есть враги, и у умершего тоже. Так было, есть и будет среди людей…

* * *

Кёсем проснулась, как от толчка. Картал вытянулся на самом краю их общего ложа, до предела сместившись в сторону, чтобы оставить ей как можно больше места. Наверно, он намеревался вообще не спать, хранить ее покой – но вот сморило его.

Она встала. Оделась в темноте, быстро и бесшумно, с привычной сноровкой. То облачение хасеки-султан, в котором ей пристало посреди дня расхаживать по дворцу, в одиночку не наденешь, нужна специальная служанка, да вторая – для прически, да третья – для головного убора… По счастью, старшие слуги во дворце знают, что у Кёсем то три, то пять ночей в неделю – «время кошачьего шага», когда она под утро или прямо посреди ночи незримо, но лично проверяет, крепок ли сон юных гедиклис, убрано ли в их комнатах, должным ли образом несут ночную стражу палатные евнухи и расторопны ли коридорные служанки.

А для таких проверок уместно простое платье, удобные мягкие сапожки и широкий темный плащ, под которым при случае можно скрыть не только фигуру, но и лицо.

Про сон, из которого только что вынырнула, она помнила, конечно. И не сомневалась, что он вещий. Уже умела отличать такие сны от обычных, потому как несколько раз в жизни они были ей ниспосланы… Дар это или, наоборот, наказание?..

Картины его в сознании всплывали скорее смутно, но она знала: когда придет время – все вспомнится отчетливо. Вот только воспользоваться этим, скорее всего, не выйдет. Может быть, Аллах действительно хочет просветить людей, вливая им по ночам в голову вещие сновидения, но понимание их – не для смертных.

Давний сон, в котором присутствовал беглый шахзаде Яхья, тому порукой. О чем он, тот сон, поведал? О гибели Яхьи где-то в неведомом море или… или верны те смутные слухи, которые с недавних пор сообщают шпионы Блистательной Порты, неустанно трудящиеся на балканском приграничье?

Впрочем, все прошлые сны так или иначе были устремлены в будущее, а этот… этот, кажется, заглядывал в давно прошедшие времена, в пору царствования… кого же… Мехмеда Фатиха, кажется, султана-завоевателя. Неужели существует что-то, способное продлить свою значимость через пропасть стольких лет, даже, получается, веков?..

Существует, конечно. Блистательная Порта свой срок отмеряет именно веками.

Это надлежит обдумать.

Так что там было, в том сне? Что-то связанное с могуществом камней… и стали… Какой-то мальчишка в странном одеянии…

Больше ничего не вспоминается прямо сейчас. Значит, время еще не пришло. Пусть полежит сновидение, как браслет в закрытом ларце, пусть созреет, как виноградная гроздь…

Опустилась на колени рядом с мерно дышащим Карталом, склонилась к нему вплотную, чтобы поцеловать, – и раздумала. Ей тоже следует беречь его сон…

Оттого что ушла без поцелуя, было горько на душе. Но Кёсем справилась. Ради жизни своего возлюбленного, своего младшего сына, да и своей собственной жизни – о, она научилась справляться со многим.

Каменный блок в стене повернулся, не скрипнув, потом так же беззвучно встал на прежнее место. Все. Изразцовый павильон позади, она идет по дворцовому парку, за спиной у нее глухая стена, и, если кто увидит, ну что ж тут такого, Кёсем-хасеки «кошачьим шагом» инспектирует подвластные ей владения. А во дворце подвластно ей вообще все.

Но никто из посторонних и не увидит ее: она-то знает, какими путями ходит по дворцу ночная стража. А тот единственный, кто увидит, и должен увидеть, ибо ему назначено сейчас быть неподалеку от веранды, на которую выходят окна спален младшего гарема. Сегодня султанша задумала ночной обход именно этого павильона…

– Госпожа… – Евнух коротко поклонился. Одеяния его были темны, а лицо ему, чтобы быть в ночи невидимым, закрывать не требовалось: он из черных евнухов, его так и зовут – Кара-Муса, «Черный Муса». В дворцовом штате был еще Кызыл-Муса, «Красный» (не краснокожий, а просто рыжий), и Сары-Муса, «Желтый» (вот у него кожа действительно отливает желтой смуглостью), но они употреблялись для других дел, и во время ночных обходов Кёсем их в помощники не выбирала.

– Здравствуй, Муса. – Она улыбнулась. – Есть сегодня улов?

– Да, госпожа. Четверо или пятеро полуночничают.

– «Бесстыдницы» или «неряхи»?

– Кажется, и те, и другие, госпожа. Я близко не подходил…

– Правильно, если их кто-нибудь спугнет, пусть это буду я. Ну, веди.

Они осторожно двинулись вокруг веранды. Задолго до того, как увидели едва теплящийся огонек, услышали перешептывание и приглушенное хихиканье. Девчонки, разумеется, считали себя очень хитрыми, предусмотрительными и осторожными, но… Впрочем, пусть считают.

Огонек оказался разноцветным. Кёсем с удивлением покосилась на Кара-Мусу, но тот оставался бесстрастен… даже чуть слишком бесстрастен: она уловила его напряжение. Евнух явно знал или догадывался, что за светильник был сейчас у стайки юных гедиклис, собравшихся на запретные посиделки, вместо того чтобы посвятить ночь блаженному отдыху, а завтра с обновленными силами впитывать гаремные премудрости. Знал – и это знание чем-то ему угрожало.

Муса себя не выдал, однако Кёсем сама догадалась: так должна светиться в ночной тьме собранная из разноцветного стекла колба кальяна. Такие кальяны в ходу только у старших евнухов, причем даже у них они завелись недавно – предмет гордости, подтверждение статуса…

Конечно, любопытно бы разузнать, как эта колба попала к гедиклис, но сейчас важнее другое: что, эти паршивки курят кальян?!

Она уже готова была рвануться вперед, когда евнух едва заметно придержал ее за край одежды. Такое разрешалось, ибо на ночных обходах иногда даже шепотом знак подать нельзя, приходится прикосновением; тем не менее Кёсем посмотрела на него совсем неласково.

– У них там не курительная смесь, госпожа, – прошелестел Муса, наклонившись к ее уху вплотную. – Ни дыма, ни рукавов с мундштуками…

Кёсем присмотрелась, потом втянула носом воздух и молча кивнула: да, стеклянную колбу девчонки используют просто как лампу, в ней не курительное зелье, а крохотный светильник, восковой или масляный. Ловко придумали, ведь сквозь слой воды даже дымок не отследить. Впрочем, им, наверно, милее всего те разноцветные огоньки, которыми искрят стекла колбы.

Что ж, смотрим и слушаем. А как столь дорогой кальян оказался в младшем гареме, это пусть Черный Муса отдельно разбирается.

Некоторое время не происходило ничего. Девчонки (их было пять), сидя на полу вокруг светильника, шушукались, склоняясь друг к другу вплотную, так что со стороны было не разобрать ни слова. Потом они вдруг звонко рассмеялись, все вместе, и тут же испуганно приглушили смех. Но стало ясно: рассказывают забавные истории.

– …А вот как-то раз случилось мулле быть в собрании правоверных, где купец-путешественник хвастался своей поездкой в дальний Хиндустан и описывал, что там делается, – начала одна из девочек. Успокоенные тем, что их смех никто не услышал, они сейчас говорили чуть громче. – Между прочим, поведал он, что в тех краях так жарко, что жители деревень ходят совсем без одежды. Мулла очень удивился и спросил: «Как же тогда там отличают мужчин от женщин?»

Евнух вопросительно посмотрел на Кёсем, но та чуть качнула головой. История эта, конечно, не из числа разрешенных, но сама по себе, тайком рассказанная в кругу подружек, наказания не навлечет.

Четверо гедиклис, включая саму рассказчицу, прыснули. Одна, сидящая спиной к стене, сделала недовольный жест голой рукой (она была закутана в простыню, но рука и плечо оставались открыты):

– Много знает тот купец-глупец и о Хиндустане, и о том, как там ходят!

Кёсем улыбнулась.

– Ты их всех знаешь? – одними губами спросила она. Девчонки были недавнего поступления, она к ним еще не очень присмотрелась, то есть при свете дня, конечно, узнает любую, но сейчас…

– Да, госпожа, – Кара-Муса недаром исполнял обязанности тайного смотрителя за младшим гаремом. – Эту «бесстыдницу» зовут…

– Не надо. Потом про всех расскажешь.

С чего это вдруг они о далекой стране Хиндустан заговорили? В том сне тоже кто-то о ней говорил… Совпадений таких не бывает, но поди угадай, к какому клубку тянется эта ниточка.

На этой стадии гаремного обучения гедиклис не были еще положены сменные рубахи на ночь, поэтому спать им приходилось либо в тех, в которых они ходили днем, либо в чем мать родила. В зависимости от этого их можно было назвать «неряхами» или «бесстыдницами». На самом деле это деление особого смысла не имеет (может, имело в ту давнюю пору, когда было заведено: наверно, тогда их хуже обстирывали и гедиклис самим приходилось следить за чистотой своих рубах) и дальнейшую судьбу девиц не определяет: в икбал или даже кадинэ попадали как те, так и другие. Но отчего-то оно до сих пор держалось.

Новая девчонка, которой пришла очередь рассказывать забавную историю, была как раз из числа «нерях». Она во многих подробностях поведала подругам историю о перезрелой дочери степного хана, лекаре, повивальной бабке, мулле и муле. Те снова захихикали, но скорее напряженно, чем по-настоящему весело.

Кёсем покачала головой чуть иначе, чем в прошлый раз. Евнух, уловив это, вновь склонился к ее уху:

– Двадцать розог, госпожа?

После несчастья, случившегося с Мустафой, шахзаде упражнялись только в специально отведенном для этих целей дворике, куда из десяти проверенных одного перепроверенного пускают, под наблюдением нескольких мастеров оружейного боя и именно с этими мастерами, а не друг с другом, поэтому ротанговые трости, хотя и продолжали использоваться там в качестве тренировочных клинков, в гарем уже не попадали. Так что дисциплина среди гедиклис и прочих теперь поддерживалась при помощи березовых или ивовых прутьев.

– Десять.

– Да будет на то твоя воля. – Никаких пометок он делать не стал, у тайного смотрителя память натренирована.

следующая девчонка отчего-то решила вместо забавной истории продекламировать стихотворную кыту, да не на фарси, а на чагатайском диалекте:

Кара-Муса покосился на Кёсем, но та не ответила на его взгляд. Возможно, стихотворные строки и дерзковаты, уж падишаха-то наверняка следовало с бо́льшим почтением упоминать, но ведь эта «неряха» не сама их придумала, а услышала на дневном уроке от какой-то из наставниц. Наверно, у той они звучали скорее нравоучительно, чем мятежно.

Впрочем, подружкам эти стихи не понравились.

– Да ну, знаешь, это когда достопочтенная Зухра читает, и то скучно, – сказала одна из них. – А ты и вовсе…

– Что «вовсе»? – обиделась та.

– А вот что, – подала голос совсем другая гедиклис, которая раньше съязвила насчет купца, рассказывавшего премудрому мулле о нравах Хиндустана. И, пружинисто вскочив, приняла ту же позу, что и недавняя декламаторша… да нет, не ту же, а откровенно потешную в вычурном стремлении к величавости! И продекларировала заунывно: – «Жестокий падишах, – о-о! – рогатый муж, – хнык-хнык!..»

– Ах ты!.. – Обиженная гедиклис бросилась было вперед, но подружки, смеясь, схватили ее, заставили остановиться. – А сама-то, сама-то прочти попробуй!

– Да в чем дело-то, – пожала плечами «бесстыдница», – вот, слушай. И смотри.

Она птичкой взметнулась с места, да и была маленькая, точно птичка, затрепетала, как огонек свечи, – кажется, на веранде действительно стало больше света, чем мог пропустить кальян, превращенный в лампу! – и слила в едином потоке движение со звуком:

Метался в пляске ее голос, металось в песне тело, метались пряди волос, а под конец она вдруг сбросила простыню – и та в ее руках метнулась тоже, на миг создав вокруг обнаженной танцовщицы подобие дымовой пелены.

Девушки молчали, пораженные.

– А правду говорят, что позапрошлый султан, только-только сев на трон, приказал убить девятнадцать своих братьев? – робко спросила одна из них. Трудно понять, отчего она вдруг перешла на эту тему. Скорее всего, из-за «жестокого падишаха», первого в перечне гадких пород.

– Правда, – равнодушно ответили ей. – И еще четырех беременных наложниц своего отца. Всех в мешки – и в Босфор.

– Мог бы дождаться, пока родят, – добавила самая первая из гедиклис, та, которая рассказывала про муллу и купца. И бессердечно добавила: – А то лишний расход. Если бы все четверо произвели на свет мальчиков, тогда, конечно, в Босфор. Но ведь одна-две могли и девочек родить. А девочка денег стоит, да и ее мать тоже на что-то пригодится.

– Тридцать? – прошептал Черный Муса.

– Пожалуй… – нехотя согласилась Кёсем. – Но отложи до следующей недели.

– Госпожа, у нее и так уже два десятка розог с прошлой недели отложены…

– Да? Тогда распорядись, пусть все полсотни сразу и выдадут. А если еще хоть раз повторится что-то в этом духе, сразу вон из гарема.

– Правильно, госпожа. С такими замашками ей не место в нашем Дар-ас-Саадет… В наложницы к какому-нибудь провинциальному беку и то жирно.

– Тсс, молчи…

Они забылись, но девчонки их не услышали, тоже забылись. Говорили о… ней, Кёсем. О том, что она никогда не спит. Закутанная в черный плащ, по ночам шастает вокруг гаремных павильонов, высматривает, вынюхивает тех, кто нарушает запреты… И будто при ней всегда два евнуха, огромные эфиопы, у одного – громадный кнут, у другого – ятаган в два локтя длиной. Заметит хасеки нарушительницу – и прикажет одному из них…

Кёсем с усмешкой окинула взглядом Кара-Мусу. Тот лишь руками развел.

– Девочки, я боюсь! – тихонько проныла та гедиклис, что декламировала нравоучительную кыту. – Давайте в спальни возвращаться…

– Ну да, вот прямо сейчас на тебя из темноты выпрыгнет страшная Кёсем, – насмешливо сказала маленькая танцовщица, – и прикажет евнухам тебя на куски разрубить. А потом останки твои в плащ замотает, унесет к себе в палаты – и съест!

И снова, мгновенным движением сбросив с себя простыню, взмахнула ею, как «плащом Кёсем», будто собираясь накинуть его на свою собеседницу. Та взвизгнула, если можно так назвать подобие визга, прозвучавшее шепотом.

– Дура ты, – упрекнули ее. – Тебе уже в наложницы пора, а все еще сказкам веришь! Ну сама подумай, часто ли у нас по ночам просыпаются от воплей и свиста кнута? А часто ли бывает, чтобы какая-то девушка исчезла, а потом нашлась обезглавленная или не нашлась вовсе?

Кёсем снова переглянулась с Мусой. Люди во дворце порой… исчезают, при прошлых султанах такое было чаще, однако и сейчас, увы, случается. Без этого дворец не стоит. Но гарем она от такого пока уберегала.

– А вообще-то, она и вправду может по ночам бродить… – задумчиво произнесла все та же танцовщица. – Чего ей в самом деле на безмужней постели тоску до утра тянуть…

Кара-Муса чуть не поперхнулся. Стоял, безмолвный и неподвижный, как истукан из черной бронзы. Готов был услышать «Сто!», готов был услышать «Смерть!», готов был услышать «Чтоб завтра же ее, мерзавки, духа в гареме не было, а куда и за какие деньги продать, не имеет значения, только проследи, чтобы хозяин был из самых немилостивых!». Но его повелительница молчала. А потом сказала вовсе не то, что он ожидал.

– Ты пока ее оставь, – вот что сказала она. – Я за ней сама присмотрю…