© Григорий Панченко, 2016

© Shutterstock.com / InnervisionArt, Fotoatelie, Ysbrand Cosijn, обложка, 2016

© Книжный клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2016

© Книжный клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2016

* * *

 

Глава 1

Дом Счастья

Звездное небо над головой еще никогда не казалось Анастасии таким мрачным. Хотя ночь выдалась на диво спокойной: шелестел сад, заливались цикады, цветы пахли так одуряюще тонко и вместе с тем пронзительно, что сердце разрывалось от сладости и боли.

Недаром арабы называют созвездие Большой Медведицы «погребальными носилками», ох, недаром! Похоронными колоколами сейчас для Анастасии звучал голос одинокого соловья, одуревшего от любовного томления; погребальным саваном казались одежды тонкого шелка, выданные каждой девочке неусыпно следящими за ними евнухами. Ей – и ее подругам – предстояла поездка в Стамбул. А что будет со всеми ими далее, ведал только Господь.

Анастасия сердито поморщилась. Всего полгода назад привезли ее сюда, в мир, где благоуханные цветы, растущие в особом, тщательно охраняемом крыле резиденции боснийского санджак-бея, не радовали глаз, а пение соловья воспринималось как воронье карканье. Всего полгода – а уже тянет вместо Иисуса Христа, Господа нашего, помянуть Аллаха, всемилостивого и милосердного. Страшное это место – неволя, хоть и ешь куда слаще, чем дома, и спишь на мягком тюфяке, и носишь одежды из тканей, ласкающих тело.

Да только надолго ли вся эта роскошь? Вот привезут их в Стамбул…

Что произойдет потом, здешние старались не думать. Жили днем сегодняшним, покорно принимали науку, которую им здесь преподавали суровые наставницы-калфа, суля наиболее способным ученицам попадание прямиком в Дар-ас-Саадет – «Дом счастья», султанский гарем. Ну а с менее способными что случится? Наставницы, особенно старшая – «уста», многозначительно двигали бровями, отчего наиболее нежные девушки потом не могли спать ночью, оплакивая свою бездарно растраченную юность.

Анастасия нервы имела крепкие, а бессонница мучила ее совсем по иной причине. Да что с ней-то, в самом деле, может случиться дурного? Работы Анастасия никогда не чуралась, от здешнего безделья порой маялась. Ну да, наука… а кроме науки-то что? Сидишь, розы нюхаешь, птиц слушаешь, сплетнями с подружками перебрасываешься. Да и какие здесь сплетни, Господи, помилуй? Все про то же: а вот что будет, когда доставят в Стамбул; а вот как жизнь сложится; а какой он, султан; а вот говорят, что главное – не султану понравиться, а его жене… да нет, не жене, а матушке, валиде-султан… да нет, не матушке, а главному евнуху, кызлар-агасы…

(Запомнила, запомнила она все эти должности, звания и названия – включая арабские названия созвездий, ну это как раз случайность, арабскому языку их тут не учили… А вот турецкому школили изрядно. У Анастасии память была цепкая, она новые знания хватала легко и радостно, даже такие, которые почти наверняка не потребуются. У других по-разному получалось.)

Что будет, что будет… Да что на роду написано – то и случится, и ни на волос больше, ни на волос меньше! Мучило Анастасию совсем иное. Ну ладно она, она-то сильная, разберется, а Мария, лучшая подружка? А совсем юная Софийка, которая и здесь-то трясется, будто осиновый лист, ну а уж в Стамбуле, перед лицом грозной валиде (или кызлар-агасы, все они одним миром мазаны!), совсем, небось, растеряется!

Их-то как защитить от безжалостной судьбы?

Мария, она, разумеется, постарше и поопытней, да и здесь побольше времени провела, но тоже ведь робкая, будто весенняя трава, едва пробившаяся из-под снега. Эх, если б еще такая же живучая была, так нет же! На лицо, конечно, красивая, половина здесь ей в подметки не годится, включая саму Анастасию, да только если б красота все решала, так не стал бы санджак-бей трястись над грузом своим драгоценным, не стал бы вместе собирать жемчуг и алмазы, рубины и сапфиры… Это не Анастасия придумала, это один из евнухов тут похвалялся – дескать, партия собралась прям на подбор: все девицы словно драгоценные камни, каждую султану не стыдно показать! Другой, правда, возражать начал, и евнухи поссорились, но ссора эта Анастасии уже была неинтересна.

Камни, цветы, сундуки да букеты… Иногда девочке казалось, что здешние относятся и к себе, и к другим словно к дорогим вещам: главное – не поцарапать да не разбить. А душа как же? Их всех обучали Корану, а священника не пустили ни разу! Да и какого именно священника? Мария вон католичка, а Софийка – православная…

Все это стиралось здесь и сейчас, в странном небытии, которым жила партия невольниц, предназначенная для отправки в Стамбул. Время в этом месте замирало, а там и вовсе останавливалось, застывало стеклянной слезой, сквозь которую просвечивали все те же розы, и все так же стрекотали цикады. И отобранные для гарема девочки – маленькие и не очень, еще неоформившиеся и такие, которые вполне уже способны выйти замуж и подарить мужу наследника, да и не одного, – все они застыли вместе с этим садом, и этими помещениями, и долдонящими одно и то же наставницами, и снующими между комнатами евнухами.

Так казалось не одной Анастасии. Мария, обычно не жалующаяся на судьбу и поддерживающая меньших по возрасту подруг, особенно Софийку, сказала как-то, не обращаясь ни к кому конкретно и глядя на желтый солнечный луч, пляшущий на стене комнаты:

– Вот он – янтарь. Самый настоящий бурштын, дорогой, неподдельный. В таком, знаешь, мухи иногда застывают. Так мы и есть те мухи, знаешь?

«Знаю», – хотелось сказать Анастасии, но она смолчала, тоже вглядываясь в теплое, трепещущее янтарно-желтое пятно. После короткой паузы Мария встрепенулась, улыбнулась немного растерянно и перевела разговор на иное. Больше о таком она не заговаривала, но было это словно вчера. Или сегодня. Когда ты в стеклянной слезе, разве имеет значение, вчера кто-то вымолвил умные слова, позавчера или минуту назад? Что-то запоминается сразу и надолго, что-то же мгновенно забывается, словно никогда и не бывало. У застывшего мира свои собственные законы – вязкие, тягучие, сковывающие тело и волю не хуже самых надежных кандалов. В этом мире время измерялось числом привозимых сюда девочек, и их прибытие знаменовало изменения – то ли времен года, то ли количества человек в общей спальне, длинной и серой, где у каждой был свой тюфяк, а вечерами долго не замирали шепотки и смешки, с которыми многомудрые евнухи не могли ничего сделать, – впрочем, вряд ли и пытались.

Софийка, к примеру, приехала погожим осенним деньком, смущенная и перепуганная, и слезы текли по ее лицу, но на больший протест она не осмеливалась. Анастасия сразу приметила ее, кивнула понятливой Марии, а той ничего и объяснять не нужно было – она сразу шагнула к девочке, заговорила ласково, вот Софийка и оттаяла понемногу. Когда-то Мария точно так же шагнула к другой девчушке, только не плачущей, а маленьким перепуганным зверьком оглядывавшейся по сторонам, в поисках не то места, куда можно спрятаться, не то руки, которую можно укусить… Так у Анастасии появилась первая здешняя подружка. Со временем знакомств стало больше – Айше, Галина, Серафима, Анита-младшая… Но неразлучной Анастасия была именно с Марией. И с Софийкой – с недавних пор.

После приезда последней партии сколько уже прошло? Неделя, месяц, два? Стеклянная слеза вновь застыла, равнодушная ко всему, творящемуся снаружи.

Но вот кто-то сильный и властный, не скованный, как прочие, всесильным временем, ухватил поудобней молоток и нанес удар по стеклянной слезе. По ее поверхности побежали трещины, сквозь которые в оцепеневший мир хлынули иные звуки и запахи, голоса и надежды. А также страхи – их даже больше, чем чего-либо другого. Софийка плакала по вечерам. Мария хмурилась и утешала ее тихим грудным голосом, в эти минуты удивительно похожим на голос матери Анастасии, убаюкивавшей младшего братишку по вечерам. «На правой ручке златой перстень, а на перстне сине око, а на нем-то лежит камень, бежит, течет вода по камню, поит травы зеленые, а на травах белы павы, что пасет их славна пани…». Под эту песню засыпала и сама Анастасия. Где-то теперь мама и братик, где-то нынче поют эту старую колыбельную?

Под мерные уговоры Марии ресницы Софийки смыкались, сон овладевал ею. Мария грустно улыбалась, глядя на Анастасию, но та не могла ответить ей улыбкой, как ни старалась.

* * *

О собственной красоте Анастасия до своего похищения не слишком-то задумывалась. Хотя знала: да, красивая.

– Ну чисто цветок персика! – умилялся дядька Яков, старый воин, прошедший не одну кампанию, лишившийся глаза и пары пальцев на левой руке.

Родня поддакивала. Анастасия делала вид, будто смущается, опускала глаза, павой скользила по избе, якобы занятая каким-нибудь делом.

– Вы только жениха ей подберите хорошего, не голодранца какого-нибудь, – напутствовал маму Анастасии дед Борис, названный так в честь святого великомученика.

Матушка вздыхала, кивала, говорила:

– Да вот стараемся, как же ж!

– Лучше старайтесь! Девка ваша – как вольная песня, не всякому ее спеть-то дано!

Анастасия улыбалась. Ей нравилось это сравнение – с птицей, с песней, летящей по селу и заставляющей раскрываться людские сердца. Такой она и представляла себя – вольной песней, белой птицей, прильнувшей к груди могучего воителя, заглянувшего в их село воды напиться. Эх, хорошо бы было!

Но в целом красотой своей Анастасия много не занималась и целыми днями в кадку не гляделась. Ну да, хороша, только как бы не зазнаться-то! Женятся не на красавицах и умницах, а на тех, у кого дом – полная чаша. На хороших хозяйках, покладистых, мужа уважающих, свекрам не перечащих, за детками присматривающих. А как же иначе?

Вот так, как сейчас. Комната, утопающая во мраке, ряды матрасов, с которых глядят испуганные и восторженные глаза будущих гаремных пери, и Айше, очередной раз повествующая о ненавистном султане:

– Когда идет он – реки от страха выплескиваются из берегов. А войско у него такое, что если грянут они хором песню, то люди от звуков этих замертво падают. И птицы с небес валятся.

«Все ты врешь!» – хочется сказать Анастасии. Не бывало еще такого войска, от которого птицы бы с небес… Вот ежели подстрелить птицу, то она упадет замертво, а от воплей, даже богатырских, только подальше улетит, к облакам.

Но не бывать уже Анастасии птицей, белокрылой чайкой. Поселили ее в золотую клетку…

– А мне говорили, будто султан плешивый и низкорослый, – это Анита. Некоторые девчонки привычно шикают на нее, но Анита не унимается: – И что женщины в его гареме самые главные, как жены повелят – так и будет.

Аните тоже особой веры нет. Гонористая польская панянка сразу же, в день своего прибытия, ухитрилась настроить против себя половину гарема. Как ее за косы-то не оттаскали? Чудом, наверное. Потом, правда, приутихла немного, даже подружками обзавелась, которым плела с три короба о своем замке где-то в Бжевць-Куявском воеводстве и доме в городке Радзеюв, где устраивались балы для тамошней знати. Если в первое Анастасия поверить еще была готова, то во второе уж вряд ли. Серафима как-то предложила Аните посоревноваться в танцах, но та от состязания наотрез отказалась, ногу, видите ли, потянула. А может, постеснялась выходить в один круг с наглой цыганкой…

В любом случае очаровать султана Анита была намерена всерьез, и неважно, плешивый он там или нет. Серафима по этому поводу много смеялась: «Видели какая? Похлебку еще не сварила, даже костра не развела, а уже поскакала с миской да ложкой наперевес! Ох, не любит таких Боженька, ох, наказывает!»

В этом Анастасия с чернявой нахалкой была категорически согласна.

Здесь, среди товарок по несчастью, она впервые поняла, какое значение имеет красота. Сила, способная вознести тебя на недостижимые высоты или низвергнуть в пропасть. Власть над мужскими умами, сильней которой нет.

Или есть?

Вредный внутренний голос – может, то был голос дьявола? – твердил ей, что какой бы ты ни была раскрасавицей, как бы ни нежна была твоя кожа, как бы ни сияли томностью и страстью глаза, а только ум тут тоже важен. Пускай наставницы твердят, что ни к чему женщине ум, что ей нужно только следить за собой да думать, как половчей угодить господину, – что ж, Анастасия их послушает и посидит лишний часок за зеркалом, воспользуется теми притираниями, что они советуют для гладкости кожи, тщательно расчешет волосы, подведет нужным образом глаза, чтобы приобрели они мягкость пуха и зной южной ночи. Все это сделать не так уж и сложно. Но вот как сохранить эту пресловутую власть, если в гареме сотни таких, как ты, и все мягкие, гладкие, сладкие да ласковые? Как раз об этом наставницы ни полсловечка не обронили. Дескать, мужнина воля превыше всего – и весь сказ. Да ведь не зря же говорят, что муж – голова, а жена – шея…

И не так уж неправа гонористая полячка, намеревающаяся вертеть султаном. Только вот языком об этом трепать направо-налево не стоит. Мужчины не любят. Да и товарки по несчастью тоже смотрят косо. Нет, тут надо иначе, надо быть слаще меда для мужа, а своих тоже не забывать. Создать собственную партию – вот как Мария здесь. Чтобы поддерживать друг друга, вместе противостоять всему дурному, что может случиться, защищать друг друга. Гуртом и в тюрьме легче сидеть, как говаривал старый вояка дядька Яков.

Странные мысли. Где-то опасные, а где-то – захватывающие. И страшно от них, и сладко, и хочется, чтобы поскорей наконец закончилось это удушающее ожидание.

Заглядывая себе в душу, Анастасия уже готова была признать: да, ей хочется в Стамбул, хочется попытать счастья в новом мире. Если не удастся – ну, так тому и быть, жизнь на этом не заканчивается. Ну а если выгорит, значит, судьба к ней благосклонна и можно вольной песней лететь над землей, вдохновляя и оберегая, раскрывая сердца и утишая тревоги.

Да и вообще – что угодно, куда угодно, лишь бы вырваться наружу!

Птица готова была расправить крылья. В клетке ей становилось слишком тесно.

* * *

Валиде-султан Сафие устало приняла кубок от верной хазинедар – «хранительницы», прислуживающей одной только валиде. Пожилая мавританка Рухшах попала в гарем одновременно с Сафие. Обе тогда были юными, смешливыми, в равной мере напуганными выпавшей им судьбой и надеявшимися на лучшее. Они быстро подружились, гуляли вместе, вместе радовались и отчаивались, а когда судьба вознесла Сафие на вершины, то старую подругу она не забыла. И вот уже столько времени они неразлучны…

Вместе и состарились: теперь они действительно старые подруги. Рухшах добровольно вызвалась остаться с Сафие, и кызлар-агасы смолчал, коротко кивнув.

Давно же это было…

Разумеется, у Сафие-султан имелись и другие хазинедар, но Рухшах неизменно оставалась наперсницей и первой подругой. Даже больше чем подругой – родной душой.

А такая в гареме очень нужна. Важно не очерстветь душой, подозревая каждую, следя за тем, чтобы муж развлекался с красивыми рабынями, но не переходил черту. Покупать наложниц для собственного супруга, всегда помня, что ты – одна из них, что сегодня тебя зовут хасеки, ты – мать наследника и любимая игрушка султана, а завтра можешь стать никем и не просто полететь в пропасть, а еще и потянуть за собой сыновей. Султана Мурада называли мужем Сафие, а ее – султаншей, но правда всегда была запечатана печатью молчания на устах евнухов, таилась в мерцающих взглядах юных наложниц. И правда эта была проста и горька – султан никогда не объявлял перед Аллахом, что Сафие-султан ему жена.

Сафие грустно улыбнулась, вспоминая минувшее. Гаремная жизнь слишком жестока, чтобы долго можно было оправдывать имя «чистая», полученное по прибытии в гарем. Здесь у каждой под изголовьем припрятан сундучок со скорпионами – и хорошо, если только фигурально выражаясь. Пришлось и собственный завести. А Рухшах всегда помогала. Но ее помощи вряд ли оказалось бы достаточно, когда взгляд султана упал на юную венецианку. Спасибо Нурбану-султан. Помогла, подсказала. Научила выживать. Отношения со свекровью всегда оставались… сложными – две великие женщины не раз и не два по-разному представляли себе будущее Оттоманской Порты. Но когда Нурбану-султан умерла, Сафие оплакивала ее вполне искренне.

Еще и оттого, что Нурбану-султан прошла через то же, что и сама Сафие.

Когда умер муж, то Мехмед, милый мальчик Мехмед, в былые времена игравший у Сафие на коленях серебряными фигурками всадников, взошел на трон. Первым делом новый султан приказал вырезать собственных братьев, а Сафие-султан, теперь уже валиде Сафие, заперлась в своих покоях и выла, как раненая волчица. И что с того, что среди убитых был всего один сын самой Сафие?

Ведь был же!

Что с того, что знала, заранее знала, готовилась? Как приготовиться к такому, как разорвать сердце пополам, одну половинку испепелить, а вторую заставить любить по-прежнему того, кто не увидел в содеянном ничего дурного?

Те дни запомнились валиде Сафие, как непрекращающийся кошмар. Ночи были наполнены тенями, тянущими к ней руки, зовущими: «Мама, иди, поиграй с нами!», и одной из теней в этих страшных снах был сам Мехмед. И Сафие просыпалась, вопя от ужаса, пытаясь остановить, удержать текучие тени, не отпустить от себя хоть этого, единственного… А тени взмахивали длинными рукавами халатов, обращались в чаек, улетали в распахнутое окно, едва шевеля занавеси. Прибегала Рухшах, зажигала все светильники, отпаивала госпожу успокоительными снадобьями. Утром же нужно было улыбаться, хоть глаза твои и черны от горя, – улыбаться султану, тому, кто разбил твое сердце пополам, а требует отдать себя всю целиком. Новому султану требовалась помощь матери; валиде Сафие улыбалась и помогала. Чем могла. Наверное, не слишком-то смогла, раз страх остался в глазах Мехмеда навечно. Иначе почему бы ее сын, тот веселый мальчик, прыгающий с деревянным мечом, решил заточить в гареме собственных сыновей? До сих пор не принято так было в Блистательной Порте, и даже не слышал никто о чем-то подобном. Более того, с малолетства султаны приучали наследников к управлению государственными делами. Все султаны, сколько их ни было, – но не Мехмед. Его собственным сыновьям домом стал павильон с говорящим названием «Кафес», то есть «клетка». А сам Мехмед с головой ушел в поэзию, делами государственными занимаясь от случая к случаю, чем дальше – тем сильней взваливая государственное бремя на мать.

Сафие и это встретила той самой улыбкой, понимающей и принимающей, отработанной в свое время на муже. И лишь ночами верная Рухшах прижимала голову валиде к собственной груди, чтобы никто не слышал глухого воя, вырывающегося из горла осиротевшей матери. Гарем так ничего и не узнал. Или?..

Валиде Сафие грустно усмехнулась. Странно даже думать, что в этом гадючнике не нашлось ни одной чересчур любопытной гадюки. Перегородки между комнатами женщин всегда слишком тонки. Но сплетен, как ни удивительно это осознавать, не было – или слишком мало их было? Или кызлар-агасы позаботился обрезать самые длинные уши и одновременно заткнуть самые громкие рты медовой лестью вперемешку со сталью угроз? Этот мог, у него и власти хватает, и умений.

Ну да так или иначе, а те дни прошли, оставив после себя время от времени повторяющиеся ночные кошмары, несколько седых нитей в волосах и твердое желание уж внуков-то воспитать иначе. Прервать эту проклятую традицию, выполоть ее, с корнем выдрать и сжечь – предать наконец забвению!

Внуки, кстати говоря, подросли, скоро им понадобится собственный гарем. Хандан-султан и Халиме-султан, конечно, уже пытаются навязать юным сыновьям своих девушек, ими подготовленных и им же преданных, но тут невесткам далеко, ой как далеко от умудренной опытом валиде!

– Так что, Рухшах, девицы прибыли?

– Ой, прибыли, госпожа! Босниец много прислал, всяких разных прислал. Так много, что прям девать некуда!

Мавританка чуть насмешливо улыбалась. Ясное дело, что, куда деть молодых, здоровых и красивых девиц, всегда найдется, а поворчать старуха, выросшая и воспитанная в гареме, просто обязана.

Сафие тоже едва заметно усмехнулась:

– И как они тебе?

– Как обычно, госпожа, – отмахнулась Рухшах. – Калфа наши с ними намучаются, если выбор твой на какую-нибудь не такую падет, а не таких там четверть партии, а то и вся половина. С виду все хорошенькие, но учить надо. Просто-таки беда с этими санджак-беями с дальних окраин: попритащат что ни попадя, а о том, чтобы уму-разуму поучить, и мыслей нет.

– А не преувеличиваешь ли ты, Рухшах? – Валиде привычно смягчила тон, лукаво сощурилась, показывая, что и не думает сердиться на закадычную подружку. – Быть того не может, чтоб там одни необученные собрались!

– Ну, такого я, госпожа, и не говорила, – смеясь, помотала головой Рухшах. – Есть совсем не обученные, есть чуточку обученные, есть сильно недообученные. Обученных нет – вот как я говорила!

– Тебе лишь бы на молодых красоток наговаривать, Рухшах. Не любишь ты их.

– Да разве ж я молодой янычар, чтоб красоток любить? – Теперь женщины смеялись уже открыто, привычно перебрасываясь словами, как когда-то мячом в гаремном саду. – Пускай они любят. Или вон наследники султанские, они-то в самую пору входят, им уж пора…

– Пора им еще нескоро придет, – хмыкнула валиде. – Но кое в чем ты, Рухшах, права. Ладно, помоги одеться, пойдем, поглядим на этих… недообученных.

Прямо к новоприбывшим валиде не вышла – предпочла поначалу постоять на балконе с задернутыми занавесями, осмотреть приехавших тайком, не когда они выстроятся перед ней, худо-бедно приняв пристойный (с их точки зрения) вид. Взглядом остановила евнуха, сунувшегося было наводить порядок в галдящей девичьей стае, прищурилась, вглядываясь и оценивая.

Девчонки и впрямь были похожи на стайку перепуганных воробьев, слетевшихся на хлебные крошки: пугливые, шаг сделаешь – и упорхнут. Но валиде достаточно уже повидала девиц, чтобы в этой кутерьме пестрых одежд и ряби взволнованных жестов начать распознавать характеры – а значит, судьбы. Ибо жизнь человека, конечно, записана в Книге Судеб, и как решил Аллах – так и будет, но иногда опытным взглядом можно прочесть, какие строки начертаны небесным каламом в этой самой Книге.

Вон та, совсем маленькая, со смешным курносым носиком, вырастет в потрясающую красавицу, но для гарема султана не годится. Прячется за спины подруг, глаз не смеет поднять, да еще и тело ее колотит нервная дрожь… Таких съедают первыми.

А вторыми – таких, как вон та, беленькая, с интересом озирающаяся вокруг и притворяющаяся, будто ну вот она-то нисколечки не боится. Эта, конечно, и загадочную гостью на балконе уже углядела, но делает вид, словно нет никого, словно одна она здесь: позы принимает величественные, подбородок задирает… Но все это можно понять, простить и исправить надлежащим воспитанием. Чего уже не исправишь, так это невнимания к тем, с кем ты приехала. Блондиночка никому и слова не сказала, приберегла все для себя. Но гарем – место, где поодиночке никому не удержаться. И пускай сегодняшние временные союзницы завтра ударят тебе в спину, нашепчут на тебя евнуху и наставнице-калфе всякие гадости, но сегодня вы вместе, против других, которые тоже действуют сообща. Что ж, жаль, девчонка и впрямь хороша собой, но сразу видно – смутьянка, каких поискать. А валиде не таких ищет для Ахмеда. Внуку потребуется союзница, не противница.

Если глупая девица не осознает своей глупости – очень, очень жаль. Если осознает, но считает ее добродетелью, помогающей выжить, – тем хуже для нее. В любом случае в султанском гареме ей не место.

Теперь вот эта, уже начинающая оформляться, похожая на трепетный цветок, из тех, что распускаются по ночам и пленяют нежным ароматом. Тоже не из самых бойких, но взять ее необходимо, на нее можно опереться, невооруженным глазом видно. Да и какое-никакое воспитание чувствуется: держится девушка так, как подобает, хоть и допускает подчас незначительные ошибки. Их-то как раз выправить можно легко. Подходящий характер, симпатичное личико – самое оно для юноши, который скоро осознает влечение к красавицам.

Ее собеседница ошибок допускает куда больше, однако же валиде и ее окинула одобрительным взглядом. Ладная девчушка, круглолицая, с быстрыми и смелыми глазами, явно готовая своих подруг защищать хоть от валиде, хоть от самого шайтана. Жаль, что вот та маленькая ну совершенно не подходит, ах, как жаль… Придется на первых порах потерпеть неприязнь смелой красавицы, а это сильно будет мешать обучению. Но дело того стоит.

Кивнув самой себе, валиде перевела взор на следующую девушку. А потом еще на одну, и еще, и еще…

Что ж, по большому счету боснийский санджак-бей не разочаровал могущественную Сафие-султан. А что мог бы и получше постараться – так когда мужчины разбирались в женском характере? Потому как ежели бы разбирались, то многие в гареме не сумели бы спасти своей головы.

Взять хотя бы ее саму, хасеки Сафие. Разве много радости было, когда муж, ранее любивший ее одну, вдруг – внезапно! ничего не предвещало беды! – отвернул от нее взор и начал ласкать в своей опочивальне одну женщину за другой, меняя их быстрее, чем наряды? Двадцать сыновей оставил по себе султан Мурад, двадцать! А дочерей и того больше. Но Сафие терпела, может, улыбалась чаще обычного, а слезы ее видели лишь звезды, просвечивающие сквозь полог опочивальни, да иногда верная Рухшах. Справиться с собой было нелегко, но ведь справилась же! Лично покупала новых наложниц для султана, заслужив тем самым его тепло и приязнь. Прежняя любовь не вернулась, но положение Сафие в гареме упрочилось сильней, чем раньше. Стоящим ли оказался размен? Могущественная валиде, честно говоря, не знала до сих пор.

Наверное, стоящим. Ведь жива и при власти – чего еще хотеть?

В этой жизни – нечего.

Пожалуй, пора выйти к девушкам, пока они совсем не потеряли разум от страха. Валиде знала, как действует на людей неизвестность: лишает стойкости, заставляет опасаться собственной тени. Когда-то она ведь и сама…

– Идем, Рухшах. Видишь, внизу нас ждут.

– А и правда пойдем, госпожа. Давно пора!

Строгая и собранная, валиде Сафие повернулась и неторопливо начала спускаться по лестнице.

Тени, скрывающиеся среди занавесей и пристально следящие за валиде, всплеснули рукавами длинных халатов и черными птицами вылетели в узкое зарешеченное окно. Их никто не заметил, да и не должны были.

Тени улетели.

До поры.

* * *

Анастасия так и не заметила толком, когда появилась эта – строгая, с высокомерно поджатыми губами и холодными глазами. Кажется, ее сопровождали служанки и евнухи, но Анастасия их как следует не рассмотрела. Рассудок отказывался отмечать детали, казавшиеся незначительными, сосредоточившись на этой, одетой в черное, властной и бесконечно чуждой. Только ее могла девушка видеть, только о ней думать. И еще – о Марии с Софийкой.

Остальные – не исчезли, нет, но словно бы выцвели под палящими лучами солнца, которое болезненно равнодушно светило с безжалостного белесо-голубого стамбульского неба. И евнухи, и снующие туда-сюда служанки, и даже сами девочки, приехавшие с Анастасией, вдруг стали мелкими и незначительными. Значение имела эта женщина, разглядывающая их, как тетка Марфа кур на ярмарке.

Сравнение заставило Анастасию тайком фыркнуть, зажав рот ладошкой, и на миг сняло тревожность, которая, впрочем, тут же накатила вновь, удушливой тошнотворной волной подступив к горлу. Эта – вот эта, в черном, – определяла судьбу всех, кто здесь был, не только привезенных невольниц. Вокруг нее крутился весь новый, только что увиденный Анастасией мир.

Евнух рявкнул что-то не слишком разборчивое, но все поняли его верно. Девочки выстроились в два ряда, самых высоких отодвинули, а те, кто пониже, оказались впереди.

Сзади приглушенно то ли всхлипнула, то ли простонала Софийка. Как она туда попала, глупая девчонка? И Анастасия заставила себя сделать шаг в сторону, чтобы эта, важная, надутая, увидела подругу, хотя больше всего на свете хотела прикрыть Софийку, заслонить собой от презрительно-надменного взгляда. С другой стороны шевельнулась Мария. Кажется, она испытывала те же самые чувства – и пришла к тому же выводу, что и подруга.

Нельзя всегда прятать Софийку, нужно показать ее всему миру и этой холеной женщине. Пусть увидит ее красоту, раз уж красота так важна! Кто же здесь красивей Софийки? Тонкий стан, миловидное лицо… Если красота – самое важное, то женщина в черном не пройдет мимо!

Она прошла. Мазнула по перепуганной Софийке, которую Мария безжалостно вытолкнула вперед, безразличным взглядом – и прошла. Зато на самой Анастасии ее взгляд задержался чуть подольше, женщина едва заметно кивнула перед тем, как двинуться дальше.

Тут же подскочили евнухи и отвели Анастасию налево. Софийка же деревянной походкой направилась в противоположную сторону, покачиваясь от нахлынувших чувств.

Свет в глазах Анастасии померк. Если она не с Софийкой, то зачем она вообще здесь?

Зачем все это? Ну подумаешь, попадет она в проклятый султанский гарем, увидит проклятого султана, покарай его Господь. Допустим, она даже станет там главной – как там, хасеки, да? Допустим. И что? Сумеет выяснить тогда, куда делась Софийка, и забрать обратно в султанский гарем?

Ой, вряд ли…

Сейчас Анастасию не радовало абсолютно ничего. И хотя Мария тем временем оказалась рядом, а противную, дерущую нос Аниту-старшую отвели направо, но порадоваться этому девочка не могла.

К небольшой группке девушек, отобранных для султанского гарема, присоединилась Серафима. Черноглазая красотка тоже была расстроена – ее подружку, Аниту-младшую, отправили в другую группу. Расплакалась отвергнутая Айше, удивленно распахнула глаза тихоня Чеслава, к которой валиде внезапно отнеслась благосклонно… Анастасия почти не видела и не слышала, что происходит вокруг. Все ее внимание было приковано к растерянной Софийке.

На миг глаза подруг встретились, и Анастасия, слабо понимая, что делает и что хочет сделать, рванулась было к Софийке – но цепкие руки евнуха обхватили девушку и швырнули за спины прочих, к стене. Больно ударившись, Анастасия застонала, не удержавшись, а евнух все шипел и шипел слова, которые девушка не могла и не желала слышать. Что-то о счастье быть избранной, об ответственности…

– Да сиди же смирно, иблисова слюна! – наконец, разозлившись, рявкнул он.

Неизвестно, послушалась бы его Анастасия или нет, но в этот момент Софийка отвернулась. Анита-младшая – не Анастасия, другая! – обняла малышку за плечи, а саму Анастасию обхватили другие руки, и голос Марии успокаивающе, напевно начал утешать подругу.

Голос Марии. Так похожий на мамин… Анастасия сама не поняла, когда начала всхлипывать. Мария держала ее за плечи, бормотала слова, смысла в которых, похоже, не было, но важны были не они сами, а интонации, такие ласковые, журчащие, будто вода. Они текли сквозь сознание Анастасии, тихой вешней прохладой окутывали ее воспаленный разум.

– Ну, тише, маленькая, тише. Все будет хорошо, вот увидишь. Мы вместе, все хорошо, мне так жаль, но все хорошо, а ты успокойся, хочешь – поплачь, хочешь – позлись, мне так жаль, так жаль, тише, пожалуйста, тише…

Анастасия рыдала, уткнувшись в грудь Марии, а та обнимала ее за плечи и продолжала говорить – тихо, нежно, спокойно, – и постепенно рыдания стихли.

Когда Анастасия отважилась вновь поднять голову и оглядеться, Софийки уже нигде не было. Девушек, не подходящих для султанского гарема, куда-то увели.

Она больше никогда не увидит Софийку, поняла Анастасия, и снова хотела было заплакать, но слез уже не осталось. Лишь тупая, отчаянная обреченность и покорность судьбе.

– Идем, – шепнула Мария, и Анастасия позволила увлечь себя туда, куда показывал пухлой рукой разодетый в пух и прах евнух.

Ее новая жизнь началась с потери. Но она все-таки была новой, и кто знает, что еще встретится на ее пути?

 

Глава 2

Янтарь и серебро

Девочка была маловата ростом для своего возраста, а королева – очень высока для женщины.

Девочка думала – королева будет сияющей, с отблеском божественной власти на лице. Так было бы легче объяснить и принять то, что именем Ее Величества было сделано с семьей герцогов Киллеарн и что, вероятно, ждало и саму девочку, когда она чуть подрастет – лет до семнадцати, как леди Джейн Грей.

Но королева была обыкновенной – некрасивой уставшей старухой. Спокойное лицо с острыми чертами. Рыжие волосы с закрашенной сединой. Узкий рот, внимательный прищур.

Королева стояла у окна и рассматривала девочку, которую тоже звали Элизабет. Ярко рыжеволосую, как она сама когда-то. Девочке велели не поднимать глаз, не распрямлять шеи, вести себя как можно более скромно, чтобы вызвать жалость. Но она смотрела на королеву, сцепив руки над тяжелой, шитой золотом юбкой, не опуская глаз, не склоняя головы.

Девочка уже говорила на трех языках и читала Гомера и Овидия в оригинале, она понимала – если Елизавете выгодно, то она все равно умрет, сейчас или через несколько лет заточения в каком-нибудь захолустном замке, и смирение и мольбы тут не помогут. А если королева решит, что Элизабет ей пригодится живой – для какой-нибудь политической игры, – то ей важно знать, с кем она имеет дело.

– Ну? – сказала королева. – Как ты меня находишь?

Элизабет мельком подумала, что стоило бы, чуть лопоча и пришепетывая, сказать: «Вы очень красивая, Ваше Величество» или «Я вижу ваше величие».

– Вы – очень опасный враг и талантливый монарх, – сказала девочка, не опуская ярко-янтарных глаз. – Я бы хотела вас ненавидеть, но осознаю, что интриги и само существование нашей семьи могли бы представить некоторую опасность для стабильности вашего трона. Небольшую, – добавила она учтиво, – но, учитывая особенности политической ситуации и ваш возраст, Ваше Величество, я понимаю, что заставило вас принять такое… безжалостное решение.

К середине тирады брови королевы поднялись от изумления, но она почти сорок лет правила великой державой и повидала всяких людей. Интереснее всего во власти ей всегда казалось именно бесконечное человеческое разнообразие – желания и страсти хорошо виделись с высоты трона, обращенные вверх лица было легко читать.

Впрочем, следует быть честной перед самой собой: да, людей-то она повидала всяких… но таких, как этот ребенок, ей доселе видеть почти не приходилось.

Елизавета поднялась с кресла, прошлась по комнате. Когда она решила посмотреть на девчонку, ту тайно привезли в Ричмондский дворец, который королева очень любила. Конечно, они не были в тронной зале – небольшая уютная комната была обшита набивным бархатом и светлыми дубовыми панелями, забранное решеткой окно выходило на Темзу. День был светлый, небо – высокое, на реке рыбачили лондонцы, команда бурлаков тянула по бечевнику вдоль дальнего берега баржу с ярким парчовым шатром.

– Ты рано потеряла мать, дитя, не так ли? – спросила Елизавета.

– Да, Ваше Величество, мне и трех лет не исполнилось, – ответила девочка и, помолчав, добавила: – Она была добрая и красивая, я хорошо ее помню. Она играла со мной и смеялась. У нее были очень яркие волосы и красивый голос. Она хорошо пела – я и сейчас могу услышать ее Te Deum и Ave Maria, если закрою глаза и постараюсь.

– Католики, – поморщилась королева. – Еще одна беда твоего рода, Лиззи.

– Это не беда. – Девочка пожала плечами. – Просто несчастливое несоответствие государственному моменту. Господу-то все равно.

Тонкие губы королевы изогнулись в усмешке. Удивительный ребенок! Не так уж много лет назад куда за меньшее сжигали заживо. Впрочем, возможно, ее откровенность – дань отчаянию.

– Когда ты научилась читать? – спросила Елизавета.

– Бабушка Сара меня с младенчества научить пыталась, – ответила Элизабет. – Показывала буквы, объясняла. А потом, когда мама умерла, я стояла у ее камня в полу церкви и смотрела на значки, которые на нем высекли. Мне очень хотелось понять, что на нем написано о той, которую я так любила и которую положили под этот камень. Я видела, какой он тяжелый. Я понимала, что ей оттуда никогда не встать…

Девочка помолчала, глядя на игру света на реке.

– И тогда значки поплыли в моих глазах, стали буквами и сложились в слова, – тихо сказала она. – А если один раз понял, с остальными языками тоже просто… Я много читала, тайком от отца. Бабушка приглашала для меня учителей, но отец не одобрял – говорил, что женщин нельзя учить, а то они себе всякого надумают, станут непокорны, захотят странного и неподобающего…

Лиззи подняла глаза на женщину, которая уже больше сорока лет крепко держала в руках одну из самых могущественных стран Европы. Королева прищурилась, не поворачивая головы. Девочка вздохнула – Елизавета была ее врагом, Елизавета решала ее судьбу, Елизавета так сильно напоминала ей бабушку Сару, что девочке хотелось обнять ее, прижаться лицом к расшитому золотом и мелким жемчугом корсету… Даже пахло от нее похоже – пудрой и ландышевыми духами.

– Я хочу кое-что показать тебе, Лиззи, – сказала королева. Положила руку девочке на плечо, сжала, будто она, никогда не имевшая детей, тоже почувствовала родственное влечение.

Они прошли в маленькую смежную комнату – почти все ее пространство занимал высокий предмет, покрытый тонкой шелковистой тканью. Королева взялась за складку, потянула – и ткань с тихим шорохом сползла вниз, открывая двойную подставку с рядами клавиш и рычагами, изгородь трубок из свинца и стекла, – они были расположены каскадом и украшены искусно выполненными фигурками людей – мужчин, женщин, детей. Лиззи ахнула и невольно шагнула вперед – рассмотреть небывалое чудо.

– Это похоже на орган! – сказала она. – Как в церкви, только маленький. Слишком маленький, чтобы выдувать звуки… Это игрушка? – Элизабет повернулась к королеве.

Та ободряюще улыбнулась ей.

– Нет, дитя, – сказала она. – Это водный орган, гидравлида. Сила воды больше силы воздуха, инструмент может быть небольшим – и все равно звучать чисто и сильно. Так и сила женщин имеет иную природу, чем сила мужчин, – и настройка ее может быть тоньше, осуществление – деликатнее. Но женская сила решает те же задачи, что и мужская, обустраивает мир под себя. А лишившись ее, род людской погибнет от жажды, что бы ни думали такие, как твой отец или многие из моих придворных.

– Фигурки очень красивы. – Лиззи склонилась над органом, рассматривая знатную даму с поднятыми руками, которая то ли истово обращалась к небесам, то ли ловила мячик. Толстый ребенок-херувим на соседней трубке весело плясал, вскидывая ноги.

– Они двигаются, – сказала Елизавета. – Когда за кафедру садится музыкант, эти маленькие люди подчиняются его воле, делают то, что заложил в них создатель… инструмента. Танцуют. Молятся. Машут оружием. Плачут. Опускаются на колени. Большинство из нас, Лиззи, в разные отрезки своей жизни либо сидит за инструментом, либо танцует под его музыку. Я сижу за кафедрой долго, я играю свою музыку очень хорошо… Но при этом знаю – где-то есть орган куда большего размера и значения. А для музыканта за его клавишами я – просто золотая фигурка, которая сидит на троне и шевелит руками, верша судьбы.

Девочка осторожно потрогала тонким белым пальцем с обкусанным ногтем (бабушка Сара потратила столько сил, чтобы ее от этого отучить, что могла бы, наверное, армию собрать и дойти до Лондона) серебряного рыцаря с прижатой к груди рукой в латной перчатке. Его лицо было выполнено очень тонко – большие глаза с тяжелыми веками, нос с легкой горбинкой, волевой подбородок. Он был прекрасен.

– Что мне предстоит делать в моей части мелодии? – спросила Лиззи. Она представила себе маленькую серебряную плаху, на которую маленькая серебряная девочка склоняет голову, поворачивает ее чуть набок, укладываясь щекой поудобнее, словно на подушке. Серебряный палач отводит с шеи выбившуюся прядь волос. Серебряные слезы катятся вниз, собираются под щекой в выемке плахи…

Что ж, это тоже мелодия – и ее нужно сыграть, не сфальшивив. Довольно трудно, но бывают задачи и посложнее.

– Я не могу позволить тебе остаться в Англии… ни в Шотландии, нигде на этом острове, – сказала Елизавета задумчиво. – Не могу отправить во Францию или Испанию – слишком много в тебе царственной крови, европейские монархии все растут из переплетенных корней. Очень скоро найдутся те, кто захочет сделать тебя фигурой на носу своего корабля, поднять паруса и плыть к власти и богатству ценой чужой крови и смерти. Многих смертей. И твоей, скорее всего, тоже…

Королева подошла к девочке, погладила ее по голове – осторожно, неловким, непривычным и, кажется, неожиданным для нее самой жестом.

– Знаешь ли ты о великой империи Оттоманов на востоке, раскинувшейся широко, богатой землями, сокровищами и людьми? Их язык странен для нашего уха, грубоват и при этом напевен, хотя, казалось бы, одно исключает другое. Фрукты там родятся круглый год, а лето такое жаркое, что самый теплый день нашего английского лета показался бы там прохладным и недобрым.

– Я читала, что все женщины там – рабыни мужчин, – тихо сказала Элизабет. – Они никогда не видят света дня, а священные книги разрешают бить их палками и заковывать в железо…

– Ерунда, – отмахнулась Елизавета. – Судьба невольницы, да и насилие, – это то, что сплошь и рядом настигает наш с тобой пол даже в Европе, за таким отнюдь не надо ехать на край света. – Она поморщилась, словно бы вспомнив о чем-то, чего не желала вспоминать, тем более произносить вслух. – А там, на этом краю света… Судьба женщины там иная, чем у нас, это верно – они живут почти отдельно от мужчин, своим женским миром, с законами и правилами, отличными от мужских. Такие, как ты, могут многого добиться в их благородных гаремах – там живут придворные женщины всех возрастов, они получают хорошее образование, они носят легкие струящиеся одежды и ни в чем не знают нужды…

– И там имя герцогов Киллеарн совершенно ничего не значит, – закончила Лиззи.

– Именно! – сказала королева. – Я отправлю тебя в дар султану Османов, дитя. Но это и мой подарок тебе тоже – жизнь, совсем другая, чем та, для которой ты родилась. Новые языки, новые обычаи, новые люди. Приложив усилие, ты будешь счастлива, дитя мое. Пусть иначе, чем была бы на родине, – но для каждого из нас у Всевышнего есть много вариантов счастья…

– Или несчастья, – прошептала Лиззи.

Королева не ответила, только усмехнулась. Наклонилась, шурша жесткой юбкой, поцеловала девочку, обдав ее запахом бабушкиных духов и старого тела.

– Вот и все, – сказала Елизавета, вышла в большую комнату, хлопнула в ладоши.

Двери тут же открылись, в них встал стражник, вошли, кланяясь, две доверенные фрейлины.

– Тебя проводят в выделенные тебе комнаты, – сказала королева. – На следующей неделе тебя отвезут на корабль. Он должен поднять паруса в день Преображения Господня. Ты будешь путешествовать с моим посланником к султану, сэром Эдвардом Бартоном. Тебя будут звать Элизабет Джонс, никому не открывай своего настоящего имени. Поменьше разговаривай. Всегда запирай дверь каюты изнутри, хотя тебя будут запирать и снаружи. И помни о силе воды, которой играет гидравлида, – о своей силе, девочка. Инструмент тоже отправится с тобой на корабле – подарок султану Османскому от Елизаветы Английской. Может быть, ты когда-нибудь увидишь орган во дворце султана. Может быть, услышишь, как на нем играют. Звук необыкновенно чистый и сильный. Прощай, дитя. Храни тебя Господь.

Элизабет склонилась низко, сердце стучало в груди, ноги ослабли от усталости и напряжения. Но голос звучал чисто, не дрожал.

– Благодарю вас, Ваше Величество, – сказала она. – Вы милостивы и мудры. Я никогда вас не забуду…

Она никогда ничего не забывала.

* * *

Какой-то древний, очень древний еврей когда-то придумал назвать свою новорожденную дочь Элишева, что означало «Бог – моя клятва». Элишева наверняка лежала на покрывале из козьей или овечьей шкуры, размахивая в воздухе пухлыми розовыми ручками и ножками, пускала пузыри. Она не знала, что вслед за нею имя Елизавета, или Эльжбета, или Изабель дадут миллионам других девочек, которые родятся в совсем других мирах и временах. Да и важно ли ей это было бы? Невелика сила имени, если можно его поменять со сменой судьбы. Это легко. Во дворце султана, в его гареме, женщины меняли имена часто – по воле своего повелителя, по его выбору, по тому, придет ли на ум строчка из Хайяма, или Саади, или кого-нибудь из современных стихослагателей.

Башар означало «госпожа», «победительница». Теперь девочку Лиззи звали именно так. Имя ей выбрала сама Сафие-султан, проникшаяся к «подарку Елизаветы» интересом и симпатией. Прошло всего три года – Башар уже говорила на турецком, арабском и фарси; читала на двух из трех этих языков, без удивления приняв, что турецкий язык своей письменности не имеет; знала в гареме все закоулки – где можно срезать и пробежать быстрее, где спрятаться, чтобы искали долго, где можно подслушать у окошка или неровно положенной плитки.

Маленькая Элизабет вечно мерзла в сырых стенах своего северного замка, на пронизывающих ветрах шотландских холмов. С детства ее одевали в жесткую неудобную одежду, стесняющую движения, царапающую кожу. В швах плодились блохи – служанки вытравливали их паром, но самые стойкие выживали и грызли Элизабет вдвое злее, будто мстя за павших товарищей. Мыться с полным погружением тела в замке Киллеарн полагалось десять раз в году, перед церковными праздниками. Девочка знала, что и о королеве, с которой они носят одно имя, кто-то из придворных хронистов с восторгом отзывался: дескать, та «принимает ванну каждый месяц, вне зависимости от того, было это нужно или нет». С неполным погружением, конечно, мылись чаще, но это тоже было весьма относительное удовольствие – сидячую каменную ванну наполовину заполняли нагретой в большом камине водой, служанки скребли Лиззи жесткими мочалками, вода быстро остывала, а бабушка Сара сидела, поджав губы, в кресле у камина, смотрела в огонь, и на каменной стене дрожала ее тень с носом, похожим на вороний клюв…

Та, которую теперь звали Башар, жила совсем иначе. Ее окружали светлые стены дворца, в изящных арках которого гуляли теплые ветерки, она носила легкие и удобные одежды. Еда была лакомой и обильной, много фруктов и никакого хаггиса – при воспоминании о фаршированном овечьем желудке Башар морщилась и украдкой утаскивала с общего блюда еще один кусочек рассыпчатой пахлавы. Постоянные омовения-абдесты сделались настолько привычными, что дико казалось вспомнить о временах, когда их не было. А дважды в неделю обитательницы гарема ходили в баню, и, нежась в облаках душистого пара, Башар чувствовала, как тело радуется теплу, влаге и чистоте. С девочками много занимались, учили их считать, красиво писать, воспринимать стихи, музыку, танец. Башар не заставляли простаивать на коленях на холодном полу по полчаса кряду, глядя на страдальческий лик Иисуса, прибитого к темному дубовому кресту, шепча «Mea culpa» и каясь во всех грехах человечества с того момента, как Ева протянула руку к яблоку. Взаимоотношения с Аллахом были куда проще и, учитывая скептическую натуру Башар, казались ей более здоровыми, чем христианские метания Европы – сквозь кровь, ненависть и жирный пепел церковных костров.

Девочка, конечно, понимала: это взгляд отсюда, из нынешней «теплицы», на воспоминания о чужом – да, прежняя жизнь теперь виделась чужой! – «морозе». Так-то все куда как сложней и, пожалуй, страшней.

В детстве она любила сидеть на ковре, сделанном из шкуры заморского зверя тигра. Диковинный это был ковер, может быть, именно из владений Блистательной Порты и привезенный. Единственный в их замке, единственный в Шотландии, да, наверно, и в Англии вряд ли другой такой нашелся бы.

Полосатая шкура была мягка и приятна на ощупь. Куда приятней, чем жесткий и клочковатый медвежий мех (медвежьих-то ковров в замке хватало).

Значит ли это, что зверь, именуемый тигром, добродушнее медведя и более, чем он, благорасположен к человеку? Можно подумать и так. Особенно когда о первом судишь только по шкуре, а насчет второго еще и знаешь, каков он, когда идет на тебя – остервеневший, окровавленный, с жаждой убийства в глубине маленьких глазок. Этого девочка сама не видела, но знала по рассказам старших и как-то раз очень четко представила себе.

Тут впору забыть и не вспоминать никогда, что было до того, как зверь остановился и повернул вспять после долгой погони, откуда взялась та жажда убийства и те раны на его теле, из которых хлещет кровь… только его ли это кровь…

А мех тигриной шкуры мягок, лежать на ней тепло – и не надо думать, какая кровь, какая ярость скрыта за исподом этого ковра.

Да, умом-то нынешняя Башар это понимала отлично. Но ее душа и тело охотно грелись в сегодняшнем тепле, а что там будет завтра – оно завтра и будет. К тому же наступит это «завтра» не скоро, через год, а то и через многие годы.

Хотя…

Башар часто жалела прежнюю Лиззи – бедняжка, ей приходилось несладко, – но иногда ей снилось, как она скачет вдоль озера на своей любимой, вредной и кусачей кобылке Эйре, рыжие волосы развеваются на ветру, сладко тянут кожу головы, ноги сжимают горячие лошадиные бока, вокруг нее – леса, холмы, серо-голубой простор Лох-Локи, в глубине которого, по легенде, спит древнее чудище… И она просыпалась в слезах, потому что Лиззи была свободна, а Башар – нет. Лиззи была госпожой знатного рода, королевской крови, высокой судьбы, а Башар – рабыней в гареме, которая не покажет своего лица ни одному мужчине, кроме султана, никогда не поднимется в седло, не помчится сквозь ветер, не увидит, как встают из-за холма за перелеском высокие мрачные стены ее родового замка, шпиль церкви, где под тяжелыми плитами лежит, сложив на груди руки, мама – и пятьдесят поколений ее рыжеволосых предков.

– Почему плачешь? – донесся голос откуда-то сзади.

Башар резко обернулась, вцепившись в мрамор стены, вырванная из задумчивости, когда она будто парила в высоком ночном небе над темнотой сада внизу.

Хорошо, что за стену ухватилась, а не за воздух. Стояла-то она на перилах балкона, тоже мраморных, широких, почти как горная тропка, и надежных – правда, лишь для тех, кто привык ходить по таким тропкам. Или по стенам родного замка: не по проходу за бойницами, где путь для стражников, а прямо поверху, над их головами, по самому гребню замковой стены.

Девчонка, новенькая, одна из тех, кого Сафие-султан выбрала для гарема. В такой же белой сорочке до пят, как на Башар сейчас. И тоже стоит на перилах: уверенно, не хуже самой Башар. Где только навострилась? Впрочем, Шотландия – не единственное место, где меж скал вьются тропки, да и стены, чтобы карабкаться, есть не только в родовых замках…

А все-таки странная девчонка. Круглолицая, синеглазая, худющая, будто месяцами впроголодь сидела. Хоть и невозможно такое – была она из очередной партии рабынь, присланных новым боснийским санджак-беем, которых, конечно, должны были холить, а не голодом морить.

Башар слышала, что привезли много, ох как много девчонок: новый бей выслуживается, старается, аж кафтан трещит. А валиде довольна – бабушка Сара тоже всегда любила, чтобы крестьяне побольше овец пригоняли, чтобы можно было пройти вдоль загона, где волновалось и блеяло стадо, не спеша обсудить овечьи стати с Родриком, управляющим, потом показать пальцем – вот эту, эту и эту, остальных гоните обратно…

– Не хотеть говоришь? – не унималась девчонка. Говорила по-турецки она еще плохо, с ошибками. Но смотрела приветливо, искренне, с сочувствием. – Ты болеть? Сердце боль? Кто умирать кого знаешь?

Башар усмехнулась сквозь слезы, которые все не останавливались. Надо же – попала! Сегодня она подслушивала разговор евнухов, которые подслушали разговор советников, которые выслушали доклад купцов, с которыми передал письмо достопочтенный Абд эль-Уахед бен Мессуд бен Мухаммед Анун, марокканский посол при лондонском дворе.

«Королева Елизавета умерла, – говорилось в письме. – На престол взойдет Джеймс Шестой Шотландский, который станет Джеймсом Первым Английским». Не так говорилось, а в цветистых выражениях и с частым упоминанием Аллаха и его воли, простираемой над праведными и неправедными. Но суть была именно такая. Старая королева испустила свой последний вздох в Ричмондском дворце, том, где разговаривала с маленькой Лиззи, откуда они обе смотрели на залитую ярким солнцем реку. В жилах нового короля текла та же кровь, что у Башар, – просто родственники той части семьи были умнее, осторожнее и вовремя перестали служить католические мессы.

«Оставь меня. Иди спать. Поймают – накажут. Не смотри на меня в мою минуту слабости», – так хотела сказать Башар любопытной девчонке, но взамен разревелась горше прежнего, и вдруг оказалось как-то, что плачет она у нее на плече, что они обе уже не стоят на перилах, но сидят на полу балкона, из-за облака вышла луна, а Башар рассказывает девчонке – Махпейкер, вот как ее назвали, «луноликая», – про себя, и про холодные и прекрасные зелено-стальные просторы своей страны, и про злую королеву, которая умерла и этим так ее огорчила.

– Новый султан Англии такой крови, как ты? – спросила Махпейкер. – Ты могла бы быть большая в их дворце? Ты хочешь такого? Ты хочешь свободная?

Махпейкер успокаивающе похлопывала Башар по спине, гладила по рыжим волосам. У нее был очень красивый голос – глубокий, бархатистый, но с нежными детскими интонациями. Башар выпрямилась, вытерла с глаз слезы.

– Да, – сказала она и поняла, что это правда. – Я бы хотела быть свободной. Я бы хотела выйти за пределы дворца. Я бы хотела снова побывать в плавании… Увидеть мир. Встретить свободных людей…

Махпейкер оказалась очень хорошей слушательницей, она охала и кивала в нужные моменты, хотя наверняка не все понимала в ее быстром турецком шепоте. Башар, подозрительная, себе на уме, дитя династических игр, воспитанница гарема, – доверяла свои истории и секреты едва знакомой девчонке и сама себе удивлялась.

Хотя чему удивляться – сердце чувствует сердце, есть люди, которым на роду написано быть близкими, нести дружбу и заботу через всю жизнь, потому что иногда ангелы Господни рисуют золотыми линиями на душах людей имена и черты тех, кто им предназначен.

А потом, неслышно ступая, из темноты комнаты на балкон вдруг вышла еще одна девочка. И, не говоря ни слова, обняла их обеих. Это получилось настолько по-матерински, что Башар вдруг разрыдалась снова, хотя она уж только умом, а не сердцем помнила прикосновения материнских рук. Вслед за ней не удержала слез и Махпейкер, пускай у нее и не было для этого недавних причин… Недавних. Таких, как память о подслушанном сегодня разговоре. А только погрузись в недра памяти чуть глубже – и каждая из гаремных воспитанниц найдет такие причины…

Башар, Махпейкер и Хадидже (так звали эту третью девочку, а прежнее ее имя было Мэри, Мария) разошлись нескоро и нехотя, уже не чужие, прикипевшие друг к другу. Выходили на балкон они поодиночке, а возвращались втроем – протянулась ниточка от сердца к сердцу, не оборвать бы. Башар пообещала, что завтра будет поправлять подруге ошибки в турецком.

– У тебя необычный голос, – сказала она. – Ты, наверное, хорошо поешь?

Махпейкер зарделась, кивнула.

– Завтра покажу тебе, как я петь, – прошептала она.

Мэри-Хадидже промолчала, она вообще почти ни слова не сказала с того мгновения, когда вдруг обняла их по-матерински. Башар даже не поняла, хорошо ли та освоила принятый в гареме язык. Но это не важно: будет еще время узнать друг о друге и это, и другое, и вообще все. К тому же есть те, с кем хорошо говорить, а есть и иные, с кем хорошо молчать. Хадидже, кажется, из последних.

Стоя на пороге, они оглядели комнату. Все остальные девочки уже крепко спали. Кто-то тоненько храпел, кто-то лепетал во сне на шершавом, шелестящем языке… Вроде как звал кого-то любимого, потерянного навеки.

* * *

Башар снова снилось море – великое Средиземное, которое римляне называли просто «Мара Нострум» – «Наше море». Она снова плыла по нему в неизвестность, в рабство в далекой стране на корабле «Орел», и ее маленькая каюта пахла пылью, старым деревом и отхожим местом, потому что в гальюн на носу корабля ее не выпускали, а ночную вазу выносили только утром и вечером.

Три часа в день ей разрешалось гулять на палубе в сопровождении слуги сэра Эдварда Бартона, которого все называли Мистер Нос, – эта часть лица была у него по-настоящему выдающейся. Мистер Нос был высоким сутулым стариком, строгим и неразговорчивым, и поначалу глаз с Элизабет не спускал. Однако когда они прошли Гибралтарский пролив и Мистер Нос переболел короткой, но свирепой простудой, от которой его лицо покрылось сетью красных прожилок, а нос стал похож на крупную свеклу, – он ослабил надзор и в основном дремал у борта в переносном плетеном кресле. Лиззи прогуливалась по палубе, кивала матросам, щурилась на яркое небо, смотрела за борт в надежде увидеть дельфинов.

– Миледи, – шепотом обратился к ней как-то один из младших офицеров. – Я знаю, кто вы, госпожа. Догадываюсь, какая судьба вас ждет в конце нашего путешествия… Сегодня вечером я подсуну письмо под дверь вашей каюты. Соблаговолите прочитать. Завтра я буду ждать вашего ответа.

Сердце Элизабет забилось от волнения, в глазах потемнело. Против света она не могла видеть лица человека, стояла, вцепившись в борт, а из воды вдруг выпрыгнули три дельфина, снова исчезли в брызгах, играя, и потом плыли за ними несколько минут. Она сочла это хорошим знаком.

Вечером она не ложилась, нервно мерила маленькую каюту шагами, прижимала к груди дрожащие руки. Письмо показалось под дверью уже около полуночи. Шаги приблизились – шорох бумаги – шаги удалились. Буквы были неряшливые, резкие, словно писавший торопился. Он обращался к Элизабет по имени и титулу, уверял в своей тайной приверженности истинной вере и обещал, что, когда корабль встанет на якорь у Мальты – для передачи корреспонденции и закупки продовольствия, – он найдет способ переправить ее на берег, где ей придется довериться чести и благородству мальтийских госпитальеров – рыцарей католического Святого Престола, которые будут счастливы способствовать восстановлению справедливости и спасти юную католичку от участи хуже, чем смерть.

Лиззи сожгла письмо на свечке и почти не спала в ту ночь. Следующим вечером девочка не заперла изнутри дверь своей каюты, а около полуночи она открылась снаружи. Вошедший – крупный молодой мужчина – осторожно опустился на колени и поцеловал подол ее платья. Его звали Бретт, его родители приняли протестантство для вида, но сохранили верность Его Святейшеству и истинным обрядам. Бретт стал приходить каждую ночь. Они разговаривали шепотом, обсуждали план, возможную отправку Элизабет в Рим, страшное будущее, которое ждало ее в Стамбуле…

На шестую ночь Бретт коснулся волос Элизабет, положил руку ей на спину и как-то странно задышал, так что ее вдруг передернуло от инстинктивного страха и омерзения.

– Вы такая красивая, миледи, – сказал Бретт горячим шепотом. – Прекрасное царственное дитя… Без меня вы погибнете.

Он снова потрогал ее тяжелые рыжие волосы, распущенные по плечам, еще не заплетенные в ночную косу. Элизабет показалось – огромный паук шарит по ее голове своими противными лапами.

– Уходи! – сказала она чуть слышно.

– Тихо ты! – шепнул он. – Перегородки тонкие. Если меня поймают, план сорвется!

Уже смелее он провел второй рукой по ее шее, плоской детской груди под плотным сукном сорочки.

– Просто сиди молча, – сказал он.

Но сквозь страх и оцепенение Элизабет поняла, что если сейчас не сможет его прогнать, если даст собою воспользоваться, то потеряет что-то очень важное, ту самую чистую силу источника внутри, о которой говорила старая королева. Придется всегда потом пить мутную воду.

– Пошел вон! – закричала Элизабет во все горло. – Не смей до меня дотрагиваться!

Тут же по палубе затопали ноги, сверху раздались крики. Бретт бросил на нее взгляд, полный смятения, страха и злости, – и был таков. Элизабет заперлась в каюте и не открывала, пока не проголодалась. На следующий день через дверь объяснила сэру Эдварду, что увидела плохой сон и закричала, через дверь же извинилась перед капитаном, сделав голос как можно более детским. На корабле было шумно, до Элизабет доносились резкие голоса, звуки торопливых шагов. Она не спала.

Потом Мистер Нос тихо и монотонно – добрые полчаса – стучался в ее дверь, пока она не открыла. Он принес ей тарелку каши и кружку светлого эля и сидел с нею, смотря, как она неохотно ест.

– Поймали, – наконец сказал он, шмыгнув своим огромным носом. – Признался.

– В чем? – спросила Элизабет.

– Нашли письмо у него в сундуке – к Великому Канцлеру мальтийцев. Все расписано – кто вы, чего вы, зачем вы… Государственная измена.

– И где он теперь? – голос плохо слушался Элизабет.

Старик вздохнул, помолчал, разглядывая свои руки, прежде чем ответить.

– В море правосудие короткое, мисс. Теперь он уже на дне, пожалуй. А с утра на рее висел. Капитан приговор зачитал, сэр Эдвард утвердил именем Ее Величества… Так что вот так вот.

Элизабет сидела прямая, напряженная, будто окаменелая. Старик положил ей руку на спину, погладил по волосам – совсем как тот вчера, но при этом совсем иначе. Элизабет рыдала у него на плече, пока нос у нее не стал таким же распухшим и красным, как и у него.

Мистер Нос уложил ее на кровать, накрыл покрывалом, уселся в ногах – Лиззи была совсем маленького роста, там оставалось много места – и стал петь ей старые детские песни, пока она не уснула.

Мост наш Лондонский пропал,

ах, пропал, ах, пропал,

Мост наш Лондонский пропал, дорогая леди…

На палубу Лиззи больше не выпускали, и у Мальты «Орел» не останавливался, шел под всеми парусами до Босфора, в голубую воду которого, по легенде, когда-то бросилась волшебная белая корова Ио – она была невинной девушкой царской крови, но ее полюбил бог Зевс, и тут-то и начались сплошные неприятности…

* * *

Спит Башар, во сне смотрит с палубы «Орла», а за бортом его из воды выпрыгивают дельфины, синевато-серые, стремительные, свободные. Они рассекают воду и воздух, то ли плывут, то ли летят. Башар улыбается во сне.

Спят девочки-рабыни, у каждой – своя история, своя разлука, свои песни, сказки, мамины руки, детские приключения в лесу, или у озера, или за холмом – уж кого откуда взяли, через какое горе протащили.

Спят евнухи – и они себе не сами судьбу выбирали, не сами, не сами…

Спят жены, спит дворец, спит великий город Истанбул.

 

Глава 3

Время клятвы

– Аллах, – Башар говорила задумчиво, словно пробуя на вкус незнакомое лекарство, – Аллах всемилостив и милосерден…

– Точно, – поддержала подругу Махпейкер.

Лекарство, похоже, оказалось невыносимо горьким, но Башар мужественно терпела. По крайней мере так можно было понять по ее нахмуренным бровям и страдальческой складке в уголках губ.

Хадидже бросила на девочек встревоженный взгляд и тайком перевела дыхание. Махпейкер еле заметно улыбнулась. Улыбка, впрочем, не затронула глаз, а потому вышла смазанной. Зато искренней. Да, подруга, все нормально, Башар не заболела и уж тем более не сошла с ума. Она просто размышляет.

И самой Махпейкер, кстати говоря, стоило бы сделать то же самое. Вместе с Хадидже.

Гарем – место удивительное. Ничего вроде бы не происходит, а каждый день ты впитываешь столько знаний, что голова от них становится большой и пухлой, как подушка. И бесполезными эти знания не бывают никогда. Что-то пригодится вот прямо сейчас, что-то – позже, когда наложница войдет в пору, а что-то может принести невыносимую боль… если не суметь предотвратить несчастье.

Некоторые предпочитают о боли не знать – мол, когда свалится, тогда и свалится, всё на коленях у Аллаха, всемилостивого и милосердного, всё во власти Его. Махпейкер предпочитала считать иначе. Если Аллах написал ее судьбу там, в своей великой Книге, то на той же странице написано и про ее характер. А значит, написано, что за счастье свое Махпейкер будет бороться, чего бы ей это ни стоило. За счастье и за подруг.

Наверняка там начертано именно это. Ну а раз так, то не стоит сопротивляться судьбе. Нужно сражаться, а там Аллаху решать, победит Махпейкер в своей войне или нет.

И Башар такая же точно. Может, оттого они с Башар и понимают друг друга так хорошо? Иногда и слов не надо, достаточно одного взгляда: «Ты тут, подруга?» – «Да, я тут, я прежняя». – «И я тоже».

С Хадидже слова нужны. Пусть и хорошая она, Хадидже, самая лучшая и верная подруга, но слова – нужны. А с Башар бывает по-всякому.

Сегодняшнее знание стало болью, и болью немалой. Для всех трех подруг. И каждая одновременно хотела спрятаться от него, забиться в норку, скрыться ото всех, включая подруг, и броситься родной душе на шею, спросить, старательно пряча слезы: «Что делать будем?» Вот и сидели сейчас рядом, разрываясь между тем и этим, не в силах сделать выбор.

А ведь так хорошо начинался день!

С тех пор как Махпейкер попала в гарем, уже много воды утекло в богато украшенных изразцами дворцовых фонтанах. Сейчас и вспомнить смешно, как боялась, как ненавидела старую Сафие-султан… впрочем, не стоит называть ее «старой». Она, конечно, любит, чтобы ее все вокруг звали «бабушка Сафие», но это так… кокетство. Ну да, немолодая. Но именно на примере Сафие-султан юная Махпейкер поняла, каково это – быть немолодой и все же ошеломительно прекрасной.

И дело не во внешности – врут все-таки многомудрые калфа! Ну ладно, не врут. Так, недоговаривают немного. И умная ученица – а Махпейкер, без сомнений, считала себя умной – поймет: ежели б главной была внешность, то где-то треть калфа сейчас султанскими женами были бы, в шелках и парче по запретному для прочих саду расхаживали бы, с золота ели бы те самые пятнадцать ежедневно положенных любимице султана блюд, а не науку вдалбливали бестолковым девчонкам!

Нельзя сказать, что Сафие-султан некрасива. Но и красивой ее называть сейчас, когда вокруг столько юных тел, упругих и свежих, тоже не приходится. Увы, никогда Сафие-султан уже не стать красивой…

Остается только быть прекрасной.

Она и впрямь прекрасна, султанская мать. Гордая и в то же время приветливая. Как она может быть такой одновременно? Махпейкер не знала, но обязательно собиралась выяснить. Несет свои годы, как индусская танцовщица кувшин с водой на голове: и походкой залюбуешься, и не поймешь, сколько те годы весят, чего ей стоит не расплескать этот кувшин, наполненный мудростью и болью.

Может, старая красота и утекла, как гранатовый шербет на султанских пирах, – безвозвратно. Когда женщина стареет, она стареет, и бесполезно в этом спорить с Аллахом. Но Сафие-султан нашла для себя новый, собственный вид красоты, такой, который ее устраивал.

Не горячая девчонка-наложница – но почтенная султанская матушка. Не луноликая красавица, очаровавшая султана, – но советница и помощница в делах. Не та, которой помыкают евнухи, но полновластная властительница гарема.

А уж устраивает ли ее саму такой вид красоты – про то Сафие-султан помалкивала. Но Махпейкер склонна была полагать, что устраивает.

Хандан-султан и Халиме-султан тоже хороши, но до стиля Сафие-султан им еще далеко. Они красавицы и пытаются сберечь красоту. Махпейкер могла это понять… просто Сафие-султан лично ей нравилась больше.

На губах девочки снова мелькнула усмешка. Может, потому Сафие-султан так ей пришлась по душе, что все три подруги нынче в свите могущественной валиде, а не прислуживают, скажем, Хандан-султан? Что ж, честно признаем – и такое возможно! Всякое бывает на свете…

Теперь день Махпейкер, Башар и Хадидже был еще более заполнен, чем раньше. Помимо прочего, учили их тому, о чем должна знать султанская жена, не иначе. Даже для икбал такие знания ни к чему. Икбал важно очаровать султана, а валиде учила способам султана удержать.

Или, по крайней мере, удержаться на вершине гаремной иерархии.

Валиде Сафие учила, как приобретать власть и как ее не утратить здесь, в замкнутом мирке евнухов и наложниц, куда перепуганными легкокрылыми птицами слетались новости со всего света. И уже не птицей, но птицеловом чувствовала себя иногда маленькая Махпейкер.

Странное ощущение. И неправильное. Птицелов здесь султан, ну, может, султанские сыновья. Она же, Махпейкер, должна стать жирной самкой паука, сидящей в паутине.

Брр. Гадость-то какая! И тоже неверная мысль, ибо паучихи пожирают своих самцов, и даже иногда своих детей.

А Махпейкер своих детей никому не отдаст!

Собственно, с султанских детей все и началось. С разговора о них и их матерях.

– А Яхье плохо. – Тонкие пальцы валиде Сафие перебирали четки, глаза были опущены, но почему-то Махпейкер казалось, что не гранатово-алые бусины видит сейчас Сафие-султан, а что-то свое. Страшное, такое, о чем не каждому и не каждой надо знать. – Мать Яхьи умерла. О нем позаботиться некому, когда придет срок. Ей повезло, шахзаде Яхье – не слишком.

О шахзаде Яхье Махпейкер знала немного. Он – второй брат; третий – Мустафа. Но ведь главный Ахмед, не так ли? Он же старший!

Подумала об этом – и тут же поняла, какой же дурочкой была, воспринимая так реальность. Султан Селим тоже ведь не был старшим братом, но шахзаде Мустафу постигла страшная участь, потому что… потому что Хюррем-султан так решила.

– Главное – не старшинство, – пробормотала тогда Махпейкер. – Главное – кто твоя матушка.

– Не стоит о таком вслух, – обронила Сафие-султан, но больше не сказала ничего, и вот тогда-то Махпейкер стало страшно.

Не стоит о подобном вслух, да. Вот прямо никто ничего и не говорит, только намеки да пересуды. Но думают об этом все. Думают – и понимают, ведь старшинство – это еще не все…

А валиде Сафие продолжала говорить, и холод леденил кровь Махпейкер.

Двадцать сыновей и немногим больше дочерей оставил после себя султан Мурад. Двадцать! Это же… это же целая армия султанов!

Но Блистательной Порте нужен был один. И потому девятнадцать постигла страшная участь.

О судьбе матерей этих мальчиков валиде Сафие не говорила. И, судя по резко обозначившейся около губ складке, говорить не собиралась. Мол, выясняйте сами, ежели вам так нужно. Да только помните, что ничего хорошего не выясните.

Аллах, если ты действительно всемилостивый и милосердный, то почему?!

Махпейкер размышляла жарко, лихорадочно и понимала, что Башар делает то же самое. А Хадидже, видимо, очень напугана…

– Гарем – это место, где каждый за себя, – внезапно произнесла Хадидже.

Махпейкер встрепенулась. Башар тоже удивленно подняла голову, зрачки ее расширились. Хадидже не ожидала от девочек такой быстрой реакции, смутилась, покраснела, но голос ее продолжал звучать твердо:

– Мне так говорили. А вам?

– Говорили, – медленно, нехотя проронила Башар.

Махпейкер хмыкнула, прищурилась. Что-то крылось в словах Хадидже, что-то такое важное… Какой-то шанс, который нельзя упустить.

– Значит, всем говорили, – кивнула Хадидже. – А правду ли говорили многомудрые калфа?

– Они верили в то, что говорят, – вздохнула Махпейкер.

– Но правда ли это? – продолжала настаивать на своем Хадидже.

Башар поднялась с места, в ее глазах разгорелись воинственные огоньки, которые и делали ее той самой Башар – Победительницей, и горе тем, кто не уступит ей дорогу!

А ведь если они обе станут султаншами, внезапно поняла Махпейкер, то им тоже предстоит решать – чей сын останется в живых? Кто будет султаном, а кто упокоится в роскошной тюрбе-могиле, жесткой и темной, несмотря на все драгоценности, которыми изукрасят место упокоения?

Господи… то есть Аллах, конечно, но какая разница! Господи, за что караешь?

Махпейкер не хотела, не желала думать о таком. Это же Башар, та самая Башар, которая тебя с полуслова поймет и ни за что не осудит! Как же тогда?

Но та самая стальная воля, которая заставляла никогда не бежать от опасности, говорила: посмотри правде в глаза! Да, загляни в эти глаза, и пусть…

Пусть правда потупится стыдливо, закроет лицо и отвернется! Потому что не может быть такой правды, которая рассорит ее с Башар, и не может быть такой Башар, которая ради столь уродливой правды несправедливо поступит с подругой или с ее ребенком!

Башар, видимо, думала о том же самом, и когда она заговорила, то голос ее дрожал от волнения:

– До сих пор это было правдой, до сих пор!

– Но разве так завещал Аллах? – почти прошептала Махпейкер. – Разве мы обязаны?

– Разве дети наши обязаны? – отчаянно выкрикнула Башар.

В наступившей тишине голос Хадидже прозвучал очень-очень буднично. Спокойно и рассудительно, словно девушка говорила о новом фасоне туфель, вошедшем в моду у евнухов месяц тому назад:

– История говорит нам, что султаны убивали братьев своих не всегда. Начал эту традицию великий султан Мехмед Второй, которого также прозвали Завоеватель. Именно он постановил, что сын его имеет право ради блага государства убить своих братьев.

Страшные слова звучали сухо, словно горошины с шорохом перекатывались по дну жестяной шкатулки.

– И вот с тех пор так оно и продолжалось. Но раньше так не было. И я не вижу причин, почему то, чего не было раньше, не может вновь исчезнуть, быть предано забвению. Даже империи возникают и рушатся, что же говорить о людских делах?

– Но как? – В голосе Башар явственно слышалась мольба, хотя сама девочка этого и не замечала. – Как мы это отменим?

– Пока не знаю, – вздохнула Хадидже. – Но я вот о чем думаю: раньше ведь султаны и матерей своих не очень-то слушали, и жен тоже… И если то, что есть, может уйти, то почему бы чему-то новому не появиться? Что нам до пыли былых времен? Мы ведь не просто хотим отменить смерти, мы ведь жизни хотим сохранить…

– Клятва, – внезапно произнесла Махпейкер.

Подруги недоуменно глядели на нее, а Махпейкер улыбалась тому озарению, которое явилось, будто и впрямь Аллах подал знак только ей одной.

Озарение это не было похоже на удар молнии, о котором любят писать поэты и говорить пророки. Ну да пускай молния в мужчин бьет, им к подобным тяготам не привыкать. Нет, озарение Башар оказалось теплым и ласковым, словно солнце осветило поле с колосящейся пшеницей, словно мама погладила нежной рукой больную дочь, словно Софийка…

Не думать о Софийке.

Думать о том, что только что пришло в голову.

– Клятва, – повторила Махпейкер. – Мы трое – неужели мы не справимся? Не нужно нам быть каждой за себя. Глупо это и не нужно. Когда каждая за себя – вот тогда умирают дети.

– А ведь верно… – выдохнула Башар.

Глаза Хадидже сияли.

– Неужто мы не сможем воспитать своих детей достойными людьми? Неужто нам внимание султана станет дороже нашей дружбы? Неужто твои дети, Хадидже, и твои, Башар, не станут мне родней и неужто вы отвернетесь от моих детей?

– Никогда! – пылко воскликнула Башар.

– Никогда, – склонила голову Хадидже.

Махпейкер взглянула на подруг и тихо произнесла:

– Так давайте дадим друг другу клятву. Поклянемся, что, какие бы испытания ни выпали на нашу долю, будем помнить друг о друге, никогда друг друга не предадим. Что если – все в руках Аллаха! – с одной из нас случится беда, остальные не оставят ее детей, воспитают, как своих, защитят, как своих! Поклянемся, что ни одна из нас не скажет своему сыну: «Тебе быть султаном, убей остальных!», но каждая скажет: «Если станешь султаном, пощади братьев своих, будь им заступником и утешителем, а если не станешь султаном, стань опорой брата своего – ему тяжелей, чем тебе!» Давайте же поклянемся в этом друг другу, а главное – сдержим клятву, чего бы нам это ни стоило!

– Клянусь! – гордо вскинула голову Башар. – Клянусь своей жизнью и честью своей!

– Клянусь, – мягко улыбнулась Хадидже. – И никто и ничто не отвратит меня от этой клятвы.

– И я клянусь, – твердо сказала Махпейкер. – Клянусь соблюдать сказанное своей бессмертной душой. Да будет так!

– Да будет!

– Пусть будет так!

Солнце ярко сияло из дворцового окна, и солнечные зайчики отражались в полированной мебели, словно маленькие янтарные капли.

Солнце видело немало клятв и немало клявшихся, и лишь оно – да еще Аллах – знали, что будет с этой клятвой и с девушками, только что так отчаянно бросившими вызов столетним традициям и собственной судьбе.

* * *

– Ты мешаешь мне, почтеннейшая валиде.

Сафие смотрела, как Хандан-султан бегает по комнате, топча изящными туфельками дорогие ковры, и улыбалась.

Рухшах подала кофе и исчезла, растворилась в полумраке комнаты, не забыв предварительно поглядеть на валиде: мол, не нужно ли госпоже еще что-нибудь? Ступай, молча кивнула Сафие, ступай, дорогая, я сама разберусь, за меня не беспокойся. Это дело, оно тихое. Семейное.

– Я многим мешаю, дорогая невестка. Выпей кофе, очень вкусный. Хочешь лепешку?

– Все, чего я хочу, почтеннейшая валиде, это чтобы ты прекратила подсовывать моему сыну своих девок!

Ну вот, слова сказаны. «Моему сыну».

Валиде Сафие глядела на женщину, которую выбрала в далекие времена для собственного сына, и понимала: тогда она ошиблась. Сильно ошиблась.

И с Халиме-султан – тоже.

Разве что с матерью Яхьи, возможно, случайно угадала, но та умерла слишком рано – и, возможно, не без помощи этих двоих.

А сделанного не воротишь, и съеденная халва, как говорят грубые и невоспитанные базарные сказители, никогда уже не станет прежней. То, что когда-то казалось сладким, теперь окончательно протухло.

В этом нет вины Хандан-султан. Она такая, какой ее сотворил Аллах – и, возможно, сама валиде.

Сына своего Сафие любила. Невзирая ни на что. Холодной, расчетливой любовью женщины, которая сделала ребенка всеми смыслами своей жизни. Но если бы она не превратила Мехмеда в свое оружие, то разве выжил бы он? Где те, которые доверяли сыновьям, растили их самостоятельными и своевольными? И где эти самые сыновья? Сафие могла показать все их могилы, но разве дело в этом?

Да, став султаном, Мехмед поступил по-своему, не как учила его мать, но как выучила. Дитя проявило своеволие, и валиде могла лишь склониться в низком поклоне пред волей правителя Османской империи.

Но она вернула себе силу и власть, ведь так? Мехмеда интересовали поэзия и изящные искусства. Дела государственные влекли его гораздо меньше, да и женщины, прямо скажем, не слишком-то заставляли биться сердце султана. Разве что с ними можно было поговорить о поэзии.

И валиде искала своему сыну именно таких – милых, слабых, находящих утешение в словах поэтов и мудрецов, пробующих собственные силы в стихосложении… Пробующих, кстати говоря, не безуспешно – та же Хандан-султан писала неплохие стихи, будучи еще маленькой гречанкой Еленой. Вот только стихосложение мало способствует возвышению в качестве султанской жены и матери. А этому валиде своих подопечных тогда не учила.

Им пришлось учиться самостоятельно. Да, Сафие искала слабых и покорных, но власть часто делает из овечек волчиц.

В этом и состояла главная ошибка валиде Сафие. Она подбирала себе служанок, а нужно было искать союзниц. Тех, кто достаточно силен духом, чтобы не предать, кто достаточно равнодушен к власти, чтобы не бояться разделить ее поровну. Тех, кого интересует не возможность отдавать приказы, а то, что в результате этих приказов получается.

Сафие привела своему сыну не таких, и теперь пожинала плоды. А сам Мехмед был слишком толст и ленив, чтобы вести поиски самостоятельно.

О да, валиде очень хорошо знала своего сына! Она знала, что из него вышел плохой султан. Знала, что его не любят, что над ним насмехаются из-за его тучности и нежелания участвовать в военных походах. Что же это за мужчина, говорили янычары, что же это за вождь, который не способен сам сесть на лошадь и возглавить армию? За такие разговоры смутьянов ждали дыба и плаха, но шепот за спиной Мехмеда не стихал ни на минуту. И что хуже всего – султан, изначальной причиной тучности которого служила неведомая болезнь, с болезнью этой никак не боролся. Он услаждал желудок изысканными яствами так же, как услаждал разум изысканными стихами. И от этого жирел еще сильней.

Такого мужчину может любить только мать. И Сафие не сомневалась, что жены Мехмеда всего лишь используют его, чтобы возвыситься и обрести власть. Война в гареме между матерью султана и его женами не утихала ни на секунду.

Знал ли об этом сам Мехмед? Валиде и в этом не сомневалась. Сама она ни слова худого не сказала сыну о невестках – и отчетливо понимала: султана подобная сдержанность матери радует куда сильнее, чем злобные выпады Хандан-султан и Халиме-султан. Им не хватало мудрости, не хватало достойных соперниц, чтобы закалиться в борьбе. И удачи, чего уж там, тоже не хватало.

Зато хватало ума понять, что их будущее – в детях. И что при власти впоследствии останется лишь одна из двоих.

Ум – но не мудрость. Страх вместо влияния. И злоба на весь мир, постоянно подпитываемая этим страхом.

Нет, валиде не могла винить Хандан-султан. Один Аллах ведает, смогла бы сама Сафие в таком нежном возрасте выдержать все, что выпало на ее долю, без помощи Нурбану-султан. А ведь Хандан выживала без поддержки, и все скорпионы под кроватью были ее, и только ее. Никто другой их не отгонял. Сколько раз они ее ужалили?

Вот только помешать своим планам Сафие тоже позволить не могла. А значит, Хандан-султан придется осадить – и чем жестче, тем лучше.

– Твой сын, говоришь? – Валиде не сочла нужным комментировать все остальное, выделив интонациями самое главное, то, что Хандан-султан, возможно, и от себя прятала, не давая проявиться даже в мыслях. – Это ты моего внука Ахмеда имеешь в виду? Хороший мальчик, честный и смелый. Ты его таким воспитала?

Как всегда, каждое слово валиде попадало в цель. И о внуке, и о том, что Ахмед не похож ни на мать, ни, честно скажем, на отца… Нет, сама валиде не сомневалась, чей Ахмед сын. И лично следила за Хандан-султан, и отчеты евнухов получала. Да и на предков своих Ахмед похож необыкновенно. Он – потомок Османов, истинный потомок, не чета собственному сыну валиде. В истории такое уже бывало, кровь Османов сильна. Так что валиде верила в происхождение Ахмеда. Но слухи по дворцу все-таки гуляли.

Что ничего не означало, поскольку слухи эти касались не только происхождения Ахмеда. Да чего там говорить – сама Сафие в свое время с замиранием сердца слушала о кровавом отпечатке ладони Ибрагима-паши, о проклятии, насланном роксоланкой Хюррем, и о проклятии, насланном потомками шахзаде Мустафы на потомков роксоланки (впоследствии, дескать, это проклятье поразило шахзаде Баязида). История о неверности Хандан-султан была где-то в одном ряду с этими байками.

Но сама Хандан-султан реагировала на любое подозрение крайне болезненно. Вспыльчивая гречанка за время, проведенное в гареме, натуру свою более-менее научилась контролировать (попробовала бы она не научиться!), но, как известно, ни один барс не в силах перелицевать свои пятна. Хандан-султан вспыхнула и высокомерно бросила:

– Валиде должна быть одна!

– Верно, – Сафие насмешливо блеснула глазами. – И пока валиде – я. Или ты хочешь это исправить?

– Как можешь такое говорить? – Вот сейчас Хандан-султан перепугалась не на шутку: обвинение в государственной измене ей явно пришлось не по нраву. – Мы все в этой комнате желаем султану долгих, очень долгих лет жизни и процветания!

– Я рада это слышать, – Сафие продолжала говорить с усмешкой, но в голосе ее прорезалась властность. – И, полагаю, мы обе хотим блага роду Османов, верно?

Разумеется, Хандан-султан поняла, куда клонит собеседница, но отрицать сказанное – это, по сути, голову класть на плаху. Да, чью-то голову – или свою, или валиде. Но обе женщины понимали: уж кто-кто, а валиде как-нибудь извернется.

– Я ценю опыт прожитых тобой лет, матушка, – склонилась Хандан-султан в притворном почтении и непритворном страхе. – Я верю, что ты жаждешь, как лучше. Но пойми и меня. Я – мать, и мне хотелось бы знать больше об избранницах сына.

– Понимаю, – благосклонно кивнула валиде. Добившись главного, можно было уступить в мелочах. – Ты заботишься о сыне, и это заслуживает многих похвал. Впредь мы вместе будем смотреть на тех, кого сочтем достойными для наследника Высокой Порты. Ты и я. Согласна?

Если б Хандан могла, она бы сейчас заскрежетала зубами. Но ей оставалось лишь кивать, улыбаться и благодарить. По сути, валиде приказала ей и своих избранниц вести на показ к матери султана.

А уж в своих девочках валиде Сафие была уверена. Если они не очаруют Ахмеда – то кому ж еще его очаровывать?

Уж точно не коровам, которые по сердцу Хандан-султан!

* * *

Анастасии – нет, теперь уже Махпейкер, «Луноликой» – снилась Софийка. Снилось, будто стоят они на разных берегах реки. Впрочем, какая там река? Ручеек всего, перепрыгнуть можно и ног не замочить! Да только вот нельзя прыгать. Почему – Махпейкер не знала. Нельзя, и весь сказ. Сон есть сон, у него свои законы.

Тихо шелестели камыши чуть поодаль, там, где ручей впадал в небольшую запруду. Квакали лягушки. Еще дальше, на опушке леса, надрывалась сойка, чем-то явно очень обиженная. Ручей журчал весело, и вода в нем наверняка была прохладной, но пробовать ее пальцами босой ноги Махпейкер не рискнула. Не та река, не та вода.

Солнце глядело вниз желтым своим глазом, похожим почему-то на кусок янтаря, и совершенно не слепило, несмотря на теплый погожий денек. Оно просто застыло в зените, и можно было глядеть на него, сколько заблагорассудится. Но Махпейкер предпочитала смотреть на Софийку.

Как-то ее теперь зовут?

Вообще, какая же несусветная глупость – гаремные имена! Ну почему Марию сравнивают с первой женой Пророка Мухаммада (мир ему!)? Какая из нее Хадидже? И почему она, Анастасия, стала Махпейкер? Вроде не такое круглое у нее лицо…

А еще раздражает, что имя это может смениться дважды, а то и трижды за жизнь. Ну вот стукнет кому-то в голову, что ты не на Луну лицом похожа, а, к примеру, глаза у тебя темные, как виноградины, – будешь ты Виноградоглазой. И ничего с этим не поделать.

Софийка на том берегу сочувственно улыбается. Ветер колышет подол ее легкой рубашки, обнажая босые, как у самой Махпейкер, ноги. Возле левой ноги Софийки деловито ползет по стебельку травинки божья коровка.

Обе девушки молчат – ну такое вот здесь место, с неподвижным солнцем и непреодолимой струйкой воды размером в пять-шесть ладоней. Слова не нужны, их заменяют взгляды, поворот головы, быстрая виноватая улыбка.

«Прости меня», – молчит Махпейкер.

«И ты меня прости».

«Я не хотела… вот так».

«Я знаю»…

Обе глядят друг на друга. Кажется, сказать больше нечего, но расставаться не хочется, это немыслимо просто – расстаться, разорвать мимолетную связь, которая тянет девушек друг к другу, манит сильней, чем огонь лампы – неосторожную бабочку… да вот только нельзя. Невидимая стена не пустит, не стоит и пытаться. А если пустит, то быть великой беде.

«Мне пора, – Софийка первой разрывает гнетущую неподвижность, смотрит печально, словно стараясь навсегда сохранить подругу в памяти. – Да и тебе тоже пора. Извини, что так вышло».

«Мы еще встретимся?» – жадно молчит Махпейкер. Но и ее поза, и каждый жест просят, умоляют: «Скажи, что это не последний раз! Пусть ты соврешь, только дай надежду!»

Но здесь нельзя лгать, и Софийка – да и сама Махпейкер – прекрасно об этом знают. Софийка быстро, мимолетно улыбается, и эта улыбка ножом режет Махпейкер по сердцу.

«Жаль мне, Настуня, так жаль…».

И Махпейкер сейчас сама не знает, кого ей-то жалеть сильнее – Софийку или себя, горемычную. Хочется плакать, но тогда придется оторвать взгляд от нежданной, но такой дорогой гостьи, забредшей в странный сон, похожий одновременно на явь и на сумасшествие.

«Ты подружек своих держись, Настуня. Хорошие они у тебя. И Башар эта тоже хорошая. Ты люби их, Настуня, тогда и они от тебя не отвернутся».

«Я буду, – Махпейкер сама не знает, как выразить свои чувства, но ее безмолвная клятва тверда, тверже стали и крепче державного султанского трона. – Пусть вся Порта восстанет против меня, пусть весь мир ополчится на меня, но я им не изменю».

«Вот и хорошо».

Софийка бледнеет и выцветает, словно туман над речкой, и вот уже сквозь ее полупрозрачное тело видать соседний лес, приветливо шелестящий листвой. Махпейкер кусает губы, чтобы не взвыть в голос. Кажется, свидание окончено.

– Махпейкер? Эй, просыпайся, Махпейкер!

«Да отстаньте же от меня!» – хочет закричать девушка, но янтарный круг солнца мигает и сменяется встревоженными глазами Башар. Позади новой подружки бледной тенью маячит Хадидже с ночной лампой.

– Да что с тобой, э? Ты прямо как струна натянутая и стонешь так тяжко… Дурной сон привиделся, что ли?

– Нет. – Голос Махпейкер спросонья хриплый, но слова звучат четко, падают в темноту спальни тяжелыми камнями. – Нет, Башар. Сон хороший. Ты прости меня, что побеспокоила, я не хотела.

Несколько мгновений Башар прищуренными глазами разглядывает подругу, затем едва заметно пожимает плечами: мол, не хочешь – не говори. Извинений подчеркнуто не принимает – дескать, какие между подругами извинения? Уходит на свое спальное место, плюхается туда шумно и отворачивается, натягивая одеяло.

Хадидже задерживается чуть дольше, качает головой, но Махпейкер улыбается ей спокойно и уверенно, берет за руку, унимая подозрения. Немного успокоенная, Хадидже тоже уходит.

А Махпейкер не спит до утра, вспоминая сон и беззвучно, одними губами, проговаривая то, что не успела там, под странным янтарным солнцем. По лицу ее текут слезы, но расплакаться в голос нельзя – подруги услышат.

Ни к чему оно. Им и без того расстройств много.

* * *

Валиде Сафие проводила взглядом спешащую куда-то троицу. В последнее время валиде пристрастилась к укромному балкончику, увитому виноградом и устеленному темно-синими подушками. Отсюда открывался прекрасный вид на небольшой, по меркам Топкапы, дворик с пальмами и фонтаном, где совсем еще юные девушки бегали друг за другом, играли в карты или мяч, а важные евнухи следили за ними, застыв безмолвными статуями.

Обычно дворик либо пустовал, либо использовался наставницами-калфа вместо одной из комнат для обучения: фонтан давал достаточно прохлады, а роскоши здесь, по гаремным стандартам, и вовсе не было: небольшая галерея укрывала от тени, но и только. Провинившиеся перед суровой калфа переходили учить свой нелегкий урок под палящие лучи солнца, а более послушным счастливицам дозволено было сидеть в тени. Евнухи скользили между девушками, разнося стаканы с ледяной водой и проверяя, чтобы никто из провинившихся не упал в обморок. Такое наказание – мелочь, во время учебы дозволяется многое, вплоть до самых настоящих пыток, если уж на то пошло. Но редко: ценные рабыни должны оставаться здоровыми и радующими глаз.

Кроме тех случаев, когда они вообще теряют право оставаться живыми. Такое тоже случается. Тоже редко, но…

…Но не будем об этом. Сегодня по случаю дня рождения Халиме-султан занятия были отменены. Гарем готовился к празднествам, которые планировалось начать с закатом солнца. Даже старая Рухшах, казалось, помолодела и носилась где-то, словно на крыльях, готовя место для валиде и в сотый раз объясняя, какие блюда следует подавать матери султана.

Сафие все устраивало. Если что-нибудь случится, Рухшах знает, где ее найти.

Конечно, в покоях валиде сейчас прохладней, чем здесь, на тесном балкончике, расположенном на солнечной стороне. Хоть он и продувается вечным гаремным сквозняком, но все-таки знойный воздух Истанбула слишком тяжел, слишком горяч… Другое дело – покои валиде, где толстые стены не пропускают зной, царящий снаружи, где высокие потолки заканчиваются куполами, на которых рвутся вверх выложенные разноцветными изразцовыми плитками фантастические деревья, дающие ощущение простора и света. Все в покоях валиде служит усладе глаз и предназначено оберегать от жары и холода, от нескромных взоров и злоязыких сплетен.

Валиде Сафие особо нравились картины. Пускай ислам не дозволяет изображений людей и животных, но растения рисовать дозволяется, и огромный триптих, расположенный на одной из стен в покоях валиде, воистину самим своим существованием прославлял и Аллаха, и деяния его. На нем была изображена река, прихотливо извивающаяся меж поросшими деревьями берегами. На заднем плане неизвестный художник изобразил горы, снежные шапки которых напоминали высокие ослепительно-белые тюрбаны многомудрых улемов. Все это никак не походило ни на родные Сафие каналы Венеции, ни на одетые в камень берега протекающей по Истанбулу реки Алибейкёй. Природа казалась совершенно не тронутой человеческим вниманием, свободной и бесконечно прекрасной.

Да, в покоях Сафие было нынче хорошо. Но они выходили окнами на места, облюбованные для прогулок султанскими женами и икбал – «счастливицами», – женщинами, коих султан хоть раз в жизни одарил своим благосклонным вниманием. И в этом имелся свой резон. Валиде всегда обязана знать, чем дышит гарем, какие интриги плетут женщины, волей судеб вознесенные на вершину этого замкнутого мирка. Не случайно, ох, не случайно покои валиде располагались так, что даже к женам своим султан мог пройти только под бдительным оком матери. Так повелось еще со времен роксоланки Хюррем, и менять не раз доказавший свою пользу обычай валиде Сафие не собиралась.

(К женам…

Валиде сухо улыбнулась. У султанов Блистательной Порты не бывает жен. Два исключения известны летописцам, и первым из них стала именно роксоланка Хюррем. А вторым, и последним, – Сафие знала это каким-то неведомым чувством! – Нурбану, жена старшего из выживших сыновей роксоланки.

Но можно сделать так, что весь двор будет называть тебя женой султана. И не просто из лести.

Да. Можно.)

Другое дело, что девчонкам, проходящим обучение, места среди султанских жен – назовем их так! – и любимых наложниц не было. Даже служанками служанок необученные рабыни не могли попасть в святая святых гаремной жизни. И это тоже имело смысл. Женщины должны услаждать взор султана, а глупые непростительные ошибки пускай совершаются там, куда никому из мужчин нет хода, где промахи девчонок, только-только начавших постигать гаремную науку, никого не удивят и не огорчат.

Вообще, гаремные правила и обычаи выглядели, с точки зрения валиде, вполне разумно. Вот только в этой стройности и гармонии имелись свои изъяны. Так, для того чтобы увидать, кто из новеньких чего стоит, приходилось торчать на не слишком-то удобном балкончике, пускай и приспособленном по мере возможностей для нужд валиде.

Сафие никогда особо не скрывала, что любимицы у нее есть. Это было нормально: Халиме-султан и Хандан-султан тоже присматривали себе молоденьких служанок – таких, которые своей миловидностью приведут султана в хорошее настроение, но не вызовут у него желания пренебречь супругой ради красивой наложницы. Или вызовут – но один раз, а с икбал, всем тебе обязанной, куда легче договориться, чем с девицей, ни разу тобой не обласканной.

Валиде Сафие искала совсем иного: верную помощницу и советницу для внуков, раз уж с сыном все вышло… как вышло. Иногда ей казалось, что она видит что-то похожее на свой идеал.

Иногда она была в этом просто уверена.

Вот как, например, в случае с Башар.

Гаремное имя, означающее «победительница», удивительно шло этой исключительной во всех смыслах девушке. Иначе ее и назвать-то было невозможно. Башар, как она есть.

Судьба ее сложилась необыкновенно. Такое может случиться только с женщинами, отмеченными Аллахом. И Сафие хотелось верить, что Башар с достоинством будет нести возложенное небесами тяжкое бремя.

Если ей, конечно, повезет.

Но разве девушке с такой судьбой не может не повезти?

Все сложится так, как захочет Аллах. Об этом думала Сафие, рассматривая другие варианты, стараясь не выказывать Башар ни излишнего расположения, ни какой-либо заинтересованности. Кажется, получалось: даже Рухшах не могла предположить, что ее старинная подруга положила глаз именно на эту необыкновенную девочку. В конце концов, много их в гареме, необыкновенных.

Не одна, так другая.

К примеру, новенькая, Махпейкер.

Связи Башар завела очень быстро, и своими новыми знакомыми командовала с нескрываемым удовольствием. Те не возражали, поскольку советы Башар, пускай и напоминающие приказы, были дельными и приносили немалую пользу. Однако сближаться с кем бы то ни было девушка не спешила, и это тревожило валиде. Против сплоченной коалиции у одиночки шансов мало, как бы ее ни поддерживали те, кому она оказала услугу. Но все изменилось с приходом Махпейкер и Хадидже.

Поначалу Сафие страшно удивлялась: ну как могли подружиться Башар и Махпейкер? Другое дело Хадидже: эта девушка всегда поможет, подставит плечо в трудную минуту, утешит, поделится, чем сумеет, даже развеет горе тем способом, какой человеку подходит более всего. Однако Хадидже неспособна повести за собой, по натуре она не лидер. Конечно, счастлив тот, кто назовет ее своей супругой, но в большую политику Хадидже соваться не станет. И это сразу делает ее неспособной в будущем стать валиде.

Гарем – место, где или ты жрешь тех, кто еще вчера были твоими союзницами, или они жрут тебя. Потому что валиде – матерью султана – может стать только одна. А сыновей остальных ждет незавидная участь.

Вот поэтому Халиме-султан и Хандан-султан волчицами смотрят друг на друга и не поворачиваются друг к другу спиной, зато сообща могут перегрызть горло тем несчастным, на кого пал благосклонный взгляд правителя Блистательной Порты. Такова жизнь. Лишняя соперница никому не нужна, хватает и той, что уже есть.

О Аллах, если бы удалось прервать проклятую традицию! О Аллах!

Башар вновь появилась в поле зрения валиде, крикнула что-то через плечо, в ответ прозвучал смеющийся голос Махпейкер. Слов было не разобрать, но интонации не оставляли сомнений: девушки только что обменялись шуточками.

Как же все-таки эти двое сумели сдружиться?

Валиде долго ломала голову над животрепещущим вопросом. Слишком уж много общего у Башар и Махпейкер. Обе сильные, волевые, обе готовы отстаивать то, что им дорого, и тех, кто им дорог…

Да, валиде долго думала. А потом ее осенило.

Именно так! И Башар, и Махпейкер готовы в прямом смысле этого слова отдать жизнь за подруг. Готовы помогать другим, подчас не задумываясь о себе. И обе стараются защитить тех, кто слабее.

Аллах да хранит их обеих, и Хадидже вместе с ними! Они слишком хороши для гарема. Жаль будет видеть, как жизнь оборвет лепестки с прекрасных роз их намерений, заставит увянуть лилии врожденных благородства и чести, – но такие цветы, увы, слишком быстро вянут. Достаточно того, что они расцветают хотя бы иногда.

И все же – жаль.

Знать бы, какая из них первой предаст другую?

Валиде слишком долго жила на свете и слишком многое повидала, чтобы сомневаться в своих мыслях. Рано или поздно, когда вспыхнет и разгорится женская зависть, женская ревность… Да, это неизбежно. Но, похоже, дружба продлится достаточно долго. А две сильные личности, да еще с поддержкой Хадидже, на многое способны. Хадидже по-женски мудра, хоть и лишена ядовитой злобы, без которой не забраться на вершину, которая удерживает тебя на плаву, заставляя показывать зубы там, где тонут слабые. Но если задачей Хадидже будет лишь поддержать молодых и ярких…

Да, партия намечается интересная.

Валиде улыбнулась своим мыслям и вновь предалась созерцанию маленького тесного дворика.

В конце концов, там действительно имелись и другие кандидатки на роль валиде. А долг мудрой правительницы гарема – поддерживать всех, давая каждому цветку созреть в свой срок.

 

Глава 4

Выбор шахзаде

– И что же нам теперь делать? – испуганно спросила Хадидже.

– Бежать, – решительно ответила Башар.

Махпейкер поддержала ее энергичным кивком, отчего замысловатая прическа, сооруженная с таким трудом, угрожающе качнулась и немного сползла набок.

Девочки бросились по коридору, стараясь не шуметь и попутно хоть как-то разобраться: куда, собственно, бежать-то?

А ведь всего несколько часов назад идея казалась не просто хорошей, а чертовски притягательной: стянуть одежду у молодого евнуха и побродить по окрестностям гарема. «Евнухом» быть вызвалась Башар. Махпейкер, подумав, возражать не стала. Зато потребовала соорудить себе прическу, какую в свое время носила Михримах-султан и с какой ее запечатлел на портрете неведомый, но явно высокоодаренный художник. Махпейкер почему-то казалось, что ей пойдет.

Пошло, вопросов по этому поводу ни у кого не возникло. Вот только для того, чтобы сие монументальное сооружение оставалось на месте, приходилось все время держать голову идеально прямо, так что вскорости шея начала немилосердно ныть. Хадидже, помогавшая при укладке, старалась изо всех сил, но толком закрепить прическу так и не удалось.

На цыпочках девочки выбрались из своей спальни и пугливо огляделись по сторонам.

Гарем спал, как и весь Истанбул. Где-то вдали лениво перегавкивались собаки и пьяный голос выводил какую-то народную песенку: слов было не разобрать, но, похоже, ночной гуляка помнил лишь одну строчку и ее-то бесконечно тянул. Звон цикад забивал ночной воздух, дотягиваясь, казалось, до самых звезд, приветливо мерцавших в ночном небе.

– Мне страшно, – шепотом пожаловалась Хадидже.

Махпейкер тоже было страшно, но показывать это старшей подруге она не собиралась. Вместо этого она бесшабашно махнула рукой, и девушки направились к выходу из гаремных покоев.

– Мы всего-то собираемся погулять по саду, – уверенным тоном сообщила Башар. – Зачем же ночным цветам распускаться, если никто не может на них посмотреть?

– По саду, предназначенному для икбал и султанских жен! – в который раз напомнила Хадидже.

– Ты всегда можешь повернуть назад, – раздраженно отмахнулась Башар.

В тишине ночи никто не заметил немного сочувственную усмешку Махпейкер. Она уже успела изучить Башар достаточно хорошо и знала: подруга сейчас почти умирает от ужаса. Так всегда бывало с Башар – перепуганная, она становилась настоящей львицей, нападала на друзей и врагов и, как говорится, пленных не брала.

Хадидже возвращаться назад не стала, только насупилась слегка. В наступившей тишине три хрупкие девичьи фигурки крались по темному коридору.

Поначалу они шарахались от каждой занавески, шевелившейся на сквозняке, от каждой тени, включая мелькнувшую в небесах тень от облака. Постепенно паника прошла. Махпейкер начала с интересом оглядываться по сторонам. Лунный свет отвоевывал у тьмы разные участки стены, где прекрасные изразцы словно бы соревновались друг с другом в своем великолепии. Виноградные грозди сменялись лианами с экзотическими плодами, и птицы, особенно прекрасные в лунном свете, подлетали к ним, чтобы насладиться нектаром…

– Чем это вы здесь занимаетесь, э? Явились ограбить гарем? Или стремитесь сбежать из него?

Все три нарушительницы спокойствия подпрыгнули, не сговариваясь. Одетая евнухом Башар при этом чуть было не запуталась в полах широкого халата, носить который поначалу она вообще почти не могла, но затем как-то приспособилась.

Голос, окликнувший их, был молодым, но, несомненно, принадлежал мужчине. И это означало только одно: неприятности.

Большие неприятности.

Разумеется, на такой случай девушки разработали соответствующую стратегию – недаром же потратили столько времени, чтобы выкрасть наряд евнуха! – но сейчас нужные слова не вспоминались, вот хоть убей.

Что молодой человек – судя по голосу, юноша, почти мальчишка – делает в святая святых, в султанском гареме?

Впрочем, эта мысль мелькнула в голове Махпейкер – и пропала, когда юноша выступил из глубины коридора. Доселе он был скрыт тенью, но вот сделал шаг вперед – и застыл. Среднего роста – Хадидже оказалась немного выше его, – широкоплечий, крепко сбитый. На горбоносом лице отобразилась высокомерная скука, лишь слегка разбавленная интересом. Халат расшит золотом, на руке – золотой перстень, похоже, чуть-чуть великоватый… Держался молодой человек спокойно и надменно. Сразу видать: такой имеет право находиться где угодно.

Может, какой-то из султанских родичей?

– Ну, отвечай же, ты! Как тебя зовут?

Хадидже вроде и трусиха, а все же сумела собраться с силами и незаметно для юноши дать Башар хорошего тычка в спину. Та покачнулась и, сообразив, что юноша обращается именно к ней, отвесила низкий поклон:

– Меня зовут Гиацинт, господин. Велено доставить этих двух невольниц к уста-хатун, старшей наставнице.

– Вот как, среди ночи? Зачем это, интересно?

– Не знаю, господин. – Башар, уже окончательно опомнившись, очень правдоподобно изобразила недоумение: дескать, мальчишка-евнух и сам не понимает, что такого потребовалось уста-хатун от двух девчонок среди ночи, да вот только ученику евнухов нельзя спрашивать, нельзя задавать лишних вопросов. – Я человек подневольный, господин, мне сказали – я делаю.

– Плохо делаешь. – Твердо очерченные губы юноши скривились в явной насмешке. – Ты два коридора назад нужный поворот пропустил. Покои уста-хатун в Розовом павильоне, а ты ведешь их прямиком к валиде.

Башар очень натурально ойкнула, изобразив ужас и смущение. Начала кланяться, изо всех сил демонстрируя усердие и желание исправить ошибку.

– Ступай, Гиацинт. – Юноша устало махнул рукой. – Но знай, что твой наставник обязательно услышит о твоей провинности. Пошел отсюда!

Дважды ему повторять не пришлось. Башар повернулась к подругам на негнущихся ногах и уверенно, пускай и подрагивающим голосом, скомандовала:

– Вы слышали, что сказал господин? Идемте, идемте, а то уста-хатун будет очень недовольна.

Невольницы, сопровождаемые «евнухом», засеменили обратно. Стоило им зайти за поворот, как испуганная Хадидже и задала свой вопрос.

Бежать оказалось не самой хорошей, но и не самой плохой идеей. Прическа Махпейкер растрепалась окончательно и стала похожа на воронье гнездо; Башар потеряла одну из туфель с загнутыми остроконечными носками, когда мчалась, ухватив в обе руки длинные полы халата. Но до своей комнаты девушки добрались без каких-либо серьезных приключений, разве что Хадидже зацепилась ногой за край ковра и чуть было не рухнула, но Махпейкер схватила ее за руку, а Башар подставила плечо.

Заскочив к себе и задернув штору, отделяющую спальню от коридора, девочки в изнеможении повалились на матрасы. Впрочем, Башар тут же подскочила и принялась срывать с себя одежды евнуха.

– Я придумаю, как отнести их обратно, – скороговоркой пробормотала она.

– А туфля? – нахмурилась Хадидже.

Башар раздраженно фыркнула:

– Ну а что туфля? Останется там, где есть, кто-нибудь ее все равно найдет… Вот что: засуну-ка я вторую поглубже в кусты, пусть подумают, как она там очутилась! Или лучше бросить ее в фонтан?

– Тебе мало было тревог? – всплеснула было руками Хадидже и затихла, когда Махпейкер протестующе замотала головой:

– В фонтан не надо. Могут на нас подумать, на учениц. Лучше давай подвесим ее на штору в каком-нибудь коридоре, где все ходят. Улучим минутку – и подвесим. Вот тогда точно никто не догадается.

Башар захихикала, и секунду спустя Махпейкер к ней присоединилась. Хадидже укоризненно поглядела на подруг, но тоже не выдержала, прыснула, деликатно закрывшись рукавом. Веселье длилось пару минут – все то время, пока Башар кое-как переодевалась при посильной помощи Махпейкер и Хадидже.

Когда все отсмеялись, Хадидже все же спросила подруг:

– Так что, приключений для нас нынче достаточно?

– Ты так умоляюще смотришь, что прямо хочется сказать «нет», – рассмеялась Башар. – Но успокойся. Право же, ты воспринимаешь все чересчур серьезно. Что ж, ладно, мы впредь будем хорошими, послушными девочками. Ты останешься довольна, Хадидже-ханум!

– Сама ты ханум, – вздохнула Хадидже. – Ох, чует мое сердце неприятности!

– А мое сердце чует, что этот юноша, встреченный нами в коридоре, непрост, ох как непрост! – парировала Башар. – Как думаете, кто это?

Остаток ночи прошел в разговорах о загадочном юноше, в спорах о том, принадлежит он к султанскому роду или нет, а также в тех странных девичьих разговорах ни о чем, которые предшествуют зарождению чувственной, пускай и незрелой еще, любви. Узкий месяц заглядывал в окно и мудро молчал о чем-то там, в вышине, где летают только птицы и ангелы.

* * *

Ахмед раздраженно закатил глаза (отвернувшись, чтоб никто не видел, но тем не менее…). Вот угораздило же его поддаться на уговоры бабушки!

Нет, на первый взгляд все было правильно – он уже взрослый, ему подобает проводить ночи с наложницами, а не с братьями, даже если ночи эти проводятся за обсуждением благородного искусства вырезания «лучных колец». Взрослые султаны делают именно это. Просто… вот ведь скукотища какая! Да он еще и не султан. Вот станет султаном – тогда и поговорим!

Внутренний голос (подозрительно похожий на бабушкин) заметил, что взрослые султаны, взошедшие на престол Оттоманской Порты, уже все знают и все умеют. В том числе и с наложницами. И не учатся этому по ходу дела, а учатся заранее, еще будучи юными шахзаде.

Тяжелый вздох, готовый вырваться из груди, Ахмед успел перехватить. Получилось, будто просто глубоко вздохнул, вдыхая тонкий аромат духов, исходящий от прелестных пери, украшений гарема и все такое прочее. Тут же в носу засвербило и отчаянно захотелось чихнуть.

Нет, так не пойдет. Лучше… хм… лучше поступить иначе: пройтись вдоль выстроенного перед ним ряда наложниц, поморщиться, осведомиться у евнуха, не найдется ли среди девушек кого получше, – и отправиться восвояси. Тогда выйдет, что Ахмед честно пытался исполнить настоятельную просьбу валиде Сафие (при всей своей почтительной вежливости изрядно смахивающую в сознании Ахмеда на выкручивание рук беззащитным пленникам). Да, он пытался. Просто не нашлось достойнейшей. Ведь наследник султанского рода не должен проводить ночи с кем попало, не так ли?

Девчонки, конечно, огорчатся. Ну так можно отойти и тогда уже разыграть все, как по нотам. В конце концов, он обязательно научится обращаться с наложницами, просто не сегодня!

Да, так и поступим. Маневр, достойный будущего великого полководца.

Ахмед шел мимо девчонок, стараясь удерживать на лице приветливо-равнодушную улыбку. Ничего, ничего, скоро все завершится…

Внезапно чье-то лицо привлекло его внимание.

Не веря собственным глазам, Ахмед уставился на маленького евнуха Гиацинта, облаченного в одежды наложницы. Евнух… точнее, нет, совсем-совсем не евнух старался не глядеть на повелителя, старательно пряча глаза и пытаясь казаться как можно более незаметным… Незаметной, решительно поправил себя Ахмед. Ну надо же, какая наглая девчонка!

Разумеется, Ахмед не стал рассказывать кызляр-агасы про нерасторопного мальчишку. Это не дело шахзаде – изобличать каждого неумеху! А вот бабушке хотел рассказать, в качестве забавной байки, но как-то все случай не выпадал, а там и забылось. Но вот, пожалуйста, встретились снова. Ах, ты ж… иблисов гиацинт!

А вон там – еще одно знакомое лицо! И еще! Да они, похоже, нарушали правила целой компанией. И куда смотрели многомудрые наставницы?

Замедлив шаг, а затем и вовсе остановившись, Ахмед откровенно любовался паникой в глазах девчонок.

– Я выбрал! – громко объявил он. И величественно-небрежным жестом поочередно указал на всех трех, прежде чем успел спохватиться и спросить самого себя: а что он, собственно говоря, делает?

* * *

Коридор был темен. То есть не то чтобы по-настоящему: через каждые десять шагов горели масляные светильники, да и лунный свет падал полосами сквозь узорчатые окна… Но именно поэтому видно было плохо. Девочки словно пробирались сквозь сеть, из разных световых волокон сплетенную.

Как мелкие рыбешки. Или пара дроздов, накрытых ловчими тенетами.

Втроем им, наверно, было бы легче… Или наоборот?

Махпейкер украдкой вздохнула. О да, все-таки было бы лучше, если бы между ними сейчас шла дылда Хадидже – на год старше, но робеющая, неловкая… ни подросток, ни девушка… Чтобы она умоляюще лепетала что-нибудь ей и Башар, поминутно оглядывалась на них, пунцовела от ощущения предстоящего стыда и боли, спотыкалась, приотставала, хватая их за плечи дрожащими пальцами. А они с задорной насмешливостью то гнали бы ее перед собой чуть ли не пинками, то утешали, словно младшую сестричку. Заодно и друг друга успокаивали бы, сами того не замечая.

– Да уж, – коротко произнесла Башар, безошибочно истолковав вздох подруги. И вдруг посмотрела на нее внезапно округлившимися глазами: – А ты что… Ой, тьфу, нет, конечно же.

Махпейкер в недоумении окинула себя взглядом: вроде ничего в ней не могло вызвать удивления. Провела руками вдоль тела, почти ничего при этом под пальцами не ощутив, столь паутинно тонка и невесома была ткань «одеяния гёзде».

(В эти рубахи их облачили сразу после выхода из бани – и девочки, мгновенно позабыв о том, для чего это облачение предназначено, начали рассматривать и ощупывать прозрачный материал, восхищаться мастерством неведомых ткачих, да и подружки-гедеклис вокруг сгрудились, тоже трогали, глазели, цокали языками, завистливо перешептывались… Евнухам стоило изрядного труда напомнить им всем, что распорядок гаремной жизни продолжается.)

– Да вот показалось, что ты уже скинула ее, – просто объяснила Башар. – Тут прочь из пятна лунного света ступишь – и ты-то еще видна, а вот твое… одеяние совсем невидимым делается.

– А-а… Да нет, подожду еще. Слушай, а ты помнишь, когда это надо делать – сразу как войдем или уже возле самого ложа?

– Помнишь? Может быть, хочешь сказать – знаешь?

– И я тоже… что не помню, то не знаю, – огорченно вздохнула Махпейкер. – Вот беда!

– В Персии с этим легче… – задумчиво констатировала ее подруга.

Потом они посмотрели друг на друга и захихикали. Хотя смешного ничего нет: их ведь в гёзде еще толком даже и не начинали готовить, вот сейчас объяснили кое-что наспех, а про другое и забыли.

Зато что в Персии наложница должна предстать перед своим властелином без единой нитки на теле, но даже после этого ее специальный евнух дополнительно обыскивает, дабы никуда кинжал не ухитрилась спрятать, – все девочки узнавали сразу, едва успев попасть в гарем. Наставницы всячески расписывали, какое это счастье, какая удача – попасть в Блистательную Порту, а не в полудикую Персию, где женщины пребывают у мужчин в подлинном рабстве. Велели благодарить судьбу и радоваться.

Девочки, конечно, благодарили и радовались, причем некоторые даже искренне: совсем еще несмышленые были. А в общем-то даже самым смышленым многое предстоит заучить, прежде чем они дослужатся до высокого звания наложниц султана. Или его наследника, если в «младшем гареме».

На все воля шахзаде, это правильно; но уж больно неожидан и скор оказался его выбор… Как бы не опозориться им… От этого ведь вся дальнейшая жизнь зависит.

Ничего. Самого шахзаде небось тоже не учили, как ему надлежит своих первых наложниц принимать. То есть самое необходимое он, конечно, знает, отрок ведь, не младенец; но весь этот гаремный церемониал во всей его томной утонченности – очень вряд ли. К тому же Ахмед, по всему судя, вообще не любитель церемониалов.

Оценит их как есть. А значит, будет восхищен и очарован, никуда не денется.

* * *

…Когда пришла весть о том, что шахзаде, во изменение своих прошлых слов, прислал какие-то новые распоряжения, они, все трое, были распростерты на мраморной плите посреди харарета, горячего зала: обессиленные после двухчасового пребывания в парной, истомленные, размятые опытными массажистками так, что, казалось, еще немного – и останется только киселем растечься. Лежали, глаза прикрыв, оттого и не заметили, как в зал вбежал евнух Ибрагим; поняли, что это он, когда стук деревянных колодок вдруг оказался заглушен слитным девчоночьим визгом, – малявки при виде Ибрагима заметались, как пичужки в сетях. Иные похватали простыни, а кому не досталось – бросились под скамьи и лежанки, попрятались за спины успевших закутаться подруг, за спину Сафие-султан…

Тут визг и смолк: даже самые младшие девчонки сообразили, что раз бабушка Сафие бесстрастна, значит, не произошло немыслимого, не ворвался в гаремную баню мужчина.

Конечно, только Ибрагим способен такой переполох вызвать. По остальным евнухам сразу понятно, что они лишь оболочки; а вот он красив не бесполой, а настоящей юношеской красотой, обликом молодого мужчины. Гладкая смуглая кожа, упругие мышцы, твердые черты лица, исполненный непокорной отваги взгляд… Даже тонкая полоска усиков на верхней губе сохранилась каким-то чудом.

И все равно лишь малявки могли так обмануться. А они трое – ни в коем случае: они ведь уже… Хм. Положим, двое из них провели в «младшем гареме» столько же времени, что и эти обманувшиеся, лишь Башар побольше… Но все равно они – взрослые, а сегодня ночью станут еще взрослее. Вот.

– Дурехи, – устало произнесла Сафие-султан со своей лежанки у дальней стены и, судя по звуку, отвесила какой-то из младшеньких подзатыльник. – Ну говори уж, какой спешной вести ради тебя принесло…

– Не гневайся, госпожа, – палатный евнух переступил с ноги на ногу, цокнув по горячему полу колодками высоких банных башмаков, будто подкованный скакун, – но шахзаде Ахмед повелел мне сказать следующее…

Дальше он словно бы развернул незримый свиток – и прочитал с него вслух. Причем голосом не своим, а Ахмедовым: слышались в нем этакие вредные мальчишеские интонации, которые для гаремного слуги запретны.

– …И желает сегодня ночью принять у себя в опочивальне двух гёзде из тех трех, на коих давеча остановился его выбор. Имена его не интересуют, но речь идет о двух девушках подобающего их полу роста. Прошу простить, госпожа, это слова шахзаде. А еще он добавил, на всякий случай, что «жирафу, которая могла бы смотреть на потомка Османа сверху», в своей спальне сегодня точно видеть не желает.

Показалось или нет, что евнух чуть выделил слово «сегодня»? И если действительно так, то чье это выделение – Ахмеда или его собственное?

А вот когда прозвучало слово «жирафа», Махпейкер сперва не поняла, о ком это, но тут же всем телом ощутила, как вздрогнула и напряглась Хадидже, лежавшая на массажной плите слева от нее…

Ибрагим закончил говорить. И все снова будто бы услышали, как бесплотно прошелестел в его руках свиток с записью речи шахзаде.

– Porca Madonna… – сквозь зубы процедила валиде-султан. Первое из слов Махпейкер крайне не понравилось, однако она вовремя сообразила, что «бабушка Сафие» не о порке говорит, а как-то нехорошо обзывает Пресвятую Деву… то есть праведницу Марьям, мать пророка Исы, вот так, теперь правильно. – Dio porco, figa puttana…

Какая-то из младших девиц тихонько хихикнула: видать, по рождению хорошо знала итальянские ругательства. Хихикнула – а потом ей пришлось ойкнуть вслед за очередным подзатыльником: рука у старой венецианки не оскудела.

– Ступай, – на сей раз по-турецки сказала женщина, в незапамятном прошлом бывшая Софией Баффо, а теперь давно уже Сафие-султан, валиде-султан, вдова усопшего султана, мать правящего и бабушка будущего. И сопроводила этот свой приказ или разрешение таким жестом, словно еще один подзатыльник отвесила.

Ибрагим, прекрасный евнух, рванул прочь из бани так, что только башмаки застучали.

На какое-то время после этого в харарете повисла тишина. Лишь журчание фонтанчиков доносилось из углов зала и со стороны входа в илыклык, комнату для отдыха.

Сафие поплотнее запахнулась в купальный халат. Конечно, валиде-султан негоже сидеть нагишом даже в комнате для омовений, но Махпейкер всегда подозревала: это не потому, что «бабушка Сафие» строгая ревнительница благопристойности. То есть бывают такие, особенно среди старух за сорок, для кого понятие аврата, срамных частей тела, распространяетcя не просто от пупка до колен, но аж от подбородка до лодыжек. Даже в гареме такие есть, особенно из тех, что были наложницами еще при прошлом султане. И не возразишь ведь им, праведницам гаремным, потому что угораздило же какого-то имама изречь: «Нагота женщин между собой подобна аврату женщины при родном или молочном брате, ибо подобный взор может сопровождаться страстью».

Но валиде не из святош, иначе она бы всех девчонок заставляла блюсти аврат, хотя бы малый. Просто фигура у нее уже совсем не та, что у юных девчонок, кандидаток в наложницы. И излишне им в полной мере знать, насколько она не та…

Медленным движением Сафие-султан опустила ноги с мраморной лежанки. Двое младшеньких сразу же кинулись, пали на колени, подсунули валиде под босые ступни высокие колодки банных сандалий. Очень удобно, когда все вокруг из благородного мрамора, да еще и нагретого должным образом, чтоб телу сладко было. Но пол в харарете не просто теплый, а прямо-таки горячий. И мокрый к тому же. По нему только в таких колодках и ходить – напоминающих помесь башмаков, ходуль и табуреток.

Махпейкер едва удержалась, чтобы не фыркнуть от смеха: эта пара поспешила вне очереди. Вот уж подлизы, желающие втереться в милость «бабушки Сафие», как будто такое возможно, как будто она не знает тут цену всему и всем!

Миг спустя она и Башар слитно подхватились со своей лежанки, потому что подавать банные сандалии может кто угодно, это в любом случае долг гедиклис, служанок. А вот когда Сафие-султан встает на эти свои «ходули», то ее подпорками должны служить они, Махпейкер и Башар, ее девочки, бас-гедиклис: ближние служанки и воспитанницы. Хадидже, разумеется, тоже из воспитанниц, но она пойдет следом, неся корзинку с полотенцем и притираниями: опираться на ее плечо «бабушке Сафие» неудобно. Действительно жирафа.

Итак, они подхватились – но замерли, не завершив движение: взгляд старухи уперся в них, как ротанговая трость. Сперва остановил, а потом мягким, но неодолимым нажимом снова опрокинул навзничь, голыми спинами на теплый мрамор.

Девочки беспрекословно повиновались молчаливому приказу, в полном недоумении уставившись на свою госпожу. А вот Хадидже, должно быть, все поняла еще до того, как они дернулись было вскакивать: лежала, не просто дрожа, а прямо-таки трепеща. Махпейкер испуг подруги всей кожей чувствовала, левым боком.

Валиде-султан жестом подозвала тех двоих, что только что подали ей сандалии, – и эти гедиклис (как их зовут-то, малолеток?) покорно приблизились, тоже недоумевая, дали опереться на себя. Старуха недовольно поморщилась: девчонки были совсем мелкие, ей пришлось положить им руки даже не на плечи, а на макушки.

Сделала шаг к «пупочному камню», слегка качнулась: та девица, что пришлась под левую руку, чуть приотстала, не рассчитав шаг. Махпейкер, бешено округлив глаза, украдкой показала дуре кулак.

– Лежите, – не то приказала, не то просто сказала Сафие-султан. – Привыкайте. Гёзде мне иной раз тоже прислуживают, но не так, как гедиклис.

В самом деле! Ведь они, Махпейкер и Башар, отныне – гёзде: те, на ком остановился благосклонный взгляд… ну, пусть не султана, но старшего шахзаде.

– Мы будем тебе подпорками, даже когда станем икбал, госпожа! – пылко пообещала Махпейкер.

– Там посмотрим. – Валиде чуть заметно улыбнулась. – Сперва станьте…

Подруги украдкой обменялись недоумевающими взглядами: конечно, станут! Что тут сложного. Да это ведь от них даже и не зависит теперь: свой приказ шахзаде Ахмед отменил только для Хадидже, то есть для них двоих он, выходит, подтвержден. Значит, сегодня вечером быть им в опочивальне Ахмеда. А девушка, перешагнувшая порог султанской опочивальни, становится икбал, счастливой, фавориткой султана. Счастливой фавориткой султана. Опочивальня будущего султана, престолонаследника, обладает теми же волшебными свойствами, что и собственно султанская: ее порог превращает гёзде в икбал.

Конечно, если валиде-султан прикажет, то перед ней даже наилюбимейшая фаворитка расстелится ковриком, почище юной служанки. Во всяком случае, когда речь идет не просто о валиде, но о «бабушке Сафие». Перед ней и старшие кадынэ, матери султанских сыновей, на цыпочках ходят!

Махпейкер сделала мысленную пометку: завтра утром они с Башар, уже полноправные фаворитки, на всякий случай поклонятся старухе так же глубоко, как сегодня на рассвете, когда они простыми служанками были, даже не гёзде. А дальше уж видно будет, как себя вести. Они не дуры и сами себе не враги.

Хадидже, когда она к ним присоединится в качестве третьей фаворитки, разумеется, точно так же поступит.

Ну и потом, если продолжать вести себя по-умному, все вообще лучезарно будет. Они – три драгоценные жемчужины, подруги навсегда, любимицы наследника, а позже и султана… причем бабушка этого султана так и останется для них «бабушкой Сафие», а ведь именно она самый старший мужчина во дворце, не внук же ее, тем более не сын…

Сафие-султан умеет пасти гаремное стадо. Но с возрастом никто не молодеет, и она, конечно, поймет: вскоре ей потребуются надежные подпаски. Совсем скоро. Может, уже сейчас нужны.

И лучше, чем они трое, с этим никто не…

– Мэри… – почти беззвучным шепотом прошелестела Башар прямо у нее над ухом, потому только Махпейкер и расслышала. А вот валиде-султан – та умеет слышать и вовсе беззвучное – смерила Башар многообещающим взглядом (прежние имена запретны!), но ничего не сказала. Перевела взгляд на Марию. То есть Хадидже, конечно: давно и навсегда Хадидже!

Та уже и не трепетала. Лежала как мертвая, камень на камне.

Махпейкер, на краткий миг и сама ощутившая себя Анастасией, вдруг почувствовала, как сердце ее прострелило болью. Усилием воли она в следующее же мгновение сделалась прежней, но боль не исчезла. Боль и жалость.

Наверно, еще с минуту валиде осматривала «жирафу», словно книгу читала. Все это время никто в жарком зале не дышал.

– Ты ни в чем не виновата, девочка, – наконец произнесла старуха, и эти слова, прозвучав, стали овеществленным действием: из тех редких, всего несколько раз в жизни случающихся событий, которые определяют дальнейшую судьбу. – Виноват только мой внук… мой взрослый маленький внук… – Она немного помедлила. – Впрочем, он кровь Османа по прямой линии, а значит, вины на нем нет и не может быть. Вырастешь – поймешь.

– Да куда уж ей дальше расти… – с облегчением хихикнула Махпейкер, потому что эти последние слова Сафие-султан произнесла с легкой улыбкой, прежним голосом, а значит, и все остальное рассеялось, миновало, вернулось к прежнему.

Могущественная валиде теперь снова «бабушка Сафие», а подруга, только что отвергнутая капризной волей «маленького внука», этой мальчишеской прихотью не низвергнута, она остается гёзде, да и статус бас-гедиклис не утратила, поистине чудо. Быть ближней служанкой и воспитанницей валиде-султан – это, пожалуй, не меньше весит, чем положение фаворитки султана. Все просто замечательно складывается!

Тут же осеклась, пожалела о своем смешке, потому что «бабушка Сафие» смерила ее тем же взглядом, что давеча достался Башар: мимолетным, но запоминающим.

– Всегда есть куда расти, – скупо обронила старуха, вновь делаясь валиде-султан. – Ты это тоже поймешь. Вскоре.

Ничего не миновало. И прежней их жизнь теперь уже не будет.

– Идем, девочка. – Сафие-султан, опираясь на макушки двух служанок, повернулась к выходу и уже через плечо кивнула Хадидже: – Поможешь мне…

Когда Хадидже вскочила с мраморной плиты, одна из девчонок вознамерилась было подать ей банную обувь: сообразила, мышка серенькая, что бас-гедиклис, раз уж та сейчас у «бабушки Сафие» остается единственной, сделалась достаточно важной персоной, чтобы ей и самой прислуживать. Но Хадидже ничего этого не заметила. Так рванулась, что опередила услужливую девицу, чуть не оттоптав ей пальцы. Поскользнулась на мокром полу и не удержала бы равновесие (в этот миг ее как раз никто поддержать не догадался), но валиде-султан сама удержала девушку за плечо.

Все, кто видел это, дружно охнули. Хадидже после такой неловкости оставалось только умереть на месте или хотя бы сквозь землю провалиться, прямо сквозь мраморные плиты горячего зала. Однако старуха не позволила даже пасть к ее ногам: нетерпеливым жестом указала на корзинку – и вновь поманила за собой.

Так они и ушли из харарета – вчетвером: госпожа, две служанки в качестве ее живых подпорок… и ближняя служанка, воспитанница. Одна. Действительно жирафа: служаночьи сандалии куда ниже, чем деревянные колодки госпожи, но Хадидже, хотя и сутулилась от смущения, все равно возвышалась над Сафие-султан чуть ли не настолько же, как та – над своими подпорками.

М-да. Шахзаде Ахмеда можно понять: он в самом деле рядом с этой гёзде выглядел бы не господином и повелителем, а младшим братишкой. Что крови Османа, наверно, не подобает.

А вообще-то жирафа – существо не просто высокое, но и красивое. И элегантное в движениях. Если не прямо сейчас, то когда стряхнет с себя страх и смущение, когда всю цену себе узнает. Наверно, Ахмед тоже ощутил это. Сам еще не осознал, по малому своему росту и мальчишескому возрасту – но ощутил. Не верблюдицей же назвал, не коровой!

…Совсем уже на выходе одна из живых опор – та самая, которой Махпейкер продемонстрировала кулак, – ухитрилась незаметно для «бабушки Сафие» чуть-чуть развернуться в сторону центральной лежанки горячего зала. Девчонка встретилась с Махпейкер взглядом – и, торжествуя, показала ей язык.

Так. Фатима ее, кажется, зовут? Дура ты, Фатима. В чем и убедишься очень скоро.

Я тебе это обещаю.

– Когда моего троюродного брата женили, они с невестой тоже не знали, как себя вести… – Башар остановилась, словно зацепившись за тесьму, связывавшую ее с прошлой, навсегда ушедшей жизнью. – Он тогда мне таким взрослым казался, я даже удивлялась: чего, мол, так робеет? А теперь понимаю: он младше нас сегодняшних был. И невеста – еще на год младше.

– Там у вас тоже свадебные обряды какие-то особенные были? – От внезапного любопытства Махпейкер забыла, до чего же это запретная тема: такие воспоминания.

– Сва-а-адебные… – протянула подруга с особой интонацией. – То-о-оже…

Они обе одновременно потупились, но по-настоящему горевать не стали. Всякий знает: Хандан и Халиме, хоть и называют их женами султана, на самом-то деле… не вполне таковы. Не сочетался с ними султан таким браком, который Сулейман, его великий прадед, когда-то заключил с рыжей роксоланкой.

Ну и что? Все равно это самое большее, наипрекраснейшее, чего могут достигнуть женщины в этом мире и к чему вообще следует стремиться. Ведь так?

– Да им не пришлось самим какие-то обряды соблюдать, – продолжила Башар, будто и не было никакой заминки. – Там всем старшая родня распоряжалась. Раздели их обоих, бедняжек, догола, на глазах трехсот человек, как раз столько в главном зале умещалось, – родня ближняя, родня дальняя, почетные гости, старшие слуги… И вот на глазах у этих трехсот в постель уложили.

– Шутишь?! – Махпейкер сама не могла бы разобрать, чего в этом ее возгласе больше – изумления, любопытства или почему-то даже восторга.

– Да какое там… Вот прямо посреди этого зала и располагалось их брачное ложе. Хорошо еще, что оно под балдахином было, так что, когда занавеси задернули, они как будто в комнатке оказались. А то бы и не сладили с главным делом, под всеми-то этими взглядами…

– А вы вокруг стояли и ждали?

– Почему стояли? Кто на скамьях сидел, кто в креслах… кто еще и за праздничным столом, он там же был, в зале… Кто-то и под столом уже лежал, упившись… А я задремала: совсем маленькая тогда была. Там многие прибыли с наследниками и наследницами, невзирая на возраст, – положено же… Проснулась от крика невесты. То есть не от него самого, она-то тихонько пискнула, просто все разом начали дружно орать, лорд Пенброк даже из пистолета в потолок выстрелил, а дрýжки жениха и подружки невесты распахнули занавеси вокруг свадебного ложа, поднесли молодым, как велит обычай, вино со специями… Потом простыню с кровью всем показывали, потом еще что-то было, но я уж и не помню, у меня совсем глаза слипались. – Башар помолчала мгновенье-другое и закончила спокойным голосом, как ни в чем не бывало: – Их всех уже нет. В живых осталась я одна.

– Никого?! – потрясенно спросила Махпейкер.

– Может, из слуг кто и остался. – Башар тряхнула головой, отстранилась от потянувшейся было к ней подруги. – Ничего-ничего. Отплакано.

На глазах у нее не было ни слезинки. Утешать ее сейчас, конечно, было никак нельзя, поэтому Махпейкер, как бы ничего не заметив, начала рассказывать сама:

– А у нас было не так. Не вино подносят, а зерном осыпают – для многочадия. Ну и перед тем не сидят вокруг кровати, отводят новобрачных в подклеть, одетых, а с невесты уже там подружки налобную ленту снимают – и только. Еще распоясать ее нужно, но это мать делает. Я дважды в подружках невесты ходила! – похвасталась она.

Удалось ли ей отвлечь подругу от тяжелых, как могильная плита, воспоминаний? Кажется, да, ибо во взгляде Башар мелькнул интерес.

– Это у вас почетно – быть подружкой?

– Это у всех почетно! Что ж мы, по-твоему, если не в замках живем, так и без понятий, какую семью уважать, какую красоту ценить?

– Ну не обижайся… Это для меня самой темный лес: дома меня-то по малолетству еще никуда не приглашали. Насчет красоты, конечно, не знаю, да и какая там красота в том возрасте, но вот семья была – поневоле уважишь…

– А когда молодые уже в подклети, но прежде чем нам всем уйти, – заторопилась Махпейкер, – новобрачная должна своего молодого мужа разуть. Вот она, уже распояской, преклоняет колени, а он садится на брачную кровать и ставит ноги на особую скамейку, поочередно: сначала правую – чтоб супруга первым делом вынула из-за голенища плеть, потом сапог сняла, – а затем левую, там уже за голенищем ничему быть не положено…

– Плеть-то для чего?

– Для семейной жизни, – c недоумением ответила Махпейкер, в эти мгновения так глубоко обернувшаяся прежней Настусей, девочкой из боснийской деревни, что искренне удивилась, как же можно не знать принятых у них в деревне свадебных обычаев. – Чтоб душа в душу до старости. Ее жениху дарит отец невесты: сразу по выходу из церкви. Ну и мать новобрачной потом в их подклеть розгу вносит, березовую, красной тесьмой перевитую. Не для немедленного применения, просто обряд такой… А у вас что, иначе?

И сама спохватилась. Ох, не надо бы снова возвращаться к этому «у вас»!

– У нас все одинаково, – сказала Башар голосом «бабушки Сафие». И улыбнулась. – У нас с тобой, таких, как мы сейчас есть. А теми, кем мы были раньше, нам все равно уже не быть никогда.

Улыбнулась снова. У Махпейкер разом на душе полегчало: та тяжелая плита, что не вовремя приподнялась вдруг над гробницей прошлой жизни, обрушилась где-то позади, далеко за их спинами. Страшно прогрохотала там, треснула, раскололась на несколько частей, но никого живого под собой не погребла.

И они снова двинулись вперед: из тени в тень, из лунного света в тень масляных ламп, по узорчатым квадратам мягко расстилающихся под ногами ковров.

Опочивальня шахзаде предстала перед ними внезапно. Они не очень хорошо представляли себе эту часть дворца, им обеим казалось, что надо будет за угол повернуть; но нет, коридор вдруг расширился, превратившись в подобие небольшого овального зала. И вот слева была дверь, а дверь тут могла быть только одна, поскольку спальни остальных сыновей султана находятся в ином крыле, это девочки знали точно.

Справа же кто-то стоял.

То есть сперва почудилось, будто стоят трое: не только прямо напротив двери, но и по сторонам этого расширения. А потом девочки увидели рядом с двумя из них какие-то словно бы призрачные фигуры – но не успели испугаться, мгновенно осознав: это не души удавленных наложниц, это они сами, Махпейкер и Башар. В зеркалах. В просвечивающихся, почти прозрачных, призрачных рубашках, сквозь которые и их тела призрачными кажутся. Особенно в лунном свете.

Кроме них в зеркалах – двух зеркалах! – отражалась еще одна фигура, темная, рослая, как из мрака вырезанная. То есть кто-то все же стоял у дальней стены.

– Похоже, мы случайно в Персию забрели… – задумчиво произнесла Махпейкер. И тут же смело, даже задиристо обратилась к незнакомцу: – Эй, чего сам ждешь и шахзаде ждать заставляешь? Обыскивать нас собираешься или до утра тут стоять будем?

Голос ее звонко заполнил маленький зал, как струя воды из фонтана – серебряный кувшин.

Опасаться тут, в сердцевине дворца, и правда было нечего. Кому тут, собственно, быть: ну, евнух-стражник… Может, и правда для того, чтобы на персидский манер их перед вхождением в спальню проверить (невелико дело), а может, просто на посту стоит, положено так.

Странным было другое: Башар отчего-то вдруг быстро указала подруге глазами на дверь, не на темную фигуру возле стены. Махпейкер с недоумением покосилась туда, но ничего особенного не заметила.

Черный не ответил, даже не пошевелился. Наверно, он здесь не для обыска наложниц и ему, как стражу, не положено в разговоры вступать.

– Он не живой… – прошептала Башар. – Я такое видела уже.

– Кто не живой?

– Вот этот… Это вообще не человек, а доспехи. Внутри ничего нет.

Махпейкер присмотрелась – и фыркнула от смеха: подруга была права, стену подпирал латный истукан. До странности чужого, диковинного облика, дворцовые стражники на самом-то деле таких доспехов не носили.

– А где ты видела этих вот… это вот? Еще до Истанбула, да? Когда была неверной? Его вместе с тобой и с часами-оргáном сюда привезли, теми, с фигурками? Тоже как подарок? Ой, извини…

– Да, до Истанбула, – ответила Башар по-прежнему шепотом и как-то рассеянно. – Нет, то есть не знаю, не все мне показывали, что со мной привезли. Тсс-с…

Она снова указала взглядом на дверь. На сей раз Махпейкер сообразила, что надо не всматриваться, но вслушиваться.

Они замерли, не шевелясь, даже задержав дыхание, сделавшись тише, чем доспехи у противоположной стены. И через несколько мгновений услышали, как дверь тихонько скрипнула. Словно кто-то стоял за ней, прижавшись вплотную, тоже молчащий и старающийся быть неподвижным, но вот сейчас ему чуть-чуть не хватило терпения.

Девочки переглянулись: им все сразу стало ясно. Шахзаде Ахмед не возлежит чинно на огромном ложе, как то подобает наследнику османского престола в ожидании гёзде, а стоит по ту сторону двери и подслушивает. Мальчишка. Дурак. Щенок куцехвостый!

Ехидно улыбнувшись, Махпейкер потянулась к тяжелому бронзовому кольцу, которое было продето сквозь дверную скобу, и звучно, по-хозяйски уверенно грохнула им о резной створ. Сама не ожидала от себя такого озорства, вообще-то оно могло дорого обойтись: гёзде следовало бы этим кольцом трепетно, робко звякнуть.

Изнутри опочивальни прочь от двери зашелестело: так босые ноги торопливо переступают по ковру. Махпейкер и Башар снова переглянулись со скрытым торжеством.

– Ну входите уж, где вас так долго носит! – не так и сразу (как раз добежать от двери до ложа времени хватило) донесся изнутри голос шахзаде. Нарочито уверенный, подчеркнуто взрослый, но их-то не обмануть теперь!

В две руки взявшись за кольцо, девочки потянули дверь на себя. Она распахнулась.

По глазам ударил свет, по ноздрям – запах горячего воска и благовоний: два огромных шандала на полу, несколько свечедержателей на стенах, еще какие-то светильники… Все это великолепие вдруг разом колыхнуло огнями, потому что окно спальни было приоткрыто и от него к двери толчком качнулась прохлада ночного воздуха.

Еще шаг – и они переступят порог. Тот самый порог, который превращает гёзде в икбал.

В это мгновение Махпейкер думала о совсем постороннем: завтра надо будет все-таки не забыть надрать уши этой дуре Фатиме. Или для икбал – не девчонки, а взрослой женщины, обитающей в «старших палатах» гарема, вот! – уже неуместно собственноручно драть уши какой-то там служанке? Наверно, для этого у икбал какие-нибудь свои особые, ближние служанки есть. И вот они уже дерут за уши простых служанок.

Смотря чьих, конечно. Служанок Сафие-султан – точно нет.

Ой! Тут вообще-то надо подумать. Что мы ей сказали тогда: мы, мол, останемся тебе опорой, даже когда разделим с шахзаде ложе и родим ему сыновей? Кажется, так… А она что нам ответила?

– Да входите же и дверь прикройте, свечи сейчас задует! – На этот раз голос Ахмеда прозвучал нормально, без взрослой повелительности.

И они ступили через порог.

Шахзаде возлежал на кровати – действительно огромной, как небольшая комната, но без балдахина. И, конечно, не было на нем сапог с плетью за голенищем. Зато был пурпурный атласный халат.

Позу Ахмед успел принять подобающую, томно-величественную, но они-то знали, что к кровати он метнулся всего минуту назад, вспугнутый грохотом дверного кольца, как деревенский мальчишка, забравшийся в чужой сад!

Это, впрочем, ничего не меняет, напомнила себе Махпейкер. Все равно он старший сын султана, наследник трона Блистательной Порты, когда-нибудь ему будет принадлежать полмира…

А они с Башар будут принадлежать ему уже сейчас, этой ночью.

Это грядущее, недавно видевшееся не просто близким и неизбежным, но и желанным, сейчас отчего-то особого восторга не вызывало. Хадидже бы сюда…

Весь пол был устлан коврами, и поверх них, от входа к ложу, узкой полосой тянулась белая циновка. Вот по ней, значит, и надлежит совершить ритуал вползания.

Циновка эта, конечно же, рассчитана на то, что по ней проследует одна девушка. Все по дворцовому обычаю и установлениям. Но тут уж никто Ахмеду не виноват, что он на эту ночь двоих себе вытребовал. Что-то он с тремя бы делал?

Мальчишка. Сопляк. Зазнайка несчастный!

Но, сказать по правде, будь здесь сейчас Хадидже, все решилось бы просто. Она бы сразу поняла, как себя повести, а они подстроились бы к ней. Уже не подгоняя перед собой, а вправду следуя за старшей подругой, как за старшей. Потому что – Махпейкер неохотно признала это – та действительно старшая. Не в возрасте дело, а в пробуждении какой-то новой сущности, у них с Башар еще дремлющей. Даже нынешняя неловкость Хадидже, ее робость и застенчивость – оттуда, из этого старшинства.

Но ведь нет с ними сейчас Хадидже…

Так что Махпейкер посмотрела на Башар, Башар посмотрела на Махпейкер, обе они сделали движение опуститься на колени – прямо на эту дорожку, – но так его и не завершили. Стали на нее бок о бок, бедро к бедру, ступня к ступне (вторая нога – за пределами дорожки, на ворсе ковра), двинулись к ложу шахзаде в рост. На третьем шаге, без слов поняв друг друга, поймали ритм, покатили плавную волну плясового движения. Начали было как танец «бар», но тут же, опять-таки телом, без слов, ощутили, что без ребаба и свирели уместнее окажется «халай». На него и перешли, им и продолжили. Не самый это сложный из танцев: старинный, но древность ему высшего благородства не придала – однако такое лишь подлинные ценители умеют понять. А вот для тебя, шахзаде, это красота несказанная: наша гибкость и изящество, наше мастерство, паутинная тонкость наших одеяний, нетронутая красота наших юных тел… Цени же, наслаждайся, о наследник султанского трона, властелин и повелитель!

Да что ты можешь понять в этом, мальчишка, куренок ощипанный…

Ахмед следил за ними с высоты перин и подушек. Глаза его влажно поблескивали, как ягоды тутовника. С того мгновения, как девочки начали свой путь в танце, он не пошевелился, словечка единого не сказал. Лежал точно кукла, обернутая в красную тряпицу.

Пляска халай идет вдоль линии, без кружения. Так что вскоре они поневоле оказались перед кроватью и пришлось остановиться.

Ну что, сбрасывать одеяние гёзде теперь? Или когда шахзаде подаст знак?

Вообще-то, у Махпейкер зрела уверенность, что никто из них троих сейчас не знает, что делать дальше. Она украдкой еще раз смерила взглядом кровать. Им на ней даже просторно будет: шахзаде Ахмед, пожалуй, и четырех наложниц мог бы здесь разместить. Сам – посередине, две главные наложницы – справа и слева, младшая – поперек кровати, в ногах у них, а еще одна (старше главных? младше?) – тоже поперек, но в головах.

Получится как пирожок с непомерно большой долей теста, если считать за таковое наложниц. И совсем уж крохотной начинкой, если считать за нее самого шахзаде. То есть попросту можно не считать его!

Она прыснула – и, хотя мгновенно сумела обуздать свой смех, затянувшаяся пауза была прервана. Шахзаде Ахмед (мальчишка, птенчик бесперый!) с каким-то облегчением перевел взгляд на Махпейкер.

– Что смешного ты увидела, женщина?

– Ничего, господин мой и повелитель!

Она от всей души надеялась, что в глазах ее не пляшут насмешливые чертики, то есть иблисята. Даже поклонилась, чтобы скрыть их, если на самом деле пляшут, – сильно опасаясь при этом, что и в ее поклоне увидеть смиренную покорность трудно.

– Что нам прикажет наш господин и повелитель? – поспешно вмешалась подруга, отвлекая внимание на себя.

– А что, по-твоему, я должен вам приказать? – произнес Ахмед, грозно насупив брови (Махпейкер, не задержавшаяся в поклоне, все видела отлично – и ни на миг не поверила этой грозности).

– Никогда и ни за что не возьмусь предугадать желания господина нашего и повелителя, – ответила Башар безупречно «гаремным» голосом, то есть нежно воркующим, cладостно-медовым, исполненным трепетной страсти и беспредельной покорности. – Однако изнываю от жажды выполнить их все.

От толики яда, добавленного в этот мед, все наставницы в ужас бы пришли. Но мальчишка-шахзаде опять ничего не заметил.

– Вы, обе! Вам вообще известно, зачем вы здесь находитесь?

Шахзаде, как и прежде, норовил изъясняться вопросами, видимо надеясь, что ему наконец-то дадут ответ, которого он то ли сам не знал (мальчишка!), то ли, что скорее, просто никак не решался произнести вслух. Тем не менее, конечно, черт (ну ладно, пускай иблис) потянул Махпейкер за язык, когда она с невинным видом предположила:

– Может, наш повелитель хочет, чтоб мы пляской его взгляд усладили? Так мы готовы!

– Ка-акой еще пляской? – Ахмед забыл, что нужно говорить грозно, у него буквально челюсть отвисла от изумления.

Башар бросила на подругу предостерегающий взгляд.

– Как мы исполняем халай, степной халай, наш повелитель уже видел. Но мы обучены танцевать четыре вида халаев. И бар. И бенги ойуну, хотя его вдвоем не исполнишь… Вот если бы господин и повелитель оставил в силе свой прежний приказ, по которому мы должны были явиться втроем… И зейбек. И…

– А ну-ка, постой! – встрепенулся господин и повелитель. Прекратил возлегать, как подобает наследнику султана; скрестив ноги, сел на кровати и впервые посмотрел на Махпейкер с обычным человеческим чувством: с любопытством, которое, впрочем, тут же сменилось насмешливым недоверием. – Вот тут ты и соврала. Не можешь ты танцевать зейбек.

– Нас ему учили! – в один голос ответили подруги с искренним возмущением, совершенно забыв, что надо добавить «господин и повелитель».

– Да ну, не могли ему вас учить! – небрежно отмахнулся Ахмед. – Это танец воинский, его с оружием исполняют…

Девочки обменялись мгновенными взглядами: воинский, с оружием! Вот, значит, для чего нужен этот перестук вееров – которые встречаются так, как в бою скрещивались бы клинки! – и поворот с выбросом согнутой в колене ноги…

– Исполним! – твердо пообещала Башар.

– Дай нам оружие, господин и повелитель, – и сам увидишь! – поддержала ее Махпейкер, сама не зная, вкладывает ли сейчас в эти слова хоть зернышко насмешки.

– Оружие вам, женщины! – Прежний шахзаде вернулся: говорил он, правда, теперь не грозно, но презрительно, цедил слова через оттопыренную губу, и вынести это было еще тяжелее, чем его давешнюю грозность. – Может, вас еще и в доспехи облечь?

– Как прикажешь, господин наш и повелитель…

– Не прикажу. Видели там, за дверями, «железного стража»? Он мой, мне предназначен! Отец мой султан с боем добыл его в славном сражении на Крестовой равнине, где была сокрушена и развеяна в прах вся мощь гяуров. Лично поверг с коня австрийского рыцаря, вот! А его латы передал мне. Потому что ему самому они узки в плечах… – Тут Ахмед вдруг смутился.

«И в поясе, – мысленно продолжила Махпейкер. – И в бедрах. И во всем».

Разумеется, вслух ничего подобного произнесено не было. Тем не менее все тот же черт, или иблис, кто-то из них, вновь дернул Махпейкер за язык:

– А тебе он не широк будет?

– Что?!

– Я хотела сказать – не велик? Ну, то есть…

Уже всерьез опасаясь своего языка, она попыталась показать руками – и сделала еще хуже: из ее жеста следовало, что шахзаде Ахмед будет болтаться внутри этих рыцарских лат, как вишневая косточка в ореховой скорлупе.

– Твоя рабыня хотела сказать, о повелитель, что… – заторопилась Башар. Но шахзаде даже не повернулся в ее сторону.

– Так, дерзкая. – Он решительно спустил ноги с постели, шагнул к Махпейкер, в багряном своем халате напоминая факельный огонь – и столь же исполненный ярости. – Так, гяурское отродье. Так, рабыня негодная. А ну!..

Ахмед схватил девочку за плечо, рывком дернул к себе. Затрещала тончайшая ткань одеяния гёзде.

Дальше случилось то, чего не могло быть. Ну вот не могло и все.

Вместо того чтобы дать наследнику престола Османов делать то, что он хочет – а хотел он излить свою ярость, – негодная рабыня попыталась сбросить его руку.

Мгновенно озверев, Ахмед другой рукой замахнулся, дабы отвесить ей оплеуху. Но удар не получился, предплечье столкнулось с предплечьем: Махпейкер встретила его движение, как при исполнении танца зейбек своим веером встречают веер партнерши по пляске.

И следующий удар так встретила. И еще один.

А потом – нет, этого же не могло быть совсем! – ударила сама. Тут ее на полудвижении перехватил уже Ахмед, он оказался неожиданно быстр и ловок.

Несколько мгновений они и в самом деле словно бы выплясывали зейбек, все более убеждаясь, что этот танец действительно боевой. Невесомая рубаха Махпейкер была разорвана от ворота до пояса, но девочка, не прерывая пляски и не запутавшись, сбросила ее, перешагнула и продолжила то, что должно было называться танцем, ибо дракой оно быть никак не могло, просто не имело права.

О стыде она даже на миг не задумалась. А ведь впервые предстала обнаженной иначе, чем перед лицом женщин, – или евнухов, полумужчин и полумальчишек. Впрочем, это в Истанбуле впервые, а в ее родной деревне не только совсем малышня, но и отроки с отроковицами лет до двенадцати на речку купаться вместе бегали, такое зазорным не считалось.

Локоть туда, плечо сюда. Нога сгибается в колене – и резкий выброс; Ахмед вовремя успел отстраниться, но вскользь удар все же по нему пришелся, на уровне подреберья. Шахзаде только крякнул, но устоял, а Махпейкер голенью будто о дерево ударилась.

Башар все это время непрерывно тараторила что-то – ровно, не повышая голоса… а вот теперь она исчезла вдруг. Ненадолго, на несколько мгновений, но сейчас все меряется немногими мгновениями и теснотой считаных шагов.

Ахмед вдруг повел руку не по такой траектории, как следовало в танце, – и Махпейкер поняла, что не сумеет это движение остановить. Оно должно было прийти в висок – и пришло; в последний момент шахзаде, кажется, чуть развернул кисть, ударил не кулаком, а основанием ладони, но все равно перед глазами вспыхнуло. Еще через мгновение девочка всем телом ощутила новый удар, мягкий и какой-то растянутый, на весь правый бок.

Это оказался не удар, а падение. Ворс ковра касается бедра, плеча, правой щеки. Встать? Надо встать – но в ушах звенит, а Ахмед, разгоряченный схваткой, высится прямо над ней и…

…И вдруг словно бы превращается в призрак, скрываясь за прозрачным струением белой ткани. Это Башар, снова возникнув откуда-то – из того далекого пространства, что было за пределами шага-двух, – набрасывает ему на голову свою рубашку, как ловчую сеть.

Или как крыло шали, с которой они упражнялись полгода назад, когда пришло время осваивать танец живота…

Мотнув головой, точно бодливый бычок, шахзаде избавился от одеяния гёзде. Но Махпейкер уже была на ногах.

То, что последовало дальше, могло называться только дракой, за танец его выдать бы не получилось, сколь ни обманывай самих себя.

Это же с ума сойти: драться с наследником престола! Да дерни он за шнур звонка (вот этот шнур висит, над изголовьем ложа) или просто заори погромче, призывая стражу, – и все. Торопливые руки скрутят, обездвижат железной хваткой, скользкая удавка врежется в горло… или даже заживо – в рогожный мешок, а потом – непроглядная темнота, скрип уключин, тяжесть груза… и босфорская вода без плеска примет тебя: прямо сейчас, этой же ночью, и часа не пройдет.

Но шахзаде к шнуру даже не потянулся, кричать тоже не думал, только покряхтывал в схватке. Башар сзади повисла у него на плечах, и он, высвобождаясь, одним движением сбросил халат вместе с ней. Под халатом на нем ничего нет. И вообще теперь ни на ком из них не оставалось ни лоскута одежды.

Они, все трое, сплелись, будто и вправду в любовной игре – руку меж телами не просунуть. Жарко, тесно, временами больно. Душно, аромат благовоний, которыми умащена их кожа (у девочек – розовое масло и сандал, у парня – шафран и мирра), мешается с запахом пота.

Страха нет: он куда-то улетел.

Споткнувшись, но не расплетя объятий, клубок из трех тел обрушился на кровать, застонавшую под его весом. Шахзаде отмахнулся локтем, Махпейкер, уклоняясь, откинулась назад, упруго прогнулась, касаясь лопатками простыни… и обнаружила, что может поймать шею Ахмеда в замок: ногами, так чтобы левый подколенный сгиб лег на горло.

Что смогла, то и сделала. А потом было мгновение паники, поскольку она поняла: дальше только и остается, что провести удушающий прием… но этого, во-первых, нельзя, а во-вторых, она не сумеет. Ведь на самом-то деле их не учили сражаться, в искусстве пляски их наставляли, преподавали грамоту наслаждения, язык любовных поз, пять степеней телесной покорности…

Ахмед завел руку за голову, мышцы его вздулись, напряглись – и он сбросил захват со своей шеи. Зря Махпейкер мысленно называла его «мальчишкой», «щенком» и «птенчиком», если он и щенок, то волкодава, если птенец, то орла. А мальчишка…

Шахзаде сейчас смотрел на нее без ярости – округлившимся от изумления мальчишеским взглядом. Резко тряхнул головой, будто избавляясь от наваждения; перевел взгляд на Башар (та тоже прекратила схватку, лежала смирно). Потом вновь посмотрел на Махпейкер. Старательно зажмурился, но когда опять открыл глаза, подруги, конечно, никуда не делись.

И тогда он рассмеялся, захохотал звонким мальчишеским смехом. Башар и Махпейкер на пару мгновений замерли в потрясенном молчании, но потом и их разобрало.

Только что сцепившиеся друг с другом в схватке, которая им казалась смертной, нагие, как в день рождения, распростертые на огромной кровати, они лежали рядом – и смеялись, смеялись, пока хватало сил.

А когда силы кончились, все трое, едва успев смежить глаза, одновременно забылись коротким милосердным сном, как бывает даже не в юности, но в детстве…

* * *

– Вот это манго. Пробовала когда-нибудь?

Махпейкер с трудом оторвала голову от подушки… нет, не от подушки, а от сбившейся атласной простыни, которую она комом примостила себе под щеку. В следующий миг девочка поняла, где сейчас находится, – и сон мгновенно улетучился.

– Нет, никогда не пробовала. Не видела даже, – ответила Башар чрезвычайно искренним голосом.

– Вот сейчас попробуешь. – Ахмед, разумеется, ничего не заметил и в искренности не усомнился: он и правда мальчишка. – Его полагается резать серебряным ножичком…

– Как интересно… – проговорила Махпейкер, придвигаясь поближе.

Ахмед, вдруг очень обрадовавшись, повернулся к ней:

– А, проснулась? Вот и отлично! Смотри: это индийский плод манго, его только серебром режут. Хорошо, что этот ножик никому из нас давеча не подвернулся под руку, ха!

– Ничего бы не случилось, – Махпейкер решительно покачала головой. – Что бы мы ни делали, нам никогда не…

– Ну, значит, хорошо, что он мне под руку не попал, – миролюбиво согласился шахзаде. – Я-то вас, непокорных рабынь, имел право зарезать. Наверно, даже должен был… Так хочешь манго? Или засахаренные фрукты будешь? Вон они, на другом блюде, фарфоровом… Ему тоже повезло: запросто могли раскокать!

– Спасибо. Сначала давай лучше этот индийский, неведомый, который надо разделывать серебряным лезвием, словно он могильный гуль или мечи́к-кровосос.

– Ну ты и сказала! – Ахмед восхищенно прицокнул языком. – Мне бы никогда до такого сравнения не додуматься… Гляди, вот так его режут: там внутри большая косточка… ой.

Он сунул в рот оцарапанный палец

– Дай-ка сюда, – не вытерпела Башар. Привычно взяла огромный мягкий плод, аккуратно разделала его, нарезала тонкими ломтиками. Не испачкавшись в липком соке, разложила их по серебряному блюду затейливым узором и подвинула так, чтобы эти дольки было удобно брать всем троим.

– Так вы, значит, уже видали… – протянул шахзаде с легким разочарованием. Смотрел он при этом отчего-то не на Башар, а на Махпейкер.

– И разрезали. И ели, – спокойно ответила та. – Неужто ты думаешь, что на стол валиде-султан подаются менее изысканные лакомства, чем на твой?

– И вправду так думать глупо, – легко согласился Ахмед. – К тому же, если подумать, пусть будут даже изысканнее: воинам не к лицу есть слаще женщин.

«Воинам»… Башар открыла было рот, готовясь сказать что-то язвительное, но теперь уже Махпейкер бросила на нее предостерегающий взгляд.

– А раз так, – продолжила она, – то кто, по-твоему, очищает эти фрукты твоей бабушке? И неужели ты думаешь, что она не угощает своих юных ближних служанок?

– Любимых служанок! – добавила Башар.

– И так не думаю тоже, – кивнул шахзаде. – Ну, угощайтесь, юные, ближние, любимые…

Аппетит у них вдруг проснулся такой, что оба блюда, с засахаренными фруктами и с манго, опустели мгновенно. Манговым соком они измазались до ушей. Одно дело – удалить сердцевину и разложить узором дольки, другое – есть истекающую сладостью зрелую мякоть в полутьме, при свечах, с одного небольшого блюда, лежа вокруг него на кровати. Втроем. Без одежды. И без греха: это было как в райском саду Джаннат, где прародитель Адам возлежал с праматерью Хавой.

То есть Хава у него была одна. Но если верить тому, о чем шепчутся ночами, кроме нее на ложе к прародителю приходила еще дивная и темная дева Лилит. Та, чьи слезы даруют жизнь, а поцелуи приносят смерть.

Сейчас не такая ночь, чтобы шептаться об этом…

– Есть еще китайский померанец. Большой, но один, – с сожалением сказал Ахмед. – А, ладно, разделим его по-братски.

– Лучше по-супружески! – не сговариваясь, одновременно ответили Махпейкер и Башар. И чуть опасливо покосились друг на друга: да, сегодня странная ночь, но не слишком ли они искушают судьбу?

Как оказалось, не слишком.

– Да будет вам «по-супружески»… – как-то равнодушно ответил шахзаде. – Еще успеете. Ничего в этом интересного нет, уж поверьте.

Последние слова он произнес с усталой мудростью пожилого султана, измученного толпой хасеки, кадынэ, икбал и вовсе непонятно каких женщин. Или, того паче, с досадой бедного простолюдина, который за всю жизнь не скопил достатка, чтобы второй женой обзавестись. Так и мается с первой – сварливой, давно состарившейся, иссушенной бесчисленными родами и выкидышами…

На этот раз подруги промолчали. И в их молчании было нечто такое, из-за чего Ахмед, покосившись на них, уточнил:

– Все с вами будет в порядке, не бойтесь… юные, ближние, любимые. – Он улыбнулся. – Я поговорю с бабушкой, прикрою вас от ее гнева.

– Плохо ты знаешь Сафие-султан, если думаешь, что она по-настоящему гневаться будет, – покачала головой Махпейкер. – То есть гнев, наверно, сочтет нужным изобразить, и это будет… неприятно. Но от этого нас прикрывать не надо. Да ты и не сумеешь. А в остальном…

– В остальном она, конечно, все правильно поймет, – поддержала ее Башар. – Да уже и поняла, конечно. Давно. Еще вчера.

– То есть… – недоверчиво протянул шахзаде, – то есть ты думаешь, она все, что у нас случилось – вернее, не случилось! – предвидела заранее? Вы обе так думаете? – уточнил он.

– Ну, чтобы совсем точно предвидела, это вряд ли, – признала Махпейкер. – Но наверняка допускала, что может получиться именно так. А вообще мы, все трое, ее, пожалуй, подвели. Она, конечно, ожидала, что мы окажемся чуточку взрослее.

– О моей взрослости можешь не заботиться, – усмехнулся Ахмед. – А вот с вами что она сделает?

– Высечет, разумеется. – Махпейкер c чуть наигранной беззаботностью пожала плечами. – Своими руками, наставницам не доверит: мы – ее девочки!

Она поймала себя на том, что сейчас хвастается тем, чем, пожалуй, и не стоит. Но ведь и в самом деле не всяких служанок «бабушка Сафие» собственноручно наказывает, а только ближних, которые скорее воспитанницы, чем прислужницы!

– Мы трое, – уточнила Башар.

– Ну да, конечно, – поспешила подтвердить Махпейкер. – Я, она и Хадидже.

– Розгами?

– Ты еще скажи – плетью! Нет, тростью, конечно.

– Буковой? – с каким-то странным любопытством поинтересовался Ахмед. – По пяткам?

– Что мы тебе, провинившиеся янычары?! – возмутилась Башар. – По тому, по чему надо! И трость у нее, конечно, не буковая палка, а ротанговая лоза.

– Ага. Ясно.

– Что же такое тебе ясно, о господин наш и повелитель?

– Многое, – усмехнулся шахзаде. – Ротанг во дворце вот откуда: нам, мне и братьям, для занятий матраком регулярно завозят свежие палки, они ведь ломаются постоянно, иной раз за время состязаний по три деревянных клинка сменишь. И вот мне наставник-матракчи сообщил как-то раз, что самые тонкие из них служанка Сафие-султан забирает. Я все гадал, для чего: старухе воинскими искусствами заниматься точно не пристало! А это, оказывается, для вас. Юных, ближних, любимых.

– Для нас… – вздохнула Махпейкер. – Ничего страшного, бывает.

Ахмед вдруг звонко шлепнул ее по седалищу.

– Ты что?! – Девочка, змейкой провернувшись на покрывале, пнула его босой ногой в бок. Точнее, почти пнула: никто из них не смог понять, это она в последний миг догадалась промахнуться или он сместился с линии удара. Оба мысленно приписали заслугу себе.

– Поосторожней. – Шахзаде со значением взглянул на нее. И внезапно гордо приосанился: – Сама видишь, что умелого матракчи тебе врасплох не застать! Вы, девчонки, вообще знаете, что такое настоящий матрак?

Он вдруг привстал на колени и очень ловко проделал несколько движений, словно в руках у него были клинок и щит.

– О нет, господин наш и повелитель, не знаем… – Махпейкер грустно покачала головой.

– Мечтаем узнать, повелитель наш и господин! – весело подтвердила Башар.

Ахмед, разумеется, не заметил иронии ни в грусти этой, ни в веселье. И правда, где им, гаремным затворницам, знать о главном увлечении шахзаде – всех троих шахзаде, братьев и отчаянных любителей воинских состязаний! Если, конечно, матрак во всех его видах действительно воинское состязание, а не мальчишеская забава… Вот весь дворец знает, а гарем – нет! И не знает, и не слышит ничего (особенно когда у мальчишек такие тренировки, которые требуют работы со щитом или шлемом: звон стоит такой, что через два двора и три стены слышно, азартный крик еще громче… а гарем совсем оглох, он такой). И не видит, когда эти состязания проходят на дворе, отделенном от женской половины не каменной стеной, а узорной кованой решеткой: гарем еще и ослеп вдобавок. И служанка, та, которая приходит за тростями, ничего не рассказывает: ведь гарем к тому же онемел или сделался совсем нелюбопытен. Очень это для него характерно, для гарема.

– Узнаете, – загадочно произнес шахзаде, – вскоре все увидите своими глазами, обе. Юные, ближние, любимые. Тщательно воспитанные. Тростью.

– Нас трое, о господин и повелитель, – с податливой, но на самом деле непреклонной твердостью поправила его Махпейкер.

– Пускай трое, – легко согласился Ахмед, думая о своем.

– А кто мы трое, о господин и повелитель? – Голос Башар был тих и благонравен, однако вопрос прозвучал с той вкрадчивостью, от которой не отмахнешься. – Кто мы трое сейчас, после этой ночи?

Шахзаде ответил не сразу. Видно, тоже понял, что сейчас определяется судьба.

Ровно, как устремленные острием ввысь кинжалы, поднимаются над свечами язычки огня. Пахнет горячим воском, разгоряченными телами, благовониями. А еще плывет по комнате запах манго, которого давно уже нет, лишь сок его остался кое-где на щеках, губах и пальцах.

– Предлагай, – сказал наконец Ахмед. – То есть вы обе – предлагайте. За троих.

– Икбал? – не совсем уверенно произнесла Махпейкер, как бы называя «пробную цену», явно завышенную, будто торговец живым товаром, расхваливающий юную рабыню так, словно она дороже пяти верблюдов… а на самом-то деле дешевле двух, вот столько за нее и заплатят, но после долгого торга, без которого и рынок не рынок.

Нельзя всерьез говорить о статусе икбал для Хадидже, даже не переступившей порог опочивальни. По какой причине – это уже другой вопрос.

Да и для них двоих этот статус выговаривать странно. Они-то, допустим, порог переступили, но… дело ведь не в пороге.

Хотя если торговаться лишь за себя двоих, то тут шанс что-нибудь выторговать есть. Но… они не будут этого делать. Ни за что.

– Икбал не получится. – Шахзаде с сомнением наморщил лоб. – Тут простыня должна быть окровавлена.

– Вообще-то, – аккуратно вставила Башар, – крови на ней хватает…

– Это точно. Из двух ваших носов, из одной моей губы, – Ахмед огорченно потрогал нижнюю губу, опять сморщился, – а вот теперь и из пальца еще… Но, сама понимаешь, их, – оцарапанный палец указал вверх, – так просто не обмануть. И гарем, и дворец обязательно узнают, стал кто-то в эту ночь женщиной или нет.

Подруги в очередной раз переглянулись: у обеих на языке вертелся ответ, что и мужчиной сегодня кое-кто не стал. Но, вместо того чтобы произнести это вслух, они огорченно вздохнули.

– Хм, – Ахмед присмотрелся к простыне повнимательней, – нет, точно не выйдет: совсем мало пятен, да и маленькие они… Я и тому дивлюсь, что вы, ха, ногти в ход не пустили, когда мне противоволили. Тогда уж точно все тут в крови было бы. Из моих царапин – и, ха-ха, из двух перерезанных глоток. Не бойтесь.

– Мы и не боимся. – Махпейкер действительно без малейшего страха встретила взгляд шахзаде. – А чтобы царапаться, противясь воле господина своего и повелителя, – так ведь не девчонки мы!

– Да я уж понял, что скорее мальчишки…

Тут можно бы вспомнить, что он тоже кулаки в ход не пустил… Вспомнить можно, а говорить об этом лучше не стоит. За эту ночь подруги как-то разом многое поняли насчет того, чего лучше не говорить…

«Мы уже взрослые, – вдруг осознала Махпейкер еще одну истину. – Не стали женщинами, но стали девушками: из девчонок…».

– Ладно, – принял решение шахзаде. – Вы не отвергнутые гёзде, это точно. Иншалла! – торжественно возгласил он.

– Машалла, – шепотом подтвердили девушки.

– Вот. А остальное пусть бабушка решает, она в таких делах после Аллаха вторая. Ну и я с ней соглашусь. Что можно, как вас назвать, кем вы стали – это ей видней. Так ведь?

Он словно уговаривал их, сам не зная, как будет лучше.

– Так, – кивнула Махпейкер.

– Так, – согласилась Башар. – Сафие-султан решит, кто мы теперь. Мы трое.

– Да я уж помню, помню: трое. Юные, ближние, любимые. Сестры по бабушкиной трости. Ха, а вот отсюда действительно выйдете в халатах икбал… да вам больше и не в чем: ваши одеяния гёзде выглядят так, словно вас в них убили.

– Кто же в этом виноват…

– Вы и виноваты, обе, – безапелляционно отрезал шахзаде. – Но эту вину я прощу и не взыщу. А вот этих халатиков у меня тут все равно сейчас два. Насчет третьего пусть валиде сама что-нибудь сообразит. А этих – ну, сколько слуги принесли вечером, столько и есть. Вон, видите?

Ахмед широким жестом, словно распахивая дверь, показал на резной кипарисовый столик в углу опочивальни. На нем были тщательно разложены эти самые халаты: одеяния икбал, в которые наложницам подобает облачиться, оставляя своего господина и повелителя после первой ночи.

Великая привилегия. Предмет лютой зависти многих и многих.

Махпейкер вдруг погладила шахзаде по плечу: быстро и легко, украдкой, невесомым касанием. Он отшатнулся, удивленный сверх всякой меры. Она тоже смутилась – с господином и повелителем так не поступают, его тело можно только осыпать ласками во время… во время; а кроме этого разве что руку ему можно поцеловать, благодаря за милость, или к ногам припасть, уповая о милости…

Они на мгновение замерли – и тут же сделали вид, что ничего не было. Башар быстро покосилась на обоих и немедленно сделала в точности такой же вид.

– Так что мы собирались делать… – напряженно произнес Ахмед, не зная, куда глаза девать.

– Китайский померанец делить, – невинно подсказала Башар.

– А, точно! – с облегчением воскликнул шахзаде. – По-братски, юные, ближние, любимые. Сейчас я его…

Он быстро оглянулся по сторонам. Померанец – фрукт размером с большое яблоко, но в кожуре, как у лимона, только оранжевой, с нежной сладкой мякотью, приправленной легкой кислинкой (девочки это отлично знали, даже если наследник престола и позабыл, что к столу его бабушки диковинные фрукты поставляются чаще, чем к его собственному), – лежал на отдельном блюде, а вот серебряный фруктовый нож куда-то делся. Ахмед коротко поискал его взглядом, не нашел – и, без колебаний сунув руку в щель возле изголовья, извлек оттуда кинжал: большой, настоящий. Явно боевой.

Сбросил с клинка ножны. По лезвию темными жилками зазмеился узор струйчатого булата.

Подруги вновь переглянулись украдкой, на сей раз по-настоящему испуганно. Впрочем, этот испуг был обращен в прошлое: да уж, шахзаде, когда дрался с ними, кулаки в ход действительно не пустил, не такой он мальчишка… но и, выходит, не такой взрослый, чтобы пустить в ход сталь против женщин, пускай они и непокорные рабыни.

У его отца с этим проблем не возникало. Хотя он мог и не своими руками, зачем ему… Но для сына это было еще более невозможно.

Пока они предавались этим мыслям, кинжал трижды прорезал воздух, блеснув уже не только в огнях свеч, но и в узорчато воссиявшем сквозь окно луче пробудившегося солнца, – и безошибочно рассек померанец на три равные части. Вообще-то лучше бы кожуру надрезать и снять, затем делить плод по малым долькам. Но так, как получилось, было и в самом деле по-братски.

Сразу к трапезе им приступить не довелось: издали долетел крик муэдзина, призывающий правоверных к утренней молитве, – и три чистых юных голоса, отроческий и два девичьих, дружно засвидетельствовали, что нет бога, кроме Аллаха.

Молились они, не сходя с кровати, огромной, как комната, и не разделяясь. Это ведь внутридомовая молитва, а под своей кровлей молятся в любом чистом месте, тут не обязательно женщинам быть отдельно от мужчин, как в мечети, ибо молитвы сопровождаются поклонами, и срамно, если дочь Хавы покажется сыну Адама в такой позе. То есть если он чужой, которому не показывают своей красы и прикрывают даже верхнюю часть выреза на груди.

С мужьями такая вольность допустима. И с прочими единодомцами тоже, вплоть до отцов, сыновей и братьев, сыновей своих братьев или сестер, или принадлежащих тебе рабов обоего пола (тут даже не сказано, что раб мужского пола должен быть непременно «лишен вожделения» под острием ланцета), или детей, которые не достигли возраста, позволяющего осознать сущность наготы.

(Кто же из этого перечня ты для нас, шахзаде Ахмед, и кто мы для тебя? Впрочем, вне зависимости от ответа на этот вопрос, тебе ведомы все наши секреты.)

Когда молитва была завершена, настало время померанца. А потом девушки выскользнули из опочивальни навстречу неизвестному будущему.

Юные. Ближние. Любимые. В легких шелковых халатах наложниц – но наложницами покамест не ставшие.

 

Глава 5

Сон новой луны

…Много что видела на своем веку Блистательная Порта. И хорошего. И плохого. Как две чаши весов уравновешивали эти ипостаси друг друга, уживались вместе, сохраняли нейтралитет, удерживались на грани, не сваливаясь в пропасть отчаянья и не возносясь до небес от счастья. Город был словно человек, в котором пополам и слез, и радостей. Больше все же первого, но это уж времена такие – беспощадные, злобные. Особенно тут, в Благословенной Порте, где жизнь и смерть шли рука об руку и грань, различающая их, была тоньше волоса. Или лезвия кинжала. Того самого, с янтарной рукоятью.

Думал ли Ахмед о его загадочном могуществе, погружая клинок в ключевую воду, поданную к столу? Наверняка. Но человек может думать что угодно, да только Аллах знает, какой дорогой этому человеку идти дальше. Или не идти вовсе, а упасть замертво. Или растянуть его мучения во времени. Роковой глоток был сделан. И не помог ничем, как оказалось, тот благородный клинок. Возможно, вокруг Ахмеда замкнулся некий круг, чьи линии этот кинжал начал выводить еще до рождения султана. Судьба, или кисмет, усмехнулась. А может, и прошла безразлично мимо, кто знает? И кто знает, что за провидение нес в себе этот кинжал с красивой янтарной рукоятью? Однако дело было сделано, и вода испита.

Женщина словно чувствовала что-то. Будто зловещая тень нависла над ее городом. Так тихо и незаметно подкрадывается эпоха перемен, в которой, как говорили мудрые люди с Востока, лучше не жить вовсе. Однако город городом, пусть даже это и столица Блистательной Порты, но его заботы женщину все же трогали мало. Во всяком случае, сейчас. А вот ближние… И особенно муж (назовем его так). А еще – дети…

Что-то надвигалось: непоправимое, зловещее, судьбоносное. Ей ли не знать, как оно бывает? Всегда неожиданно и всегда ко двору. Даже такому, как Порта. И даже такой, как она. На все воля Аллаха. Только бывает иногда нестерпимо больно от его воли. Когда уже ничего не поправить, ничего не изменить и, более того, не предугадать. Особенно больно от последнего.

Если бы она сумела отговорить супруга от этого похода. Всеми правдами и неправдами – о, женщины такое еще как умеют! – приложила бы все силы, чтобы только остался тот рядом, занимался бы повседневными делами, а не ненавистной этой войной, чьи корни растут из такой же ненавистной политики. Но он отправился на учения с войском, а она осталась ждать. Вся во власти нехороших предчувствий, погруженная в себя, хотя внешне о том и не скажешь. Все так же отдавала приказы, все так же занималась детьми, наведывалась в гарем и совершала прогулки в саду в окружении свиты, но… Нет-нет да вдруг остановится и задумается о чем-то своем, далеком. Прервется неожиданно на полуслове и уставится куда-то невидяще.

Мало стала есть. Плохо спать. Словно чувствовала что-то.

Будто тень какую, зловещую, многокрылую, чернее ночи.

Но как ни ждала, как ни готовилась к чему-то судьбоносному, а тень все же накрыла неожиданно, и сердце замерло, и душа тут же затрепетала в предчувствии непоправимого. Тень звалась атеш, гнилая лихорадка, и тень эту принес гонец на взмыленном коне. Вот они, предчувствия: белеют рыхлой пеной на боках скакуна, растерянностью и страхом читаются в глазах вестника – успела все это заметить, пока гонец почтительно сгибался в поклоне, а коня брали под уздцы расторопные слуги.

– Говори! – велела она.

Предчувствия чуть не вырвались криком, желанием тут же вытрясти из гонца недобрые вести (а то, что они именно такие, сомнений уже не было), но в последний момент сдержалась, остудила порыв – негоже так вести себя хасеки-султан, ох, негоже. А вдруг все же ошибается? И предчувствия обманули? И тень растает под солнцем, как и не было ее?

Лишь гонец закончил говорить, как с ослепительной ясностью поняла, что не ошибалась, что не обманули предчувствия, и тень под солнцем никуда не делась, а стала только гуще, плотнее, распростерлась надо всем, куда дотянулась. В глазах померкло, она пошатнулась, и только заботливые руки служанок не дали упасть. Обернулась, взгляд зацепил фигуру кызлар-агасы – черные глаза на посеревшем лице, а в них боль и понимание необратимости случившегося. Что же тогда в ее собственных?

– Сообщите обо всем эфенди Нарбани, – приказала она этим глазам, – пусть приготовится, соберет все необходимое и будет неотлучно во дворце. И приготовьте покои султана, проветрите как следует, чтобы даже намека на пыль там не было!

Понимала, что последний приказ лишний, что покои ее царственного супруга и так содержат в образцовом порядке даже без ее напоминаний, но желание хоть что-то начать делать было выше, сильнее ее. И потому она направилась к детям. Наверное, не в последнюю очередь из-за «защитить и уберечь» (уже готовилась к будущим переменам?). Что поделать: законы, которым повинуется Блистательная Порта, никто и не думал отменять, даже если они будто бы и отменены уже. Именно что будто бы…

С этим жили. Просто жили. И особенно – во дворце султана.

Жили – и умирали тоже.

В детских покоях она, отослав свиту и плотно прикрыв дверь, встретилась взглядом с подругой. Давно они уже понимали друг друга без слов, по жестам, еле заметной мимике, наклону головы безошибочно определяли настроение и душевное состояние, а бывало, что даже мысли могли уловить. А уж сейчас и подавно подруга читала ее как открытую книгу – ведь очень трудно скрыть тревожащие тебя мысли, что внутри мечутся, как осенние листья под порывами холодного, стылого ветра, предвестника долгой зимы. Да и зачем что-то скрывать от одной из тех немногих, кому доверяешь в этом мире? Видит Аллах, всемогущий и всезнающий, одному идти по дороге отчаянья вдвойне тяжелей. А то, что первые шаги по такой дороге она уже делает, женщина осознавала.

Или все-таки это лишь глупые предчувствия, извечные спутники гарема, где – как, впрочем, везде в этом мире – ничего не стоит споткнуться, пошатнуться, упасть в прóпасть и пропáсть в ней? Особенно таким женщинам, как она, хасеки-султан?

История Благословенной Порты подобных примеров знает много.

– Что-то случилось? – Подруга сидела возле кроватки одного из близнецов, рядом столик со сладостями и фруктами, занавески на окнах отдернуты, в покои лился свет, весеннее солнце заглядывало сюда, не стесняясь: хозяйка не любила темноты и полумрака и даже наряды всегда носила светлые, почти праздничные.

– Случилось.

Она подошла, присела рядом. И только сейчас поняла, какое напряжение владеет ею, внутри будто холодом сковало, а голове, наоборот, горячо, словно успело напечь ее это безудержное в своей жажде жить и любить весеннее солнце. О, многое бы она отдала, чтобы не было этих мрачных мыслей, а главное, чтобы не было повода для их возникновения. Да только человек предполагает, а всемогущий Аллах ведает.

– Рассказывай, – спокойно велела подруга. Возможно, даже чересчур спокойно, но сделала это специально, ибо прекрасно знала и понимала все, именно все, а ровный, рассудительный тон – он всегда на пользу. И то правда, ведь не торговки они на базаре… на том базаре, где продают их самих и их подруг, продают разным хозяевам: кого в султанский дворец, а кого и…

Но это не про них теперешних. Их статус, их положение во дворце накладывает свой неповторимый отпечаток, хочешь ты того или не хочешь, и потому следовать неписаным законам нужно даже наедине. Особенно – наедине. Кто этого не понимает, долго не задерживается на этом свете. А подруга понимала как никто.

То ли действительно спокойный тон подействовал как надо, то ли еще что, но женщина и правда успокоилась. Буря внутри как-то сама собой затихла, мысли, скачущие неудержимым табуном, повернули вспять, перестали крошить податливую землю твердыми копытами, вернулись, упорядочились, в голове более-менее прояснилось. Она наконец-то смогла осмыслить происходящее без скидки на страх.

– Гонец только что примчался. Из походного лагеря. Принес очень плохую весть. – Она опять внутренне вздрогнула, собираясь произнести неизбежные слова. – Что наш повелитель, слуга Аллаха и повелитель правоверных, слег от тяжкой болезни и что сейчас везут его верные янычары сюда, во дворец… О, Башар! Что нам делать? Что теперь будет?

– Что за болезнь? – все так же спокойно спросила та. Ни один мускул не дрогнул на лице, лишь глаза чуть сощурились, мелькнуло на мгновение в них торжество да тут же пропало, растворилось в карих зрачках, внимательных и всепонимающих.

– Будто бы это атеш. Гнилая лихорадка…

– Та, что у лекарей зовется по-гречески тифос… – медленно произнесла подруга.

– Да, она. Башар! Это же страшная болезнь, от нее нет спасения! За что нам такое, о Аллах! Я как чувствовала, не хотела Ахмеда отпускать на этот смотр войск для грядущей войны, на саму эту войну, будь она проклята. Но разве в этом мире женщине дано удержать мужчину от такого?! И вот… дождались…

Слезы предательски подступили к глазам, и она не стала сдерживаться. Башар молча подала платок, но думала о чем-то своем, и рука сама потянулась к кроватке поправить одеяльце. Пусть дети спят, нечего их тревожить, рано еще им вкушать и ощущать все жестокие прелести этого мира, рано еще им знать о своей судьбе, хотя со смертью Ахмеда (упаси от этого Аллах!) она уже будет совсем иная. Другая будет судьба и у них, у взрослых. И тут главное вовремя среагировать, вмешаться, если будет такая возможность, сберечь себя от опасностей, свести их к минимуму. И многое за то, что им это удастся. Или она рождена под несчастливой звездой?

Но она в это не верила. До сих пор не верила. А значит…

– Что будем делать?

Платок скомканной влажной тканью в руке, глаза уже сухие. Она умела быстро брать себя в руки. Вот он, статус, вот оно, положение, при котором ни слезы, ни растерянность, ни отчаянье неуместны. Важно ведь совсем другое, прямо противоположное. И понимание этого накладывало свой отпечаток. На мысли. Душу. Поступки. Да и Башар была такая же, быстрая на подъем, быстрая в мыслях и основательная в деле.

– Эфенди позвала?

– Да, сразу. Скоро будет здесь. Но сама же знаешь…

И замолчала. Обе прекрасно понимали, что такую болезнь победить вряд ли возможно, сгорает от нее человек за считаные дни. И ни лекари не помогут, ни звезда, под которой этот человек родился, ни молитвы, ни сам Аллах. Особенно Аллах. Тем более если он сам и наслал черный недуг на провинившегося перед ним.

Неужели повелитель правоверных чем-то прогневал повелителя вселенной? Как человек, как султан, как муж, как отец? Гадать бессмысленно. Уж если и есть на тебя планы у всевышнего и всемогущего, то простому смертному знать о том не дано. Возможно, лишь в конце жизни только и узнаешь, когда предстанешь перед ним. А конец Ахмеда, судя по всему, уже близок. Очень близок.

– Знаю, хасеки, знаю, – подруга намеренно назвала ее по-дворцовому, чтобы изгнать слабость из ума и тела. – И ты знаешь. Но надо сделать все, чтобы облегчить страдания, на то мы и первые икбал своего султана… – Они обе понимали: будь сейчас иной день, обсуждай они иную весть, Башар при этих словах улыбнулась бы. – Так что держись, а я буду рядом… И вот еще что. Мустафа должен узнать обо всем одним из первых. Если не первым. Догадываешься почему?

Та, которую только что назвали «хасеки», внимательно посмотрела на Башар. И впервые за это богатое на события утро чуть улыбнулась. Но горькой была эта улыбка (вернее, тень улыбки), да и она тут же померкла, когда ее накрыла другая тень. Та самая, что ни солнцу не подвластна, ни любому свету, – мрачная поступь предстоящих перемен. Женщина отложила платок, склонилась над кроваткой, где мирно спал второй близнец, ее плоть от плоти, ее кровиночка, некоторое время смотрела, и трудно было понять, о чем она сейчас думает. Подруга молча наблюдала, и во взгляде сквозила печаль. Будущее, которое совсем недавно было где-то там, за недостижимым горизонтом, властной и неотвратимой поступью вдруг напомнило о себе и загромыхало, надвинулось, навалилось, поглотило…

По пути к Кафесу, чьи постройки прятались за высоким забором, заметила среди слуг и евнухов, коих на территории дворца и не счесть, необычное оживление. Раньше бы и внимания не обратила, мало ли чем заняты эти люди, там свои заботы и порядки, сильных мира не касающиеся, но в свете последних событий даже такие мелочи тревожили, вызывали смутное беспокойство. Правда, тут же поняла, отчего среди слуг волнения и то же беспокойство: гонца ведь услышала не только она. И печальная весть, не сулящая ничего хорошего, быстро распространилась по дворцу. Как стремительный лесной пожар проникла в каждую щель, достигла любопытных ушей и выплеснулась дальше в виде тревожного шепота, бегающих глаз, любопытных взглядов. Тут уж она ничего не могла поделать, людская жажда до всего такого неистребима, вернее, ненасытна. Пусть себе.

Тем более нет смысла что-то скрывать – армия возвращается со смертельно больным султаном обратно и одному Аллаху известно, что последует дальше.

У ворот застыли стражники. Наконечники копий блестели на солнце, сами воины в полном облачении. Ахмед ведь тогда отдал прямой приказ – охранять, но не мешать. Странный приказ. Султан менялся на глазах, эта его неистовая вера и ненависть ко всему, что против этой веры, что просто не по душе, эта его жестокость – они пугали.

А еще… Без всякого повода, без всяких причин Ахмед вдруг стал относиться и к Мустафе не как к брату, а как к пленнику. Хорошо, что не как к заклятому врагу, тогда бы уж участь Мустафы была предрешена. Пока же тот находился в клетке. Пусть золотой, с посеребренными прутьями, полной изысканных удовольствий, но суть-то от этого не менялась.

Та, которую звали «хасеки», была уверена, что после возвращения из похода это заключение станет куда более жестоким и закончится страшно – смертью. И боялась этого, потому что даже годы дворцовой шкуродерни не могли вытравить из ее памяти воспоминания о других годах, их совместной юности… Однако Аллах, судя по всему, рассудил иначе. Теперь смерть грозит самому султану.

В глубине души женщина старалась о таком не думать, отодвигала неизбежное, ниспосланное свыше куда-то на потом. Но от свершающегося порядка вещей деться все равно некуда. А значит, и действовать нужно соответственно, ведь правильное решение порождает и правильное действие.

Стража пропустила, янычары лишь склонили головы в знак почтения. Сюда пришла одна, даже верную служанку Мариту оставила во дворце (пара лишних глаз там в любом случае не помешает, особенно сейчас). Войдя во двор, сразу увидела Мустафу: тот сидел на лавочке возле ажурной арки и задумчиво смотрел на плывущие по небу облака. В руках при этом теребил какие-то разноцветные тряпки. За аркой начинался сад, уже цветущий, сладко пахнущий возвращающейся жизнью, тихий и такой же задумчивый. Время плескать зеленью и цветами еще не пришло, земля только-только пробуждалась, отходила от зимнего сна и потому была чиста и безмятежна.

Подошла, поклонилась и присела рядом. Искоса глянула. Мустафа не обратил на нее никакого внимания, продолжая заниматься своим. С некоторым удивлением она поняла, что теребит тот обрывки халата. То ли изрезанного, то ли разорванного на части.

Вздохнула и тихо заговорила. И хотя, как казалось, с некоторых пор Мустафу действительно коснулось подлинное, не наигранное безумие, она все же не до конца верила в это. Были у нее на то свои причины.

Рассказав, что случилось, подождала хоть какой-то ответной реакции. Однако ее не последовало. Будто завороженная, смотрела на цветные обрывки в руках Мустафы. Вдруг разглядела, что они связаны между собой, а пальцы, не переставая, пропускают и пропускают маленькие узелки. Да это же четки! Но… что же из этого следует? Неужели он, друг юности, сын султана и брат султана, бесповоротно тронулся рассудком? И что теперь? Что делать?

Находиться тут дальше не имело смысла. В таком состоянии Мустафа ей не помощник, не союзник и не враг, он сам по себе. А значит, ей идти своей дорогой, оставить тут все как есть.

Опять ощутила внутри сосущую пустоту, бездонную яму. Снова вздохнула, поднялась, поклонилась и медленно побрела к воротам. Но где-то на полпути догнал ее голос:

– Сделай все, чтобы облегчить его страдания. Я приду, как только смогу…

Обернулась с вновь вспыхнувшей надеждой. Но Мустафа продолжал смотреть на небо. Все так же задумчиво. И все так же отстраненно перебирал пальцами свои новые четки…

* * *

Льется в узкое окно лунный свет. Как тонкая молочно-белая струйка, заливает расстеленные на полу тюфяки, вытянувшиеся под покрывалами тела спящих девушек, их еще совсем детские лица… И вдруг одна из них вздрагивает, просыпаясь от собственного крика.

Поморщившись, садится на постели. Испуганно оглядывается по сторонам: не пробудились ли подруги?

Но как будто нет. Все тихо в комнате. Ворочается во сне Башар, мечется под покрывалом, однако не просыпается. Безмятежно дремлет Хадидже, лежа навзничь: правую руку закинула за голову, смотрит в потолок закрытыми глазами…

Махпейкер вновь невольно поморщилась. Бабушка Сафие действительно все поняла как нельзя лучше, по-настоящему отнюдь не гневалась – но все-таки им с Башар, в отличие от счастливицы Хадидже, еще пару ночей предстоит спать на животах. А ведь гёзде они стали втроем! Или даже икбал?

В этом сне была Башар, был, кажется, Ахмед… почему-то даже больше, чем он, был и младший шахзаде Мустафа, хотя они – гёзде не его гарема… да и рано ему иметь гарем!

Кто там еще был? Хадидже вроде бы не было…

Странный сон. И страшный: там, где-то совсем рядом, клубилась чья-то смерть.

Воспоминания о приснившемся уже сглаживались, истаивали без следа – однако сохранялась память о своем по-прежнему молодом, гибком и сильном, но внезапно вдвое повзрослевшем теле. Зрелом теле не раз рожавшей женщины.

Да, еще дети там, во сне, были! Какие-то близнецы… кажется…

Бесшумно ступая по ковру босыми ногами, девушка подошла к окну. Выглянула наружу, в жаркую летнюю ночь. Очень удивилась тому, что месяц сейчас на небе, оказывается, совсем молодой, тоненький – а сколько же от него все-таки света! И вчера тоже много света было…

Что там девчонки рассказывали: сны, увиденные в новолуние, считаются вещими? А может, наоборот, в полнолуние?

…И, как родниковая вода, счет молодой луны вымыл из ее памяти последние остатки сновидения. Вещим оно было или нет.

 

Глава 6

Время состязаний

Матрак. О да, матрак. Можно сказать – игра, можно – состязание. Баловство с палками вместо стальных сабель, тренировочными щитами уменьшенного веса и прочим подростковым оружием. А можно сказать и так: боевое искусство.

Даже нужно такое сказать!

Но кровь Османов не должна быть пролита. Так заповедано издавна, и менять этот обычай не должен никто. Даже сами Османы.

Тем более сами Османы.

Именно потому Ахмету и Яхье не следовало никогда скрещивать клинки. С Мустафой тоже, но безумие Мустафы – действительное ли, придуманное ли – делало его совершенно неподходящим партнером для поединка, пускай даже дружеского, тренировочного. Нужен был кто-то еще. Кто-то, достаточно знатный для того, чтобы встать вровень с отпрысками великого султана, и достаточно обученный, чтобы эти самые отпрыски не посрамили себя, вступив в поединок с человеком слабым, беспомощным.

– Как думаешь, что-то решится на состязании? – Яхья смотрел на Ахмеда весело, улыбка кривила губы, но вопрос был задан серьезным тоном. Ахмед понимал, что имеет в виду брат, а потому его «Не знаю» было ответом на оба вопроса – и на заданный, и на тот, который на самом деле подразумевался.

– Надеюсь, хоть кто-то из этих бестолочей окажется на самом деле интересным собеседником… и неплохим бойцом, – еще веселей усмехнулся Яхья.

– О, я тоже надеюсь, – живо отозвался Ахмед. Братья переглянулись… и расхохотались.

Дураками шахзаде не были и прекрасно понимали: соревноваться будут не только юноши из безупречных семейств, но и их родители. Приз того стоил: близость сына к султанскому дому, дружба отпрыска с наследником престола могли стать прекрасным заделом для великолепного будущего. Ни один султан не забывал старинных друзей, и стоило ему взойти на трон, как золотой дождь милостей проливался на преданного товарища по детским играм. Если, конечно, на трон взойдет тот самый шахзаде, с которым ты играл в детстве, а не его более удачливый брат.

Огромный риск, но и награда тоже немаленькая. Потому родители и рисковали отпрысками. В конце концов, жены и наложницы, если что, других нарожают.

Ахмеда это всегда бесило. Разве Аллах не создал каждого человека единственным и неповторимым? Почему же все происходит так, как происходит?

Нет, он понимал. Трудно родиться шахзаде и не понимать таких простых вещей. Просто душа отказывалась принимать предначертанное.

– В конце концов, – Ахмед хитро поглядел на брата и принял преувеличенно скромный вид, – батюшке видней, кого приглашать. Мы же увидим претендентов на соревнованиях, верно?

Улыбка Яхьи стала откровенно хищной.

– Верно, – хмыкнул он. – Вот только там, где будет происходить настоящее единоборство, никого из почтенных глав семейств не окажется. А знаешь, я начинаю находить определенную… прелесть в жизни при гареме.

– Да уж, – прищурился Ахмед. – Главам семейств вход в султанский гарем, вне всяких сомнений, заказан.

– И если наш новый соперник по тренировкам осмелится, к примеру, оскорбить нас или нашего отца, да хранит его Аллах…

– Это будет очень, очень нехорошо. – Ахмед уже покусывал губы, чтобы вновь не расхохотаться. Глаза Яхьи хитро и весело блестели. – Конечно же, мы не должны общаться с таким недостойным юношей.

«И кто докажет, что он оказался именно таким недостойным?» – завершил он про себя невысказанную мысль.

На площадке для тренировок очень легко остаться наедине с неудачливым претендентом на внимание шахзаде. А еще легче – подстроить ситуацию, при которой бедолага сам полезет в ловко расставленную для него западню.

Вообще-то, Ахмед искренне надеялся, что до подобного не дойдет. Сыновьям султана нелегко проводить дни в одиночестве, друзья – это благословение Аллаха, и если есть возможность ими обзавестись, то такого шанса упускать нельзя. Однако наивным молодой шахзаде давно уже не был. Он понимал, как страстно влиятельные отцы семейств будут жаждать пропихнуть своего сына или внука туда, где можно преуспеть. И в эти игры Ахмед играть не желал.

* * *

Этого евнуха Яхья ранее не видел. Кожа его была значительно светлее, чем у прочих, а черты лица были довольно правильными – ни расплющенного носа, ни толстых губ… Даже полнота, естественная для евнухов его возраста (а этот был немолод), не портила его внешнего вида.

Полосатый халат свидетельствовал, что евнух этот давно уже работает в гареме султана. Впрочем, Яхья понимал, что халат-то достать много кто в состоянии. Но вот привычки и ухватки подделать уже сложнее. Кажется, евнух и впрямь давно уже находился здесь.

Почему же Яхья никогда его не видел?

Юный шахзаде на память не жаловался, а привычку обращать внимание на всех, выделять отдельные лица и накрепко увязывать их с именами завел достаточно рано – сразу же, как только понял, что это помогает налаживать с людьми хорошие отношения. У братьев были матери, которые защищали их и боролись за них. Его же достопочтенная матушка покоилась в роскошной тюрбе, и в гареме о ней старались не вспоминать. Была ли женщина, не было ли… И точно так же относились и к Яхье. Он с детства знал, что неудобен. Неудобен для братьев, которые чуть что бежали к мамочкам. Очень неудобен для Халиме-султан и Хандан-султан – ведь каждая из них мечтала стать валиде, а не прозябать в отдаленном дворце после смерти мужа. Отцу Яхья тоже не нравился – впрочем, тут шахзаде готов был проявить снисходительность, ибо султану Мехмеду не нравился ни один из его сыновей. Ахмеда он назначил своим преемником просто по праву старшинства – причем, возможно, ошибочно: эх, не было тогда во дворце той английской диковинки, гидравлиды с фигурками… она ведь еще и время отмеряет с точностью куда большей, чем промежутки между сменой стражи и часами положенных молитв…

Но все могло в любой момент перемениться…

Поначалу Яхье казалось, будто весь мир ополчился против него и жизнь султанского сына, оказавшегося в гареме без матери, который, словно мимолетная песня, не оставит после себя ничего. Но со временем он сумел найти и в этом преимущества. Многим не нравился «султанат женщин», начавшийся во времена роксоланки Хюррем и длящийся до сих пор. А Яхья, доведись ему воссесть на трон Османов, оказался бы султаном, за которым не стоит валиде. Стало быть, место свободно – хватай да пользуйся! И многие действительно хотели бы схватиться, Яхья об этом знал. Пока что эти доброжелатели держались в тени, но кто знает, может, в один прекрасный момент они проявятся?

Может, этот загадочный евнух и есть первая весточка от людей, мечтающих о сильном султане, не зависящем от женщины рядом с ним?

Евнух тем временем поклонился шахзаде и застыл, не сводя с Яхьи внимательных глаз.

– Кто ты и чего тебе нужно? – Голос юноши был притворно спокойным и равнодушным, даже слегка недовольным.

– Мое имя Илхами, господин, – евнух еще раз согнулся в поклоне, – и когда-то я служил твоей матери… Я был с ней до самой ее смерти.

Яхья воззрился на пришельца с нескрываемым любопытством.

О матери юный шахзаде знал немало. Она была потомком славного рода Комнинов, некогда правивших здесь – давно, еще до Османов. Став наложницей Мехмеда, приняла ислам, но по гарему упорно ползли шепотки о том, что юная красавица не отдала нательный крестик, спрятала его где-то… Сам Яхья такой верности христианству не понимал и не слишком в нее верил. Впрочем, люди иногда поступают странно… Еще его смущало, что о матери было написано в хрониках, но говорили о ней мало и неохотно. И ни одного евнуха, ни одной служанки – никого, кто ей служил, в султанском гареме не осталось. Яхья подозревал козни валиде Сафие, стремившейся таким образом обезопасить позиции Ахмеда.

Сам Яхья ничего против Ахмеда не имел. Его брат – хороший человек, честный и прямой, насколько это можно, если ты наследник империи Османов. Ахмед любил братьев, заботился о них, как умел. Может, даже не врал, когда говорил, что не хочет их убивать. Ахмед защищал Яхью и Мустафу от происков собственной матери – особенно Яхью, ведь Мустафу все считали душевно больным… зря, между прочим, считали, хотя мальчишка и вправду со странностями.

Но жизнь наследника Османов сурова, и, вполне возможно, настанет день, когда Ахмед больше не будет властен в своих желаниях. Его собственная партия, люди, которые возведут его на трон, потребуют от нового султана исполнить заветы предков, и к Яхье будут посланы люди с шелковым шнурком…

Впрочем, если небеса изменят свою волю и на трон взойдет Яхья, то он сможет диктовать условия, верно? У него нет сильной партии, так что помочь ему завоевать престол способно лишь чудо и кровь, много крови… однако крови Ахмеда он не прольет. Тюрьма – да, возможно. Роскошная тюрьма, с книгами и наложницами. Может, отдельный дворец. Может, даже отдаленная провинция, где Ахмед будет сам себе хозяином!

Осталась самая малость – взойти на трон.

И вот теперь этот евнух…

– Твоя мать, о шахзаде, любила тебя до последнего своего вздоха, – продолжал странный евнух, назвавшийся Илхами. – Она взяла со всех нас, ее верных слуг, клятву заботиться о тебе… но мы не сумели ее сдержать. Сразу после ее смерти нас отправили из дворца, из Истанбула. Потребовалось много времени, чтобы я сумел оказать услугу валиде Сафие и она вернула меня сюда. Теперь же моя жизнь в твоих руках, шахзаде. Я нарушил клятву. Если велишь – я немедленно пойду и лишу себя жизни!

И евнух застыл, опустив голову и скрестив руки на груди. Он явно не собирался рассказывать, какую именно услугу оказал валиде, и Яхья укротил на время естественный порыв потребовать полного и всеобъемлющего доклада. Время для глубокого доверия еще придет, пока же хватит и того, что у него во дворце появился союзник.

Разумеется, у Илхами просто обязаны были иметься собственные интересы. Куда же без них? Даже если предположить, что клятва действительно была принесена и принята, никто и никогда не станет рисковать жизнью только ради слов, произнесенных много лет назад. Но и для этого время придет – не сейчас, позже.

Пока Яхья собирался в полной мере вкусить радости, посланной ему Аллахом.

– Я прощаю тебя. – Юный шахзаде выглядел величественно и таким же себя и ощущал: могущественный правитель, отпускающий подданному вину. – Не было твоей вины в том, что обстоятельства сложились так, а не иначе. Аллах посылает нам судьбу, нам же остается только смириться с ней. Все записано в Книге Судеб. Ты покинул этот дворец в свой срок и вернулся в него, когда подоспело время. И я рад, что Аллах привел тебя сюда. Пойдем, расскажешь мне о матери.

Евнух поклонился и последовал за Яхьей. Вот и славно. Пускай рассказывает. Во-первых, о матери хочется выяснить как можно больше. А во-вторых, этот странный посланник из прошлого почти наверняка о чем-нибудь проговорится, случайно или намеренно. О чем-нибудь, что пригодится в настоящем.

* * *

А все-таки соревнования – это не так уж и плохо, счастливо улыбался Ахмед, глядя на травяной газон, где готовились борцы.

Уже отскакали буйные скакуны, отстреляли лихие лучники, и настроение шахзаде ползло вверх. Немало, действительно немало оказалось молодых людей, с которыми он не прочь был бы посоревноваться! Хотя, честно говоря, больше всего Ахмеда сейчас интересовали победители.

Хотя бы потому, что он этих юношей совершенно не знал. Равно как и их семью – скорее всего, достойную, ибо их отец сумел воспитать таких сыновей.

Сегодня был день, предназначенный для яглы гюреш – «масляной борьбы», любимого развлечения простонародья… да и не только простонародья, скажем честно. На состязания борцов любил смотреть сам великий Сулейман Кануни, а значит, со времен великого правителя яглы гюреш вошла в традицию и борцы, щедро смазавшие тела оливковым маслом, стали желанными гостями на любом состязании.

Исход, скорее всего, был уже предрешен, поскольку слишком уж с огромным отрывом в состязании всадников победил юноша по имени Доган. Брат же его, Картал, выиграл соревнования лучников, где Доган стал вторым. Кроме того, хотя Картал и уступил на скачках, но даже самый невежественный человек мог бы с уверенностью сказать: встань звезды иначе – и в следующем состязании победа могла бы достаться другому брату. А лошадь всегда может оступиться, главное – не растеряться и не дать обойти себя слишком большому количеству всадников.

Братья были похожи друг на друга, как похожи между собой две жемчужины, добытые в одном месте, как одна стрела хорошего мастера походит на другую. Не чересчур высокие, но и не коротышки, верткие и жесткие, как провяленная кожа, братья выделялись среди прочих. Доган и Картал, сокол и орел… Человек, давший им имена, оказался абсолютно прав.

Вот только Ахмед понятия не имел о том, что это за человек. А он считал, что знает всех более-менее значимых вельмож Оттоманской Порты.

Но такого же мнения придерживался не только он: Ахмед перехватил пару раз изумленный взгляд Яхьи. Кажется, братец-проныра тоже попал впросак с этими братьями-близнецами.

Мустафу, похоже, не слишком интересовало, откуда взялись загадочные Доган и Картал. Шахзаде просто следил за ними влюбленным взглядом и, кажется, уже предвкушал совместные тренировки.

– Не слыхал, что там творится на трибунах? – улучив момент, спросил Ахмед Яхью и был вознагражден понимающим взглядом.

– Ты о том, кто эти двое? Нет, все гудят и строят догадки.

– А также козни?

Яхья ухмыльнулся:

– Ну, куда ж без этого… вот только знаешь, братец, очень сложно интриговать, если не представляешь, против кого должна быть направлена интрига!

Ахмед расхохотался: Яхья попал прямо в яблочко. Теперь стало понятным недоумение на некоторых лицах и откровенная растерянность пополам со злобой – на других, особенно нелюбимых, физиономиях.

Тем временем борцы вышли на поле и разбились по парам. Разумеется, здесь уже не было откровенных слабаков… ну, почти не было. Вон, к примеру, отирается внук Йемишчи Хасан-паши, хотя он и должен был выбыть еще в первом круге, поскольку едва не умудрился свалиться с коня, да и в стрельбе из лука звезд с неба не сбивал. Вон такой же, как он, третий сын капудан-паши. А вон еще один…

Настроение испортилось. Радовало только одно: уж здесь-то соревнования точно идут на выбывание, так что вряд ли кто-нибудь сумеет противостоять Догану и Карталу!

– Как их будут разбивать на пары? – полюбопытствовал Мустафа.

Яхья усмехнулся немного покровительственно:

– Не волнуйся, в финал выйдут те, кому надо. Евнух, который поставлен на подбор соперников, знает свое дело.

– А, твой новый любимчик, – понимающе кивнул Ахмед.

Яхья сердито блеснул глазами, но смолчал. Чего это он? Ахмед ведь сказал чистую правду: евнух… как там его? Илхами, что ли? – вечно в последнее время отирался в покоях братца. Не то чтобы Ахмеду было до этого дело, просто интересно…

– Приступаем! – крикнул распорядитель.

Борцы, одетые лишь в кисбет – штаны из буйволовой шкуры, и щедро политые маслом, закружились друг вокруг друга. Ахмед, который сам занимался яглы гюреш, одобрительно следил за Доганом. Яглы гюреш была борьбой, которую шахзаде любил, поскольку в ней было разрешено все – хватать противника за торс, руки, ноги и даже за штаны, в которых для этого имелись специальные ремешки… и за то, что внутри штанов, тоже, но это уж не на дворцовых состязаниях. Да только не так-то просто ухватить человека, который в буквальном смысле ускользает у тебя из рук!

Вот Доган применил «пача кызык» – зацепил противника за внутреннюю часть бедра и опрокинул, навалившись сверху. Целью яглы гюреш было уложить соперника на обе лопатки, и возглас судьи подтвердил, что юноша достиг своей цели.

С другой стороны трибуны взорвались одобрительным шумом, и Ахмед невольно перевел взгляд туда. Ну так и есть, Картал тоже одержал победу!

– Какой чистый «дюз кюндеси»! – ликовал Мустафа.

Ахмед одобрительно кивнул. «Дюз кюндеси» мог провести не каждый пехлеван. Это сложно – удерживать противника захватом поперек пояса, одновременно прижимая его колено к земле! Да, похоже, близнецы и впрямь посланы султанской семье Аллахом…

Но не Аллах же, в самом-то деле, приходится им отцом!

* * *

– Не знаешь, кто они?

Илхами задумчиво поскреб начавший уже оплывать подбородок. Век евнухов обычно дольше отведенного истинным мужчинам, постоянно испытывающим себя в сражениях, но этот евнух, похоже, уже шел к своему закату. Мужчины стареют постепенно, плавно, евнухи же сгорают, словно свечи. Может, и ему уже пора?

Яхья не желал думать о таком. За последнее время Илхами стал ему дороже родного отца. Его рассказы о матери согревали сердце, а забота о Яхье питала тело. Илхами умел делать разнообразный массаж, умел подобрать еду и питье так, что Яхья весь день чувствовал себя бодрым… Да, у него имелись собственные слуги, но все знали, что шахзаде Яхье не быть султаном, так зачем же стараться?

Илхами старался. Это подкупало.

– Я мало что знаю об этих братьях, – наконец признал евнух.

– Но они должны быть достойного рода, иначе их не допустили бы к состязаниям!

– Это так. Но допущены они по велению вашего великого отца.

– Сам султан распорядился? – широко распахнул глаза Яхья. Повеяло неслыханной тайной.

Илхами кивнул, значительно поджав губы.

– Говорят, о шахзаде, будто бы их отец состоит на секретной службе.

– Настолько секретной, что о нем вообще ничего не известно?

Евнух виновато развел руками:

– Султан, да пребудет над ним милость Аллаха, знает, конечно же, куда больше меня, праха под его величественными ступнями. И если он отдал приказ…

– Стало быть, дела обстоят именно так, как они обстоят, – закончил Яхья за своего верного слугу.

Было немного досадно – ведь он, Яхья, совсем не султан, а следовательно, не может пока выяснить всех обстоятельств этого совершенно запутанного и очаровательно таинственного дела. Однако…

Если подумать, то братья должны выиграть соревнование. По любым меркам – по человеческим ли, божественным ли – а должны выиграть! Ну а раз так, то кто помешает шахзаде расспросить своих новых друзей?

Надо с Ахмедом еще поговорить, он ведь тоже наверняка будет не прочь распутать клубок недомолвок и загадок, развеять завесу неведомого, окружающую Догана и Картала.

– А ты, Илхами, – Яхья задумчиво поглядел на евнуха, – сам-то что про это думаешь? Ну, кроме того очевидного факта, что все ужасно таинственно.

Илхами вновь поскреб подбородок.

– Ну, слухи о таинственных союзниках трона Османов ходят уже давно, господин, – пожал он наконец плечами. – Однако ни подтверждений, ни опровержений я лично найти не сумел. А ведь твоя матушка этим интересовалась, очень интересовалась…

– Бабушка Сафие наверняка обо всем знает, – уверенно произнес Яхья.

Илхами, однако, вновь задумчиво развел руками:

– Не мне судить, что известно почтенной валиде, а что нет. Я…

– О, знаю, знаю. Пыль у ног и все такое. Зануда ты, Илхами, вот что я тебе скажу. А бабушке наверняка известно многое, если не все.

– Я всего лишь хотел сказать, о мой шахзаде, что если таковые союзники и существуют – а рассмотреть подобное предположение, бесспорно, следует, – то они, если так можно выразиться, именно союзники, а не слуги. И, выступая в этом союзе, они преследуют собственные интересы.

– Все всегда преследуют свои интересы, – фыркнул Яхья.

– Несомненно, о мой шахзаде. Куда же без этого? И хотя такого рода союзники, в конечном счете, подрывают величие трона, возможно, сейчас они необходимы.

– Подрывают величие? – Яхья заинтересованно посмотрел на евнуха. – Как так?

Илхами вздохнул:

– Султан велик. Это должны помнить все, это, как сказали бы латиняне, максима, без которой жизнь становится подобной бушующему морю без конца и края. Султан велик, султан безупречен, его распоряжения подобны сиянию с небес, озаряющему путь заплутавшим путникам. Так должно быть. Простые смертные должны исполнять приказы султана без раздумий и колебаний. И уж тем более не торгуясь, ибо султан – это солнце, а не купец с рынка. Если же кто-либо усомнится в том, что с солнцем невозможно торговаться, что нужно лишь благодарно принимать хвалу и терпеть царственный гнев, то небеса могут ведь и рухнуть на землю, понимаешь, о мой шахзаде?

– Но другие страны…

– В них свои султаны, короли, цари. Свои правители. А мы живем под благословенной Аллахом рукой нашего султана. И вот некие люди оказывают султану услугу и ждут от него некоей оговоренной платы. Это было бы хорошо, иди речь о купце или даже градоначальнике. Но султану следует служить, а не договариваться с ним, требуя оплаты, как будто ты караванщик, а султан – путник, которого ты подобрал в пустыне. Так нехорошо, о мой шахзаде. Так неправильно.

– А как же бабушка… – начал было Яхья, но осекся. Кивнул задумчиво, постепенно прозревая.

– Не мне судить валиде, – покачал головой Илхами. – Кроме того, мне неизвестно: возможно, управляя жизнью страны, она исполняет прямое повеление султана. И уж в любом случае почтенная валиде не торгуется. А эти люди… впрочем, их тоже не мне судить.

– А кому же их судить? – кривовато ухмыльнулся Яхья.

Илхами вновь поклонился и еле слышно промолвил:

– Султану, возможно?

После этого разговора прошел уже день, но Яхья не мог выбросить его из головы. Да и не хотел. Впервые Илхами намекнул на могущественные силы, существующие вне дворца, способные договариваться даже с самим султаном.

Впрочем, почему «даже»? Нынешний султан, отец Яхьи… скажем честно, слаб.

Когда непрошеная мысль пришла в голову, Яхья вначале даже огляделся – не то чтобы он боялся, что поблизости окажется читающий мысли черный колдун, просто стало не по себе. Отец всегда казался огромной, незыблемой скалой. Думать о том, что ее, возможно, источили черви, что не скала это вовсе, а трухлявый пень, было… жутко. Неправильно. Отец – султан, великий Осман, надежда и опора, поставленная милостью Аллаха…

То есть это трон поставлен милостью Аллаха. А отец… возможно, он вообще случайно на нем оказался?

И он боится, всегда боится. Потому и убил братьев, потому и отстранил сыновей от управления страной. Другие султаны тоже убивали родичей мужского пола, да – но делали это с разумом либо следуя традиции. Отец же был ведóм одним только страхом.

Мысли, приходившие в голову, становились все более дерзкими. Да, Аллах все еще милостив к роду Османов – он поддерживает своих избранников, даже когда они слабы, даже когда державой, по сути, управляют женщины. Может, это испытание? Может, Аллах попросту придерживает трон для достойнейшего?

Ахмед… он хорош. Но чем Яхья хуже его?

Союзники вне дворца – это хорошо. Не на Илхами же, в самом деле, всерьез опираться! И с союзниками следует поступать честно. Как и с Ахмедом.

Неважно, будет султаном Ахмед или он, Яхья… совершенно неважно. Просто нужно сдерживать все клятвы, как и положено султану. А кто из них воссядет на трон… Аллаху виднее.

И в этой борьбе – несомненно, честной борьбе! – пригодятся все союзники.

Ну а сдержав обещание, можно уже и заняться восстановлением справедливости. Ибо Илхами абсолютно прав в одном: султан – это солнце. И никто из смертных не может диктовать солнцу, когда ему восставать ото сна и уходить на покой.

* * *

К моменту, когда соревнования подошли к завершению – оставались лишь состязания поэтов, – все действительно было решено. И Ахмед этому решению откровенно и бесхитростно радовался.

Доган и Картал оказались достойнейшими из достойных. Единственное, что по-прежнему бесило Ахмеда, это полнейшее незнание их родословной. Ничего, станут официальными друзьями шахзаде, сами все расскажут.

Настроение не мог испортить даже Челик, бестолковый внук Йемишчи Хасан-паши, хотя и противно было видеть, как бессовестно подыгрывают ему и судьи, и некоторые участники. Один за другим мальчики, о которых Ахмед точно знал, что поэты они неплохие, несли такую откровенную чушь…

– Вот оно, – вздохнул рядом Яхья, – истинное соревнование отцов!

Ахмед кивнул, глядя, как судьи единогласно вынесли решение в пользу Челика, хотя его корявые бейты не шли ни в какое сравнение с милым стихотворением юного Селима, второго сына городского казначея. Мальчишка побледнел от бешенства и унижения, и Ахмед, не выдержав, встал и громко произнес:

– Господин Селим, я хотел бы видеть твои стихи написанными на лучшей бумаге. Поднеси их мне в дар!

Селим просиял, а Челик побледнел еще сильнее. Судьи побледнели тоже – но совсем по другой причине. Рядом закатил глаза и горестно вздохнул Яхья… но миг спустя тоже встал и сдержанно похвалил вкус старшего брата, отметив действительно изящную строку в бейте. Мустафа тоже промычал что-то одобрительное – его рот был занят сладким шербетом. Ахмеда охватило искреннее, теплое чувство к братьям. О Аллах, они в самом деле подставляли головы ради него!

Шахзаде не видел выражения лица султана – возможно, отец просто в это время спал. Он не слишком интересовался возможными приятелями для наследника престола, и это очень огорчало Ахмеда. Странно, но любовь к отцу жила в нем до сих пор. Ах, если б только султан это понял, понял, что сын не замышляет против него ничего дурного!

Но отец молчал, и лица зрителей начали потихоньку вытягиваться. Похоже, скандала не намечалось.

Ахмед ухмыльнулся открыто и зло, уселся на свое место. Рядом, поблескивая глазами, устроился Яхья. Вот уж кому беда не беда! Смеется весело и заразительно, правду говорит прямо в лицо… Просто сокровище, а не брат!

Состязания поэтов меж тем шли своим чередом. И хотя судьи старались подыгрывать Челику не настолько явно, все же он… нет, не он, а Йемишчи Хасан-паша, его дед, набрал слишком много очков.

– Как вы думаете, братья, великий визирь разбирается в поэзии? – прожевав свои сладости, неожиданно спросил Мустафа.

Ахмед и Яхья уставились на братца, которого все считали помешанным или, по крайней мере, делали вид, что считают.

Мустафа пожал плечами и внезапно фыркнул:

– Я вот подумал, может, он каждому из судей написал любовную оду?

– Ага, – хмыкнул Яхья в ответ, – и выложил ее золотыми монетами во внутреннем дворике каждого, кому написал.

– Можно по этому поводу сложить пару бейтов, – кривовато усмехнулся Ахмед.

Илхами, торчавший рядом, бросил на них укоризненный… хотя, кажется, не слишком укоризненный взгляд и переместился так, чтобы разговор братьев никто не мог прочесть по движениям губ. Разве что поэты, но те явно были чересчур заняты.

– Воистину, золото открывает таланту двери… – начал, ехидно ухмыльнувшись, Яхья.

– Или запирает его в темнице? – подхватил Ахмед.

– Нет, нет! – воскликнул Мустафа. – Золото равно поднимает вверх бездарного и достойного.

– Но бездарному золота надо больше! – хихикнул Яхья.

– Виден издалека благородный слон, мышь же должна забраться на вершину горы. – Ахмед открыто улыбался, игра ему нравилась.

– И если гора из золота, – Мустафа сосредоточенно нахмурился, подыскивая достойную рифму, – то мышь мнит себя царственной особой.

– Ведь она высоко, – одобрительно кивнул Яхья. – И неведомо ей, что люди видят не ее, а только гору…

– Которая слепит глаза, заставляя вопрошать: «А где же мышь?» – завершил Ахмед. – Неплохо вышло, право же!

– Отменно вышло! – радостно захлопал в ладоши Мустафа и расхохотался, поскольку очередной состязающийся принял аплодисменты шахзаде на свой счет.

– Вот забавно будет, если Челик победит Догана или Картала, – скривился Яхья: на самом деле он, похоже, не видел в этом ничего забавного. – Пока что, если судить по заработанным очкам, не было поэта в Порте лучше, чем Челик, внук великого визиря!

– Ну да, – вздохнул Ахмед. – И чеканны бейты его, и звенят они на каждом звуке…

– Будто кошель, наполненный звонкими монетами! – подмигнул Яхья.

Братья переглянулись – и принялись сочинять очередное стихотворение, на сей раз посвященное Челику. И если бы бедолага услыхал его, то понял бы: вряд ли его положение при шахзаде окажется ступенью к благополучию.

* * *

Двор, где Ахмед назначил первую тренировку, был выбран отнюдь не случайно.

Во-первых, бабушка Сафие уже просто дыру проела в голове Ахмеда своими заявлениями о том, что он не должен игнорировать свой гарем, – как будто этот самый гарем у него уже на самом деле существует! – но одновременно и не должен выставлять напоказ свои теплые отношения с Махпейкер и Башар, при этом вдобавок еще уделяя достаточное, однако тоже не чрезмерное внимание дылде Хадидже. А значит, именно эти наставления и следовало нарушить в первую очередь. Любопытные глаза девиц уже поблескивали из ближайшего окна, хотя гаремные затворницы проявили толику благовоспитанности и прятались за кисейными занавесками. Но уж кого-кого, а девчонок из «собственного гарема» Ахмед вполне обучился находить в любом месте. Все складывалось просто идеально: с одной стороны, он чуть ли не демонстративно игнорировал девушек, с другой – не гнал их, хотя и должен был, ведь рядом с ним присутствовали чужие мужчины.

Что напрямую подводило к «во-вторых». Чужакам ход в гарем заказан раз и навсегда, но небольшой дворик, выбранный Ахмедом для тренировки, формально территорией гарема не являлся, хотя выход (или вход? это уж как посмотреть!) туда имел. Так что, кстати говоря, и девицы более-менее были в своем праве: они-то территории гарема не преступали… на этот раз.

И в-третьих, ни о чем этом не знали ни Доган, ни Картал. То есть близнецы чувствовали себя достаточно спокойно и вольготно – ну, разумеется, не учитывая того факта, что ныне им предстояло проявить себя в качестве партнеров по тренировкам наследников трона Блистательной Порты. Но похоже, что Доган и Картал ни о чем особенно не беспокоились, будучи полностью уверенными в своих силах. И это Ахмеду нравилось.

А вот Челик имел представление о том, куда его затащили жаждущие позабавиться за его счет шахзаде. Бедолага мучительно краснел каждый раз, когда бросал взгляд на западные окна. Нетрудно было догадаться, какие мысли бродили в его воспаленном сознании. Ахмед даже, возможно, пожалел бы его, не будь Челик таким омерзительным.

Нет, немного не так. В самом Челике не было ничего, что вызывало бы отвращение. Обычный мальчишка из богатого рода – немного знаком с тем, немного с этим, однако звезд с неба не хватает. Задних не пасет – и спасибо за это Аллаху. Мог бы спокойно сидеть на своем месте, занять должность, хоть отчасти соответствующую его сомнительным талантам, и прожить хорошую, счастливую жизнь. Если бы не дед, любой ценой жаждущий обеспечить роду благоволение султанских сыновей.

И ведь не видит, не желает видеть и понимать, что тем самым губит собственного внука!

Что ж, стало быть, такова судьба. Ахмед просто не мог выносить, когда политика вмешивалась туда, где политики быть не должно, где ей просто не место. Будущий султан имеет право выбирать себе партнеров для тренировки, исходя из собственных предпочтений и силы возможных противников, а не руководствуясь тем, какую должность занимают их отец и дед!

Если султан не может выбрать себе друга, коня и жену без того, чтобы не оказаться в круговерти политических интриг, то цена такому султану – ломаный медный дирхем!

А Челик… он не виноват в том, что не обладает стальным характером и несгибаемой волей. Имей он их – или отказался бы участвовать в состязаниях, или выиграл бы. Вон Доган и Картал выиграли, невзирая на туманность статуса их отца!

И потому Догану и Карталу место подле шахзаде, а Челик должен отступиться. Ему придется отступиться, если он внезапно не возжелает умереть.

Что-то подсказывало Ахмеду, что Челик не возжелает.

Яхья бросил косой взгляд сначала на Челика, затем – на Ахмеда. Мустафа прищурился, а Ахмед коротко кивнул.

Пора было начинать забавляться.

* * *

К разговору о правах и обязанностях султана (а также тех, кто подле него) Яхья вернулся спустя несколько дней – когда стало понятно, что ни Доган, ни Картал толком ничего не расскажут о своем отце и своем роде.

Нет, близнецы говорили – много, охотно и без остановки. Из их рассказов получалось, что их отец обожает охотиться, замечательно ходит под парусом, любит луковый суп, шиш-кебаб и адана-кебаб и терпеть не может тефтели-кёфте, а к супу из тарханы совершенно равнодушен. Матушка же не представляет без этого супа жизни. Очень, очень важная, ну просто бесценная информация для тех, кто хочет выяснить происхождение во всех смыслах достойных юношей!

Илхами, однако, лишь головой покачал, когда Яхья поделился с ним своим огорчением.

– Мой шахзаде… – Голос евнуха звучал мягко, но юный шахзаде слишком хорошо успел изучить слугу, чтобы понять: Илхами недоволен. – Мой шахзаде, да будут небеса над тобой всегда ясными, эти мальчики наговорили уже столько, что, узнай об этом их родители, они не пожалели бы плетки для вразумления сыновей.

– Вот как? – Яхья был не на шутку уязвлен. – Что ж, о достойнейший из евнухов, да не будет твой живот никогда урчать от голода, поделись со мной своими наблюдениями, молю тебя!

– Шахзаде слишком добр ко мне, недостойному, – поклонился Илхами. – Но воля шахзаде в любом случае священна. Луковый суп – еда нездешняя, и любовь достопочтенного батюшки Догана и Картала к этому блюду совершенно спокойно увязывается с умением этого достойного мужа ходить под парусами. Он не раз и не два бывал в дальних краях. Хорошо владеет всеми видами оружия…

– Откуда ты знаешь? Картал говорил только про лук!

– Я смотрю на его сыновей, о мой шахзаде. Кто учил их? Есть несколько школ борьбы, однако то, что делают эти мальчики, уникально. Стало быть, они тренировались дома. Или в одной из малоизвестных школ, но тогда эта школа давным-давно прославилась бы на всю Блистательную Порту. Юноши свободно владеют и высокими искусствами, и низкими; не думаю, что отец платил их учителям, а сам оставался в стороне. Если бы дело обстояло именно так, то в голосах молодых Догана и Картала не звучало бы столько уважения, стоит речи зайти об их достойном батюшке. Юность безжалостна к слабым, мой шахзаде, юность ценит силу, отвагу и ум, а более ей ничего не ведомо. Стало быть, отец Догана и Картала силен, умен и отважен.

– Высокие искусства… – Наверное, Яхья должен был обидеться на евнуха, тычущего его в промахи, словно кошка котенка, но вместо этого шахзаде почел за лучшее включиться в игру. – Значит, они действительно знатного рода?

– Об этом же говорит форма их рук. – На сей раз в голосе Илхами прозвучало истинное удовлетворение: его воспитанник понял все верно, проявив самообладание и мудрость не по годам. – Их отец, либо мать, либо оба родителя и впрямь хорошего происхождения.

– Но кто они?

Илхами пожевал губами, затем задумчиво изрек:

– Те, кто служит на флоте, записаны в реестры, а потому известны. Отец Догана и Картала к ним не относится.

– Купцов тоже можно отследить, – подхватил Яхья, – и, стало быть, знатный или незнатный, но отец Догана и Картала не относится к торгующим на Востоке или на Западе.

– О, не так быстро. – Улыбка Илхами была почти отеческой. – Он может торговать, но не под тем родовым именем, который указали эти юноши.

– Криптоним? – произнеся это греческое слово, Яхья нахмурился, но не раздосадованно, а задумчиво.

– Или кто-либо, обязанный тебе по гроб жизни. Тот, на кого можно записать торговлю. Очень удобно, если нуждаешься в деньгах, но не желаешь показывать их происхождение.

– Но тогда ему нужна либо должность, либо земельный участок, пригодный для земледелия. Ведь как-то же надо объяснять свои доходы… если, конечно, дефтердар-баши не получил прямого приказа не интересоваться делами этого человека!

– Вряд ли получил. – Кивок Илхами был наградой за все мучения юного шахзаде. – Такой приказ главе налоговой службы – прямая дорога к сплетням, а сплетен подобного рода пока не ходит ни об одной семье.

– Верно… – Яхья поколебался, а затем все же предположил: – Он пират?

– Если и так, то не из самых известных. Но полагаю, что все-таки нет, хотя связи среди пиратов ему просто необходимы.

– Согласен, о лев среди евнухов! – Яхья азартно подался вперед. – Но ему необходимы корабли, а их не скроешь…

– Совершенно верно, мой шахзаде! Корабли не скроешь никак… И вот у тебя уже есть направление, в котором следует искать. Купец либо человек, который подряжается перевезти товары купцов, а среди них – и свои собственные товары. У него либо у того, чьи товары он перевозит, имеется участок земли, приносящий значительный доход. Он не занимает никакой должности – совсем никакой, иначе враги его сыновей давным-давно раскопали бы его имя. Уж кого-кого, а сыновей высших чиновников дефтерхане в недавнем состязании участвовало предостаточно!

Яхья не сумел удержаться от усмешки. И в самом деле, родители этих несчастных, проигрывающих во всем Догану и Карталу, не упустили бы случая подставить подножку если не детям, так отцу!

– Итак, никому не известный провинциал? – подытожил шахзаде. – Знатный, однако не принадлежащий к лучшим семействам Порты.

– Именно, мой шахзаде! – поклонился Илхами. – Ах, как же нехорошо, что эти юноши пришлись по сердцу и вам, и шахзаде Ахмеду…

– Почему это нехорошо? – вскинулся было Яхья, но тут же осекся. Улыбнулся со значением, прищурил глаза: – Ты о том, что они мало чем обязаны султану?

– О, полагаю, султану они обязаны многим. – Илхами упорно продолжал глядеть вниз. И что ему такое привиделось на полу? – Вопрос не в этом. Вопрос в том, мой шахзаде, чем султан обязан им.

– А какая разница? – Яхья легкомысленно махнул рукой. – Чем бы ни был обязан, при любом самомалейшем намеке на измену все предыдущие заслуги перестают существовать. Разве не так?

Илхами шумно вздохнул:

– Так-то оно так… Я неверно выразился, мой шахзаде, прошу меня великодушно простить. Я имел в виду, что, расторгнув сделку, Османы многое могут потерять и в этом случае им следует быть весьма осторожными…

– Какую сделку? Послушай, Илхами, я начинаю терять терпение. Если ты что-то знаешь, говори без промедления, я приказываю!

– Мой шахзаде, – евнух стоял перед Яхьей, опустив глаза и всем своим видом выражая безмерное почтение, – я ничего не знаю. Я всего лишь размышляю, и не больше. Отец твоих новых друзей имеет настолько огромный вес в государстве, что его сыновей допустили до состязаний, не сказав ни слова, разрешив ему остаться в тени и оскорбив тем самым почти всех вельмож Блистательной Порты. Скажи мне ты, о шахзаде, разве твой отец допустил бы что-либо подобное, не имей семейство Догана и Картала значительного влияния на него?

Яхья молчал, кусая губы.

– А раз эти люди сумели заставить самого султана исполнить их желание, то скажи мне, мой шахзаде, каков шанс, что их услуги не имеют для страны большого значения?

Илхами вздохнул еще раз и завершил свою речь:

– Я действительно не знаю, чем именно отец твоих друзей выслужился перед султаном, да хранит его Аллах от всех невзгод. Я не знаю, что у него есть такого, ради чего султан отодвинул в сторону известнейших людей, пренебрег их очевидными заслугами, – о мой шахзаде, или ты и вправду веришь, что состязания отцов ничто перед состязаниями сыновей? Догану и Карталу дали выиграть, им не подсыпали яду, их скакунов оберегали от чужих недобрых замыслов, их лукам не подрезали тетивы… Кто-то проследил за этим. Разумеется, это не умаляет заслуг самих юношей – они достойны, в этом нет ни малейших сомнений. Но им было, скажем так, высочайше дозволено проявить свои достоинства.

– В каком же гнилом мире мы живем, – сквозь зубы процедил Яхья.

Илхами пожал плечами:

– Я знаю, мой шахзаде, что ты не разрешишь Челику остаться подле себя и что мне не уговорить тебя переменить решение, как бы я ни жаждал обратного. Сейчас ты мог бы без труда завоевать благодарность Йемишчи Хасан-паши, однако не сделаешь этого. Что ж, такова твоя воля. Но умоляю и заклинаю: не доверяй Догану и Карталу! Вообще никому не доверяй, мой шахзаде!

– Даже тебе? – вырвалось у Яхьи.

Илхами закатил глаза:

– Ради твоего блага, мой шахзаде, да хранит тебя Небо, – мне не доверяй в первую очередь! Если ты обучишься не доверять ближнему, то остальное не составит для тебя труда.

– О, можешь не сомневаться, я исполню эту твою просьбу, – фыркнул Яхья.

Илхами лишь в очередной раз поклонился.

* * *

Первый удар нанес Ахмед. Небрежно, вроде как примериваясь, – но Челик покатился прямо под ноги Мустафе, который брезгливо посторонился.

Доган удивленно поглядел на шахзаде, однако Ахмед сделал вид, будто не заметил непонимания в глазах нового друга. Ничего, потерпит, таинственный наш. У шахзаде тоже есть свои тайны!

Челик поднялся. Яхья хмыкнул – ну хотя бы вставать после падения внук Йемишчи Хасан-паши умел. Полезное качество в жизни. На щеке горел отпечаток ладони Ахмеда – пускай шахзаде и не наносил ударов в полную силу, но рука у него была тяжелая, – а на скулах тоже вспыхнул румянец, но уже совсем другого рода: Челик полностью осознал то унижение, которому подвергся.

– Я с этим несчастным более стоять в паре не хочу, – громко, на весь двор объявил шахзаде. – Если я убью его, то нанесу тем самым оскорбление его деду Хасан-паше, которого оскорблять не за что: он верный слуга моего отца. А не убить – означает сдерживать руку. Уж лучше я на «крестоносце» потренируюсь, чем со слабым противником!

От этих слов бедный парень побледнел, отчего отпечаток ладони стал выделяться еще более четко. «Крестоносец», укрепленный на поворотном столбе манекен для оружейного боя, полезен при отработке некоторых ударов, но с живым противником его сравнивать – менее чем нелестно…

– Отряхнись, ты весь в пыли, – посоветовал бедняге Мустафа. Вроде бы голос младшего шахзаде звучал ласково, однако во взгляде сквозила насмешка.

Следующим к Челику подошел Яхья, улыбаясь, как объевшийся сметаны кот. Челик честно пытался сопротивляться, он парировал первый удар, но совершенно упустил из виду левую руку Яхьи. Это было ошибкой: ухватив Челика за талию, Яхья ловко подставил ему подножку и вновь отправил на землю глотать пыль.

– Похоже, – фыркнул Яхья, – этот юноша мне тоже не подходит. Ты тренировался с дедом, Челик? Или Йемишчи чересчур силен для тебя?

Челик вновь поднялся. Левая половина его лица была вымазана в пыли, а в глазах стояли непролитые злые слезы.

– Может, – сдержанно произнес Картал, – шахзаде пожелает себе другого партнера по тренировке? Я с радостью заменил бы достойного Челика…

Все, кроме Догана, уставились на говорившего: шахзаде с удивлением – надо же, кто-то осмелился перебить забаву! – а Челик… В глазах Челика полыхнула самая настоящая ненависть.

– Я никого не просил за меня вступаться! – неожиданно тонким голосом выкрикнул он. – И я не нуждаюсь в твоей защите!

– Еще бы, – хохотнул Мустафа, – тебя ведь дедушка защитит, зачем тебе еще кто-то? Я, наверное, встал бы с тобой в пару, я ведь сумасшедший, мне можно и убить кого-нибудь, мне за это ничего не сделают, но неохота руки пачкать. Да и вообще, ты весь в грязи, а я не люблю, когда грязно… Ты бы сходил, что ли, помылся, а то неудобно прямо.

Челик в бешенстве оглянулся. Доган и Картал благоразумно попятились, и у Ахмеда мелькнула мысль, что Картал сейчас уже пожалел о том, что вступился за глупого мальчишку, не способного оценить поддержку и быть благодарным за жалость, которая не унижает, ибо исходит от достойного. Но Картал проявил себя достойным до конца и ничем не выказал своего разочарования. Челик же… Аллах ему судья!

– Иди, иди, – ласково произнес Яхья. – Умойся, очисти себя от пыли. Назад сегодня можешь не возвращаться.

«Лучше вообще никогда не возвращайся», – явственно читалось во взгляде и в голосе шахзаде, и бедняга Челик все прекрасно понял. Сглотнул, оскалил на миг зубы, как загнанный в угол лисенок, – и молча побрел к выходу.

Ахмед даже не глянул ему вслед. Его внимание было обращено на задернутые занавески в одном из окон. Вроде бы ничего особенного в тех занавесках и не видел посторонний глаз, однако шахзаде точно знал: они там. Присматриваются, возможно, шушукаются между собой и улыбаются. Или хмурятся – с женщинами мало что можно разобрать, если речь идет об их поведении. И еще меньше предсказать.

Его женщины. Его гарем. Махпейкер и Башар.

Те, с которыми он недавно провел ночь. Да, именно так. И пусть все вылилось в… в то, во что вылилось (Ахмед сам затруднялся, как это назвать), – но, согласно правилам, ночь с наложницами состоялась. И теперь у него имеется собственный гарем.

Интересно, Хадидже с ними? Не то чтобы Ахмед много думал о ней после того, как cперва отказался взять в свой гарем, а потом, поддавшись уговорам этой парочки, согласился считать этот отказ никогда не существовавшим. Просто… иногда она ему снилась. Не грустная, а хохочущая взахлеб над какой-то шуткой Махпейкер. И застенчиво краснеющая, если замечала его. Во сне Хадидже не сердилась на Ахмеда за то, что он сравнил ее с жирафой, но улыбалась, причем не как старшая, а… Или убегала – в такие дни Ахмед просыпался рассерженным.

Если вдуматься, то это смешно. Но вдумываться не хотелось. Хотелось… сделать что-то. Что-то из ряда вон выходящее, чтобы недоумение и легкое осуждение в глазах Догана и Картала сменилось… ну, неважно, на что, лишь бы не испытывать этого мерзкого чувства, будто он, наследник престола, только что совершил подлость. Ведь не совершил же! Просто поставил зарвавшуюся семейку на место. А Челик… он должен был сам понимать, что его возвышение подобным образом продлится недолго!

Или не должен был?

В любом случае близнецы не имеют права, не должны осуждать шахзаде!

«Они и не осуждают, – сказал внутри Ахмеда кто-то рассудительный и взрослый, проснувшийся недавно в юном шахзаде. – По крайней мере вслух. Они почтительны и лишнего не болтают. А думать людям может запретить разве что Аллах, но он не станет, не для того он людей создал».

Слушать этот внутренний голос не хотелось, а потому Ахмед бросил на то самое окно ехидный взгляд и задал вопрос, обращаясь словно бы в пустоту:

– Эй, там! Нас осталось нечетное число, пятеро, – то есть мне все еще нужен напарник для тренировки. Кто-нибудь ответит мне, смогут ли, к примеру, две девчонки заменить одного никуда не годного парня, если вдруг им выпадет шанс показать себя?

Голос Ахмеда загулял по двору, гулко отозвался от стен, словно проказник-ветер подхватил вызов и швырнул в то самое окно.

А затем, спустя несколько секунд, шелковые занавеси отдернулись.

* * *

В первый миг Махпейкер показалось, что собственные уши обманывают ее. Не мог ведь шахзаде Ахмед, наследник трона, рассудительный юноша (ну ладно, не всегда рассудительный, но разве один раз в счет) сказать такое…

Или мог?

Один косой взгляд в сторону – и растерянное выражение лица Башар сказало девушке о многом: да, лучшая подруга тоже слышала эти возмутительные, практически непристойные слова. И точно так же, как и сама Махпейкер, Башар сейчас мучительно раздумывает: верить ли? Признать ли, что слышала, или сделать вид, что нет и не было здесь никого, отступить в полутьму коридора и убежать, оставив шахзаде с его затеями пожинать плоды собственной непредусмотрительности и разнузданности? Ибо говорить с девушками о таком, да еще при посторонних мужчинах, при этом изображая святую невинность, мог исключительно человек непочтительный к предкам, презирающий традиции и вообще вряд ли пребывающий в здравом уме и трезвой памяти!

А если не удрать, если признать, что слышала, то как тогда поступить? Что ответить этому безнравственному наглецу? Особенно учитывая, что «безнравственный наглец» – шахзаде и наследник престола, а сами они вроде как числятся его наложницами (при мысли о проведенной вместе ночи Махпейкер хотела было хихикнуть, но удержалась ввиду серьезности момента). Валиде Сафие говорила девочкам, что всегда следует потворствовать желаниям мужчины, пускай эти желания и кажутся совершенно глупыми, даже безумными, противоречащими всему, чему тебя учили. Мужчины, говорила валиде, – это господа жизни и женщина обязана раствориться в них, в их желаниях, позабыть себя, став послушной игрушкой в руках хозяина. Именно тогда, проникнувшись тем, что важно для мужчины, женщина сумеет настроить его на нужный лад, помочь ему в его начинаниях и свершениях, а там и о себе, о своих нуждах позаботиться, одарив детей своих любовью, принесенной от мужа и господина.

Однако ведь сама валиде Сафие далеко не всегда поступала именно так, как говорила…

Что она, бабушка Сафие, подумает по этому поводу? То есть что сделает – понятно (ничего страшного!), а вот что подумает?

Но ведь она уже сказала это – еще давно, в харарете: «Мой маленький большой внук»…

Еще один взгляд на Башар – подруга отвечает прямым взглядом в упор, в глазах плещутся упрямые искры. Еще бы, ее имя – «победительница», оно говорит само за себя.

«Неужели мы сдадимся?» – говорили глаза подруги, и Махпейкер почувствовала, как ее собственный вольный дух восстает против такого предположения. Не бывать этому, вот просто не бывать! И плевать, что во дворе незнакомые мужчины, пускай даже мальчишки… плевать, что строгие правила шариата запрещают…

Она, Махпейкер, жила и до того, как приняла ислам! И парней много раз видела. Ничего в них нет особенного, в тех парнях, такие же люди, только устроены немного по-другому, да посильней будут, чем она, Махпейкер… не всегда, впрочем… Зато у нее есть подруга и напарница, с которой они без слов могут друг друга понять. И раз шахзаде желает позабавиться… что ж, почему бы и не доставить ему это счастье! Еще раз. Теперь уже – привселюдно, так что это станет не тайной, а свершившимся поступком.

Только вот кто забавляться станет – это еще вилами по воде писано!

* * *

«Женщина, владеющая искусством всасывания и сжатия, будет всегда желанна, потому что мужчина знает: она – драгоценнейшая из жемчужин».

Наставница-калфа нахмурила черные, тщательно выщипанные брови и обвела взглядом учениц. Те сидели смирно, подавляя как желание отчаянно покраснеть и выбежать вон, так и желание захихикать.

Времена, когда девушки позволяли себе вольности, давным-давно прошли. Самых отъявленных ослушниц куда-то дели, и по гарему ходили достаточно мрачные сплетни о том, где ныне обретаются эти несчастные. Согласно слухам, одну из них видели вообще в казармах янычар, где бедняжка…

Махпейкер подобным глупостям не верила. Не потому, что такого быть не могло: девушка уже убедилась, что в Оттоманской Порте случается всякое, а в гареме «всякое» и вовсе случалось с завидной регулярностью. Просто… ну кто их там видел, может, сама калфа? Или, бери выше, валиде прогуляться захотелось и тропинка вывела ее прямиком к янычарским казармам? Ну, чушь же собачья, да простит Аллах за такие мысли! Некому донести вести из янычарских казарм до ушей гаремных невольниц.

Что не означает, будто девицы, не сумевшие справиться с суровой гаремной муштрой, нынче пребывают в блаженстве и неге, соединенные браком с каким-нибудь красавцем. Небось, на рынке продали, как скот. И куда эти девочки потом попали – одни небеса ведают.

Оставшиеся в гареме в любом случае трудились усердно, дабы не разделить участи неведомо куда пропавших подруг. Поблажек строгие калфа никому не делали, требуя от учениц всемерной старательности и безукоризненного послушания.

– Драгоценнейшей из жемчужин! – повторила калфа, воздев палец к расписанному цветами и птицами потолку. – Это значит, ни капли не похожей на невоспитанных, грубых, необученных, легкомысленных и сварливых девчонок, которых я наблюдаю перед собой день за днем. Начнем упражнения, и да заставит Аллах хоть некоторых из вас и хотя бы сегодня думать не тем местом, каковое у вас всегда наготове, а головой! Для особенно одаренных даю подсказку: голова находится сверху, вы в нее едите.

Башар сказала как-то, что ежедневная грубость наставниц – часть обучения: дескать, если не сумеешь сдержаться перед женщинами, то каково будет устоять перед раздраженным мужчиной? Нужно воспитывать скромность и умение пропускать отравленные стрелы сарказма мимо ушей. Это было нелегко. Хорошо той же Башар – она принадлежала у себя дома к знатному роду и, когда вспомнила об этом, все пошло на лад.

– Ты же не обращаешь внимания на лай собак, когда проходишь мимо них? – сказала она как-то Махпейкер, в очередной раз не сдержавшейся и оставшейся за это без обеда и ужина. – Пускай себе заливаются там, за заборами. Главное – вовремя отследить ту собаку, которая собирается вцепиться тебе в лодыжку, а вот она-то, как правило, атакует молча. То же самое с наставницами. Пускай их визжат, тебе какое дело? Ты станешь возлюбленной султана, а они навсегда останутся здесь, учить новеньких. Я бы тоже, наверное, от такого взбесилась.

Махпейкер слушала подругу, глотая злые слезы, затем давилась пресной лепешкой – единственным, что Башар удалось украсть для подруги, и думала. Очень серьезно думала.

Способ Башар был ей как-то не по душе. Однако свой норов давно уже следовало смирить, если она хотела выжить и победить ситуацию. Надо было изобрести собственный способ.

И Махпейкер такой способ нашла. Им оказалась жалость.

В конце концов, Башар права. Бедные наставницы-калфа и впрямь останутся здесь навсегда, формально уважаемые всеми, на деле же всеми ненавидимые… кроме тех немногих, которым удастся понять, что именно благодаря жестокой науке они смогли выжить и преуспеть.

Конечно, наставница может попросить султана в благодарность за верную службу выдать ее замуж. Но за кого? По гарему ходило множество историй о девушках, которые предпочли синицу в руках журавлю в небе, надежную крышу над головой и верного мужа – призрачной султанской милости. Но изнеженные и беспомощные, эти наложницы, ставшие женами, не умели вести хозяйство, их никто ничему подобному не учил. Мужья требовали от них готовить еду, убирать дом, ходить на базар (тот самый базар, где их чуть было не продали – а то и продали когда-то, именно в султанский гарем!), а когда женщины падали от усталости, требовали еще и ублажить себя в постели, в противном же случае грозили побоями, а то и, хуже того, вовсе разводом. Быть вышвырнутой на улицу страшно, и ни одна женщина не может хотеть ничего подобного. Так что глупостью со стороны почтенной калфа было бы возжелать ухода из гарема.

А ведь муж может и не ограничиться одной женой. Захочет взять молоденькую – что ты тогда станешь делать? Смиришься или тоже окажешься на улице?

Не от хорошей жизни идут в калфа, вовсе не от хорошей! Так что следует пожалеть и их, суровых наставниц. Кто же еще их пожалеет, если не ты, на чью долю тоже выпало делать то, к чему душа не лежит?

С этого момента дела пошли на лад. Нет, калфа точно так же придирчиво цеплялись к каждой мелочи, выискивали недочеты и назначали за них наказания. Но что-то все-таки изменилось. Возможно, отношение самой Махпейкер к гаремной науке. Теперь она спокойно улыбалась, выслушивая ядовитые реплики наставницы, и пару раз (завистливые глаза видят каждый чужой успех, раздувая его стократно!) ей говорили, будто бы, глядя ей вслед, наставница тоже не хмурилась, а еле заметно кривила губы в усмешке. Правда это была или нет, Махпейкер не знала и особо не допытывалась. Ей приятней было считать сплетню правдивой.

– Мышцы разогревайте! Разогревайте мышцы, дурищи этакие, да покарает Аллах вас и ваших родителей! Ну почему мне достались ученицы, неспособные отличить левую сторону света от правой, а ногу от руки?

Гимнастика бывала разной – от обычного подкрепления телесных сил до упражнений для интимных участков тела – таких интимных, что язык не поворачивался обсуждать подобное даже с подругами. Чего стоило одно хождение по двору, в то время как ягодицы удерживали монетку! Но сейчас, хвала Аллаху, калфа требовала лишь обычной растяжки да танцевальных упражнений, каковые Махпейкер даже умудрилась полюбить. Особенно если исполнять их в «зеркальном отражении» с Башар.

Шаг влево – и Башар, словно зеркало, копирует все, даже улыбку на твоих губах. Затем шаг вправо. Пируэт… Наставница-калфа удовлетворенно кивает: это единственный жест одобрения, который она позволяет себе. Ничего, все ничего, главное – танец. Танец увлекает Махпейкер, заставляя забыть о неприятностях. Есть лишь ветер, продувающий насквозь маленький дворик, есть лишь танец – и напарница, тенью следующая за тобой, повторяющая твои позы, даже самые немыслимые, самые сложные, требующие максимальной концентрации.

– Довольно! – хлопнула в ладоши калфа. – Поменялись!

Теперь Башар стала ведущей, а Махпейкер превратилась в ее тень, отражение, копирующее одну на двоих сущность. Иногда ей казалось, что во время таких вот тренировок теряется ее собственное «я», теряется «я» Башар, и из двух человек создается нечто новое, единое в стремлении танцевать, обладающее собственным разумом и собственными чувствами.

Затем это ощущение уходило, оставляя после себя изнеможение в вымотанном суровой тренировкой теле. А еще она ловила на себе… задумчиво-восхищенный взгляд Башар.

Они никогда не обсуждали свои упражнения. Тут или все ясно без слов, или объяснить все равно не удастся. Они просто ждали их снова и снова.

Обе.

* * *

Когда девушки появились из своего укрытия, Ахмед уже десять раз успел проклясть и себя, и свой чересчур длинный язык.

Вот это ляпнул так ляпнул! И ведь мог же сообразить, то есть даже знал достоверно, что Махпейкер и Башар – не те гаремные розы без шипов, которые любят воспевать придворные поэты. И нежными лилиями, вянущими, стоит к ним прикоснуться, им тоже как-то сроду не доводилось быть.

Хорошо еще, Хадидже в это все безобразие не ввязалась! Хотя, может, ее там не было? Может, после той вылазки, во время которой Ахмед их застукал, Хадидже немного набралась разума, а вот Башар и Махпейкер как были сорвиголовами, так и остались?

Или после того, как он назвал ее «жирафой», она до сих пор таит обиду? Но ведь сама виновата: тоже еще взяла манеру – быть выше своего господина и повелителя!

В любом случае двое – не трое. За что и вознесем хвалу Аллаху!

И ведь что особенно обидно: винить некого, кроме себя самого! Девчонки формально исполняли приказ своего господина, ведь они числятся в гареме шахзаде, а следовательно, обязаны повиноваться ему и являться по первому его слову. Так что все верно: он сказал – они явились.

Довольные, как лисы, пробравшиеся в курятник по прямому приглашению хозяина. Башар этого даже не скрывает, вон как сияют глазищи – словно темный янтарь! Близнецы, похоже, дар речи потеряли, уставившись на нее и разом позабыв все правила приличия. А с этой дуры как с гуся вода, даже не покраснела! Махпейкер хотя бы глаза занавесила длинными ресницами – впрочем, это еще хуже, потому что именно такие ресницы и сравнивают со стрелами, разящими врага без промаха.

– Мы не очень разбираемся в воинском искусстве, господин. – Голос у Башар ласковый-ласковый, струится, как ручеек, да только пить из того ручейка Ахмед никому бы не посоветовал: вода в нем наверняка отравлена чем-то похуже цикуты. – Но мы всегда счастливы оказать услугу нашему повелителю.

– Воистину так! – подхватила Махпейкер. И хоть бы улыбнулась, маленькая лисичка! – Что от нас требуется?

Еще не поздно было сказать, что передумал, отослать девчонок обратно в гарем, но Ахмед медлил. Вот как делать глупости – так он вечно на язык быстрый, а как их исправлять – словно печать закрывает уста, заставляя глядеть в смеющиеся глаза своих девчонок и совершенно по-глупому ухмыляться!

Ну и дождался, естественно, – Яхья дружески хлопнул его по плечу и выступил вперед, улыбаясь широко и непринужденно:

– А ведь хорошо мой братец придумал! Смотрите, что надо делать…

Ахмед смотрел, как Яхья наскоро объясняет девушкам основы рукопашного боя (раз уж решили, что сегодня им предстоит ближняя схватка, а не классический матрак, то не передумывать же!), как, отойдя от первого шока, подключаются к этому занятию вначале Картал, а затем и Доган… Смотрел долго, пока не получил новый хлопок по плечу – на этот раз от Мустафы.

– Ну? – Младший брат глядел на редкость ясно и открыто. – Ты ведь доволен, правда? Все, кто тебе нравится, сейчас здесь. Разве это не хорошо?

И словно камень упал с души. Ахмед глядел, как Доган пересмеивается с Башар, уже успев получить от нее чувствительный тычок; как Яхья и Картал совместно показывают нужные движения внимательно глядящей на них Махпейкер, как та кивает, прикусив губу и примериваясь… Глядел – и понимал: да, Мустафа прав.

Это то самое, чего Ахмед желал на самом деле.

 

Глава 7

Сны полнолуния

Кто-то когда-то сказал, что измена – темное озеро, которое начинается с небольшого шага в воду, а затем чудовища, живущие на глубине, хватают тебя и утаскивают на дно.

До дна Яхья пока что не доставал и ощущал это совершенно точно. Однако глупо говорить себе, что первый шаг еще не сделан. Сделан, и осознавать это необходимо, если не хочешь, подобно Мустафе, повредиться рассудком.

Или быть удавленным, подобно многим и многим принцам из династии Османов.

Султаны редко жалели кого-либо. Они сами, их дети, отцы, братья, жены и наложницы – все перемалывалось всесокрушающей поступью власти, повергалось в прах колесницей под названием государственное управление, сминалось в блин или тугой бесформенный ком под ступенями всевластного османского трона…

Существует Блистательная Порта, во главе которой стоит султан, и Аллах бережет его. Его – но не тех, кто его окружает.

Да и его-то временами не слишком сильно…

Отец опять ударился в пьянство и распутство, и во дворце об этом говорили уже даже не намеками, а совершенно открыто. Валиде Сафие поджимала губы, но поделать с этим ничего не могла, а может, и не хотела. Надеялась, что султан опомнится и вернется к более подобающим правителю империи занятиям, а пара-тройка особо горячих голов, срубленная за очередную государственную измену, ничего не значит, как не значила до сих пор и вряд ли будет хоть что-либо означать в обозримом будущем?

Яхья не знал. Хотел ли знать? Пожалуй, да, чтобы не повторять ошибок отца. Чтобы, когда придет время, править страной самостоятельно, а не находиться под пятой какой-нибудь женщины, если не матери (вот когда гибель потенциальной валиде начала восприниматься как благо!), так наложницы или жены.

Если говорить о женщинах, то Яхье нравилась Махпейкер. Не настолько, чтобы открыто выступить против Ахмеда – по крайней мере сейчас, – но нравилась. Возможно, в будущем, когда-нибудь… Жизнь переменчива, дунет ветер – и ты уже не здесь, а где-нибудь за тридевять земель.

Или ты как раз здесь, а вот брат – где-нибудь.

Ахмед мешал, причем не только Яхье. Истинный правоверный, пусть и такой же сын гречанки, как и сам Яхья, Ахмед мешал тем, кто жаждал возвращения в Истанбул константинопольских порядков. Тем, кто хотел посадить на трон Оттоманской Порты потомка Комнинов.

Пока что Яхья не мешал своим нынешним покровителям думать так, как им хотелось. В конце концов, пусть считают его христианином, язычником, собакоголовым человеком с краю земли – да кем угодно! Когда он станет султаном, наступит время выяснения отношений. Пока же Яхья улыбался Илхами, служившему доверенным посланником, и давал обещания. Много туманных обещаний, ни «да», ни «нет», однако максимально доброжелательно и по возможности устно, без подписания бумаг.

Имен своих доброжелателей Яхья тоже пока не желал знать. Государственная измена совершается группой единомышленников, а не безликими незнакомцами. И если уж ты делаешь шаг в этот пруд с чудовищами, то лучше до поры до времени держаться берега.

Но Ахмед мешал его грандиозным планам. И раздражал. Сильно.

Яхья планировал оставить Ахмеда в живых. Сначала – при любых возможных вариантах, затем осознал, что вспыльчивый, гордый Ахмед может просто предпочесть смерть, к примеру, заточению или даже почетной ссылке. Аллах иногда создает гордецов, которым лучше живыми прыгнуть в огонь, нежели принять чужую правоту; старший (старший ли?) брат был именно из таких. И он действительно мог бы стать великим султаном, однако в Оттоманской Порте нет места двум султанам!

Стало быть, если случится чудо (а Яхья усердно молил Аллаха о таком чуде), то Ахмеда получится уломать. Отдать провинцию в управление, объяснить, почему все случилось так, а не иначе… Он ведь умный, брат, он сможет понять, что звезды встали не так, как ему хочется!

Или не сможет?

От подобных мыслей болела голова, а ночами снились кошмары. Почему-то чаще всего – бурное море, в котором Яхья тонул, захлебываясь, а тусклый месяц (откуда он взялся? Ведь на море шторм!) смотрел на него глазами Ахмеда и не торопился помочь родному брату! А зачем помогать тонущему, если его смерть сделает тебя властелином Оттоманской Порты?

Яхья просыпался, задыхаясь, комкая простыни. Мучаясь от непонимания, от волнения, от ужаса. Вскакивал с постели, подходил к окну, жадно вдыхая напоенный ароматами цветов ночной воздух.

Собирался ли он предать? Хотел ли смерти Ахмеда? Яхья уже не знал. Понимал лишь, что ступил на очень скользкую дорожку.

А еще осознавал, что пройдет по выбранному пути до конца, что бы там ни случилось. Иначе не сможет почувствовать себя достойным, не сможет вглядываться по утрам в зеркало.

Его предки не были святыми, но вот на дерзкие поступки, сотрясающие вселенную, они были способны. И если он хочет быть истинным Османом…

Значит, он дойдет до конца.

* * *

Аджеми появился в жизни Ахмеда и его компании совершенно внезапно. Отец очнулся от своих странных занятий, коим предавался с упорством, достойным куда лучшего применения, услыхал, как с позором был изгнан Челик, однако не разозлился (вопреки надеждам Йемишчи Хасан-паши), а лениво бросил:

– Да? Ну ладно… Доставьте ему там кого попроворней, чтоб не дал себя выгнать.

Приказ был принят к сведению и исполнен в тот же день. Немного ошалевший от такого поворота судьбы, Аджеми появился во дворе, где занимались юные шахзаде, их официальные партнеры по тренировкам и Махпейкер с Башар.

Никаких соревнований на сей раз не устраивали. Хватит, насоревновались уже, теперь непонятно, как умилостивить Йемишчи Хасан-пашу: султан в эти дела не собирается вмешиваться, наследник, по слухам, открыто заявляет, будто бедолагу Челика и девчонка заменить в состоянии… Хватит, уважаемые, спасибо, уважаемые, а кого еще, позвольте спросить, уважаемые, этот неистовый шахзаде соизволит при людях унизить? Нет уж, пускай этот «кто-то», по крайней мере, роду окажется тихого, незнатного… А то и вовсе будет без роду-племени: погонят – так не жалко!

Что вы говорите, правоверные? Напоминаете, как возвысились подобным образом всякие собаки, попортившие впоследствии немало крови достойным людям? Ох, ну с нынешним наследничком вряд ли, норов у него бешеный…

Вот так появился Аджеми в том самом дворике, ставшем уже местом не только тренировок, но и просто дружеских посиделок.

Собственно, «Аджеми» – это было даже не имя. Скорее, чин: аджеми-оглан, ученик из Эндеруна, дворцовой школы янычаров. Пока еще не янычар, но в будущем…

Кем станет в будущем нынешний Аджеми, официальный партнер для тренировок юных шахзаде, теперь было у Аллаха на коленях, но мальчишка если и волновался по этому вопросу, то волнение свое умело скрывал. И то сказать – без пяти минут воин, не то что всякие!

«Всякие» особенно не возражали, тем более что бойцом Аджеми и впрямь оказался отменным, не чета Челику. Даже Догана с Карталом он мог удивить. Все-таки великая это вещь – приказ султана! Мальчишку честно выбирали, из всего Эндеруна отыскали наилучшего. Ну и самого строптивого, от которого седобородые, в прошлом обильные подвигами, а ныне великие животом наставники избавиться были только рады. Зато выгнать себя не даст, вот уж это совершенно точно! Пророком не надо быть, чтобы с уверенностью сказать: выгнать себя этот аджеми-оглан не даст, скорее костьми ляжет. Все в точности как султан велел.

Вот пускай теперь шахзаде отдуваются!

Что вы говорите, правоверные? Не отдуваются, а в полном восторге? Ну надо же, как переменчив нрав у юных шахзаде!

Настороженней прочих новичка приняли девушки. Оно и понятно, с какой стороны ни погляди. Во-первых, новый мужчина чуть ли не посреди гарема. Тут и к старым-то насилу привыкли!.. И пускай Доган с Карталом – воистину сокол и орел среди мужчин (ладно, среди мальчишек), – но это тем более повод порядочным девицам проявлять осторожность, а тут еще этот Аджеми!

С одной стороны – жаль его. Оно, конечно, странно – жалеть здоровенного лба, неразговорчивого, но спокойно-упрямого, цельного, будто кусок лучшей стали, из которой куют лучшие клинки. А с другой, как вспомнишь способ, которым они куются, клинки эти… Кое-чем янычары схожи с изнеженными гаремными наложницами: и тех, и этих вынуждают отречься от имени, родины и веры. Принять иное, словно имя, вера и родина – это одежды, которые можно скинуть, надев другие. Словно можно отречься, не сломавшись.

А если можно, если иное прирастает к тебе, будто вторая кожа, проникает корнями в самую сущность твою, вытеснив тебя прежнего, – так это другой уже человек получается. Совсем другой.

И безболезненной перековка не бывает никогда. А уж что она сделает с человеком, изломает вконец или заставит воспарить над собой и своей сущностью – это от человека зависит, и только от него.

Ну, еще и от Аллаха, конечно же. Ибо Аллах велик.

Одним словом, ничего особо хорошего Махпейкер и Башар от появления Аджеми в их маленькой дружной компании не ожидали. И как выяснилось, зря, очень зря.

Хотя, увидав девушек, Аджеми, честно признаться, вытаращился на них, словно на небывальщину какую, доселе не виданную. За что был тут же нещадно высмеян злоязыким Яхьей и Ахмедом, увидавшим в пришельце себе противника в борьбе за женское сердце.

Ну, то есть это так Хадидже сказала, когда впоследствии узнала новости. Заслужив тем самым дружный смех своих подруг.

Ахмед – и ревность? Да скорее уж море раздвинется перед юным шахзаде, как перед известным пророком, чем Ахмед вообще посмотрит на свой гарем как на женщин!

– И друзей себе подобрал таких же! – сквозь смех, утирая слезы, рассказывала Махпейкер. – Доган хотя бы на Башар заглядывается…

– Ничего он не заглядывается! – густо покраснев, выкрикнула Башар.

– Да ну? А как же тот разговор?

«Тот разговор» случился неделей ранее, и начала его девушки не слыхали. Подоспели уже к финальной части – и тут же быстренько спрятались за занавески, дабы не упустить ничего и затем всласть между собой об этом посплетничать.

А послушать было о чем. Ахмед наскакивал на Догана, который вяло отбивался и, по мнению Махпейкер, скорее подтверждал догадки своего господина, нежели опровергал их.

– Да не нравится она мне! О каком вообще «нравится» может речь идти? Эта девушка принадлежит тебе, шахзаде, и никогда я не вел себя с ней, выходя за рамки дозволенного…

Показалось – или Башар побледнела, а затем румянец залил ее щеки?

– Не вел, говоришь? Так почему же всегда стараешься первым встать там, где ей нужно подать руку? Почему не сводишь с нее на тренировке глаз, хотя твой противник вовсе не она, а я или Яхья?

– Просто она коварна! Никогда не угадаешь, что учудит в следующую минуту!

– Ох, как ты прав, серебряный рыцарь, – загадочно, но при этом, вне всяких сомнений, зловеще прошипела Башар, сузив глаза. Махпейкер мягко взяла подругу за руку, умеряя ее пыл.

– Конечно, коварна! – расхохотался Ахмед. – Как и все женщины, которые крадут сердца мужчин, а затем смеются над нами, непонимающими и униженными. Но помни, еще чуть ли не тысячу лет назад Безумец сказал:

В ответ раздался тяжелый вздох Догана. Махпейкер и Башар замерли. Неужели они и вправду сейчас услышат признание?

– Я помню, чем завершилось это стихотворение, шахзаде. Но ко мне его применить невозможно. Ибо сказал поэт:

– Глупости все это, – прошептала Башар, отвернувшись. – Они просто соревнуются в стихосложении, ты сама это видишь.

Махпейкер лишь плечами пожала. Ей-то казалось совсем иное: что в беседе двух юношей натягивается небесная тетива, чтобы пустить стрелу и ранить чье-то сердце, возможно, сердце ее милой подруги. Но ответить так Башар, и без того рассерженной, она не посмела бы.

– Разве любовь нуждается в осквернении святынь? – расхохотался между тем Ахмед. – Да и если мы с тобой говорим о рамках дозволенного, то разве когда-либо это останавливало любящие души? Ибо сказано:

– Это старинные стихи, – почти против воли ласково произнесла Махпейкер. – Они не соревнуются в стихосложении…

– О да! Они просто вспоминают все, что попадалось им когда-либо записанным на клочке бумаги или пергамена! – Башар раздраженно дернула плечом. – С меня довольно этих бредней! По-моему, очевидно, что этот добродетельный юноша совершенно в меня не влюблен.

Махпейкер хотела что-нибудь ответить, но замерла, поскольку Ахмед с усмешкой закончил свою речь:

– В общем, запомни, друг. Ты дорог мне, как могли бы быть дороги родные братья, если бы по воле судьбы я не появился на свет потомком Османов. Впрочем, поглядим, возможно, жизнь еще улыбнется благосклонно и Яхье с Мустафой… Но пока даже не думай глядеть в сторону этой девушки! Сдержи свое сердце, и впоследствии, когда я стану султаном, ты будешь вознагражден тысячекратно.

– Вознагражден? – Голос Догана звучал тускло и невыразительно. – О чем ты, господин мой? Твоя дружба – лучшая мне награда!

– Ты упрям, как сто ослов! – Кажется, Ахмед был одновременно раздосадован и восхищен. – Запомни же мои слова, друг мой: когда над Оттоманской Портой займется рассвет второго дня после торжеств по случаю восхождения на престол нового султана, ты получишь эту девушку в жены! А пока сдержи верблюда своего желания. Поверь, иногда проиграть в этом забеге почетней, чем выиграть!

– Слова друга – родник, бьющий посреди пустыни. – Доган склонился в глубоком поклоне, и тут даже Махпейкер была вынуждена признать: да, вот сейчас мальчишки выкаблучиваются друг перед другом. По-павлиньи распуская хвосты, соревнуются, кто сумеет вычурней завернуть фразу.

* * *

Жизнь султана – это не только политика, даже не только сражения или дворцовые поединки на всяческих острых и не слишком острых предметах. Это еще и умение красиво складывать стихи, о чем в последнее время неустанно напоминала Ахмеду валиде.

Как ни странно, потрясение основ прошло для шахзаде не то чтобы незамеченным, но, откровенно говоря, безнаказанным. То есть не для самого шахзаде Ахмеда, а для двух вроде как икбал (именно «вроде как»!) из его гарема. Девушек отпускали из гарема достаточно спокойно, даже сплетен особенных по этому поводу не ходило. Ахмед и Яхья не уставали изумляться, а Башар с Махпейкер помалкивали, памятуя слова валиде Сафие:

– Хочу, чтобы он сблизился с вами, девочки. Хочу, чтобы мой маленький большой внук вовремя осознал, как же ему повезло, и не прошел мимо собственного счастья в погоне за очередной фальшивой и ненужной ему победой.

Валиде тогда сидела, сложив руки на коленях, а забытое шитье подобрала верная Рухшах и пристроила рядом на изящном столике, расписанном цветами и бабочками.

– Что есть счастье для мужчины? – спросила валиде Сафие, глядя куда-то вдаль задумчиво и бесстрастно. – Они говорят, что их сила – в борьбе, в погоне за великим, в беспрестанных схватках… Правы ли они или лгут даже самим себе? Мужчины… с ними так сложно!

Хадидже, Башар и Махпейкер замерли, внимая своей покровительнице.

– Когда они уходят от нас в мир, полный того, о чем они так мечтали, – счастливы ли они? А если да, то почему столько стихов посвящают любви, страсти, тоске по женщине? О, они найдут этому тысячи причин! Но правда в том, что все мужчины – большие дети. Им хочется поиграть, но счастливы они, когда о них заботятся. Когда кто-то есть рядом – тот, на кого можно положиться. Они говорят, что таким человеком может быть друг. Что ж… друзья – это хорошо. Но только женщина дает так много, а взамен просит так мало. Друзья на это неспособны.

В саду надрывался соловей. Тоже, видимо, чувствовал себя одиноким и несчастным без подруги.

– Мужчина способен завоевать, но вот удерживать завоеванное им – удел женщины, даже если завоевал он именно ее. Это величайшее искусство, девочки, – быть завоеванной, но не сдавшейся, покоренной, но не покорившейся. И та, которая овладеет этим искусством, может стать счастливой… если не променяет своего мужчину на другие игрушки, интересные уже ей. Впрочем, я отвлеклась. Я хочу, чтобы вы время от времени напоминали моему внуку, что он ведет себя безрассудно, однако делали это тонко и тактично. Правда заключается в том, что все происходящее… может оказаться полезным.

«То есть вполне устраивает тебя, о валиде», – подумала тогда Махпейкер, однако промолчала. Она уже выучилась великой премудрости не говорить очевидные вещи.

– Будьте с ним, девочки. – Глаза валиде Сафие наполнились тьмой и печалью, а ее собеседницы, казалось, забыли, как дышать, не в силах ничем помочь той, что сейчас помогала им. – Ничего ему не говорите, не надо. Просто будьте с ним рядом.

Первой поклонилась Хадидже, и Махпейкер тогда не поняла почему. Но сейчас осознала: Ахмед ой как неспроста заговорил с Доганом о любви!

Некое неосознанное чувство, похоже, мучило и самого шахзаде. Иначе почему он так радовался, когда Хадидже иногда приходила смотреть на совместные занятия самой ненормальной компании из всех, что когда-либо встречались под сводами Топкапы?

* * *

Аджеми был человеком достаточно серьезно настроенным и в боевом искусстве разбирающимся, но вот изящные искусства никогда не являлись его коньком. Так что теперь Махпейкер и Башар оказались чем-то вроде наставниц для не слишком-то преуспевающего, например, в стихосложении нового товарища.

– Чалму, – вещала Махпейкер, пока Доган отрабатывал на ротанговых тростях приемы сабельного боя с Ахмедом, а Картал и Яхья обсуждали достоинства метательных кинжалов, – называют по-разному, но суть ее одна: она – символ небес и завет Аллаха. Вот слова, обозначающие чалму: амома, имама, салла, дастор, фута, – запомни их.

Аджеми морщился – ему не слишком нравилось, когда девчонки командуют, – однако послушно кивал.

В стороне явно подслушивал Мустафа. Он все это проходил давно и вроде бы должен был знать, но то ли пропустил в свое время мимо ушей, то ли просто забыл.

– Названия эти, – подхватила мысль подруги Хадидже, – определяют тех, кто носит чалму. Так, носить амому, или имаму, – удел высшего духовенства, шейхов или имамов. Имама, как сказано в хадисе, воплощает достоинства верующих! Ей правоверные факихи даже несколько трактатов посвятили. Теперь взгляни на эту картинку. Это дастор – парадная чалма, ее надевают правители и знатные вельможи в торжественных случаях. А вот фута – небольшая чалма, видишь? Она полагается обычным горожанам – ремесленникам, торговцам…

– Ох, – вздохнул Аджеми, – вот сколько помню, носил себе чалму и носил. Какая мне разница, что учителя мои ходят в дасторе, а парень, приносящий в Эндерун дыни, покрывает голову чалмой фута?

– Тот, кто стоит возле трона, обязан знать и эту, и тысячи других тонкостей, – отчеканила Башар. – Даже то, что дастор – почетный дар от султана его верным слугам. Так, Абу Рейхан Бируни получил, по свидетельству Низами Арузи Самарканди, от султана Махмуда среди прочих драгоценных даров парчовую чалму, дастор-и-касад, которая имела статус почетного дара. Хорош бы был этот дар, если бы султан подарил ему футу!

– Ладно. – Аджеми покладисто кивнул. – Вот это – кулох, основа чалмы, я помню. Как сделать из этого дастор?

– Позвать слугу-дасторбанда, пускай все сделает, – хихикнул Мустафа.

Ахмед, не отрываясь от тренировки, бросил на брата строгий взгляд.

– Идея неплоха, – усмехнулась Махпейкер, – однако во всем доверять слугам не следует. Когда сам овладеваешь тем или иным искусством, становится также легче проверить, усерден слуга или только притворяется таковым. Множество притч повествуют нам о том, как хитрый раб обманывал ленивого господина!

Взгляд Ахмеда, направленный строго на противника, внезапно потеплел. Доган понимающе усмехнулся.

– Смотри, – Хадидже подсела к Аджеми, взяв обучение в свои руки, – следует заранее подготовить тонкую индийскую кисею, шелк, тафту, муслин или другую дорогую ткань, обязательно белого цвета или же в полоску. Наматываешь небольшими складками, один конец распускаешь в виде веера, вот так. Дастор наматывается в четыре раза, без складок, так, чтобы ткань шла шахматным узором, а концы опускаешь вниз. Попробуй…

Пальцы Аджеми, мозолистые, грубые, коснулись ткани почти трепетно. Но постепенно будущий янычар (нет, владыка янычаров!) освоился в этой странной компании. В конце концов, какая разница, кто преподает науку? Главное – насколько хорошо она усвоена!

* * *

Море волнуется, и Яхья отчетливо видит: ему не выбраться живым. Сбылся старый кошмар, вот только у месяца там, наверху, глаза Ахмеда. Заплаканные глаза. Месяц хотел бы прийти на помощь, но его то и дело скрывают тучи, да и не сойти ему с небосвода, для того чтобы спасти от верной гибели смертного.

Смертного, целиком и полностью заслужившего эту гибель.

Ах, если б он не оставил кинжал там… в нем… впрочем, нет, неправда, хорошо, что он это сделал! Кинжал бы, возможно, спас его, но лишь для того, чтобы вернее погубить.

Кинжал проклят. И он, Яхья, собственной душой подпитывал это проклятье, придумывал и доводил до конца чудовищные замыслы, нашептанные в ночи голосом самого шайтана.

Он должен был расстаться с кинжалом – хотя бы для того, чтобы умереть свободным и раскаявшимся. Тогда, возможно, Аллах найдет милость и для его заблудшей души.

Жаль, что рука не поднялась отдать проклятое оружие морю! Но желтая слеза на рукояти мигнула, накатила непонятная слабость, и Яхья оставил кинжал на пирсе, чувствуя: еще секунда – и сердце разорвется в клочья, потому что не в силах будет расстаться с самой дорогой своей драгоценностью.

Вот только не следует сотворять себе кумиров ни из людей, ни тем более из вещей.

Верный Илхами, должно быть, умер. Скорее всего, принял яд, пытаясь спасти непутевого воспитанника. И ответственность за эту смерть тоже следует возложить на Яхью. Это он решился на побег. Который – сейчас Яхья твердо был в этом убежден – завершился бы успешно, не убей он…

Яхья вдруг понял, что не может назвать по имени того, кого он убил. Да ведь и не знал же он никогда этого имени!

Слуга. Верный слуга… Так?

Мальчишка был верен ему до конца. Верен всем шахзаде, он не выделял Ахмеда среди прочих… или выделял все же? Теперь уже не понять. Тем не менее он, ни на миг не промедлив, согласился рискнуть жизнью, спасая человека, который, вполне возможно, был законным образом приговорен к смерти.

Несправедливо? Да. Но законно.

Только вот закон не волновал в тот момент сердце верного слуги… нет, не слуги – друга (Яхья наконец решился произнести это слово, пускай лишь в мыслях). Точнее, волновал – но другой, высший закон, не записанный в книгах, тот, который способен существовать только в душах отважных. И этот закон властно говорил юному янычару: спасай друга, не думай о себе.

Но когда и зачем сам Яхья вообразил, будто этот закон дает ему право отнять жизнь друга детских игр? Да, Аджеми рисковал жизнью – но своей, и высшая справедливость требовала от Яхьи того же самого. Вместо этого он решил замести следы – подло, по-разбойничьи, отринув сами основы дружбы и доверия.

Внезапно прорвавшаяся сквозь тучи звезда мигнула желтым глазом, вдали злобно завыл ветер, будто стая шакалов разом собралась повеселиться над удачной шуткой.

Проклятья не отпускают так просто. Они колючками чертополоха вцепляются в искалеченные ими души, они подстерегают в ночи, чтобы ударить ослабевшего, окончательно погубить его. А будучи отвергнутыми, они мстят.

Впрочем, сейчас Яхье ничего не страшно.

Один в утлом челне посреди бушующего моря, он счастливо смеялся в лицо стихии. Впервые и наконец-то свободный.

Жаль, с Ахмедом нельзя будет опытом поделиться. Он бы оценил.

Ветер взревел, как обиженный великан, у которого из-под носа ловкий пройдоха увел стадо овец. А ведь если вдуматься, то Яхья – тот самый пройдоха и есть, базарный воришка, не разбирающий, праведник перед ним или грешник, крадущий у всех без разбору. Вот и себя обокрал, даже не заметил. Смешно-то как!

Волна плеснула через борт, и Яхья понял, что лодка переворачивается. А значит, он сейчас умрет.

Надо было молиться, и тогда, возможно, Аллах спас бы хотя бы его душу, если не тело. Аллах, как известно, всемогущ. Но базарные воришки не молятся, они рассчитывают только на себя.

А еще не молятся проклятые, потому что небо совершенно точно окажется глухо к их мольбам.

Аджеми с небес протягивал руку, но Яхья лишь покачал головой. Сиди там, дурачок. А то еще, не ровен час, упадешь, нахлебаешься вместе со мной холодной воды. Вот некому о тебе позаботиться, дубина ты стоеросовая, и на небесах, как видно, некому.

Из глубин, сквозь толщу темно-зеленой воды, печально улыбалась мама. Улыбалась и звала давно потерянного сына.

Мама, я иду. Уже скоро. Потерпи немного.

Я сейчас…

* * *

Он проснулся от собственного крика. Хотел вскочить – но вместо этого скорчился на ложе, забился в угол, с трудом сумел удержать себя от того, чтобы укрыться одеялом с головой. Одеяло не спасет. Ничего не спасет его…

Да от чего же его спасать? Он – шахзаде, сын повелителя правоверных! Он сейчас в отцовском дворце. Он дружен со своим братом… с обоими братьями… Он не считает их врагами! И со своими друзьями он тоже именно дружен, никого из них не считает слугами: ни загадочных близнецов, ни даже слишком простого Аджеми-оглана…

А вот верный евнух Илхами – он, конечно, слуга. Но ведь жив же он, жив! Отчего же кажется, будто…

Сон ускользал, протекал сквозь пальцы, как вода. Как темная вода, морская…

Или как кровь.

Яхья ощутил, что простыня стала липкой от холодного пота. Брезгливо отбросил ее, нащупал босыми ногами ночные туфли, встал с постели. Подошел к окну.

Сквозь изразцовые стекла заглядывала полная луна, сейчас почему-то особенно похожая на человеческий лик. Женский лик. Девичий. Не полный, наоборот, худощавый – но по-лунному прекрасный.

Махпейкер… Луноликая… Ты ли смотришь сейчас на меня, ты ли пыталась предостеречь меня сквозь сон?

И если да – то от чего?

 

Глава 8

Янтарь и сталь

Кольцо для стрельбы из лука, зихгир, – штука непростая, как оказалось. Махпейкер и понятия не имела, что Ахмед настолько увлечен такими кольцами, но, узнав, не слишком-то удивилась. Он парень, а парни и оружие – это как наложницы и благовония. Можно, конечно, не намазаться ароматными маслами, но смотреть на тебя при этом начнут косо.

Когда Махпейкер высказала эту замечательную мысль вслух, на миг воцарилась тишина. Затем Башар хихикнула, а вслед за ней расхохотались и парни. Отсмеявшись, Ахмед сказал веско:

– Аллах устами Пророка – мир ему! – три вещи назвал достойными настоящего мужчины. И две из них – скачки на лошадях и стрельба из лука.

– Третья же – любовь, которую даришь жене, – лукаво улыбнулся Картал.

– Это так, – кивнул Ахмед и даже умудрился не покраснеть.

Яхья поглядел на брата с любопытством, но смолчал. За это Махпейкер была искренне благодарна неугомонному мальчишке.

Нехорошо, конечно, считать потомка Османов докучливым ребенком, но… отношение к Яхье у Махпейкер было странным. С одной стороны, всем хорош был брат Ахмеда. Правда, иногда Мустафа казался чересчур угрюмым, с самим Ахмедом подчас становилось… сложно, а вот шахзаде Яхья отличался легким нравом. Веселым он был, шахзаде Яхья, улыбчивым и говорливым. Может, даже чересчур для мужчины, пусть и столь юного. Не зря Махпейкер заговорила про наложниц: именно рабыню гаремную Яхья порой и напоминал ей. Всегда улыбается, всегда нарядная, обучена всем нужным искусствам – и только Аллах ведает, какой скорпион вонзил жало ей в сердце и питает это сердце своим черным ядом, нашептывая грешные мысли! А потом соперниц этой милой девушки находят мертвыми, она же грустит о них, причем вполне искренне…

Да, глупо, трижды глупо сравнивать с томной гаремной красавицей потомка султана – но мысли из головы не выбросишь, если они там бродят, тут уж старайся, не старайся, все едино.

Однажды Махпейкер попыталась было обсудить шахзаде Яхью с Башар, но та лишь небрежно повела плечом – дескать, стоит ли османский принц, без матери оставшийся в раннем возрасте, хоть какого-то серьезного разговора, особенно если он не старший среди братьев? Тогда они с Башар чуть не поругались. Да, материнской поддержки у Яхьи нет, так что теперь, жизнь закончена, да?

Башар считала, что да. Страшное проклятье братоубийства османских султанов висело над Яхьей, и многие, чего греха таить, уже глядели на него, как на покойника. Махпейкер считала, что шахзаде не мог этого не замечать. Даже она заметила, а что говорить о человеке, которого это напрямую касается? Нет, шахзаде Яхья должен был это видеть, должен был знать, каждую минуту об этом помнить. Но в такой ситуации у человека есть два выхода. Первый – смиренно принять свою долю, второй же – бороться. Нет поддержки? Беда, конечно, но поправимая. Можно найти союзников. Пусть временных, так ведь в гареме много чего временного и преходящего. Кому как не потомку Османов это знать? Нужно уметь пользоваться сегодняшними союзами, чтобы получить шанс заключить союз завтра.

Кроме того… тут мысли Махпейкер уносились в странные туманные выси, клубящиеся грозовыми облаками, сквозь которые нет-нет да и просвечивало солнце разума, однако молнии гнева уже готовы были низвергнуть рассудок в пучину отчаяния… Н-да, современных поэтов надо бы все-таки читать поменьше. В общем, о политике очень часто толковала бабушка Сафие, и Махпейкер уже потихоньку училась в ней разбираться, хотя все это еще казалось девушке таким далеким, словно берега загадочной страны, где живут люди с собачьими головами.

Тем не менее Махпейкер знала, что хотя мать Яхьи получила гаремное имя Танильдиз – «звезда заката», ее частенько называли Аслы, что значило «подлинная, настоящая», или же еще короче: Эдже – «правительница, королева». Кем она была на самом деле, эта темноволосая, немного надменная девушка, толком не знал никто, но ходили слухи (о, эти гаремные слухи, о которых никогда нельзя точно сказать, ложь в них или правда!), будто род у нее древний, воистину царский… Тут рассказчики или рассказчицы обычно понижали голос и многозначительно возводили глаза к потолку. Валиде Сафие таких фокусов не любила, а потому говорила прямо:

– По слухам, мать Яхьи из рода Комнинов, правивших здесь в давние времена, когда Истанбул еще назывался Константинополем, а вся эта земля – Византией, и управляли ею потомки романских цезарей. Вот только как эта кровь могла сохраниться до сих пор, ума не приложу. Выкорчевывали ее знатно. В общем, ежели эти сплетни хоть немного правда, сами понимаете, к каким последствиям оно все может привести.

И валиде Сафие, София Баффо, дочь губернатора одного из островов, принадлежащих Венеции, задумчиво-иронически улыбалась, предлагая своим ученицам самим подумать о том, как замечательно Яхья устраивает всех ревнителей старины и традиций на султанском троне.

По мнению Башар, устраивать кого-либо на троне у Яхьи вышло бы не слишком хорошо.

– Кому она нужна, эта старина? – сердито фыркала она. – Главное не то, каким предкам принадлежало старинное седло, а то, кто нынче держит поводья скакуна!

– О, дитя, – улыбалась валиде Сафие, – ты, разумеется, права. Но и неправа тоже. Кто скажет мне почему? Может, ты, Хадидже?

– Здешняя земля более привержена традициям, чем страна, из которой родом Башар, – робко предполагала Хадидже.

Башар сердито мотала головой, а бабушка Сафие вздыхала:

– Традиции – это, конечно, соль земли, но все же… Может, ты, Махпейкер?

Ответ у Махпейкер имелся. Он ее просто не устраивал, поскольку предполагал человеческую подлость. Тем не менее девушка послушно отвечала:

– Дело в том, чью тень отбрасывает всадник, крепко держащий поводья. Кто платит за его седло и сбрую, включая эти самые поводья, кто велит ему скакать на запад или на восток. Османы могущественны и проводят собственную политику. Это не устраивает… некоторых людей.

Валиде одобрительно кивнула и добавила:

– Я бы сказала, это не устраивает некоторых очень влиятельных людей. И некоторые очень влиятельные города – не только здесь, в Оттоманской Порте.

«Хотя и здесь тоже», – подумала тогда Махпейкер. Амасья, к примеру, до сих пор не могла простить Османам убитого шахзаде Мустафу, любимца и знати, и простых горожан. Но валиде Сафие имела в виду действительно не только и не столько турецкие города. Прежде всего она намекала на Геную, чьим планам до сих пор успешно противостояла. Будучи венецианкой, Сафие последовательно помогала родному городу. Разумеется, торговые преференции, выданные Венеции, Геную категорически не устраивали.

И некоторые другие города – тоже.

Да и некоторые страны, если вдуматься. Причем страны преимущественно христианские. Те, чьи государи с радостью раскошелятся, лишь бы видеть на оттоманском троне потомка христианнейшего рода Комнинов.

Ну или того, кто именует себя таким потомком. Какая, в самом деле, разница, была ли Танильдиз-султан из рода цезарей или это очередная сказочка для доверчивых простаков? Кровь – она у всех людей красная, и лишь невежды верят, что у некоторых царственных особ она и впрямь голубая.

А если шахзаде Яхья станет султаном Яхьей, кто усомнится в его истории? Кто осмелится возразить, когда говорит султан?

Разве что мать султана – но красавица Танильдиз мертва. Давно мертва…

В гареме у Яхьи и впрямь союзников нет, но разве не поддержали бы в свое время янычары шахзаде Мустафу, вознамерься тот выступить против отца? А улемов и имамов может привлечь само имя юного шахзаде, ведь память о праведнике Яхье, молочном брате Сулеймана Великолепного, еще жива в народе. В общем, нужно быть милым, нравиться и тем, и этим, обладать хорошо подвешенным языком, а там – как карта ляжет.

Милым шахзаде Яхья был. И с красноречием у него все было в порядке.

Он умел нравиться.

Плохие это мысли, строго сказала себе Махпейкер, глядя, как старый смотритель султанской сокровищницы (точнее – этой части султанской сокровищницы) с поклоном открывает дверь, приветствуя шумную компанию. Даже присутствие женщин не смутило полного старичка в полосатом халате и высоком тюрбане – наверное, за годы верной службы и не такого навидался. И мысли плохие, и чувства при этом… не очень.

За что она так взъелась на шахзаде Яхью? Почему уже решила, что он обязательно плохой человек – только из-за того, что далекую неведомую Геную устраивает скорее он, нежели Ахмед? Так ведь можно назвать сотню мерзавцев, готовых умереть и убить за право шахзаде Ахмеда воссесть на трон Блистательной Порты.

А еще больше мерзавцев жаждет посадить на трон Мустафу – то ли безумного, то ли нет, но главное не это. Главное – тот, чью тень отбрасывает всадник.

Опять мысли, которые лучше бы оставить где-нибудь и забыть, где именно!

У нее, Махпейкер, еще и детей-то нет, и неизвестно, будут ли, а она уже пытается определить, кто и как их в будущем соберется убить! Ну не глупость ли? Прямо как в той сказке про женщину, собравшуюся в погреб и во всех красках пережившую, как дочь ее вырастет, выйдет замуж, родится у них ребенок да и сломает шею, в этот самый погреб свалившись! Так муж ту женщину, помнится, хорошо вожжами отходил, и правильно сделал. Нечего голову всякой дребеденью забивать.

Ахмед же тем временем увлеченно рассказывал Догану и Карталу о некоем труде, повествующем о разных методах стрельбы из лука, и сыпал именами, многие из которых Махпейкер от него уже слыхала: Тахир аль-Балхи, Шаапур Зу-л-Актаф… Старинные имена, старинный труд. Мальчишки внимательно слушали.

– Там сказано, что кольцо для стрельбы из лука носится на большом пальце правой руки, оставляя сустав и ноготь открытыми. Кольцо не нужно, разве что когда работаешь совсем уж со слабыми луками, а в остальных случаях лучше использовать его, но, впрочем, стрельба без лучного кольца дает большую точность. Выстрел, правда, выходит слабее. Персы называют лучное кольцо кустубан, у арабов же оно носит название кхайта’ах. Оно также знакомо народам далекого Востока, но какое название оно носит там, почтенные авторы сего манускрипта не ведают.

Махпейкер не знала, как относятся к услышанному Доган и Картал, слыхали они это раньше или нет, читали почтенного автора не менее почтенного труда или нет, – но Яхья, похоже, все это знал и до похода в сокровищницу, так как крутил головой по сторонам, не забывая время от времени приветливо и несколько рассеянно кивать в ответ на слова брата. Вновь знакомая острая неприязнь ядовитыми когтями сжала сердце. Да что же это такое, почему Яхья так ей не по душе? Разве он виноват, что родился братом Ахмеда?

Это все проклятье братоубийства. Ну ничего, они с Хадидже и Башар сумеют остановить мерзкую традицию!

Ахмед между тем продолжал вещать:

– Тахир аль-Балхи утверждал, что кожаные кольца, сделанные из шкуры лошадей или коз, лучше всего, поскольку они гибкие и мягкие, а значит, меньше мешают точной стрельбе. Что же касается соревнований и стрельбы на дальность, то лучше делать лучные кольца из металлов. Но я не думаю, что он так уж прав.

– А из чего еще делают кольца? – внесла Башар небольшой, но вполне уместный вклад в беседу.

– О, – рассмеялся Ахмед, – из разных материалов. Бывают кольца железные и костяные, медные и серебряные. Бывает, что их делают из рога и украшают драгоценными камнями, хотя от таких пользы при стрельбе, честно говоря, немного, – они больше служат для того, чтобы богатые бездельники могли покрасоваться на пирушках.

– Почему? – искренне удивилась Хадидже.

Ахмед напустил на себя важный вид и рассудительным тоном степенно сообщил:

– Тетива должна скользить по лучному кольцу, как по коже пальца. То есть кольцо должно быть гладким, без украшений, лишь с малой канавкой для тетивы. Она на некоторых кольцах даже глазу не заметна, хотя нащупать ее можно. А драгоценные камни, да еще в оправе, сама понимаешь, гладкости не способствуют.

– Понимаю, – кивнула Хадидже.

Ахмед улыбнулся:

– Ну а я люблю изготавливать лучные кольца из янтаря. Поэтому мы здесь, чтобы набрать материала для работы. Янтарь гладкий, нарядный, режется хорошо, а у тутошнего смотрителя всегда наготове парочка занятных баек о вещах, которым посвящена его забота.

– То есть тут не только один лишь камень? – уточнил Картал.

– Нет, что ты! Да сейчас и сам увидишь.

Смотритель распахнул двери, и в первый миг Махпейкер показалось, будто она попала в Сезам, загадочную пещеру, куда разбойники из сказки про Али-Бабу сбрасывали все награбленное. Такое впечатление, похоже, сложилось не у нее одной: Доган шумно вздохнул, а Башар приглушенно высказалась на своем отрывистом языке – так, что это напоминало ругательство и, наверно, действительно им было.

Полуподвальное помещение должно было казаться темным, несмотря на подсвечники с толстыми свечами, однако комната была словно бы залита теплым солнечным светом. Бесчисленные куски янтаря громоздились в наполненных доверху сундуках, валялись на грубо сколоченных деревянных полках. Дальше виднелись ниши, вырубленные в каменных стенах и тоже доверху забитые янтарем.

– Если хотите что-нибудь послушать для начала, то нам сюда. – Ахмед кивнул на массивную деревянную дверь. – Мне там особо нечего искать, но вот истории, связанные с различными вещами, и впрямь забавны. Верно, Исмаил?

– Воистину так, шахзаде, – поклонился старик и забренчал ключами, подбирая нужный. Через некоторое время ключ отыскался, был вставлен во внушительного вида замок и смотритель, пыхтя, дважды провернул его. Замок лязгнул, открываясь.

Ахмед толкнул дверь и с жестом радушного хозяина, принимающего дорогих гостей, воскликнул:

– Прошу же, заходите!

Крутая каменная лестница вела наверх. Красный ковер, лежащий на ней, слегка выцвел, но все еще казался добротным – мастера, когда-то соткавшие его, хорошо знали свое дело. Кирпичные стены, однако, оставили без каких бы то ни было украшений. Доган (а может, Картал – при неверном свете факелов Махпейкер слабо различала близнецов), шедший рядом, одобрительно кивнул, а в ответ на удивленный взгляд Махпейкер пояснил:

– Никто не сможет спрятаться, и ничего нельзя спрятать. Хорошая сокровищница, надежная.

– Других не держим, – с легким смешком отозвался Ахмед.

Процессия остановилась возле еще одной двери, такой же крепкой и запертой на такой же огромный замок. Наконец смотритель распахнул и ее.

Комната, в которую Ахмед завел друзей, была так же, как и другие во дворце, выложена изразцами, но, в отличие от других помещений, здесь стены и потолок оказались однотонными. Окна выходили в глухой дворик-колодец, но все равно были забраны в массивные решетки. Между их прутьями вряд ли сумел бы просунуть руку даже младенец.

Как и в подвале, в стенах имелись ниши, однако в каждой лежало не более одной вещи, целиком сделанной из янтаря или же содержащей в себе удивительный желтый камень. Кроме того, по всей комнате стояли одна на другой полки, а на них находились султанские сокровища. Чего тут только не было! Вазы, кольца, огромные янтарные подносы, чаши, шкатулки…

Остановившись как вкопанная возле одной такой полки, Махпейкер завороженно глядела на огромное блюдо, точно в середине которого навсегда застыла желтая бабочка.

– Прислали когда-то давно из Бахчисарая, – бросил Ахмед, проходя мимо. – А те взяли где-то в Литовии, во время одного из набегов. Вот это – четки прапрабабушки Хюррем, вот тут – пояс Сулеймана Кануни, а эту штуку нашли в предыдущей сокровищнице, и никто не знает, откуда она там взялась и что она вообще такое…

– А это? – внезапно подал голос Яхья, остановившись возле одной из ниш. Там одиноко лежал кинжал с янтарным навершием.

Ахмед равнодушно пожал плечами, но тут подал голос смотритель:

– Это, почтеннейший шахзаде, кинжал, с которым связана удивительнейшая история, записанная на тончайшей белоснежной бумаге…

– Ну, началось, – фыркнул Ахмед. – Идемте лучше, я вам сабли покажу. А девочкам, наверное, интересны будут зеркала генуэзской работы с янтарными ручками. Или тоже сабли?

Башар выбрала сабли (ну кто бы сомневался!), а Махпейкер неторопливо осматривала все сокровища, одновременно пытаясь прислушиваться и к беседе Ахмеда с близнецами, и к рассказу смотрителя.

– Баланс, баланс погляди!

– …И злокозненный шахзаде, восставший против своего повелителя, вашего прапрадеда Сулеймана Кануни, бежал в Иран с немногими вещами, которые имелись при нем, а в их числе…

– Ну, еще есть янтарный прибор для письма, но сабли, пожалуй, интереснее. Гляди, какая тут необычная заточка!

– …Персы вняли требованию султана, выдав злокозненного шахзаде. Также были возвращены кое-какие вещи шахзаде Баязида. Так кинжал вновь увидал благословенные берега…

– Вот интересно, он еще долго будет нести эту муть? Исмаил, мы устали! Пора нам уже выбирать янтарь для колец!

– Он прекрасен.

Это сказал не Ахмед. И не Доган или Картал. Эта тихая реплика принадлежала шахзаде Яхье, который не сводил с кинжала глаз.

– Счастлив, что ты оценил эту вещицу по достоинству, о шахзаде, – поклонился смотритель.

(Именно «о шахзаде». «Мой шахзаде» говорят только престолонаследнику. Малая тонкость – но ведь и лезвие кинжала тоньше волоса, а жизнь и смерть по разные стороны его…)

– Да ладно, Ахмед, интересно ведь было! – Кажется, это сказал Картал. А может быть, Доган. Так или иначе, а один из близнецов, похоже, умудрялся и поддерживать беседу насчет сабель, и одновременно слушать историю про янтарный кинжал. Вот теперь тоже поклонился польщенному смотрителю: – Благодарю, уважаемый, история впрямь достойная и крайне назидательная.

– Именно так! – поддержал Картала разулыбавшийся Яхья.

У Махпейкер сложилось впечатление, что тот по каким-то причинам пригасил было свою ослепительность и дружелюбие, но сейчас опомнился и обрушил на смотрителя двойную, а то и тройную их норму.

«Вот и еще одного союзника завел», – горько подумала Махпейкер и тут же привычно укорила себя за злые мысли. Ну в самом деле, скоро она начнет обвинять Яхью в летнем зное и осенних дождях!

Чтобы не портить себе настроение понапрасну, Махпейкер отвернулась и пошла к двери, решив выйти сразу же за Доганом и Карталом. Башар шла следом за подругой, а старик и Яхья немного отстали: кажется, юный шахзаде решил договориться со смотрителем о следующей встрече. Дескать, тот знает слишком много превосходных историй, чтобы поведать их за один раз, а ему, шахзаде Яхье, хотелось бы выслушать эти истории все.

Гордый вниманием Исмаил обещал исполнить все желания шахзаде. Ахмед, однако, начал выказывать признаки нетерпения, и смотритель заторопился открыть дверь наследнику султана. Махпейкер с умеренным интересом наблюдала, как суетится седой толстячок в смешном полосатом халате, как раскачивается на его маленькой голове лиловый тюрбан, когда тычок в спину заставил ее резко развернуться.

Башар, ткнувшая подругу острым локтем, смотрела назад и немного в сторону, и Махпейкер глянула туда же, прежде чем высказать все, что она думает о манере Башар привлекать внимание. Однако слова застряли у нее в горле.

Шахзаде Яхья, лихорадочно оглядываясь по сторонам, торопливо прятал что-то за пазуху.

Махпейкер показалось, что в пальцах шахзаде блеснула янтарная рукоять кинжала.

* * *

Ахмед копался в груде янтаря, подбирая подходящий кусок и продолжая рассказывать близнецам, как именно выглядели персидские и арабские лучные кольца. Он так хотел, чтобы Доган и Картал разделили его страсть! Но, похоже, сегодня мечты категорически не желали сбываться.

Новые друзья шахзаде мялись, переглядывались, и наконец Доган сказал:

– Знаешь, мы у тебя здесь ничего не возьмем. Родичи заругают.

Наверное, взгляд Ахмеда потяжелел, потому что Картал поспешил добавить:

– Совсем не потому, что ты великого и прославленного рода, славнейшего во всей вселенной. Принять что-либо от тебя в подарок – великая честь для каждого из нас. Но только не янтарь.

– Мы не хотим тебя обидеть, шахзаде. – Голос Догана звучал искренне. – Давай ты нам ну хоть что-нибудь другое подаришь. Вот любой подарок возьмем, хоть твой платок, хоть Амасью… хотя по поводу Амасьи на всякий случай спросим, уверен ли ты – большой все-таки город. Просто с янтарем одна история связана… даже не история, а так, легенда, но наша родня предпочитает, чтобы никто из нашего рода с янтарем не связывался.

Объяснение казалось настолько нелепым, что Ахмед поверил. Бабушка Сафие учила: ложь на том уровне, где летают орлы и обитают Османы, обычно течет гладко, журчит, словно вода в фонтане. А если начинаются водопады да перекаты – вот тут-то и может быть спрятана за семью замками правда.

– Ладно же, – сказал Ахмед с усмешкой. – Кольца еще из серебра делают, из слоновой кости. Это от меня примете?

Доган и Картал согласились так поспешно и так забавно перевели дух, что настроение Ахмеда мгновенно улучшилось, и в нем проснулось любопытство.

– История эта, наверное, страшная родовая тайна? – небрежно спросил он, перебирая куски янтаря.

– Нет, что ты, – махнул рукой Доган. – Просто началась она давным-давно и длится вот уже не один десяток лет, а может, и подольше. Нам родоначальники-джан не рассказывают все полностью, но если хочешь – поведаем то, что нам известно.

– Хочу, – кивнул Ахмед. – Мне ужасно интересно.

Он не кривил душой. Одно дело байки, связанные с родом Османов: все они старые, одна нелепей другой, вроде окровавленного отпечатка руки Ибрагима-паши, появляющегося по ночам в гаремных покоях. И рассказывали их столько раз, сколько, наверное, на голове Ахмеда волос нет. Скучно и неинтересно. И совсем другое – загадочные истории чужих родов. Они ведь – подумать только! – могут и правдой оказаться. Да и вообще: там, за стенами гарема, кипит жизнь, случаются происшествия одно другого интересней, а здесь томишься в павильоне с говорящим названием «клетка» и ждешь, не передумает ли отец относительно наследника, не родится ли, часом, новый брат, не отрастут ли у главного евнуха рога, как у шайтана… Ждешь, в общем, у Аллаха милости.

Доган и Картал живут совсем по-другому.

Иногда Ахмеду хотелось запереть с собой в клетке всех тех, кто был ему дорог. Запереть – и никогда не отпускать. Иначе какой толк быть наследником султана, если он не в состоянии делать то, что ему хочется, а другие свободны, словно птицы в небесах, словно ветер в кронах деревьев? Но эта волна чувств накатывала и уходила, оставляя после себя горячечные мечты, яркие сны и горькое, как хина, сожаление.

Птицам место в небесах, ветру – в кронах деревьев, а шахзаде – в павильоне, именуемом «клеткой». Судьба есть судьба, и спорить с ней бессмысленно.

– Ну давайте, рассказывайте, – кривовато ухмыльнувшись, велел Ахмед.

История и впрямь была крайне занятной.

С незапамятных времен (то есть никак не меньше полусотни лет, а то и целой сотни) в роду Догана и Картала время от времени рождались близнецы. В отличие от множества других семейств, у них на рождение двойняшек смотрели как на благословение Аллаха. Почему – Доган с Карталом толком не знали, поскольку не интересовались никогда. В этом Ахмед их прекрасно понимал. Права все-таки бабушка Сафие: люди везде и всюду одинаковы. Пока их хвалят и говорят им, что они – благословение для семьи, дети склонны воспринимать происходящее как должное. Вот если бы, наоборот, их рождение считали проклятьем, тогда Доган с Карталом землю перевернули бы, Луну и звезды перемешали бы, но докопались бы до истины. А так – к чему? Человек всегда воспринимает хорошее как должное.

– Особенно наших старших родичей интересуют такие, как мы, – рассказывал Доган, а Картал согласно кивал. – С родинкой на виске, причем только у одного из нас, а у второго – нет. Это считается особенным знаком.

– Но вы не знаете, каким именно, – фыркнул Ахмед.

Башар и Махпейкер тоже захихикали: близнецы смущались ужасно забавно.

– Ну… носа на лице не спрячешь, – развел руками Картал. – Вижу, мы были страшно нелюбопытными.

– Родинку покажите, – потребовала Махпейкер.

Требуемая родинка была немедленно предъявлена и после придирчивого осмотра признана самой обычной, ничем не выдающейся. Ну, на виске расположена – и что такого-то?

– Да понятия не имею, что такого, – пожал плечами Доган в ответ на расспросы девушек. – Знаю лишь, что такие, как мы, рождаются у нас в семье раз в поколение, а то и реже. И когда мы появились на свет, было решено на семейном совете, что амулет нашего рода перейдет к нам. А мы уже, когда придет срок, отдадим следующим близнецам.

– Амулет? – Ахмед заинтересованно блеснул глазами. – И что за амулет?

– Да вот он. – Доган расстегнул ворот и достал сапфировый медальон. Обычный кругляш с обычным камнем. Таких можно наделать сотни!

Тем не менее у Ахмеда на миг возникло желание забрать амулет себе. Любой ценой забрать! Осыпать близнецов золотом, пообещать должность первого визиря, лучших наложниц, лучшие драгоценности – но забрать, оставить себе! Носить, не снимая, чтобы…

А чтобы что, собственно?

Глупость-то какая! Зачем султану какая-то сапфировая побрякушка?

Ахмед улыбнулся и отдал амулет Догану.

Ничего. Ему не впервой преодолевать дурацкие желания.

– И что еще вам рассказывали?

– Если честно, это все, что мы и знаем-то. – Доган спрятал амулет обратно под рубаху, несколько смущенно пожал плечами. – Ну и про янтарь еще. Надо сторониться какой-то янтарной безделицы, но чтоб меня шайтан забрал, если я помню, какой именно. А вдруг нужную как раз в руки возьму? Меня и так-то, сам знаешь, прострелили двумя янтарными пулями…

О глазах Башар он, конечно, заговорил шутки ради, но выдержать шутливый тон у него не получилось: залившись багрянцем, уставился в пол. Махпейкер покосилась на Башар – и с изумлением обнаружила, что та тоже потупилась, пригасив блеск своих «янтарных пуль». И тоже красна до ушей.

– Вот так Аллах карает незнающих, невнимательно слушающих родственников, – рассмеялся Ахмед, назидательно воздев вверх указательный палец. – Невежды эти потом вырастают и даже не могут побаловать шахзаде занимательной байкой!

Все расхохотались, и шахзаде вернулся к своему драгоценному янтарю для лучных колец. Вскорости к нему присоединился Яхья, а Доган с Карталом в это время развлекали пустопорожней болтовней Башар и Махпейкер.

Ахмеду, правда, показалось, что девушки чем-то расстроены. Но он устал от обилия новых знаний и решил поговорить с подругами в следующий раз. Да и что там может быть такого серьезного у девчонок? Наверное, обиделись, что он подарки Догану и Карталу предложил, а им – нет. Ну не из-за шутки же насчет «янтарных пуль» они помрачнели, в самом-то деле…

Надо будет что-нибудь подобрать в сокровищнице, решил Ахмед, ощутив легкий укол совести. Что-нибудь приятное для девушек. В конце концов, если они его фаворитки, значит, имеют право на подарки. Так всегда было и есть, к чему менять хорошую традицию?

Решив проблему таким образом, Ахмед успокоился совершенно и остаток пути из сокровищницы вновь болтал о лучных кольцах, и только о них.

 

Глава 9

Под чарами проклятья

Зайдя в комнату Башар и проверив, не прячется ли кто за шторой у выхода, а затем, поболтав привычно о пустяках минут десять и привычно же перепроверив еще раз, девушки наконец-то поглядели друг на друга и заговорили о серьезных вещах.

– Ты видела то же, что и я? – требовательно спросила Башар.

– Если ты о кинжале…

– Да о чем же еще? О нем и об этом сосунке!

– Тише, – резко осадила подругу Махпейкер и, понизив голос до шепота, добавила: – Так говорить о крови Османов негоже… даже если носитель этой крови – тот еще негодяй.

– То есть ты думаешь…

– А ты?

Между подругами вновь наступил тот удивительный миг единения, когда слова совершенно не нужны, а все решают взгляды и мимолетно соприкоснувшиеся ладони.

– Мне он никогда не нравился, – значительно сбавив тон, фыркнула Башар.

– О, мне тоже. И я думаю, что… да, я видела то, что видела.

– Как он украл кинжал?

– Да. Как шахзаде Яхья украл кинжал.

Слова были произнесены, и подруги хмуро поглядели друг на друга.

– Что же нам теперь делать? – Башар окончательно прекратила гневаться и теперь задумчиво крутила в руках дорогое зеркальце в янтарной оправе. У Махпейкер было такое же. Эти подарки Ахмед неожиданно вручил им перед самым выходом из сокровищницы, вызвав у девушек восхищенные вздохи (несколько преувеличенные) и удивление (вполне искреннее).

– А что тут сделаешь? – Махпейкер старалась быть рассудительной и мыслить как можно более здраво. – Султанского сына мы ни в чем обвинить не можем. Эта сокровищница принадлежит Османам, а значит, ему тоже.

– Ну так и забрал бы себе кинжал по-честному, а не как подлый грабитель!

– Знаешь, – Махпейкер поглядела на подругу, – мне почему-то кажется, что забрать его по-честному шахзаде Яхья не мог. Потому что… Просто потому что.

В последний миг Махпейкер не решилась сказать то, о чем размышляла все это время. Но Башар сразу все поняла.

– Он тоже пал под чарами проклятья?

– Знаю, звучит смешно, но… думаю, да.

– Почему же смешно? Я знаю одну историю про лорда Эмроя… Моему отцу приходилось председательствовать в суде, он…

– Так он был судьей? – искренне изумилась Махпейкер. – А я думала…

Она не сказала, что именно думала, но «проговорилась» ее правая рука, невольно сделавшая высоко над головой движение, как будто отмеряя огромный рост.

– Отец не был судьей, – резко возразила подруга. – Он был, как ты показала, большим человеком – и потому судил… больших людей. Тех, которые обычному суду неподвластны. Вот почему я уверена, что это правда. Мне отец, конечно, ничего такого не рассказывал, но советовался со своими помощниками, а у стен, – Башар хихикнула, – есть уши. У меня тоже есть уши, а подслушивать в детстве я очень любила. Лорд Эмрой был большим человеком, по-здешнему санджак-беем. У его рода имелись земли, влияние, богатство. Все, в общем, было. И жена-красавица, и двое сыновей. Но как-то раз лорд Эмрой увидал одну молодую женщину и захотел ее. Он многих женщин хотел, и каждый раз добивался своего, ведь был силен и могущественен, но в этот раз все случилось не так. Женщину звали Иезавель, и она была женой еврея-ювелира. Иезавель отказала лорду Эмрою и, когда тот захотел взять ее против воли, изо всех сил пыталась противостоять ему. В пылу борьбы лорд Эмрой нечаянно убил ее. Тело ему пришлось спрятать, потому что даже могущественный лорд в нашей стране должен соблюдать хотя бы видимость законов, иначе его осудят такие же лорды, чванливые и жадные, но более удачливые, мечтающие о его землях и власти. Но лорд Эмрой взял кольцо Иезавели. Оно было очень красивое, и лорд решил подарить его своей жене.

Глаза Башар были серьезны и задумчивы, голос звучал тихо, но решительно. Махпейкер слушала, затаив дыхание.

– Кольцо вправду было красивым: три золотых лепестка, а между ними – огромная жемчужина, прозрачная, как слеза. Однажды один из лепестков обломился, и леди Эмрой велела отнести кольцо самому лучшему в Лондоне ювелиру. Им – так уж вышло – оказался старый Мордехай, который уже около года разыскивал пропавшую невесть как и где молодую жену Иезавель. Мордехай спросил, что это за кольцо и чье оно, а служанка ответила ему: мол, оно принадлежит леди Эмрой, подарок ее мужа. Тогда старый Мордехай согласился починить кольцо, однако сказал, что на это потребуется неделя. На том и порешили. И вот что сделал старый Мордехай: он взял кольцо и пошел с ним к могущественному каббалисту и чернокнижнику. Тот заколдовал кольцо, проклял его. Мордехай приделал сломанный лепесток и вернул кольцо заказчице. С тех самых пор леди Эмрой словно подменили. Она стала холодна с мужем, но горяча и даже распутна с его друзьями. Немногие выдержали искушение… Лорд Эмрой был в отчаянии – страдала его репутация! Он избивал жену, умолял ее одуматься, грозил запереть в подвале, но все это не помогало. Женщина твердила, что ничего не помнит о своих похождениях. Тогда лорд Эмрой решил объявить жену сумасшедшей и упрятать в Бедлам – так у нас называют больницу для людей, страдающих душевными болезнями. Но когда лекари прибыли за женщиной, несчастная схватила кинжал, висевший на стене в гостиной, и зарезала собственного мужа, проявив буквально нечеловеческую прыть и силу! А затем – и это самое ужасное – она опустилась на четвереньки, словно собака, и начала лакать его кровь, разлитую по всему полу. Четверо констеблей… ну, то есть стражников, с трудом скрутили леди Эмрой. В процессе борьбы с ее руки упало кольцо, и бедняжка тут же потеряла всю силу. Дальнейшая ее судьба была ужасна, но все же не настолько, насколько могла бы, – леди Эмрой упекли в Бедлам, и если ничего не случилось с тех пор, то она все еще там.

– А кольцо? – холодея от ужаса, спросила Махпейкер.

Башар вздохнула:

– Кольцо подобрала служанка. Поначалу она хотела отдать его, но кольцо было золотым, а ей нужны были деньги – ее парень играл в кости и проигрался в пух и прах… В общем, она оставила кольцо себе, и в ту же ночь ее арестовали за убийство этого парня – они поссорились, девушка разозлилась, схватила нож… ну, ты понимаешь. При обыске у нее нашли это кольцо. Священник и доктор Элроев опознали его, вот только в один голос утверждали, что когда они видели кольцо в последний раз, то жемчужина была белой, а не угольно-черной.

Махпейкер почувствовала, как ее пробирает дрожь.

– Поскольку формально кольцо принадлежало роду Элроев – тогда ведь никто не знал про Иезавель, – его отдали опекуну малолетнего наследника, дяде покойного лорда Элроя. И тот через трое суток зарезал обоих сыновей лорда, а сам повесился. Кольцо лежало у него в кармане, возле сердца. Священник заподозрил неладное – слишком уж часто проклятое кольцо всплывало в деле – и попросил у сыщика, ведущего дело, разрешения отнести кольцо экзорцисту. Тот упирался, но потом в участок явился старый Мордехай и рассказал о том, что сделал. Старик очень гордился своей местью!

– Что с ним стало? – дрожащим голосом спросила Махпейкер.

– Его повесили, – холодно отчеканила Башар, – и поделом. Мне жаль его жену, но ни леди Элрой, ни тем более маленькие детишки не были в чем-то виноваты перед старым Мордехаем. А проклятое кольцо экзорцист с молитвой расплавил. Туда ему и дорога!

– Тут ты права, – вздохнула Махпейкер.

Она не знала, верить Башар или нет, но внезапно на ум пришли давно забытые воспоминания – родное село и жена мельника Ивася, которая внезапно начала чахнуть и сошла в могилу всего за месяц. Мельник тут же женился на другой, дочке старосты с богатым приданым, и все было бы хорошо, если бы девушки не дружили с самого детства. Новая жена Ивася начала искать правду, сходила к ворожке и по ее указке распорола подушку, а там лежали скрепленные черной нитью вороньи перья… Дать сельчанам свершить правосудие самостоятельно начальник уезда, разумеется, не мог, поэтому велел на всякий случай взять Ивася под стражу. А вот мельницу сожгли в ту же ночь.

Анастасии тогда было всего девять лет. Неудивительно, что история совершенно изгладилась у нее из памяти!

– Но если проклятые вещи существуют, – задумчиво произнесла Махпейкер, – то они ведь сами все делают со своими владельцами, правильно?

– Верно, – кивнула Башар. – Только вот сколько при этом невинных людей пострадает?

Махпейкер не ответила. В наступившей тишине девушки беспомощно глядели друг на друга и совершенно не знали, что сказать, да и вообще – нужны ли тут какие-то слова.

– Ладно, пошли спать… – одновременно произнесли они, как Доган и Картал с их двуголосой речью. Но даже не улыбнулись этому.

* * *

Гонец сообщил, что султан в двух дневных переходах от Порты. Однако прибыли они только на четвертый день утром. Похоже, совсем плох был Ахмед, раз время прибытия растянулось почти вдвое. Раньше он и не заметил бы такого расстояния, примчался бы на скакуне, только пыль из-под копыт. Но уж никак не сейчас, когда даже на коня, как видно, забраться не в силах.

Эти дни для женщины тянулись и тянулись, как нескончаемые бусины на четках. Несмотря на то что город за стенами дворца жил своей обычной жизнью, весть о болезни султана просочилась и туда. Шумели о том на рыночной площади, переговаривались в многочисленных тавернах и кофейнях, шептались на невольничьем рынке. Но по большому счету жизнь продолжалась: правители живут и умирают – и лишь Благословенная Порта вечна. Но что за дело женщине до жизни за стенами? Если у нее своя жизнь и свои заботы?

Эфенди Нарбани не успокоил, сказал прямо, что надежды почти нет. Такая это страшная болезнь, а уж в походных условиях она вообще шансов не оставляет. Так что готовиться нужно к худшему, хотя он, конечно, сделает все от него зависящее, чтобы поставить султана на ноги. На все воля Аллаха, а он всего лишь его ничтожный слуга. Женщина выслушала приговор с каменным лицом (поймав себя на том, что уже готовилась к этому, пусть пока лишь мысленно) и велела ждать.

А что еще оставалось?

На второй план отошло повседневное и ежеминутное, хотя она и была вполне осведомлена относительно того, что творится вокруг. Гарем лихорадило, как и его повелителя, наложницы, особенно кадынэ, не находили себе места, и женщина вдруг остро пожалела, что Сафие-султан уже нет в живых. Она не могла держать это «женское царство» в руках так, как это без труда удавалось бабушке Сафие.

Но гарем гаремом (когда, скажите на милость, его не лихорадило?), а было и другое, гораздо более важное, – дети. Ведь после Ахмеда трон Благословенной Порты пустым не останется ни при каких обстоятельствах, и она как никто другой понимала, что это значит. Следовательно, дальнейшая судьба детей становится для нее не просто первоочередной задачей, а наиважнейшей целью. В свете всего происходящего…

Спала женщина по-прежнему плохо, и если удавалось сомкнуть глаза, то сон не приносил облегчения, – наоборот, отчего-то снилось ужасное и кошмарное. Она винила во всем свое состояние, это ожидание не пойми чего, эти поджидающие тебя закономерные перемены, что уже совсем близко, вон за той дверью, за тем поворотом, за тем переходом. И когда (на четвертое уже утро после того, как гонец принес ту страшную новость) ей сообщили, что Ахмед во дворце, что султан прибыл, женщина даже испытала облегчение: наконец-то хоть что-то прояснится, наконец-то разрешатся многие вопросы, от которых она просто не знала, куда деваться. С помощью служанок она привела себя в порядок (пусть мир катится в пропасть, но хасеки-султан обязана выглядеть красивой и желанной женщиной, ибо на том этот мир стоял и стоит) и поспешила в покои своего повелителя и господина.

И как он ее встретит? В последнее время Ахмед отстранился и от дел, и от нее, и от детей, будто пребывал в каком-то своем мире, далеком и чужом. Это, конечно, тяготило, иногда пугало, но по большей части женщина не возражала, только делала вид, что печальна и расстроена, – роль для окружающих, причем отнюдь не трудная. У ней было с кем и радоваться жизни, и кого по-настоящему любить, но тем же окружающим о том знать совсем необязательно. Под страхом смерти необязательно.

Но сейчас на карту поставлено все, поэтому в сторону условности и игры, султан ее повелитель и господин, а она – преданная ему хасеки. И точка.

В дворцовых переходах ни души, будто вымерло кругом. Кто уж отдал распоряжение, чтобы слуги на глаза не попадались, женщину занимало мало – и на том спасибо, ей уже не до таких мелочей. Однако у покоев самого султана пусто не было. Впрочем, тут присутствовали лишь те, кому по статусу положено, кто в османском государстве и правая, и левая рука султана, его глаза и уши, его верные сподвижники. Но женщине вдруг сделалось тошно от самой мысли, что и тут без политики не обошлось. Верность и преданность – на одной чаше, выгода и свой интерес – на другой.

Таков уж этот мир, и никуда от него не деться.

Ее никто не остановил, почтительно кланялись, расступались, понимали, что она сейчас единственная, кто стоит между султаном и ими, ничтожными. «Да, именно так, – подумала женщина, – я – единственная, кто может сейчас или погубить, или возвысить. Потому что великому султану уже не до вас».

(«…А есть ли ему дело до меня? Произносит ли он мое имя в бреду с надеждой и облегчением? Или, наоборот, проклинает на чем свет стоит?..»)

Переборола себя, оставила гнетущие мысли, ибо прежде всего она – хасеки-султан, преданная рабыня и любящая жена (пусть кто-нибудь попробует сказать иное!). И при всем этом чуть выше, чем просто хасеки.

У самых дверей стоял великий визирь Марашлы Халил-паша, смотрел на нее чуть печально, лицо бледное, уставшее. И то, государственных дел ведь никто не отменял, а с болезнью султана их только прибавится. И не только их. Великий визирь это понимал. И понимал, какая роль отводится ей, хасеки-султан, в предстоящей гонке за власть. Тут главное – сохранить место в первых рядах, не вылететь на повороте, не споткнуться вместе со скакуном и не полететь, кувыркнувшись через его голову, в придорожную пыль. А для этого нужны и осторожность, и предусмотрительность, и умение вовремя увидеть препятствия.

Но сейчас (женщина поняла это совершенно отчетливо) визирю казалось, что хасеки не препятствие, а лишь очередная ступенька на пути туда, вверх. Или, более того, надежное плечо, о которое можно безбоязненно опереться, не опасаясь, что оно в самый неподходящий момент выскользнет из-под руки и ладонь вдруг провалится в пустоту, в ничто.

Сама она о визире думала примерно так же. Человек проявляется в делах своих, каких-то мелочах, хочет он того или нет, но натура его рано или поздно высвободится… Однако покамест Халил-паша ничего плохого ей не сделал. Впрочем, как и хорошего. И она очень надеялась, что для второго как раз время и настало.

– Он очень плох, госпожа, – промолвил великий визирь после необходимых приветствий: дворцовые правила даже в такой ситуации превыше всего. – Не уверен, что он в памяти. Меня, по крайней мере, повелитель не узнал. Про остальных и говорить нечего.

– А вы к нему всей толпой явились? – помимо воли с неприязнью спросила женщина. Но тут же оговорилась: – Прошу прощения, Марашлы, не хотела никого обидеть, особенно тебя. Видит Аллах, всем нам трудно, и только ему одному известно, чем все закончится. И прошу еще раз простить меня, но я очень хочу видеть своего господина и повелителя.

– Конечно, конечно. Я просто хотел предупредить тебя, госпожа, в каком он сейчас состоянии.

– Спасибо, я поняла…

И собралась уже войти, но в последний момент полуобернулась, спросила:

– Не знаешь, как он заболел? Как это произошло?

– Только со слов Турпаши-аги. Наш султан, да будет он вечно жив и здоров, пожелал испить после трапезы воды из протекающего рядом ручья. Его попытались отговорить, здраво рассудив, что вода здесь, конечно, считается чистой, но чистота бывает разная. Однако воля султана – это воля самого Аллаха, и не нам, простым смертным, ее оспаривать. Воды принесли, и султан ее выпил. Но вот что должен тебе сказать: перед тем, как поднести чашу к губам, он погрузил в нее лезвие своего кинжала. Того самого. Но, как видно, не помогло…

– Благодарю.

И она вошла в покои, сама толком не зная, зачем ей эти подробности. Какой кинжал? Какой еще «тот самый» кинжал?! Что тут кроется, если кроется вообще? Или действительно просто случайность? Но в том-то все и дело, что жизнь во дворце давно и бесповоротно приучила ее к мысли: ничего случайного не происходит. Да и вся наша жизнь – лишь цепочка из звеньев, каждое из которых крепко-накрепко связано с остальными.

Увидев Ахмеда, едва сдержалась, чтобы не запричитать, не зарыдать в голос. Это уже был не Ахмед. На кровати лежала бледная тень того, кто недавно повелевал величайшей империей…

Она даже не могла толком понять, в чем дело, почему не узнает этого человека, отчего образ ее Ахмеда, сильного и мужественного, заменили вот на это – безвольное, вялое… Не понимала, пока не увидела его глаза – ко всему равнодушные и отстраненно смотрящие в потолок. Ничего живого в них не было. Даже боли.

Не зря эту болезнь зовут гнилой лихорадкой. Она выедает человека изнутри, вытравляет его душу и навечно застывает в глазах обреченностью.

Женщина не помнила, сколько так простояла, молча глотая слезы, прежде чем вздрогнуть от чьего-то прикосновения. Лекарь. Эфенди Нарбани. Появился откуда-то неслышной тенью, смотрел участливо и понимающе, как могут смотреть только лекари, знающие, с каким недугом имеют дело, умеющие утешить и подбодрить. Он мягко взял ее руку в свою – было у него сейчас такое право.

– Не стоит так отчаиваться, моя госпожа, я много чего повидал и скажу: всегда есть надежда на спасение. Наш султан молод, а молодость никогда не сдается просто так, она борется до конца, потому что жизнь только начинается и смерти в начале пути тут нет места. Да, на все воля Аллаха, но все же будем надеяться, что Азраил на сей раз ошибется дверью, моя госпожа.

– Почему он так смотрит? – Женщина отчего-то пока не решалась подойти ближе. Не веря себе, она вдруг поняла, что просто боится это сделать. Боится ощутить дыхание смерти, услышать ее крадущиеся шаги, почувствовать на себе ее пронизывающий взгляд. О Аллах, пусть минует нас чаша сия!

– Я дал лекарство, оно уже должно подействовать. Главное сейчас – справиться с внутренним жаром, не дать ему разгореться, заполыхать в полную силу. Я лишь помогаю чем могу, а вся надежда на молодость нашего повелителя и его жажду жизни. И нужен здоровый, спокойный сон, это залог успеха. Думаю, мои снадобья помогут, они сделаны на основе макового молока. А дальше будем ждать, что возьмет верх – проклятая болезнь или наш повелитель и его стремление жить…

Женщина слушала, не сводя взгляда с лица Ахмеда. Показалось или что-то действительно в нем изменилось? В глазах появилось что-то осмысленное или это всего лишь отблеск свечей?

– Я пока с твоего позволения, госпожа, выйду к остальным, сообщу о состоянии нашего повелителя. Будем возносить молитвы и ждать. Однако, о высокочтимая хасеки-султан, повторюсь: надежда есть, но она все же мала. Слишком много времени прошло с тех пор, как недуг завладел телом повелителя. Слишком много…

Нарбани отправился к выходу, продолжая что-то бормотать себе под нос про кисмет, время и надежду. Но женщина уже толком не слушала. Главное было понятно: дверью Азраил не ошибся, пришел именно туда и именно к тому. Отчего-то знала она об этом точно.

Когда жестокая правда прорывается сквозь красивые слова, укореняется в мыслях, то нет больше сил думать ни о чем, кроме этой правды. Что ж, да будет так.

Сердце куда чаще выигрывает в своем знании правды, чем разум и даже душа.

Она наконец подошла к кровати, постояла некоторое время рядом, не дыша, не шевелясь, словно призрак во плоти. Потом осторожно присела и, чуть помедлив, взяла горячую руку Ахмеда в свою ладонь. Другой утерла слезы – мешали смотреть. Хотя, знает тот же Аллах, все бы отдала, чтобы этого не видеть.

Кожей чувствовала, как горит тело Ахмеда, как смертельная болезнь пожирает его изнутри, оставляя за собой выжженную пустошь.

– О мой повелитель и владыка, что мне делать? Как помочь тебе? – прошептала в каком-то исступлении. И знала твердо: скажи ей сейчас Аллах: «Отдай свою жизнь за него, и он будет жить» – отдала бы, не раздумывая.

Ахмед словно услышал. Дыхание, до этого частое, затрудненное, словно воздух, прежде чем достичь груди, прорывался сквозь какие-то преграды, вдруг успокоилось, стало чище. Взгляд обрел некую осмысленность, перестал упираться в потолок, скользнул мимо окон, миновал было женщину, но через мгновение вернулся, задержался на ней – и она с внутренним трепетом разглядела в этом взгляде узнавание. Зацепился, подобно якорю корабля, блуждающего ранее в пустом безбрежном море, и уже не отпускал ни на секунду. Губы, потрескавшиеся от внутреннего жара, шевельнулись, и женщина расслышала на выдохе, горячем и сухом:

– Рад тебе…

И она опять заплакала, но уже от облегчения. Хотелось верить, что Ахмед сражался и победил, вернулся оттуда, откуда не возвращаются, долгое плавание наконец завершилось и он снова тут, рядом, в сознании и добром здравии. Или хотя бы на пути к нему.

А еще он сжал пальцы на ее ладони. Слабо, неуверенно, но это было пожатие, которое сказало куда больше, нежели слова.

– И я очень рада тебя видеть, мой Ахмед. Ты нас всех напугал, но меня особенно. Зачем надо было пить ту воду? Ну зачем?

Разумом понимала, что не о том говорит, сделанного уже не воротишь, но не смогла удержаться: сначала упрекнуть, а потом пожалеть. В очередной раз словно увидев и услышав все со стороны, поняла: это получилось у нее не просто по-женски, а скорее по-матерински. И знала: она сейчас права той женской правотой, когда виновных ищут даже среди своих, но все равно готовы отдать за них собственную жизнь. Однако понимала и то, что здесь и сейчас это уже имеет мало смысла. Аллах рассудил по-своему. Ему, как всегда, видней.

– Перестань… – поморщился Ахмед, и в глубине его зрачков на миг мелькнуло раздражение. А потом сразу, без какого-либо перехода, в них снова образовалась пустота. Он будто всматривался куда-то внутрь себя, что-то искал там и не находил. На лбу выступили крупные капли пота, и женщина потянулась за влажным платком, что вместе с кувшином и большой пиалой находился на столике рядом с кроватью. Вытерла пот с лица больного, протерла и грудь. Ахмед не шевелился, опять безучастный, безвольный. Наверное, снадобье Нарбани уже начало действовать в полную силу.

Она заботливо, как больному ребенку, поправила подушку под его головой – и ощутила тыльной стороной кисти что-то твердое. Потянула к себе. Не веря своим глазам, вытащила спрятанный в изголовье кинжал.

Тот самый. С янтарной рукоятью и резными ножнами. Шнурок, вдетый в обоймицу ножен, свисал обессиленной петлей.

Отчего бы повелителю правоверных и не держать в изголовье оружие: ведь он остается воином даже на ложе скорби. Но вид этого кинжала почему-то вселил в нее страх. Веяло от него некой древней силой, загадочной и недоброй.

Испуганным движением женщина быстро сунула кинжал обратно под подушку. Неуверенно посмотрела на Ахмеда – но тот, похоже, ничего не мог заметить сейчас. Он опять впал в забытье, дыхание вновь стало прерывистым, глаза закрыты, губы неподвижны. И лишь пальцы все продолжали сжимать ее ладонь. Но сейчас куда тверже, чем прежде.

И Кёсем наклонилась поцеловать их. Такими же горячими губами…

* * *

…Она выдернула себя из трясины сна, как тянут из воды утопающего: за волосы, безжалостно.

Вскочила. С бьющимся в груди сердцем подбежала к окну.

Ночь висела за окном черным занавесом. Луны сегодня на небе не было, но прямо напротив их комнаты – кажется, протяни руку и коснись – золотыми точками был вышит по черному атласу ковшик Большой Медведицы.

Сафие-султан как-то рассказывала своим воспитанницам, что лишь юные глаза могут рассмотреть в ручке этого ковша крохотную мерцающую звездочку, чуть повыше предпоследней из ярких. И с успокоенным временем сожалением произнесла, что от нее-то самой эта небесная искра давно уже скрыта…

(Была ли валиде в том сне? Кажется, нет. И не было ощущения, что она есть где-то: пусть и в других комнатах, но в пределах досягаемости, среди живых.)

Махпейкер присмотрелась. Ей эта звездочка была видна хорошо, даже щуриться нет нужды. И еще долго так будет, по меньшей мере лет десять, наверно, две трети от ее нынешней жизни… Так далеко вперед даже заглядывать неохота. За этот срок, конечно, многие умереть успеют. Особенно те, кто стар уже сейчас.

В следующий раз, когда придет такой сон, надо еще до пробуждения посмотреть на небо: видна ли в хвосте Медведицы мерцающая искра?

Она невесело усмехнулась, оценив неосуществимость этой мысли. Звезды восходят на небо ночью, она же, засыпая, видит мир глазами проснувшейся женщины – самой ли себя или кого-то иного, но днем, когда небо ослеплено солнцем…

Итак. Был ли в этом сне Ахмед? Да, был. И что-то страшное случилось с ним. Или должно было случиться.

А еще был там кинжал. Он был, кажется, и в прошлом сне… какое-то воспоминание о нем, как и о бабушке Сафие… А ведь она тогда его еще не видела наяву, это случилось до их визита в янтарную сокровищницу!

Махпейкер села на алебастровый подоконник. Сбросила насквозь мокрую от пота рубашку: некому ее видеть сейчас – подруги, Башар и Хадидже, спят безмятежным сном.

Были ли они в этих ее видениях? Не вспомнить. Сейчас, кажется, нет, а вот в прошлом сне… Нет, не вспомнить.

Интересно, им самим приходят такие сны – или только ей одной? А если приходят, то как их зовут в этих снах?

А как зовут ее саму?

Это Махпейкер сегодня как раз запомнила: во сне ее имя было Кёсем. То есть «самая любимая»…

 

Глава 10

Нет правильности в войне

– Вот так и так, – показал один из близнецов (кажется, Доган). – А потом так. И ничего ты не сделаешь с саблей.

– Сделаю, – возразил Аджеми.

– Да нет же, чудак ты. Дырка в сердце, три дырки в печени, правое запястье проколото или вспорото – хватит?

– А теперь смотри: ты делаешь свое «вот так и так», а я…

У них были пустые руки, все тренировочное оружие было сложено на скамье в нескольких шагах отсюда, но девушкам на миг показалось, будто в руках Аджеми возникли сабля и круглый щит, а в правой руке Догана – тот диковинный узкий клинок, правила боя которым он сейчас объяснял.

Юный янычар двинулся прямо, но потом шагнул в сторону, а следующий шаг был словно бы спотыкающийся – и из-под носка его сапога в направлении противника взметнулся клуб пыли; сам же Аджеми, подняв невидимый щит над головой, чтобы оберечься от удара в темя, стремительным движением будто упал вперед, взмахнув невидимой саблей так, что от ее клинка неслышимый свист донесся. Доган же как стоял боком, так и продолжал стоять; только качнулся вперед-назад корпусом и вроде бы неспешно переступил с ноги на ногу, словно танцуя. Он был к девушкам спиной, поэтому им было трудно определить, что проделала его вынесенная вперед рука.

– Убит, убит! – восторженно закричал Мустафа. – Падай по-настоящему!

– Кто? – не понял Аджеми.

– Ты, – спокойно заключил Ахмед. – Ты все очень правильно сделал, но ты убит.

– Будь у нас обоих сейчас в руках вместо воздуха сталь, ты бы уже получил удар в затылок, – без злорадства произнес Доган. И, видя, что парень все еще недоумевает, пояснил: – Изнутри. Раньше, чем пыль накрыла бы мне лицо. А она ведь и не накрыла вовсе.

– В глаз думаешь попасть? – Аджеми посмотрел недоверчиво.

– Почему думаю? Попаду.

– Попадет-попадет, – заверил второй близнец. – И я попаду. В глаз, в ноздрю, в любую пуговицу на твоем доломане. Но вообще-то даже и нет такой нужды.

– Вот именно, – кивнул первый близнец. – Незачем в глаз попадать. Клинок эспады, он – не гляди, что тонкий, – прямо сквозь лоб пройдет, эта кость ему не помеха.

Девушки молча наблюдали за ними из увитой виноградом беседки: отдельно, но рядом. Очень удобное это было место. Участвовать во всех игрищах мальчишек было не то чтобы слишком утомительно, но, безусловно, скучно. Да и незачем: на то и Аджеми, третий партнер по тренировкам, чтобы никто из троих шахзаде не остался без противника, а также, что еще важнее, не сделался противником брата.

– Ты как их различаешь? – негромко спросила Махпейкер.

– Раньше или теперь? – улыбнулась Башар. – Если честно, то с самого начала я своего серебряного рыцаря узнавала по тесьме. А сейчас… уж и не знаю. Как-то научилась. Видеть шнур мне больше необязательно. Да и родинку тоже.

– А почему – «серебряного рыцаря»?

Насчет шнурка Махпейкер ничего спрашивать не собиралась: тут-то все понятно. Медальон они увидели лишь в янтарной сокровищнице, а вот тесьму от него не скроешь – и эта тесьма была на шее только одного из близнецов.

– Фигурка такая на гидравлиде, – объяснила Башар, подчеркнув это позой: выпрямилась, чуть склонила голову, прижала к груди руку, – и та вдруг словно облеклась серебристой латной перчаткой. – Похож… Очень похож.

– Пожалуй… – не очень уверенно согласилась подруга: на водяном органе было много фигурок. Рыцаря она вспомнила, но только позу, к лицу его так уж внимательно не присматривалась. – Но тогда они оба должны быть на него похожи.

(– В бою ятаган – оружие третье, а сабля – второе! – непримиримо доказывал что-то Аджеми. – Главное же – вот!

Трудно было понять, что это за «вот», но руки он сейчас держал так, словно в них находилось какое-то древковое оружие: гвизарма, среднеразмерное копье или бердыш-тебер с широкой лопастью лезвия и ростовой рукоятью.

– Не та скорость, не та точность, не то взаимодействие с телом, рукой, зрением… – дружно отвечали ему близнецы; их двухголосая речь, поначалу удивлявшая и даже забавлявшая, давно уже воспринималась как что-то привычное.

– Да ты понимаешь ли, – Аджеми обратился в пространство между Доганом и Карталом, – что такой удар сметет тебя вместе со своей эспадой, как пушинку?

– Этот «такой удар» меня даже не коснется, – в один голос ответили те, одинаково пожав плечами.)

– Оба и похожи. Но узнавать у меня получается только одного, – Башар как-то неопределенно повела плечами. – То есть и второго тоже, но это уже, как говорят мудрецы, методом исключения: кто не этот, тот другой. А ты как своего отличаешь?

– Скажешь тоже – «своего»! – Махпейкер негодующе фыркнула. – Никакой он не мой! И кто тебе вообще сказал, что я именно его узнаю, а не того же самого Догана? Или не их обоих?

– Так как? – Башар смотрела на нее испытующе.

– Ой, вот хоть смейся, хоть нет, но я и вправду только Картала научилась угадывать, – призналась Махпейкер. – Причем точно так же: сперва по шее без тесьмы, а теперь мне даже необязательно его шею видеть, получается само собой. Ну и дальше тоже, как у тебя: кто не Орел, тот Сокол. Только это совсем не потому, что кто-то из них «мой»! – спохватилась она.

(– А вот куда ты денешься, если на тебя летит такой взмах? – почти кричал Аджеми, показывая этот самый взмах – по-прежнему пустыми руками, но с такой энергией, что воздух снова будто бы засвистел, рассекаемый невидимым железом. – Куда, ну вот скажи? Или скажешь, что отобьешь его?

– Шаг вперед, – пожал плечами Доган, – шаг в сторону.

– Да не успеть же тебе с шагом!

– Еще как успеть. Это тебе только кажется, что такой взмах мгновенен.

– Вечность для фехтовальщика, – подтвердил Картал. – А потом то же самое, что мы в прошлый раз показывали: прямой выпад – и ты обнимаешь райскую гурию. Или, если хочешь, можно на обезоруживание. Принимаю на сильную сторону клинка твое древко где-то вот здесь, а потом…

Сыновья султана молча следили за этой перепалкой.)

– Ну да, не твой, – кивнула Башар (подруга так и не поняла, с иронией это было сказано или нет). – И ты не его.

– Так ведь и ты покамест не его – того, который твой, – резонно ответила Махпейкер. – Вот пусть сперва наш господин и повелитель сдержит свое обещание. Которое даже не клятва. А ведь и клятвы не всякий шахзаде исполняет.

– Тем более не всякий султан, – мрачно согласилась Башар. И тут же продолжила совершенно обычным голосом: – Давай не зевать, а то смотри, как турчонок разошелся. Кажется, мы им сейчас понадобимся как умиротворительницы…

* * *

«Турчонком» они между собой называли Аджеми. Против всех ожиданий, он оказался именно таков. И странности его как раз этим объяснялись: не тем, что парня перековывали заново, как топор в саблю, а тем, что он сам себя ковал, вопреки умениям и намерениям поставленных над ним кузнецов.

Причем первое, что ему предстояло перековать, – это всеобщую уверенность, будто вояки из турок никудышные, а потому боевая мощь Блистательной Порты должна держаться на отуреченных иноземцах.

Прямо скажем, тяжкая это будет работа. Покамест слишком многое подтверждает ту уверенность.

Совсем недавно янычары, ценнейшие из слуг Высокой Порты, получили право официально заводить семьи и записывать детей в корпус по праву наследства. Вскоре пришлось, хоть и с кучей оговорок, это право расширить и на правоверных как таковых, иначе ропот бы пошел: ведь теперь набор в янычары не только проклятье, но и возможность карьеры. Ох и рванули туда правоверные! Не сами почтенные отцы семейств, конечно, но младших сыновей в корпус проталкивать норовили так, как в двери при пожаре проталкиваются. Бакшиш платили, высокое знакомство отыскивали, на кулаках друг с другом дрались и за бороды таскали. Потому что служба в янычарском корпусе – это не только карьера для записанного туда сына, но и для всей его семьи щедрый приварок.

К родичам своих верных слуг Порта великодушна: такие налоговые поблажки им дает, что соседи и конкуренты от зависти бороды рвут клочьями. А уж самому янычару – как достигнет он хотя бы такого ранга, в котором его называют баши, не говоря уж об аге, – о, ему все пути будут открыты. И торговый или ремесленный дом, в который он входит как «свадебный ага», процветет невозбранно. Особенно если управляет этим домом его взаправдашняя семья: отец, дядья, старшие братья, племянники. Причем семья турецкая, и ранее пользовавшаяся всеми возможностями, доступными лишь правоверным…

Ничего этого янычарские родичи не получат. Во всяком случае, от Аджеми. Он из себя ковал настолько правильного янычара, что и наставникам в Эндеруне, поди, неловко становилось. Такие, как он, парчовый пояс не носят, их удел – сложить голову в сражении еще прежде, чем до среднего ранга дослужатся. И тем паче не станет такой человек пользоваться для карьеры тем, что он был другом юности султана. Самое большее – попросит своего друга юности, когда тот станет наконец султаном, оказать ему высшую милость: послать в опаснейшую из битв…

Когда девушки это про Аджеми поняли, им тоже стало в его присутствии неловко. Впрочем, надолго такое чувство не задержалось. Просто приняли к сведению, насколько он правильный, причем в первую голову как янычар. И следили за тем, чтобы ни самим на эту правильность не напороться, ни чтобы другим она урона не причинила. Хотя бы даже и самому Аджеми.

* * *

Подруги действительно могли сейчас оказаться необходимы как умиротворительницы. Если они с этим еще не опоздали: мальчишки как-то незаметно успели сказать друг другу опасные слова и теперь стояли в полной растерянности. Все. Почти все, то есть включая даже Ахмеда – но исключая, конечно же, Аджеми.

– Отвечаешь? – твердо, почти презрительно сказал он кому-то из близнецов, как и ранее, смотря в пространство между ними. – Уверен? О мой шахзаде, прикажи, чтобы сюда принесли шесты: увидишь, как твои янычары умеют биться древковым оружием!

Тут Аджеми наконец увидел Махпейкер с Башар и все-таки сбавил тон: говорить резко в присутствии девушек у него совсем не получалось.

– Не мои, а отцовские, – аккуратно вставил Ахмед.

Это он правильно сделал, потому что их сейчас слушает или, во всяком случае, может слышать множество посторонних ушей: дворец – он шкатулка с изобилием сюрпризов. И раз так, то все должны знать, что престолонаследник никоим образом не покушается на прерогативы отца своего султана.

Посторонние уши, надо думать, все восприняли правильно. А вот Аджеми и близнецы даже не заметили этой реплики. Стоят, глазами друг на друга сверкают, яростно раздувают ноздри.

– А зачем тебе два шеста, янычар? – негромко произнес Яхья, увидев возможность вмешаться. – Ты ведь вроде хотел показать, как гвизармой против эспады работать будешь. Ну так и одного хватит. Будет у тебя шест как тяжелый и очень длинный клинок для боя на дальней дистанции…

Может, он тоже хотел стать умиротворителем – но отчего-то получилось наоборот. Аджеми и близнецы разом гневно втянули в грудь воздух…

– А рука – короткий клинок, – нейтральным тоном заметила Башар, и воздух, втянутый в три груди, тихо вышел наружу, так и не породив ни единого слова, гневного или оскорбительного.

– Точно! – поспешил вмешаться Ахмед. – Равной клинку ей не быть, но подспорьем она станет хорошим…

– Вся рука, – согласился Доган. – И кулак, и локоть…

– И вот… – Его брат двумя «ножевыми» движениями, тычковым и горизонтальным, продемонстрировал вторые суставы пальцев, а потом еще и тычок большим пальцем обозначил. – В кадык, в висок…

– И локоть с коленом, – подхватил Аджеми. – И пояс, сапог на ноге, ватный халат, плащ, что носят поверх доспехов. И булыжная мостовая – если берешь чужой город или защищаешь свой. Стены зданий, камни пролома в крепостной стене, даже земля под ногами, если сошлись прямо в поле, – все это оружие. Проверено жизнью!

– И смертью, – разом кивнули близнецы. А потом с огорчением добавили, тоже вместе: – Жаль, что это не получится…

Они с Аджеми в недоумении посмотрели друг на друга, точно стараясь понять, из-за чего именно совсем недавно были готовы сцепиться.

– Что не получится? – Голос юного янычара звучал не менее пылко, чем минуту назад, но вот непримиримость куда-то делась.

– Где не получится? – заинтересованно спросил Яхья.

– Ничего, кроме игры клинков, – ответил янычару Доган.

А брат его тем временем объяснял среднему шахзаде:

– В правильной схватке. На войне, конечно, всякое случается, тут иной раз коварство поможет, внезапность или хитрые приемы какие. Но в ней-то, войне, точно ничего правильного нет. Вообще.

В воздухе снова повисла недоуменная пауза – и Махпейкер почувствовала, что тут опять пришло время женской мудрости. Потому что для мужчин, пускай они и мальчишки, выбраться из этого тупика выше сил.

– Султан сражается только на войне, – строго произнесла она.

Пауза продолжала длиться, делаясь все более неловкой. И вдруг младший шахзаде, Мустафа, звонко расхохотался. Мгновения не прошло, как смеялись уже все: юноши и девушки, потомки султана и совсем ему не родичи.

– Да… – проговорил наконец Ахмед, обессиленно смахивая с глаз слезы. – Повеселили вы меня сегодня… На войне так не пофехтуешь, права моя гёзде: что-то мы, дураки, без женщин могли бы?

«Даже родиться не смогли бы!» – чуть не съязвила Махпейкер, но сумела промолчать.

– Там другие навыки в цене, другое оружие, – продолжал шахзаде. – Без доспехов, как вы тут показывали сейчас, пусть простолюдины дрекольем бьются, а в доспехах – вообще совсем отдельное искусство… (Близнецы кивнули.) И таких прыжков с подшагом, такой игры ног – ее не будет, когда через миг после прыжка под ногами скользкая накренившаяся палуба. (Близнецы снова кивнули, очень даже понимающе.) Или осыпающиеся камни стенного пролома. (Тут уже кивнул Аджеми.) Когда стоишь в тесном строю, когда под задницей лошадь, или по нее же в трупах увяз, или выше ее в воде. Когда ты уже сам несколько раз задет, а конца бою не видно… Что?

– Все верно говоришь, – подтвердил ближайший из близнецов, а потом они заговорили не хором, но наперебой: – В абордажном бою сабля стоит больше эспады, там-то машешь не прицельно. Ну и с эспадой бывает неправильный бой, если противников трое. И пускай ты успел превратить их в двоих, в следующий миг все равно приходится разить и держать на разные стороны одновременно. Тут без оружия левой руки умрешь сразу.

– Так-то, братья Крылатые, – подытожил Ахмед. – Вы моих… отцовских янычар не смущайте. В делах войны они, даже ученики, поученее вас будут.

«Крылатые» – так с недавних пор в их компании называли близнецов. Оно и верно: Доган и Картал, сокол и орел, оба с крыльями.

– Но мы ведь и говорим – неправильно все это, – не то согласился, не то оспорил Доган.

– Нет правильности в войне… – поддержал брата Картал.

Они снова замолчали.

– А когда не на войне, скажешь, все обязательно по-правильному? – подзадорил Яхья.

– Да нет, что ты. – Картал даже улыбнулся, как удачной шутке. – Если пешие, без доспехов, один на один и не на войне – тоже может быть неправильно. Вот в пору юности наших отцов…

– А они у вас что, разные? – фыркнул Мустафа и тут же ойкнул: ладонь Ахмеда весомо опустилась ему на плечо. Такими вещами не шутят.

– В пору юности наших отцов, – тем же тоном продолжал Картал, – при дворе франкского падишаха Анри повздорили несколько его беев. То есть cперва повздорили двое, но их друзья, которые…

Махпейкер с удивлением глянула на свою подругу: та словно бы подобралась.

– И дошло у них до поединка, как то среди франков заведено, – увлеченно вел рассказ Крылатый: в сторону девушек он даже не покосился. – Утром вышли они вшестером на окраину, те, кому надлежало сражаться, встали друг против друга – ну и друзья их, в попытках помирить противников сами окончательно поссорившиеся, тоже эспады обнажили. Первыми ринулись в атаку двое из числа друзей, и стала эта атака для них последней, ибо, сделавшись из друзей врагами, в слепой ярости думали они не о том, как защищаться, а о том, чтобы убивать, – в чем и преуспели мгновенно. Потом сошлись двое других друзей и бились на равных…

– Но оказался их поединок столь же краток, как у первой пары, – подхватила Башар.

Картал, вне себя от удивления, захлопнул рот с явственно различимым зубовным лязгом. Среди мальчишек прошло какое-то движение, бурное, но незавершенное: изумились все.

– …Поскольку один из них, саксонец родом, изготовился к бою по-старинному, как с мечом и в доспехах сражались, – бесстрастно продолжила Башар, будто по книге читала. – А противник его, узрев несовершенство этой стойки в их положении, сделал глубокий выпад и смертельно пронзил своего друга-врага. Тот же, взмахнув клинком, будто в руке у него была сабля, обрушил на голову своего убийцы рубящий удар.

– И упали они вместе, – нет, это сказал не Картал: тот все еще пребывал в глубоком недоумении. Но вот брат его, Доган, опомнился раньше. – И был потом победитель унесен с поля схватки, можно сказать, замертво, и лечили его долго искуснейшие врачи, но длительное время пребывал он меж жизнью и смертью, на ноги же встал через шесть недель, а мог бы и не встать вовсе, тогда это единоборство тоже завершилось бы вничью.

Аджеми удовлетворенно кивнул, получив хоть частичное подтверждение своей давешней позиции. А Доган на мгновение замолк, словно перебросив девушке возможность повествования, как в игре тряпичный мяч перебрасывают. Башар, подхватив этот невидимый мяч без промаха, продолжила:

– И всю последующую жизнь надвигал он берет до самых бровей, ибо остался у него после того удара шрам через весь лоб. Но завершим рассказ о нем, поскольку тем временем вступили в поединок те двое беев, которые и должны были драться, единственные из всех. Отчего-то один из них, наиближайший падишахов любимец, оставил дома кинжал для левой руки, потому сражался только с эспадой в правой. Противник его видел это, но не вложил в ножны свой кинжал, хотя так было бы благородней; бился обоеручно, на что имел полное право, пускай хвалить его за это и не приходится.

Девушка сделала паузу, отправив мяч повествования обратно.

– А поскольку то была пора, когда эспадой уже много чего умели в атаке, но куда меньше теперешнего в защите, – Доган выразительно глянул на Аджеми, явно собиравшегося еще раз удовлетворенно кивнуть, и тот передумал, – то трепал он своего врага, как сансун, боевой пес, задиристую шавку треплет. Два десятка схождений у них было, столько же ран он нанес падишахову фавориту, не стремясь убить, а сам лишь единожды оцарапан был. И, воистину, как израненную шавку оставил валяться, сам же с насмешкой ушел, зная, что смертельных повреждений его враг не получил, а потому не очень опасаясь гнева падишаха.

Снова пауза – и незримый мяч перелетает к Башар.

– И вышло у них, как в дастане про друзей купца, которые помогали ему сесть на отходящий от причала корабль, – без запинки продолжила она, – когда друзья эти, неся его мешки с особо ценным товаром, успевают взбежать по сходням – и остаются на борту вместо него, потому что сходни тут же поднимают и корабль отправляется в плавание; купец же с последним мешком, на миг только опоздав, бесплодно мечется по берегу, кричит вслед судну и рвет свою бороду от досады. Однако в итоге все-таки получилось так, что через месяц догнал купец тот корабль по берегу и сумел на него сесть. Лучших лекарей прислал франкский падишах для спасения своего фаворита, и воистину искусны были они, и зажили все девятнадцать ран его, не прошло и четырех недель. Возликовал любимец падишаха и решил, что достаточно здоров он, чтобы сесть верхом на скакуна и, красуясь, галопом промчаться…

Девушка замолчала – и ее собеседник, подхватив последнюю подачу, завершил эту историю:

– …Однако он решил так, а его раны – иначе. Открылись две из них, и истек он кровью, даже не успев вернуться с верховой прогулки. Вот так, месяц спустя, завершился тот поединок, ставший из парного шестерным и унесший жизни четырех участников, лишь чудом не пятерых.

Замолчав, они смущенно переглянулись, сами недоумевая по поводу того, что сейчас проделали. Трое братьев-шахзаде, брат-Крылатый и юный янычар смотрели на них в полном остолбенении.

Махпейкер была поражена меньше всех: она-то знала, из какого рода ее подруга, насколько она умна и памятлива, – так что дивиться ли, если с детства прислушивалась к рассказам старших? Не столь уж и далеко владения «падишаха франков» от родных краев нынешней Башар, а дела его еще ближе. Поди, на далеких островах в Андаман-дениз тоже обсуждают, в меру своего знания, события во дворце Топкапы, гадают, кто кого убил или убьет…

Вздрогнув, она соскочила с этой мысли, как с вымощенной мрамором дорожки на мягкую траву перескакивают.

– Да… – наконец нарушил тишину Ахмед. И этим как бы подал знак: мальчишки зашевелились. Кто пожал плечами, кто недоверчиво хмыкнул, кто в восхищении цокнул языком.

Башар и Доган облегченно рассмеялись и, не глядя друг на друга, каждый отшагнул назад: он – к брату, она – к Махпейкер. И вот теперь та удивилась по-настоящему: Башар прерывисто, учащенно дышала, на щеках ее пятнами разгорался румянец, скромно опущенные веки подрагивали… Да что с ней случилось?

– Дикие люди, – скривив губы от отвращения, проговорил Аджеми.

– Кто? – озадаченно поинтересовался Ахмед.

– Да беи эти франкские. И их падишах, если он такое дозволяет. У нас ничего подобного невозможно.

– А-а, ну да… – Не пристало будущему султану испытывать неловкость в разговоре со своим янычаром, тем более с юным учеником янычарской школы, но что тут поделаешь: он почувствовал себя неловко.

И остальные тоже уперлись взглядами кто куда, лишь бы не смотреть в глаза Аджеми. Только самый младший, Мустафа, расцвел ехидной улыбкой, ощутив себя взрослее хоть кого-то. Много взрослее…

Хотя, строго говоря, Аджеми прав: такое в Блистательной Порте действительно невозможно. Зато возможно другое. Многое другое.

– Увидеть бы, как это происходило… – В голосе Мустафы явственно прозвучали мечтательные нотки. – Своими глазами…

– Да, неплохо бы, – согласился Ахмед. – Только для этого или пленных франкских беев придется раздобыть, или их страну завоевать сперва.

– Будет сделано, – твердо пообещал юный янычар с таким видом, словно он только ждет приказа, чтобы осуществить это единолично.

Мустафа фыркнул от смеха, Ахмед, хмуро глянув на младшенького, осуждающе покачал головой, Яхья как-то странно провел ладонью по лицу, и глаза его вдруг блеснули.

– Да зачем такие сложности, о мой шахзаде? – удивился Доган. – Сейчас и без этого покажем!

 

Глава 11

Пронзенное сердце

Близнецы непостижимым образом умели в самые рискованные моменты повести себя так естественно, что потом приходилось только гадать, вправду ли тот момент был рискованным или это лишь почудилось. Вот и сейчас даже опытнейшие придворные долго бы голову ломали, каким тоном следовало произнести «мой шахзаде», надлежало ли при этом повернуться к Ахмеду, к воображаемой точке пространства между ним и следующим по старшинству Яхьей – или к самому младшему из сыновей султана, потому что он и высказал желание. Как ни поступи, все чревато тяжкими последствиями. А тут – ррраз! – и все уже позади, да не просто позади, но словно и не было ничего, как по широкой дороге прошел Крылатый там, где иному по натянутому канату балансировать пришлось бы. Братья-шахзаде заинтересованно следят, как Доган направляется к каменной скамье, на которой сложено оружие для матрака, уверенно выбирает там один из ротанговых клинков…

За размышлениями о том, как все это братьям-Крылатым удается, Махпейкер пропустила мгновение, когда Башар вдруг тоже оказалась возле той скамьи.

Все охнули разом, словно девушка туда и вправду по канату над бездной прошла. Больше всех растерялся, кажется, Доган. Он-то был уверен, что показательную схватку ему предстоит провести со своим братом. Все в этом были уверены…

Башар по-прежнему скромно смотрела вниз, на лице ее уже не было румянца, с дыханием она тоже справилась… В общем, мальчишек это могло обмануть – и обмануло. А обмануть Махпейкер подруга, конечно, даже не собиралась.

Молча выбрала себе такое же оружие, как у Догана: длиннее и тоньше тех обычных тростей, которыми на пару со щитами упражняются, зато само словно бы с малым щитом, укрепленным перед рукоятью. Эти штуки сегодня Крылатые с собой притащили, с ними один из них и показывал прием, вызвавший такое возмущение у Аджеми… с чего все и началось…

Надо полагать, это тренировочные копии тех эспад, достоинства которых близнецы так воспевали.

– Тебя и этому учили тоже? – с непонятным выражением спросил Ахмед.

– Нет, о мой повелитель! – безоблачно, с нарочитой наивностью ответила Башар. – Не учили. Но я это видела: и… там, и здесь тоже, сегодня. Я хорошо все запомнила. Ты увидишь, как бились на том шестерном поединке, мой шахзаде.

– Н-ну, ладно, – чуть поколебавшись, ответил старший из сыновей султана. Неуверенно улыбнулся. – А и вправду, посмотрю-ка я, так ли искусны мои гёзде в франкских боевых плясках, как в турецких!

Всем – почти всем, кроме одного, – опять сделалось неловко: уж слишком ясно было, что это сказано для Аджеми, в присутствии которого будущий султан Оттоманской Порты поневоле ощущал себя именно турецким владыкой. Разве что сам Аджеми ничего такого не заметил, ну так ведь он вообще для этого слишком прям и даже, пожалуй, прост. Настолько прост, что сейчас в глубоком недоумении смотрит на Башар, замершую с тренировочной эспадой в руках. Хмурится. Ему, как правильному ученику Эндеруна, все-таки тяжело свыкнуться с мыслью, что девушки могут общаться с ними – мужчинами! – на равных, а тем более принимать участие в оружейных состязаниях. Но понимает, что не ему тут, во дворце, такое решать. Кроме того, он ведь и появился здесь позже, чем они: каждая из девчонок – и Башар, и Махпейкер – уже успела сделаться для шахзаде и близнецов «своим парнем»…

Ахмед снова улыбнулся и подал знак: начинайте.

* * *

Башар отсалютовала клинком. Доган, немного помедлив, повторил ее движение. Он до сих пор выглядел слегка растерянным, но когда встал в фехтовальную стойку, преобразился, сбросив с себя все чувства, словно плащ уронил с плеч.

Это совсем не напоминало те шумные и верткие схождения, которыми так богат матрак. Девушка и парень словно пятились друг от друга, перемещаясь вдоль одной линии, как канатоходцы. Махпейкер вдруг поняла: им просто ничего иного не остается делать; то, что у них в руках, соответствует франкской эспаде – а ее тонкий и легкий клинок движется быстрее, чем тело. От него нельзя уходить в сторону, нельзя и подключать оружие левой руки, вот почему они щиты не взяли, и вот почему малый щит перемещен на само оружие. Нельзя работать клинком на рубящем ударе и почти нельзя на полосующем. Не получится просто. Не успеть…

И сблизиться нельзя. На состязании – проиграешь, в бою – умрешь.

А еще именно поэтому, наверно, близнецы давеча сами не знали, радоваться ли такому. Они ведь так хорошо владеют навыками рукопашной схватки, во всяком случае, хвастаются – и вот теперь у них, получается, это сокровище отбирают.

– Береги глаза! – коротко и страшно выкрикнул Аджеми, мгновенно поверив, что это настоящий бой. Совершенно невозможно было понять, кого он предостерегает.

Махпейкер так не думала и за подругу не боялась: оба фехтовальщика понимали, что может натворить ротанговая трость при тычке в открытое лицо или горло, и держали тренировочные клинки ниже, на уровне корпуса. Но все равно сердце у нее на миг захолонуло.

Перемещаясь в боковой стойке, они несколько раз качнулись туда-сюда, будто невидимая линия между ними вдруг стала даже не канатом, а длинным шестом или копейным древком, позволяющим давить, вкладывая силу в толчок. А потом движение вдруг сделалось однонаправленным: Доган, с оружием в руках забыв обо всем, вдруг впал в раж и начал теснить свою противницу, как бычок антилопу. Выглядело это… нет, все-таки не страшно, однако Махпейкер пришлось еще раз специально напомнить себе, что бояться нечего.

Снова глянула: не опасно ли подняты скругленные острия ротанговых эспад? Как будто нет, хотя движутся они с почти не уследимой для взгляда скоростью.

Их по-прежнему разделяло то пять-шесть шагов, то семь-восемь, клинки Башар с Доганом ни разу не скрестили, но оказалось, что даже при этом можно теснить. Шаг по мраморной вымостке, шаг по гравиевой дорожке, еще два прямо по траве – и вот уже за спиной Башар та самая скамья, с дубинками и щитами на ней. Сейчас девушка наткнется на нее и проиграет схватку.

– Сзади! – предупредил ее Аджеми.

– Стой! – в один голос крикнули второй брат-Крылатый и Ахмед. Это, кажется, касалось скорее Догана.

Все они опоздали: выкрик застиг фехтовальщиков уже в воздухе. Башар и не думала больше отступать, а Доган не собирался останавливаться. Они вдруг метнулись друг на друга прыжком, мгновенно перекрыв дистанцию, на которой, казалось, только камень или метательный нож достать может, а не эспада в руке.

* * *

Махпейкер увидела, как ротанговый клинок упруго выгнулся, ткнувшись Башар под грудь; выпад девушки тоже достиг цели, но об этом Махпейкер, мгновенно бросившаяся на помощь подруге, даже не подумала.

Мальчишки тоже сорвались с места, но они снова опоздали. Доган опередил их, он даже Махпейкер опередил, первым успев подхватить на руки медленно оседающую Башар. Сам кособочился, но держал крепко, даже слишком крепко: девушка, морщась от боли, попыталась вывернуться. Парень на это не обратил внимания, а вот Махпейкер украдкой перевела дух. Но все равно бережно переняла подругу у Догана, а когда тот все-таки не понял, что надо разжать руки, отпихнула его локтем, решительно, даже злобно: он виноват, виноват, виноват, очень сильно виноват – и пусть хорошо запомнит это!

Тут подоспели остальные мальчишки, тоже напуганные тем, что показ фехтовальных приемов вдруг превратился во взаправдашнее смертоубийство (по крайней мере им так казалось), – и, страстно желая помочь, спасти, утишить боль, поскорее зажать несуществующую рану, опрокинули их троих наземь, сами тоже на ногах не удержались. Покуда разбирались, где чья конечность, Махпейкер быстро оттащила Башар на шаг от образовавшегося завала. Она уже поняла, что ничего по-настоящему страшного не произошло: крови на платье не было, ребра (она быстро прощупала) оставались целы, то есть подруга отделалась просто ушибом, пускай болезненным и сбившим дыхание.

Она сидела прямо на траве, обнимая Башар, полулежащую лопатками у нее на коленях. Рядом, осторожно распутываясь, поднимались с земли мальчишки: некоторые из них еще были уверены, что пострадавшая девушка находится где-то под грудой их тел, так что стремились быть одновременно и быстры, и аккуратны в движениях. В общем, на них сейчас забавно было смотреть, но следовало удержать улыбку, потому что неправильно смеяться над будущим повелителем правоверных, даже если ты – его гёзде и вам нечего скрывать друг от друга.

Вам-то нечего, но вот ведь и другие его подданные сейчас рядом. То есть будущие подданные. А пока что всего лишь братья и друзья.

Кроме того, смешнее всех выглядит сейчас не Ахмед, а Доган, все еще испуганный и раскаивающийся.

А вообще-то, можно ведь смеяться не вслух, а движением глаз, прикосновением рук, голосом тела… И говорить так тоже можно, во всяком случае, если сидишь рядом, тем более в обнимку.

В гареме такую манеру разговора осваивают раньше многого иного…

«Больно тебе?» – спросили пальцы Махпейкер, бережно прикоснувшись к боку Башар.

«Да так… – неопределенно шевельнула плечами подруга. – Ой, вот здесь не трожь! А вот здесь можно».

«Значит, все-таки больно, – констатировала Махпейкер. – А встать ты действительно не можешь?»

«Да ты что, смеешься, что ли? – Башар возмущенно изогнулась. – Но пусть эти дурачки еще немного себя пообвиняют».

«Не все они себя обвиняют. – Махпейкер легонько качнула подбородком. – Вот этот, сама видишь, стоит как стоял».

Башар шевельнулась – в том смысле, что, мол, пускай: даже лучше, если в обрушившейся на них (ну, почти на них) куче сражающихся окажется на одного бестолкового мальчишку меньше. Хотя, вообще-то, и он мог бы побеспокоиться.

«Ну вот такой он, значит, – одновременно сказали они друг другу, по-прежнему бессловесно. – Впрочем, какая нам разница: мы ведь предназначены не ему!»

Окончание этой фразы у них получилось не вполне одинаковым. Махпейкер нахмурилась, пытаясь понять, отчего так, – но тут время беззвучных речей завершилось.

– О мой шахзаде, прикажи – пусть скорее позовут госпожу Жирафу! – Аджеми махнул рукой куда-то в сторону решеток, отделяющих двор состязаний от женской половины дворца.

– Дурак!!! – Ахмед замахнулся было, но не ударил; закрыл лицо рукой и мучительно покраснел. Ясно же, юный янычар знать не знает, что за зверь такой «жирафа», для него это просто имя Хадидже. Но раз уж он ее поминает сейчас – значит, ему известно, когда и по какому поводу она проявила себя как целительница…

Нет тайн во дворце: ни в женской его половине, ни вот тут…

* * *

Это случилось, по меркам их нового бытия, давно. Аджеми тогда всего на пару тренировок здесь появился. Еще не было ясно, надолго ли задержится он в кругу шахзаде… а если да, то вытеснит ли из этого круга двух девчонок-сорвиголов или они сумеют остаться там «своим парнем»?

Мог и вытеснить, сам того не заметив. Прост он был. Потому когда вышел на поединок с Ахмедом – а это, по выбору шахзаде, был кистан-матрак, соответствующий не поединку на саблях, но, можно сказать, дубинному бою, – то честно и просто бил своего противника короткой деревянной палицей, ну и сам принимал от него ответную меру. Тут не подобие сабельной схватки на легких ротанговых клинках, где можно взять искусством, дубинный поединок – лупи да терпи.

Янычар-то, даже на первых годах обучения, терпеть привычен. А вот сыновей султана иному учат.

Хорошо они сразились, Ахмед по общему числу ударов верх взял. Очень хвалил своего напарника по состязанию, а пропущенным попаданиям даже посмеивался: мол, ерунда все это. Так весел был и беззаботен, что даже Крылатых ввел в заблуждение (во всяком случае, так тогда казалось), тем более своих младших братьев, об Аджеми и говорить нечего. А вот девушки, ревниво и настороженно наблюдавшие за этой тренировкой, что-то заподозрили. И потом, когда кистан-матрак подошел к концу и все, кроме Ахмеда, покинули тренировочный дворик, Махпейкер с Башар затаились, украдкой проследили за старшим шахзаде.

Нашли они его в этой самой беседке – без сил лежащим прямо на полу и едва сдерживающим слезы. Конечно, никому он не мог рассказать о таком, никому не мог доверить заботу о своих ссадинах и кровоподтеках. Им, гёзде, девчонкам, доверил бы это вообще в последнюю очередь, но они его даже спрашивать не стали. Ловко раздели в четыре руки («Лежи-лежи, о господин наш и повелитель, у тебя от нас секретов не больше, чем у нас от тебя!»), потом Башар помчалась за бальзамами и притираниями, а Махпейкер, разорвав на полосы свою нижнюю рубаху и вновь накинув платье, поспешила с лоскутами к ближайшему фонтану, благо он тут же во дворе журчал.

Обильно напитав ткань прохладной водой, вернулась в беседку и умело наложила на все ушибленные места влажные примочки. Ахмед, ежась от холода, пытался было возразить, но она объяснила ему, бестолковому, что это надо сделать как можно раньше, а то синяки надолго останутся. «Откуда знаешь?» – спросил шахзаде совсем плачущим голосом: уже понял, что перед гёзде может позволить себе роскошь не притворяться. Махпейкер только фыркнула: «А ты как думаешь, господин и повелитель?»

Тут подоспела и Башар: не с бальзамами, а со встревоженной Хадидже, которая и отвечала перед валиде-султан за эти бальзамы, а также за прочий набор для малого целительства. При виде «жирафы» Ахмед, только что лежавший пластом, чуть не выскочил из беседки в чем был – то есть в одних только мокрых лоскутах. Насилу они убедили своего господина и повелителя, что раз уж Хадидже тоже его гёзде, то и от нее у него секретов быть не должно. Ей ведь так или иначе вскоре делить с ним ложе.

Хадидже, бедняжка, сама заливалась багрянцем и ни на что, кроме синяков, взгляд поднять не смела. Ахмед в конце концов даже посмеиваться над ней стал, как давеча над пропущенными ударами…

* * *

«Госпожа Жирафа» с лекарской сумкой на сгибе локтя уже спешила к ним, проскользнув сквозь узорную калитку. Никто не успел бы за это время ее позвать. Воистину – нет тайн во дворце!

Махпейкер подхватила Башар под мышки, Хадидже – под колени. Доган, бледный, по-прежнему сквозь землю готовый провалиться от чувства собственной виноватости, сунулся было помочь им, но Махпейкер сердито посмотрела на него, и парень действительно чуть не провалился сквозь землю.

Вдвоем девушки быстро внесли подругу в беседку, она совсем недалеко была. Мальчишки остались снаружи, даже отступили на несколько шагов: беседка для них сразу превратилась в «женскую половину».

– Я в него тоже попала, – улыбнувшись, шепнула Башар. – Посмотри: он заметил это или нет?

– Сейчас заметил. – Махпейкер, встав коленями на резную скамью у стенки, осторожно раздвинула зеленое сплетение виноградных лоз, глянула сквозь него. – Ого, еще как заметил: стоило ему тебя в наши руки передать – сразу о себе вспомнил… Здорово ты ему пониже пояса ткнула!

– Именно туда, – Башар снова улыбнулась, – а он мне – в сердце…

– В печень скорее, – рассудительно заметила Хадидже.

– Слушай, что ты делаешь?

– То, что должна. – Хадидже говорила спокойно, но тем «взрослым» голосом, ослушаться которого было неловко: то есть можно, но сразу почувствуешь себя по-глупому строптивой малолеткой. – Ну-ка, подними руки…

Зашуршала ткань.

Махпейкер оглянулась – и увидела, что Башар лежит навзничь, в одних шальварах: платье и рубашка аккуратно развешены на соседней скамье. На правом боку ее набухает багровый до черноты кровоподтек.

– Ты вообще-то зря храбришься. – «Госпожа Жирафа» со всем тщанием прощупала ушибленное подреберье, покачала головой, достала из поясного кошеля флакон с бальзамом. – Терпи, сейчас немного больно будет…

– Ой!

– Да что ты как маленькая. Сейчас… вот так… Немного повернись, еще… Довольно. Что ж, повезло, ничего страшного: считай, просто тростью получила. Бывает…

– Думаешь, могло быть хуже? – Башар подняла голову.

– Еще как, – серьезно кивнула Хадидже. – Совсем невесело могло получиться. Он, наверно, хоть чуточку, но все-таки удержал выпад.

– Ну… да, похоже, – неохотно признала пострадавшая. – Будь иначе, мне бы его не достать: вот настолько, насколько у него рука длиннее, он меня бы и проткнул. А я до него только едва дотянулась бы, разве что оцарапала… если настоящим клинком…

– Там и царапины достаточно! – тоном знатока сообщила Махпейкер.

– Не всегда, – Башар произнесла это с не меньшим знанием дела – Но, в общем, так, как получилось сейчас, мы с ним обменялись равными ударами. Он мне сердце пронзил… пускай печень, результат тот же. А я ему – то, что для мужчин дороже сердца…

Она села на скамье, слегка поморщилась от боли, но решительно потянулась к одежде.

– Оба вы пронзили друг другу сердце, – глядя в сторону, тихо произнесла Хадидже. – Давно уже…

– Ой, скажешь тоже!

Минуту-другую три подруги сидели рядом, молчали – слова были не нужны. Даже смотреть друг на друга избегали.

– Он, смотрю, до сих пор приседает, трет неудобоназываемое место… – нарушила молчание Махпейкер, снова выглянув из беседки.

– Правда? – забеспокоилась Башар. Торопливо оправив платье, встала на скамью рядом, потянулась к той же щели между виноградными лозами – и охнула, болезненно скособочившись.

– Сиди! – хором ответили подруги, взяв ее за плечи.

– Надо ему помочь… – тем же «взрослым» голосом произнесла Хадидже, но осеклась.

– Сиди! – хором ответили на сей раз Махпейкер и Башар, таким же движением придержав за плечи старшую подругу. Та уже и сама сообразила, до ушей залилась багрянцем: осматривать «неудобоназываемое место» ей совершенно точно не подобает, они, все трое, – гёзде шахзаде Ахмеда, а не его друзей.

По-видимому, Догану все же досталось слабее, чем могло показаться. Он уже не был занят своим ушибом, а, судя по жестикуляции, всячески признавал свою вину. Но с ним не соглашались. Ахмед, похоже, настаивал, что он, допустивший этот поединок, виноват больше всех, второй близнец-Крылатый тоже свою долю вины искал, даже Аджеми раскаивался, хотя уж ему-то в чем себя винить? Наверно, в том, что именно из-за его упрямства дело вообще повернуло к схватке на эспадах, – да еще в том, что он слышал о лекарских навыках Хадидже… но последнее, кажется, Ахмед решил считать не имевшим места, а то ему самому осталось бы только сгореть со стыда.

Двое младших шахзаде стояли чуть в стороне от своих товарищей по матраку, не принимали участия в их угрызениях. Ну, так они-то и вправду не виноваты: ни Яхья, ни Мустафа.

– Наверно, хватит их мучить? – прошептала Башар.

– Им полезно, – неумолимо заметила Махпейкер. – Да они ведь не так уж и мучаются, иначе за настоящим лекарем послали бы, а не только за «госпожой Жирафой» (она улыбнулась Хадидже; та укоризненно качнула головой, но тоже не удержалась от улыбки).

– Да, – подумав, согласилась Башар. – Мой серебряный рыцарь сейчас испытывает страшную неловкость от того, что он ударил девушку палкой, – но он отлично понимает, что мы не сыграли с ним в ту же игру, как вторая пара миньонов…

– Вторая пара кого? – чуть помедлив, спросила Хадидже.

Насчет «серебряного рыцаря» вопрос не задала. Не сочла важным – или и без объяснений догадалась о фигурке на гидравлиде? Махмейкер с досадой на себя саму подумала, что даже они с Башар, знающие, насколько умна их подруга, порой воспринимают ее поистине голубиную кротость как признак невеликого ума.

– Миньонов, – повторила Башар. – Это… ну, в общем, те самые беи, приближенные франкского короля Анри. У которых был шестерной поединок – и пятеро в нем легли, причем четверо не встали. Мне-то о нем знать положено, а вот откуда про этот бой слышали Крылатые…

– Да уж почему бы им не слышать, – пожала плечами Махпейкер, – или не читать… Может быть, на том же языке, на котором ты слышала-читала. Они ведь из какого-то очень непростого рода…

– Ты права. Они не просты, – задумчиво кивнула подруга. – Совсем не просты… Слушай, давай окликнем мальчишек, жалко же!

– Подождут! – возразила Махпейкер не менее решительно, чем минуту назад. – Им полезно еще немного почувствовать себя виноватыми. Больше ценить нас будут. Особенно твой тебя…

Тайн между подругами не водилось, так что при этих словах в ее голосе проскользнула лукавинка.

– Выдумаешь тоже… – Башар зарделась. – Тогда уж и твой – тебя.

– Наш – нас, – тихо поправила ее Хадидже. – Ахмед верен своему слову, но не искушай судьбу…

– Молчу-молчу. – Башар досадливо прижала ладонь к губам. – Ты, как всегда, права, госпожа Жирафа.

– Пока еще – да…

Они снова помолчали, без слов понимая, что это «пока» относится не к правоте, а к «жирафе». За последние месяцы Ахмед словно бы подпрыгнул к небу, резко прибавив в росте. С мальчишками такое случается: вот только что он паренек, которого называют «юношей» лишь из почтения к его роду или статусу, а через полгода – уже взрослый и рослый парень, юноша без всяких оговорок.

Если так, то вскоре он перестанет быть ниже Хадидже. Но пока…

– Тебя валиде сюда направила? – спросила Махпейкер, перебрасывая мостик разговора через течение иного ручья.

– Разрешила мне к вам выскочить. – Хадидже выделила первое слово. – Не направила. Я, увидев, что стряслось, вскочила – а она не стала меня за косу удерживать.

– Да ничего не стряслось вообще-то. А ты, значит, так и сидела в полной готовности? – Башар кивнула на сумку.

– Я-то что… При Сафие-султан сейчас дежурит кто-то из младших евнухов, особо быстрый на ногу, чтобы в случае чего за лекарем бежать. Эфенди Абдуррахман сейчас там, у султана.

Младшие подруги недоуменно переглянулись. Абдуррахман был искуснейшим из дворцовых лекарей, и неудивительно, что он почти все время проводил при повелителе правоверных: тому, по слухам, нездоровилось чаще, чем в прошлые месяцы. Гораздо труднее понять, для чего он может понадобиться бабушке Сафие. То есть если для нее самой, то ничего удивительного: она ведь как-никак старше собственного сына. Но если для внука…

Что тут делать лучшему лекарю Блистательной Порты? Пластырь на ссадины накладывать, синяки и шишки исцелять? Для этого и лекаря попроще более чем достаточно. Да и самой Хадидже хватит.

Хватило же ее сейчас…

– Пока был матрак, она не волновалась, – пояснила Хадидже. – А вот томак ее тревожит.

– А, вот в чем дело…

Томак. Вообще это в определенном смысле часть матрака, поскольку все, чем занимаются в этом дворике, и есть матрак: даже рукопашные поединки, даже сегодняшняя «дуэль миньонов». Но если глянуть не столь широко, то матрак – это когда щит в левой, деревянный клинок в правой… короче говоря, подготовка к настоящему бою и именно на поле боя. Там ведь именно так все, остальные сочетания – от иблиса.

Поэтому томак – отдельно. Это бой на особого рода бассалыках, «шнуровых» кистенях. Понятно, вместо ударного ядра там мягкое било, мешочек с песком внутри чуть большего мешочка с шерстяными очесами: иначе на каждой тренировке по меньшей мере один труп прибавлялся бы. Даже таким кистенем можно ушибить довольно-таки серьезно, ну так голова ведь защищена, на ней специальный тюрбан поверх плотной шапочки фесского войлока. А при ударе по телу томак не страшнее, чем основное оружие матрака. Будущему воину на такие ушибы жаловаться смех и стыд.

Был какой-то мастер-томакчи, под руководством которого шахзаде тренировались раз в неделю, но девушки его никогда не видели: эти тренировки проходили, разумеется, за пределами гаремного двора. Сюда томакчи путь был закрыт – и то чудо, что Ахмед как-то ухитрился устроить дело так, чтобы братьев-Крылатых пропускали. Ну, кому охота ссориться со старшим шахзаде, которому, вполне возможно, совсем скоро престол наследовать.

Пара-тройка евнухов была томаку немного обучена, и для них путь в этот дворик не запретен, однако их здесь тоже не привечали: для юных шахзаде они представляли слишком уж малый интерес. Во всех смыслах. Прежде всего как напарники по тренировкам.

Махпейкер и видела-то этих евнухов лишь мимолетно, в самые первые дни появления Крылатых. Молоденький, еще с «цветочным» именем (Гладиолус, кажется), и двое постарше, Лятиф и Илхами… или Илхами не для занятий томаком приходил?.. Какая разница, впрочем: теперь их сюда не зовут.

Но все равно непонятно, что тревожит Сафие-султан.

– Бабушка… – пожала плечами Башар.

Наверно, она права. Бабушкам положено беспокоиться за подрастающих внуков. И не всегда получается самой себе объяснить, почему что-то тревожит, а другое нет. Даже если эти вещи одинаково опасны. Точнее, безопасны.

– Ладно, девочки. – Хадидже, похоже, приняла решение за всех них. – Давайте хоть мы не будем добавлять ей тревоги. Не за внука, так за одну из нас.

– Ой, и правда! – Махпейкер вскочила на ноги.

– И турчонка жалко, – добавила Башар. Она тоже поднялась, старательно делая вид, что не замечает устремленных на нее взглядов подруг – задумчивого Хадидже и лукавого Махпейкер: «Да, как же, об Аджеми ты думаешь, а не о своем Догане!»

Но они не успели сделать и шага к выходу из беседки. Сзади кто-то демонстративно кашлянул и, не скрываясь, шумно завозился.

Девушки, одновременно вздрогнув, обернулись, чтобы встретить ехидный взгляд Ахмеда. Старший шахзаде, отделившись от товарищей, подобрался к беседке сзади, раздвинул виноградное плетение и заглянул между лоз внутрь, как Махпейкер наружу выглядывала.

– Ага, – громко сказал он, и в голосе было ехидства не меньше, чем во взгляде. – Хитрые девицы не спешат сообщить нам, что у них все в полном порядке.

– Почти так, о господин мой и повелитель, – нашлась что ответить только Хадидже. – Можешь успокоить cвоего друга: ему не довелось ранить женщину, он лишь…

Она не договорила, потому что Ахмеда больше не было рядом с беседкой: выяснив, что хотел, он уже шагал к своим братьям и друзьям.

Юноши быстро обсудили что-то между собой, причем было видно, что Доган и в самом деле испытывает огромное облегчение, а Аджеми буквально руки к небу воздел, благодаря Аллаха. Потом Ахмед кивнул в сторону дальней стены двора – и все они отправились туда, где на поворотных кольях были водружены закованные в доспехи истуканы «крестоносцев». Там же было сложено и оружие для сегодняшнего томака…

Не прошло и минуты, как весь тренировочный двор заполнился грохотом и лязгом: мальчишки лупили по истуканам так, словно вправду перенеслись во времена хачлы сеферлери, крестовых походов, – и, стоя плечом к плечу, отражали рыцарскую атаку.

Девушки молча переглянулись. Судя по звуку, там пошли в ход не мягкие кистени, а кое-что куда как серьезнее. Так что у бабушки Сафие в самом деле были основания опасаться за своих внуков.

Или все-таки нет? Ведь они же не друг с другом искусством боя меряются, но отрабатывают силу и точность ударов. На «крестоносцах». А латный манекен, как бы он ни был похож на рыцаря, ответный удар не нанесет, это уж точно…

 

Глава 12

Оковы тела

Визиты султана всегда вызывали у Махпейкер странную смесь изумления, восторга и еще одного чувства – непонятного, едва уловимого. Насчет него она не знала, что и думать: вроде бы и приятен ей повелитель правоверных, а вроде и не хочется приближаться к нему.

Да простится юной гёзде и то, и другое. Потому что девушка из гарема имеет право только на одно чувство к владыке Блистательной Порты, и чувство это – безмерное обожание. Мало ли, что эта девушка – ближняя служанка матери султана, да и в гарем она входит не султанский, а старшего из шахзаде! Султан над всем властен. И над матерью своей, и над сыном, и над тем, что им принадлежит.

Тем не менее обожания Махпейкер не испытывала. Никогда.

Возможно, причиной этому была Сафие-султан, которую появления сына в той части гарема, где воспитывались девушки для султанских сыновей, совершенно не радовали. Но почему? Ведь валиде должна осознавать, что три наследника – это мало, очень мало. Случись в Истанбуле, к примеру, эпидемия оспы, и династия Османов может попросту перестать существовать!

(Эти мысли, конечно, посещали Махпейкер прежде всего в ту пору, когда все трое шахзаде, включая Ахмеда, были для нее безликими, безвестными и, по правде сказать, безразличными фигурами, обитающими где-то в дворцовых высях. Сыновья владыки, старшему из которых она должна принадлежать. Если судьба не распорядится иначе.)

Или просто дело в том, что терпеть третью невестку валиде уже не в силах? Нрав-то у Сафие-султан горячий, это Махпейкер знала куда лучше других, как-никак числилась в ближних служанках. Но точно так же знала она, что валиде прекрасно умеет этот самый нрав свой обуздывать, как опытный всадник горячего жеребца, и направлять его умелой рукой туда, куда надо. Иными словами, показывала валиде свой гнев лишь тогда, когда намеревалась с его помощью чего-либо добиться.

Слухи ходили разные, но одно Махпейкер знала твердо: что-то тревожило Сафие-султан. Причем тревожило настолько, что во время визитов султана Мехмеда она могла отправить своих любимиц куда угодно с самыми незначительными поручениями, а то и наказать их за пустячную провинность, лишь бы они не попадались на глаза султану.

Мехмед появлялся всегда внезапно – и жизнь юных обитательниц гарема, до того скучная и монотонная, расцвечивалась яркими, буйными красками, превращаясь в изысканный праздник. Султан возлежал на подушках и смеялся, осыпая сладостями девушек, танцующих перед ним. Доставались гостинцы также и тем, кто играл на музыкальных инструментах, пел или просто поддерживал беседу об изящных искусствах.

Бывало, что евнухи несли за повелителем Османской империи несколько ларцов, доверху набитых драгоценными побрякушками. В такой день султан бывал особенно милостив, щедро одаривал девушек налево и направо, а валиде казалась особенно мрачной на фоне своего сына. Облаченная в черное Сафие-султан выглядела старой вороной, предвещающей беду, а султан в цветном халате был подобен калифу из сказки. И что из того, что толстый и неуклюжий? Какое кому дело до удушающего облака благовоний, окутывающих повелителя? Он мужчина, что хочет – то и делает, какие притирания предпочитает – такими и пользуется. Зато веселый, добродушный, щедрый, умный, добрый… наверное.

И поневоле закрадывалась в головы даже самых благоразумных странная мысль: а не пресытился ли султан двумя клячами, волей шайтана, не иначе, оказавшимися у него в женах (ну ладно, в старших наложницах, какая разница-то…)? Может, ищет он кого помоложе, порезвее? Какую-нибудь милую бойкую девушку, наполненную радостью жизни, способную согреть и сердце, и ложе? Может, вот оно, счастье – только руку протяни?

Однако властная старая ворона все время вьется вокруг, каркает, мешает этому счастью. Она, конечно, султанская мать, но не пора ли ей на покой, с ее дурацким нежеланием помочь подопечным? Может, стоит как-то отвлечь внимание валиде да подсесть повелителю под бочок, улыбнуться зазывно, изогнуть стан, чтобы показать безупречную гибкость, натренированную гаремными наставницами-калфа?

Калфа тоже во время визитов султана явно нервничали. И совсем не так, как это делают учительницы, стремящиеся повыгодней продемонстрировать прелести лучших учениц, а значит, и собственную цену. Вовсе нет – калфа скорее напоминали базарных торговок, из последних сил пытающихся вырвать из лап обезумевших янычар остатки товара. Уж и не вспомнить, кто принес в гарем это сравнение: мало кто из девушек успел побывать на таких базарах, да и те – в качестве товара… причем такого, к которому не янычары тянутся. Но оно прижилось.

Итак, базарные торговки. Или же…

– Они похожи на женщин, защищающих собственных дочерей, – сказала как-то Хадидже после очередного визита Мехмеда.

Хадидже, кстати говоря, полностью была на стороне Сафие-султан. Она считала, что их покровительница не станет волноваться зря, да и пустых запретов от нее никто никогда не слыхал.

Башар в целом подругу поддерживала, хотя и говорила порой, что валиде вполне может просто делать ставку на молодого султана, а не подкладывать молоденьких наложниц под султана старого.

– Он же скоро умрет, – горячилась Башар, всплескивая руками. – Не сегодня, так завтра.

– Ну, – рассудительно отвечала на это Махпейкер, – если посмотреть, сколько раз при мне гарем хоронил султана, так у него с полдюжины могил уже наберется. И это только на моей памяти…

Хадидже и Башар в ответ на это только хором прыскали, закрываясь рукавами, и разговор прекращался.

Действительно, если верить хотя бы трети слухов, бродящих по гарему, хотя бы третьей части шепотков, которые переносил ветер, хотя бы каждым третьим прекрасным устам, шепчущим новости кому-нибудь в изящное ушко, то оставалось лишь удивляться, почему шахзаде Ахмед до сих пор не воссел на трон Блистательной Порты. О загадочной болезни Мехмеда судачили все кому не лень, а не лень было многим. Говорили даже, что матушка Яхьи воззвала к Аллаху перед смертью, и он внял ее мольбам, наложив на султана проклятье. Ну или же она воззвала к шайтану, и тот исполнил ее просьбу. Иногда в роли взывающей выступала безымянная наложница, казненная за измену. Также упоминали некоего обезглавленного дервиша, голова которого, покатившись по рынку, рассказала о султане очень много интересного…

В общем, понятным оставалось лишь одно: султан Мехмед был толст, безобразен, вонял (именно так!) благовониями… но при этом умел быть потрясающе интересным собеседником. И просто чудесно щедрым хозяином гарема.

Не то что валиде, шпыняющая бедных девочек по поводу и без!

Эх, вот бы понравиться султану…

* * *

В этот раз – впрочем, как и обычно, когда дело касалось султана Мехмеда, – слухи солгали. Якобы умирающий султан явился в гарем, по обыкновению, со сладостями и двумя ларцами подарков. Ласково улыбнулся девчонкам, тут же набежавшим со всех сторон, и велел подать прохладительных напитков – да не только себе, а прекрасным пери тоже! Всем присутствующим здесь прекрасным пери!

Служанки забегали, а Махпейкер, не удержавшись, бросила быстрый взгляд на валиде. И обмерла: Сафие-султан выпрямилась, точно батыр, готовый к бою.

– Ты, – прошипела наставница, и Махпейкер дернулась: сухие пальцы калфы сжали предплечье девушки, – бегом вон в тот угол! Сиди там, улыбайся, глаза в пол, на султана не глядеть!

Махпейкер торопливо повиновалась и совсем не удивилась, обнаружив в том же самом углу кусающую губы Хадидже и гневно раздувающую ноздри Башар. Похоже, калфа отправила их подальше от султана в самую первую очередь.

– Ужас просто, – пробормотала Башар вполголоса, чтобы случаем не разгневать наставницу, отирающуюся неподалеку. – Можно подумать, что он горный гуль, а не повелитель Османов.

– Сафие-султан знает, что делает, – быстрым шепотом отвечала Хадидже. – Молчи и не прекословь.

– И в мыслях не было, – тут же отозвалась Башар. – Просто я знать хочу, что именно происходит.

Махпейкер была с подругой полностью согласна: дела и впрямь творились странные. На каждую девушку, готовую пощебетать с Мехмедом, Сафие-султан обращала свой взор, блистающий таким гневом, что девица моментально тушевалась. На глазах у Долунай, одной из любимиц Сафие-султан, даже выступили слезы от унижения. Словно подгадав этот миг, калфа ухватила девушку за руку и грубо отпихнула от повелителя правоверных.

– Очень невежливо, – пробормотала Башар. – Накажет или нет?

– Кто кого?

– Султан наставницу. Не все же им нас… нас-тав-лять. Ну, не сам, конечно, но распорядится.

– Вообще-то должен… – вздохнула Хадидже, и Махпейкер согласно кивнула.

Калфа вела себя совершенно неподобающим образом, и за такое просто не могли погладить по голове.

Султан озадаченно нахмурился. Краем глаза Махпейкер увидала, как шевельнулись темные одежды валиде: Сафие-султан ступила на шаг вперед. Большего Махпейкер заметить не смогла, поскольку не рискнула поднять глаза. Но спустя пару мгновений Мехмед громко расхохотался и обратился к другой девушке с каким-то вопросом насчет недавно спетой песни. Показалось или валиде облегчённо выдохнула?

Ну, калфа – та совершенно точно расслабилась, как смертница после отмененного приговора.

В этот момент Мехмед вновь обратился к кому-то с вопросом, и Махпейкер с ужасом увидала, как вздрогнула Хадидже.

– Да, господин, – ответила она деревянным голосом, – я читала эту поэму, однако моего ничтожного разума не хватило, чтобы уразуметь то, что я прочла.

А вот на сей раз калфа совершенно точно усмехнулась одобрительно.

– Кто-то еще читал? – обратился султан ко всем девушкам, окружившим его. – Ну, хоть кто-нибудь!

Дернулась Долунай, получив, похоже, пинок от соседки, но смолчала. А вот звонкий голос Фатимы разнесся по всему двору:

– О султан, я прочла и нахожу эти строки подобными драгоценным жемчужинам, нанизанным на нитку смысла!

На сей раз от валиде совершенно отчетливо донеслось: «Дура…»

– Куда девчонке разобраться в высокой поэзии? – еще более отчетливо произнесла Сафие-султан. – Только воображает о себе много…

– Нет-нет, я действительно в восторге! – защебетала Фатима, и Башар удивленно округлила глаза.

Махпейкер ее очень хорошо понимала: впервые кто-то настолько явно взялся перечить Сафие-султан.

– И впрямь дура, – вздохнула Башар. – Мало мы с тобой ей уши драли…

Махпейкер потупилась, скрывая улыбку. Хадидже, к надиранию ушей вовсе не причастная, тоже склонила голову и печально вздохнула.

– О, милое дитя, иди же сюда! – весело расхохотался Мехмед. – Расскажи мне, что ты поняла в творении великого Руми? Он был суфием, ты знаешь?

Дальнейший вечер Мехмед провел почти исключительно в компании Фатимы. Похоже, Сафие-султан больше решила не вмешиваться. Или не могла уже вмешаться.

Калфа переглядывались, но тоже не мешали Фатиме завладевать вниманием султана. Долунай хмурилась, однако сидела смирно. А Махпейкер и подруги слушали беседу, сидя в своем уголке, и все больше убеждались: права была Сафие-султан, тысячу раз права!

Потому как шутки у султана оказались… странными. С каким выражением на лице, как пафосно декламировал он:

В глазах у одной из наставниц подозрительно блестели слезы.

– Разве не прекрасно сказал мавлана? – вопросил султан, и Фатима торопливо согласилась с ним.

– Тело – прах, – продолжил Мехмед, – но ради возлюбленного дух способен на многое… гм… да, на многое. И если двое сольются в едином, то будет так, как сказал поэт:

Что-то недоброе почудилось Махпейкер в том, как султан произносил эти строки, что-то затаенное блестело в тот миг у Мехмеда в глазах. Рядом снова вздрогнула Хадидже, так, будто ее объял неведомо откуда взявшийся холод.

Когда Мехмед наконец поднялся с подушек, он неторопливо обвел взглядом дворик и сделал Фатиме знак следовать за ним. Долунай расстроенно выдохнула и закусила губу, не сдержав обиды. Кому не хотелось бы получить такой же знак от султана?

Пожалуй, Махпейкер не хотелось бы. Что-то неуловимо жуткое угадывалось во взгляде Сафие-султан, отвернувшейся от происходящего и замершей, словно черная статуя скорби, а также во вздохах наставниц, опускавших головы и откровенно несчастных.

– Похоже, дело вовсе не в третьей невестке, – вполголоса заметила Башар.

– Ты тоже… видишь? – встрепенулась Махпейкер.

– Ай, да что тут видеть? Вот можно подумать, валиде с невесткой новой не справится! Или со старыми. Так может думать лишь тот, кто не знает Сафие-султан!

В этот миг Фатима обернулась и показала всем язык, явно торжествуя, – как тогда, в бане. И снова Махпейкер накрыло ощущение грядущей беды.

– Не забудь завтра принести госпоже валиде воды из чистого фонтана, – произнесла вдруг калфа, и Махпейкер с легким запозданием осознала, что обращаются к ней. Ну разумеется, она ведь по-прежнему одна из ближних служанок валиде, ее черед нести воду для умывания…

– Конечно, наставница, – поклонилась она, стараясь говорить как можно более вежливо. После дерзости Фатимы легко было произвести на калфа хорошее впечатление, а это могло означать какие-нибудь поблажки в будущем…

Взгляд наставницы слегка потеплел, она кивнула и отвернулась.

* * *

Утро было солнечным – как и предыдущее, и еще несколько таких же точно перед ним. В саду щебетали птицы, а распустившиеся недавно поздние розы источали дивный аромат.

Махпейкер легко сбежала по ступеням к Фонтану девственниц, прозванному так за дивной чистоты воду, струящуюся из него… и замерла.

Под молодой акацией сидела и плакала голая Фатима.

На ее плечах, спине и бедрах виднелись следы плетей и синяки от чьих-то сильных пальцев. На шею была наброшена петля, и поводок вторым своим концом был привязан к дереву.

Что произошло? Фатима не сумела удовлетворить султана и была наказана – не как в гареме, а жестоко, тяжелой мужской рукой?

В этом случае помочь ей никак нельзя. То, что она сидит здесь, привязанная, тоже входит в наказание. И из-за деревьев за исполнением султанского приказа могут наблюдать вездесущие евнухи – а то и сам султан, если Фатима всерьез его обидела. Ведь могла же, маленькая дуреха, еще как могла – по неумению (обучение-то не завершено!), малолетству или природной наглости. В конце концов, та, что рискнула выступить против самой валиде, и с султаном могла поцапаться, хоть от этой мысли и сводит судорогой живот, а колени наливаются свинцовой тяжестью.

Но Фатиме ни Аллах, ни шайтан не указ. Так что и вправду могла!

Значит, помогать не надо. То есть открыто помогать. Но ведь можно, проходя мимо, оступиться и вылить на несчастную таз с водой. За это, конечно, может достаться уже самой Махпейкер, однако вряд ли сильно – неуклюжесть в гареме хоть и осуждается, но не почитается неприемлемой. Научиться быть желанной и ловкой можно, это дурной характер придержать куда сложнее…

Решено, так и следует поступить. В конце концов, уж кто-кто, а Махпейкер знает, каково оно – томиться под палящим солнцем без глотка воды!

Махпейкер, старательно не глядя на Фатиму, подошла к фонтану, набрала в кувшин воду для умывания, пошла обратно… и тут воздух застрял в ее гортани, а медный сосуд вывалился из рук, окатив водою подол платья.

Фатима не плакала – у нее были вырваны глаза. И на щеках виднелись не дорожки слез, но застывшие кровавые потеки.

А поводок оказался удавкой, крепко и безжалостно захлестнувшей шею девушки. Давно уже мертвой. Успевшей закоченеть.

Махпейкер не помнила, как она бежала обратно, спотыкаясь и нелепо взмахивая руками, как Рухшах самолично подала Сафие-султан таз, полный кристально чистой воды, невесть кем принесенной… Помнила лишь руки валиде, перебирающие ее волосы, и повелительный голос, тоже обращенный невесть к кому (кажется, мелькнули на периферии зрения чьи-то незнакомые тени):

– Оставьте девочку в покое! Довольно с нее. Она увидала не то, что должна была видеть. Но она будет молчать, верно?

Махпейкер судорожно кивнула, давясь рыданиями.

– Вот так, милая. Успокойся. На, выпей отвара и приляг…

Кажется, в отвар были подмешаны какие-то совсем особые травы; по крайней мере Махпейкер заснула почти мгновенно. А потом стало легче.

И, вспоминая мертвую Фатиму, Махпейкер осознала все-таки, какие знаки посылал ей Аллах, пытаясь оградить неразумную от того, что ждало ее, поддайся она на уловки чудовища.

А еще Махпейкер поняла, что именно испытывала она каждый раз, глядя на великого султана Мехмеда.

Это чувство называлось гадливостью.

 

Глава 13

Время решений

Шепот, глухие голоса, едва заметные покачивания головой, предупреждающий взмах ладони… Гарем словно создан из сплетен и недомолвок, они скользят по коридорам, точно змеи, висят над головой каждой наложницы, как те шелковые удавки, которыми душат султанских сыновей и братьев. Кровь Османов проливать нельзя, а нынче это правило, если судить по гаремным пересудам, было нарушено.

Махпейкер шла – почти бежала – по длинным извилистым коридорам дворца, пытаясь осознать, зачем она это делает, что именно делает, но все заслоняла лишь одна мысль: Ахмед жив.

Кажется.

Точно гаремные сплетни не утверждали ничего. Но что-то все же случилось вчера, и кто-то из султанских сыновей пострадал.

А кто-то пролил кровь брата.

Махпейкер пытались удержать – и Башар, и Хадидже чуть ли не повисли у нее на плечах. «Куда ты, глупая? Зачем? Вот только тебя в павильоне «Клетка» недостает! Будет нужда – вызовут, неужели сама не понимаешь? А сейчас сиди тихо, как попугай в накрытой клетке, не высовывайся!» Она вырвалась. И сейчас мчалась, не разбирая дороги.

А впрочем, все же разбирая. Еще во времена их счастливых, беспечальных посиделок с Доганом и Карталом Ахмед, посмеиваясь, показал девушкам потайной ход. Забавный такой, смешной, они этот ход называли «Два чулана и подвал». Вначале нужно было отпереть одну комнатенку, где хранились всякие старые халаты. Открывалась она легко: замок там висел только для виду. Оттуда скрытая пыльной шторой арка вела в другую комнатушку, еще более тесную, лишенную окон. Туда еще при дедушке Ахмеда сгрузили старые кувшины водоносов, большие, простой лепки – да так, видно, и забыли об этом. Султанские сыновья разгребли завал глиняных уродцев, обнаружив под ними люк, плотно прикрытый крышкой, сливающейся с полом, почти незаметной. Вот тут уже приходилось попотеть, чтобы откинуть эту крышку. Впрочем, когда Ахмед вставил туда железное кольцо, открывать подвал стало значительно легче.

В подвале было сухо и пыльно. Узкий коридорчик вел прямиком под пустующую комнату, которую шахзаде приспособили для своих нужд: боролись там, сражались на детских войлочных кистенях, на прочем детском оружии… То есть это раньше было на детском, а как сейчас – Махпейкер не знала.

Кто, когда, для каких-таких собственных нужд устроил этот потайной ход? Теперь уже не узнать, а жаль… По крайней мере Ахмед об этом своем незнании сильно сокрушался. Он вообще всегда был любопытным, шахзаде Ахмед. Полезное качество для будущего султана.

Девушка зажгла свечу и решительно открыла дверь первого чулана. Как бы там ни было, что бы там ни случилось, а она должна узнать правду!

Подвальчик был славен еще одной особенностью: голоса из комнаты, под которой он находился, слышались так же ясно, как если бы говорившие стояли, отделенные от тебя только шелковой занавеской. Даже шепот оттуда можно было разобрать. А спорившие сейчас не шептались – орали во весь голос.

– Говорю тебе, Аллахом всеблагим клянусь – случайность это! Не хотел я нарушить договора! Аллах и все ангелы его мне свидетели!

– Твой удар – случайность, и то, что в руках у тебя был не тот кистень, – тоже… Как он вообще среди оружия томака оказался?

– Не знаю, брат, жизнью клянусь, если клятве Аллахом не веришь! Кто-то из слуг перепутал или забыл, оставил с тех пор, как мы упражнялись шлемы «крестоносцев» пробивать…

Это Яхья, поняла Махпейкер, застыв и вжавшись в холодную, пахнущую горькой пылью стену. Пламя свечи трепетало от дрожи в руке, восковые слезы норовили стечь на пальцы.

Это Яхья. Он оправдывается. Но в чем? Что он натворил, какие клятвы нарушил?

– Я хочу тебе верить, брат. Клянусь бородой Пророка – мир ему! – больше всего на свете я хочу тебе поверить! Но Мустафа лежит и не приходит в себя. Это был подлый удар, Яхья, воистину подлый!

А это уже Ахмед. Никогда еще Махпейкер не слыхала, чтобы Ахмед говорил таким голосом: глухим, сдавленным, словно схватил себя за горло и держит, боясь отпустить ярость, боясь сорваться… ибо что будет тогда? Какие демоны проснутся в его израненной душе? Махпейкер не знала. И не думала, что жаждет это знать.

– Но я дрался не с Мустафой! Я с тобой сражался! Мустафа неожиданно влез!

– О, так этот замечательный подарок предназначался мне, да, Яхья?

Махпейкер дрожала, хотя в подвале было не так уж и прохладно. Что происходит там, наверху? О чем разговаривают Яхья и Ахмед? Она слышала каждое слово – но было еще что-то, понятное обоим братьям, однако не высказанное вслух.

Яхья меж тем горячился, голос его стал злым:

– Любые приемы хороши в сражении! Я уверен, что сумел бы удержать руку, брат. Я горячился, ты тоже, но у меня и в мыслях не было тебя убивать, и я держу свои клятвы! А Мустафа влез между нами, я просто не успел, пойми же!

Раздался глухой удар и стон. Поначалу Махпейкер стало нехорошо, но затем она поняла: Ахмед ударил кулаком в стену, дабы найти выход переполнявшей его ярости. Отбил руку, но немного успокоился.

А Яхья продолжал говорить, и интонации его стали напевными, тягучими:

– Помнишь, как мы дали клятву? Ты собрал нас, своих младших братьев, поклялся, если станешь султаном, оставить нам жизнь, никогда не посягать на нее. Мы были поражены твоим великодушием, Ахмед, никогда мы и не думали ни о чем подобном. Шелковый шнурок висел над моей головой, равно как и над головой Мустафы, но ты отвел его, и я впервые сумел вздохнуть полной грудью.

Махпейкер показалось, что кто-то ударил ее под ложечку, разом вышибив из легких весь воздух. Подумать только, не одни они думали о том, чтобы раздавить ядовитую гадину, пробравшуюся в султанскую семью, не одни они всем сердцем хотели похоронить проклятую традицию убивать султанских братьев! Ахмед тоже… какой же он замечательный, какой правильный, самый лучший в мире!

Девушка вновь задрожала, но уже не от холода, а от нахлынувших чувств, а потому чуть не пропустила слова Ахмеда, сказанные тихим, злым голосом:

– Да, я поклялся. Поклялся Аллахом и Пророком, мир ему! Но точно так же поклялись и вы, Яхья. Вы оба клялись никогда не поднимать руки на своих братьев. Что же ты наделал, Яхья, что же ты наделал…

– Брат!

Отчаянный крик – и мгновение спустя братья, кажется, плачут в объятиях друг друга. А Махпейкер стоит в подвале, не нужная там никому, но почему-то счастливая.

– Никогда так больше не делай, Яхья, слышишь? Поклянись мне!

– Клянусь, Аллахом клянусь…

– Не надо Аллахом. Просто пообещай.

– Конечно, я обещаю…

Пора уходить. Им сейчас обоим не до Махпейкер.

Но почему же так тревожно на сердце?

* * *

Небо над Золотым Рогом нынче было пронзительно-синим, солнце не слепило, как обычно, а ласково гладило щеки. Махпейкер смотрела – и слезы подступали к глазам. Слезы светлой печали, будто ангелы сверху пролили прозрачную, чистую воду.

Где ты, девочка Анастасия, мечтавшая стать птицей, взлететь высоко-высоко в синее небо, а оттуда звонкой песней радовать людские сердца? Куда ты ушла, в каких глухих краях затерялся твой след?

Нет тебя больше. Птицу посадили в клетку, и она привыкла жить там, даже петь научилась. И пусть песни другие – но птица ведь та же? Та же, да не та. Оперение лоснится – у диких птиц так не бывает. Крылья украшены изумрудами и рубинами – ведь летать птице не нужно, стало быть, для чего еще ей крылья, как не для прихотливых узоров на них? И голос стал чище, отъелась на сладких хлебах.

Про вольную волю и вспоминать перестала.

Ну… почти перестала.

Лишь иногда в темные глухие ночи снятся забытые лица, старые, давным-давно нехоженые тропки возле родного села… Или днем, вот как сейчас, когда в воздухе звенит свободное птичье пенье, тянет поднять голову и взглянуть на небо.

На давно потерянное, полузабытое небо.

И слезы текут по щекам, тихие слезы, которые вскорости высушит ласковое солнце.

В клетках птицы тоже живут. И даже бывают счастливы. Просто это совсем другое счастье, познать которое диким созданиям невозможно, не побывав в неволе.

Наверное, страшное оно, это счастье – ну да какое есть. И пока оно есть – хрупкое, ранимое, страшное, – Махпейкер остается лишь беречь его, беречь как зеницу ока. Ведь беречь и хранить стоит лишь то, что в руках, а мечты не стоят и ломаного медного дирхема. Это Махпейкер усвоила накрепко.

Поэтому она отводит взгляд от пронзительно-голубого неба и пытается думать о делах насущных.

Мимо окна пролетает, распевая беспечальную песенку, вольная пичуга. Пусть летит. Не до нее сейчас.

На солнце наползает легкая тень от облачка. И пускай через минуту-другую она рассеется, но она – предвестник бури, какой, возможно, еще не видывал Истанбул.

* * *

Валиде умирала. Она знала это, как листва знает, что вскорости упадет с дерева и ветер понесет ее, сухую и бездыханную, по кривым стамбульским улочкам. Знала, как знает рыба, что попала в сеть и часы ее сочтены: не умом, но тем животным инстинктом, который присущ всем творениям Аллаха на пороге между жизнью и смертью. Валиде чувствовала приход Азраила, его холодный немигающий взгляд и спокойное, размеренное, но неотвратимое дыхание.

Ну что ж. Она славно пожила на этом свете: любила и ненавидела, была любимой и нелюбимой, познала величие и унижение, радость и боль… Жизнь ее напоминала роскошный персидский ковер, где теплые и ласковые тона чередуются с красно-черными. И вот теперь пришла пора все завершить, и ткач снял ковер с основы, дабы тот уступил место новому его творению.

Когда Сафие была совсем еще юна и звалась Софией, она была уверена: то новое, что придет ей на смену, – это ее дети. Как же иначе? И природа вещей такова, и старшие родственницы только об этом говорят.

Но сейчас… Сейчас она с последней горькой гордостью бестрепетно признавалась сама себе: какое счастье, что ей довелось уйти позже – пусть всего полутора месяцами, – чем этот мир покинул ее сын. Ее последний сын. Ужасный сын. С которым и она-то могла справиться далеко не всегда, но никто иной не мог вообще. Даже не пытался.

Поменяйся местами сроки их ухода – она осталась бы без внуков.

Да… внуки…

Это тоже была боль, особенно немилосердная, потому что ничего уже тут не исправить. Последние месяцы все-таки оказались к внукам жестоки. Правда, старший, ее «маленький большой внук», доставлявший больше хлопот, чем оба остальных, неожиданно повзрослел. И теперь он пройдет по жизни, опираясь на плечо славной девушки, одной из ее девочек. Не той, о которой сперва думал он сам, но… ничего. Все еще впереди. Все у него, у них, будет.

Но вот двое других…

Младший с разбитой головой простерт на ложе скорби, и бабушке уже не узнать, встанет ли он на ноги, а тем более вернется ли к нему разум… Другой, средний, тот, который чуть не отправил брата в царство смерть… с ним случилось что-то странное. Возможно, худшее, чем телесная погибель. Будь валиде жива, она сумела бы доискаться до истины (где это видано, чтобы отпрыск дома Османов мог вот так взять и бесследно исчезнуть, пропасть без вести, пускай даже и поделом ему?!), но думать о себе как о живой ей уже не приходилось.

Стоило ли об этом жалеть? Сафие не знала. Сама она любила жизнь, однако там, наверху, виднее, кому оставаться в этом мире, а кому уходить.

Важно ведь не это. Важно, будут ли жалеть о ней, ушедшей, те, кто останется здесь, будут ли живые проклинать день, отнявший у них хорошего человека, или благословлять минуту, в которую ненавидимое ими презренное существо испустит дух.

Если второе – то хорошо, что пришла пора покинуть этот мир. Ну а если первое… в общем-то, наверное, тоже хорошо. Стало быть, жизнь ее прошла не зря, а смерть – что ж, все умирают. Бессмертен лишь Аллах и ангелы его.

Ангелом Сафие не была никогда. Значит ли это, что после смерти она попадет в ад?

Нет, сказал отец строго. Нет, София, твое место – на небесах.

Валиде даже не успела удивиться тому, что здесь, в гаремных покоях, делает венецианский губернатор. Он, впрочем, тут же ответил на так и не заданный вопрос. Поглядел удивленно и спросил сам:

– Разве ты не хотела на бал? Я достал приглашение, подписанное самим дожем. Почему ты еще не готова?

– Я готова, отец! – пылко воскликнула шестнадцатилетняя София Баффо. На ней было белое платье, на руках – белые перчатки, высокую прическу украшало белое перо и нити жемчуга.

– Вот и хорошо, – кивнул отец. – Идем, малышка София. – И вдруг отстранился от нее, окинул внимательным взглядом, словно впервые рассмотрев по-настоящему, покачал головой: – Ах, моя малютка стала совсем взрослой…

София беспечально рассмеялась и через несколько минут уже танцевала на балу у дожа – том балу, куда так никогда и не сумела попасть.

А на губах умирающей валиде Сафие застыла юная, удивленно-светлая улыбка. Словно в ее жизни только что случилось нечто очень хорошее.

* * *

Ночь накинула на Истанбул черное покрывало, украшенное мерцающими звездами. Цветы в гаремном саду пахли отчаянно и одуряюще, как будто цвели последний день в жизни и хотели привлечь к себе всех ночных бабочек до единой, а цикады трещали так, что заглушали журчание фонтанов. Дневная жара наконец-то спала, да и на широкой постели Ахмеда уже откипели страсти и его «луна счастья», Махфируз, утомленно откинулась на шелковые подушки.

Хватит Хадидже носить имя, которое не выражает ее сущности. Пусть она и стала первой наложницей Ахмеда, пусть именно ее сын будет старшим, однако имя ей все равно не подходит. Не Хадидже, а именно Махфируз, только так.

Ахмед приподнялся на локте и задумчиво разглядывал прелестную юную женщину. Та словно почуяла внимание своего мужчины, открыла глаза, томно и зазывно улыбнулась.

– Не сейчас, – вздохнул Ахмед, укладываясь рядом.

Махфируз покорно опустила ресницы, всем своим видом отметая даже саму возможность ослушаться возлюбленного.

– А помнишь, как вы бегали по гарему? – внезапно спросил Ахмед. – Башар еще евнухом переоделась… И ловко же вы меня тогда обманули!

– Ох, – притворно содрогнулась Махфируз, но глаза ее смеялись. – Я против была… ну, поначалу.

– Но шайтан находит подход к тем, кого мечтает совратить, – расхохотался Ахмед.

– Да уж, тут ты кругом прав.

В спальне снова воцарилась тишина – не напряженная, а расслабленная, будто кошка уютно свернулась и посапывает между двоими. Удивительная гармония мужчины и женщины, такую редко можно увидеть.

– Аллах благословил меня, – вырвалось у Ахмеда.

Махфируз поглядела удивленно, но ничего не ответила. Впрочем, Ахмед уже успел хорошо изучить бывшую «госпожу Жирафу» (нет, теперь она уже не выше его!) и понял: что-то ее беспокоит. Но что?

Видят небеса, у Махфируз нынче столько проблем, что, если утопить их в Черном море, оно выйдет из берегов. Да и Средиземное, наверно, тоже.

Гарем нынче подобен клубку ядовитых гадюк, и каждая норовит побольней укусить соседку. Ахмед в отрочестве совсем немного времени провел в павильоне «Клетка», но этого хватило, чтобы не обольщаться относительно дворцовых порядков. Равно как и насчет того, кто благоденствует и процветает в гареме.

Махфируз… не слишком-то могла здесь преуспеть.

Конечно – тут на губах Ахмеда появилась немного самодовольная улыбка, – если не все, то многое сейчас в воле человека, возвышенного Аллахом, в жилах которого течет кровь Османов. В числе прочего такой человек способен заставить уважать выбранную им женщину, заставить защищать ее и беречь. Ну, почти всегда способен…

Улыбка Ахмеда увяла. Нет. Не всегда.

Но если его Махфируз кто-нибудь обидел, то эта скверная собака будет умолять о смерти, почитая ее для себя наивысшей милостью!

– Что с тобой, любовь моя? – спросил Ахмед как можно более мягко. Женщина поглядела на него робко, почти испуганно, и Ахмед сдержал мимолетный порыв гнева, ибо не должна возлюбленная бояться своего милого, не должна, не простит Аллах такого! Но он вроде бы ничем не обидел ее… – Махфируз, я вижу, ты печальна. Кто заставил сердце твое грустить? Говори и ничего не бойся, клянусь Аллахом, я не обижу тебя!

– Мой повелитель… – Она повернулась к Ахмеду, и поза ее выражала глубочайшее почтение. – Повелитель сердца моего, со мной все хорошо. Ты избрал меня, ты открыл мне свое сердце и душу – что мне еще нужно? Но я беспокоюсь о своих подругах. Ты ведь знаешь, нынче для них настали… неспокойные времена.

– Ты умеешь выражаться мягко, – хмыкнул Ахмед. Душу затопило неизбывное восхищение девушкой, которая, взлетев до самого неба – ибо как иначе может быть, если ты избрана наследником Османов? – не утратила доброты и человечности.

Ахмед действительно очень хорошо знал гаремные порядки. Знал, каково сейчас приходится воспитанницам покойной Сафие-султан. И если Махфируз от забот ограждена милостью самого Ахмеда, то Башар и Махпейкер действительно могут попасть в беду.

Махпейкер… Почему-то сладко кольнуло сердце, когда в памяти всплыло ее милое круглое личико, веселая и всего лишь самую чуточку ехидная улыбка, безобидные подтрунивания над подругами и даже над шахзаде… Судьба этой девушки и впрямь нынче в руках Аллаха.

А еще – в его, Ахмеда, руках.

Она ведь тоже выросла, Махпейкер, выросла и изумительно похорошела. Может, и ей пора дать новое имя?

Ахмед внимательно поглядел на женщину, лежащую рядом. Махфируз ответила ему нежным взглядом из-под длинных полуопущенных ресниц.

– Ты делаешь то, что я думаю? – спросил Ахмед по-прежнему мягко, но в голосе его прорезался тот самый интерес, что заставлял изучать любую мелочь, попавшую в руки.

Как всегда, Махфируз поняла своего повелителя абсолютно верно. Ему требовались не ловкие женские увертки, а прямой и честный ответ. Его Ахмед и получил.

– Если ты думаешь, господин мой, будто я хочу, чтобы взгляд твой остановился благосклонно на моей лучшей подруге, то да, ты прав. Именно этого я и жажду всей душой.

– Султанские жены обычно находятся в ссоре, – усмехнулся Ахмед, откидываясь на подушки.

– Это дурная традиция, – парировала Махфируз, улыбаясь. – Мне известно, что жены Пророка – мир ему! – дружили друг с другом и всегда готовы были прийти на помощь, если одна из них в этой помощи нуждалась. Разве такая семья не должна служить примером всем мусульманкам?

– Полагаю, должна, – склонил голову Ахмед.

– Стало быть, это замечательно, когда женщины, отмеченные султаном или наследником султана, проживают в мире и согласии, как давным-давно делали это жены Пророка – мир ему!

– Это замечательно, – серьезно ответил Ахмед, – что у меня есть такая мудрая возлюбленная, способная в дни тревог заботиться не только о себе.

Махфируз смущенно зарделась, но в мыслях своих Ахмед был уже не с ней. Она хорошая женщина, замечательная, самая лучшая…

Просто Ахмед уже понимал, насколько сильно желает другую.

Махпейкер. Луноликая. Нет, ей тоже пришел срок сменить имя. Она будет… она будет – Кёсем. «Самая любимая»!

Махфируз не обидится. В конце концов, ведь она, третья из гёзде престолонаследника, стала первой икбал султана! Первой, кого он возвел на свое ложе…

Ахмед с нежностью погладил по плечу лежащую рядом с ним женщину. И, таясь, неловко улыбнулся, вспомнив, каким был дураком, когда в незапамятные времена – ого, чуть ли не больше года миновало! – отверг было ее, не желая, чтобы какая-то там женщина могла смотреть на него сверху. Что ж, он тогда и вправду совсем маленький был. Во всех смыслах.

Да, ее-то отверг… а Махпейкер в ту самую ночь возвел на свое ложе. Если это так называется. Ее – и Башар.

Ох, что это была за ночь… Наверно, за все время, что стоит дом Османов, никогда еще ни один султан или наследник султана не проводил так ночь с наложницами.

Ахмед закрыл лицо руками, будто от стыда, – но стыда не было. Он тихо засмеялся.

Что ж, теперь он разделит ложе с Махпейкер по-настоящему. Она станет его хатун. Его кадынэ. Его хасеки. Его спутницей жизни и матерью его детей.

И никогда Махпе… нет, Кёсем-хасеки не будет враждовать с Махфируз-хасеки! И их дети не станут друг другу врагами, не сделаются братоубийцами.

Ну а что касается Башар… Все ведь давно уже решено и обещано, не так ли?

* * *

Восходит солнце над землею, отражается в неисчислимых глазах творений Аллаха всемогущего – любезных сердцу его певчих птах, легких и свободных, желтых равнодушных глазах волков, лениво жмурящихся на рассвет после удачной ночной охоты, зверей больших и малых без числа.

Смотрят на солнце люди, сотворенные Аллахом по собственному образу и подобию, – не щурятся, потому что не набрало еще светило своей яркой дневной мощи, не обжигает глаз, нежно стелет свет по небу, исполосованному облаками, – красный, розовый, оранжевый. Шар планеты провернулся вокруг оси в своем вечном полете вокруг шара звезды.

Хотя и говорят некоторые богословы из самых истовых, что не может Земля быть шаром – ведь тогда, если идти все время на север, рано или поздно придешь в края, где солнце не заходит целыми сутками. А как же в этом случае поститься правоверным мусульманам, случись им зачем-то оказаться так далеко на севере в священный месяц Рамадан? Когда нельзя есть-пить в светлое время суток? Придется такому человеку либо согрешить перед Аллахом и отказаться от соблюдения поста, либо должен он будет умереть с голоду. А поскольку Аллах всеблаг, то не мог он дать такого повеления, не мог так поступить ни с кем из правоверных, а значит, не может Земля быть круглой, что бы там ни говорили Аристотель и Клавдий Птолемей.

Смеются ученые мужи над такими богословами и знай себе перечерчивают таблицы движения светил, созданные древними греками, а также мудрейшим Абу Рейханом аль-Бируни, но ответа – как быть такому правоверному – не дают. Наверное, не нужно заходить так далеко на север, говорят они.

Просыпаются люди затемно для утренней молитвы, самого благословенного в глазах Аллаха намаза фаджр, – сразу как протянется над горизонтом тонкая белая ниточка «истинного рассвета», и до самого восхода можно молиться, а потом кто-то досыпать ложится, а большинство за дело принимается. Крестьяне – скотину кормить, птицу выгонять, мастеровые – начинать нелегкий труд на весь день, но сначала можно кофе выпить, съесть кусочек вчерашней, совсем еще свежей выпечки, собраться с силами и мыслями.

Влюбленные могут и не проснуться для фаджра – не разбудит их напевный азан муэдзина, спят они, разбросав по ложу руки и ноги, спят, как первые люди в раю, голые, счастливые, золотые от восходящего солнца.

Башар подняла голову, осторожно вытащила ногу из-под живота Догана, с нежностью заглянула в его полуутопленное в подушке лицо – мальчишка, совсем еще мальчишка, губы пухлые, щеки гладкие, под носом с крохотной горбинкой – тоненькая ниточка усов. Красивый, словно принц из сказки, рассказанной луноликой Шахерезадой Гаруну аль-Рашиду.

В той сказке джинния Маймуна, жившая в римском колодце, вылетела из него в развалины старого замка, а случилось так, что именно там остановился на ночлег прекрасный царевич Камар-аз-Заман, изгнанный отцом за непослушание. Ифритка тогда, будучи из правоверных джиннов, поразилась красоте юноши и прославила Господа, воскликнув: «Благословен Аллах, лучший из творцов!» А потом, повинуясь своей любви и волшебной природе, начала спящего беднягу таскать туда-сюда, приведя в движение сказку, начав события, которые продлились долгие годы.

Башар погладила своего будущего мужа и господина по теплой щеке и тоже – что было редкостью для ее скептической и пытливой натуры – вознесла благодарность Творцу за то, что сотворил он этого прекрасного молодого мужчину, и ее, женщину, и сделал их прикосновения сладкими, желанными друг для друга, а тела – отзывчивыми. Теперь она знала – не было в соединении тел ни греха, ни нечистоты, а был лишь свет, сладость, а в высшей точке – жаркий экстаз, сродни божественному. Башар сладко потянулась, пошевелила пальцами ног – неужели теперь так можно будет каждую ночь делать? Всю жизнь? И обязательно ли только ночью или можно и утром тоже, раз они уже лежат, нагие, на шелковом ложе в теплой комнате?

Башар вытянула ногу, пощекотала розовыми пальчиками спину Догана. Тот замычал сонно, перевернулся на бок, потом на спину. Профиль его на фоне стены напомнил Башар о точеном лике серебряного рыцаря с гидравлиды, так поразившем в свое время ее детское сердце. Она протянула руку, положила ему на грудь. Пробежалась пальцами – как по клавиатуре органа. От высоких нот к низким, тяжелым, заставляющим все тело вибрировать. Доган застонал, просыпаясь, потянулся к ней – и они сыграли друг на друге прекрасную мелодию, такую, как ангелы играют на небесах, собравшись вокруг трона Аллаха, и творец улыбается им.

 

Глава 14

Время новых имен

Башар никогда особенно не стремилась угодить старшим – ни в детстве, когда ее еще называли Элизабет, ни позже… хотя валиде Сафие все-таки стояла особняком. Но даже тогда Башар стремилась не угодить, а скорее выделиться, обратить на себя внимание властной старухи, чем-то напоминавшей леди Сару, ее собственную бабушку. Та же железная воля, не переходящая, однако, разумной грани, то же стремление вникать в мелочи, а затем, вникнув в суть дела, она могла… мудро отойти в сторону, предоставив молодым и амбициозным решать проблемы, отвечать на поставленные жизнью вопросы и даже набивать шишки… опять-таки в разумных, конечно же, пределах.

Разум. Вот что вело по жизни этих столь непохожих друг на друга женщин.

А что ведет ее саму?

Иногда Башар жалела, что леди Сара доверилась своему зятю, отцу маленькой Элизабет, чересчур сильно. Эта игра вышла слишком опасной, смертельно опасной, и, когда после того, как все вскрылось, старуху нашли мертвой, Элизабет ни капли не удивилась. Не думала она, кстати говоря, и что смерть леди Сары была естественной, – для своих лет бабушка на удивление хорошо выглядела и еще более замечательно себя чувствовала. Врачи сказали «сердечный приступ, естественный для переживаний подобного рода», и высший свет мудро с этим согласился. В конце концов, леди – они ведь такие чувствительные, такие нервные…

Чувствительности в леди Саре имелось примерно столько же, сколько в дубовой бабе для забивания свай. Маленькая Элизабет видела такую, когда их с братом возили показывать возведение моста через реку Лоуэлл, текущую по герцогским владениям. Уже тогда девочку поразила эта равномерность и равнодушная неотвратимость, с которой огромная конструкция колотила и колотила по свае, погружая ее в воду.

Ужасно похоже на леди Сару. Если, конечно, не обращать внимания на внешнее и вглядеться в суть вещей.

Такая могла бы с ужасающей неотвратимостью обрушиться на кого угодно. Даже на себя саму.

И Элизабет испытала горькое удовлетворение, когда поняла, что Ее Величество тоже не верит в идею сердечного приступа у леди Сары. Слишком хорошо понимали друг друга эти двое. Трудно быть уверенным в чем-то, известном тебе лишь по подслушанным пересудам, а воочию Элизабет видела свою коронованную тезку лишь один раз – но кто-то неведомый (Господь ли?) вдруг словно бы приоткрыл столь же неведомое окно. И девочка увидела, как при известии о смерти леди Сары взлетели на миг брови королевы. Увидела, как жестко поджались губы Елизаветы, как блеснули гневом глаза. Потому что эта смерть случилась помимо королевской воли. А значит – вопреки ей.

Однако затем Элизабет услышала, что королева, усмирив свой гнев, сделав его никогда не существовавшим, вздохнула и спокойным тоном произнесла подобающие случаю слова. О том, как ей жаль и все такое.

Сама Елизавета не была похожа на леди Сару. Ее Величество, королева Англии и прочая, и прочая, была… Она была – хуже. Еще величественней, но и еще страшнее.

Наверное, это плата, которую женщина вынуждена отдать за власть. Мужчина тоже, но у мужчин все не так заметно, ведь, в конце концов, мужчина самим Господом поставлен повелевать этим миром.

Однако даже леди Саре Элизабет не желала подчиняться слепо и беспрекословно. Да чего там – ведь и Ее Величество ничего подобного от нее не получила!

Поэтому сейчас Башар скорее умилялась волнению мужа, чем всерьез тревожилась вместе с ним. Доган собирался представить ее «джан-прародителям» и страшно по этому поводу нервничал. Уже пятый раз поправлял кафтан и придирчиво разглядывал жену, словно выискивал в ее облике недостатки. Ни разу, правда, ни одного не отыскал. Интересно, потому что любил или просто так благотворно сказались на ней годы, проведенные в младшем гареме под жестким взглядом валиде Сафие? И то, и другое было бы Башар одинаково приятно, но знать точно она бы не отказалась.

Ну и чем она сама всерьез отличается от леди Сары?

Мысль была холодной и неприятной, Башар даже помотала слегка головой, стараясь побыстрей выкинуть ее из воспоминаний. Доган заметил, бросил вопросительный взгляд. Башар деланно легкомысленно махнула рукой – дескать, пустяки, – но все же не выдержала, спросила с любопытством:

– Так чем же они так славны, эти ваши джан-прародители?

Доган ответил не сразу, некоторое время раздумывал, затем медленно, словно взвешивая слова на невидимых весах, сказал:

– Они живут долго, очень долго, и судьба их… необычна. Они – брат и сестра, близнецы. Прабабушке Джанбал принадлежал тот медальон, который… Ну, ты помнишь. А еще у них обоих родинка на виске.

– Ага, та самая семейная легенда?

– Да, именно она. Прадедушка Джанбек… ну, он всем заправляет. Всеми делами нашего клана, понимаешь?

– Еще не до конца. Что же за дела?

– Потом узнаешь, солнце мое. Пока пойми, что прабабушка тоже в курсе этих дел, так что сбрасывать ее со счетов, когда принимаются решения… недальновидно.

Башар задумчиво кивнула. Кольнула было сердце обида – муж явно не до конца доверяет, скрывает семейные тайны, – но быстро прошла. Ну, не доверяет… пока. А что, он вот так сразу девчонке, которая в клане без году неделя, должен открывать все сундуки со скелетами? Славная же выйдет картина! И вылетит Доган после этого из клана за безрассудное поведение с такой скоростью, с какой даже стрижи не летают. То есть нет: из родового клана не вылетают. Хорошо, если в живых оставят… его. А вот насчет молодой жены могут возникнуть очень нехорошие вопросы.

Доверие – его заслужить надо. Башар всегда была нетерпеливой, но умела почувствовать момент, когда стоит остановиться, не мчаться во весь опор, закусив удила.

Что ж, раз доверие следует завоевать – будем завоевывать. И осаду проведем по всем правилам, с чувством, с толком, с расстановкой. Тем слаще окажется миг, когда крепость падет.

– В моем роду тоже были женщины, не выслушать мнения которых при принятии важных решений считалось безумием, – усмехнулась Башар, и Доган мгновенно просиял в ответ белозубой усмешкой. – Как я понимаю, прабабушка твоя именно из таких.

– Ох, сердце мое, она и вправду из таких! Если и существуют на свете такие женщины, то это именно прабабушка Джанбал, клянусь Аллахом! И они с прадедушкой Джанбеком… ну… присматривали за нами с самого детства. Говорили, будто у нас необычная судьба, и все пока сбывается, видишь, сердце? Ты со мной, ты мне жена – да я один, кому так сказочно повезло!

– Да уж, пока что ты у меня единственный муж! – расхохоталась Башар.

«Надеюсь, что так оно и останется», – подумала она, не сказав вслух, чтобы поддразнить Догана. Но тот, похоже, сердцем почуял то, о чем жена умолчала, потому что улыбнулся ласково и так сладко, что у Башар дух занялся. Пару мгновений смотрели они друг на друга, забыв обо всем, затем Доган встрепенулся:

– Но я же не досказал тебе. Медальон и кинжал, о которых я говорил тебе, их ведь прабабушка в руках еще как держала. Медальон носила много лет, кинжалом даже дралась, а затем от нее он достался шахзаде Баязиду! Ну, подробностей я уже не упомню, прости, лучшая из женщин, захочешь – ее саму расспросишь.

«И расспрошу в свой срок, – подумала Башар, тихонько гладя кончиками пальцев широкую ладонь мужа. – Конечно, расспрошу, глупый ты мальчишка, мой мужчина!» Такие вещи могут забыть смелые воины, вся жизнь для которых – единый миг, а воздух борьбы подчас пьянит не хуже запрещенного Аллахом вина. Но женщины, хранительницы очага, хранительницы памяти рода, о подобных вещах должны знать. Знать, помнить, передавать другим, чтобы память не угасала. Чтобы всегда, в любой миг, можно было объяснить мужчинам-защитникам, от чего именно следует защищать семью.

– Ну хорошо. – Поправив сережку в левом ухе, Башар с деланой строгостью нахмурила брови. – Так мы пойдем к этим уважаемым джан-патриархам или дома останемся? А то я уже заждалась встречи с ними!

Доган ухмыльнулся плутовато, точно подросток (да ведь вправду так!), и протянул юной жене руку.

* * *

Дом, в который он привел Башар, ничем особенным не выделялся среди других домов этого квартала: каменный, покрытый белой краской, высотой в три этажа, балконы второго и третьего чуть выдаются вперед, образуя своеобразный портик. На заднем дворе наверняка небольшой садик, скрытый от глаз посторонних, может, даже фонтан. В Истанбуле такие дома совершенно не редкость.

Планировка внутри тоже была традиционной: дом делился на две части, мужскую и женскую. Но вот то, что Башар тут же, вместе с мужем, провели на мужскую половину, выбивалось из общего хода жизни. Впрочем, Доган никакого беспокойства по этому поводу не проявил, а чернявый улыбчивый слуга и вовсе, казалось, воспринимал подобное как само собой разумеющееся. Так что Башар тоже решила не волноваться. Конечно, легче решить, чем справиться с тревогой, но тут уж действительно сказалась долгая гаремная практика.

Внутри дом тоже казался самым обычным. Мебели, согласно здешним традициям, здесь почти не было – ее заменяли пушистые ковры и подушки. Маленький серебряный кофейный поднос на тонких изогнутых ножках стоял посреди комнаты, а возле него сидела женщина.

И вот она-то сразу напомнила Башар королеву Елизавету.

Черты лица женщины уже давно утратили красоту – как-никак Джанбал разменяла восьмой десяток лет. Но вот глаза были необыкновенными. Они почти не выцвели, сохранив ясность и проницательность. И пускай лоб пошел морщинами, подбородок стал дряблым и дрожал, а провал рта смотрелся и вовсе жутко, но эти внимательные, спокойные глаза искупали многое.

– Что, дочка, смотришь? И как я тебе? – внезапно спросила женщина, и Башар откликнулась, не раздумывая, почти слово в слово сказав то, что давным-давно говорила другой женщине:

– Вы достойный человек, госпожа. Страшный враг и верный друг.

Джанбал некоторое время молчала, а рот ее двигался, словно пережевывал что-то. Затем старуха усмехнулась:

– Молодая, а приметливая. Бек, как она тебе?

Из тени выдвинулся старик – плечистый, кряжистый, одетый просто, но добротно. Невысокий – пожалуй, ростом со свою сестру, – но производивший впечатление чего-то неизмеримо древнего: крепости, веками стоящей на утесе, или, может быть, даже самого утеса, величественной горы, корнями вросшей глубоко в землю. Настоящий патриарх огромного семейства.

– Она хороша, Бал, – сказал старик. – Она и впрямь хороша. Достойна своего имени.

И Башар, сама толком не понимая почему, просияла счастливой детской улыбкой.

* * *

Махпейкер («Нет, Кёсем!» – почти раздраженно напомнила она себе свое новое имя) с интересом наблюдала, как идут по саду Доган с женой и Картал. Совсем парни возмужали, настоящими мужчинами сделались… И Догана теперь сразу можно отличить от Картала – то ли достойная жена действительно становится крыльями для супруга, то ли просто заважничал, обретя семью. А Башар выглядит по-прежнему: уверенная в себе, улыбчивая, обманчиво хрупкая, хотя внутри – сталь. Впрочем, и сталь, бывает, плавится, и случается это, когда Башар смотрит на мужа. Тогда в ее глазах плещется целое море нежности.

Если Ахмед не может или даже не хочет знать всего, то она, Кёсем, должна. Ее нынче называют Кёсем-султан, а значит, теперь ей открыты все секреты гарема. Но вот за крепкие стены она уже не вылетит никогда. Не птица – султанша. Стало быть, нынче ей нужны верные друзья не только в гареме, но и за его пределами.

Как же хорошо, что Башар нашла свое счастье с Доганом! Она, Кёсем, могла бы быть так же счастлива с Ахмедом, но… кажется, не сложилось и не сложится уже никогда. Или все-таки сложится? Ведь султан приходит к самой любимой своей наложнице, и строгое правило «одна женщина – один сын» вновь нарушено в султанском гареме: ради нее, Кёсем, нарушено! Так, может, все-таки…

Картал окинул султаншу быстрым взглядом и вновь потупился. Странное чувство пронзило сердце Кёсем – то ли страх, то ли мучительное томление, от которого и не знаешь, куда деваться… Может, этот взгляд просто напомнил ей, как, бывало, Ахмед на нее смотрел? Давно уже не бросал он на свою возлюбленную подобных взглядов, но было же, было!

Может, и будет? Не сейчас, так позже… Султану трудно управлять огромной державой, Ахмед просто устает от государственных дел, да и вникать во все приходится быстро. Его же не учил толком никто!

Гости расселись на подушках, отдали должное кофе и сладкой пахлаве, поговорили о пустяках. Затем Картал приступил к главному – тому, ради чего они и пришли, собственно говоря.

– Ты хотела узнать о Яхье?

– О том, что случилось с ним, – кивнула Кёсем. – Где он, что с ним, причинит ли он султану еще бóльшие хлопоты, чем уже причинил…

Сейчас Кёсем, которую также называли Кёсем-султан, как никогда понимала валиде Сафие. Та тоже старалась называть своего покойного мужа «султан». Сына звала так же, лишь добавляя имя. Звучало с должным почтением, так что никаких вопросов подобное именование не вызывало. И внука тоже звала так… но совсем недолго, считаные недели ей довелось видеть его султаном…

Лишь сама Кёсем, да еще, быть может, Махфируз, понимали: Ахмед не женат на них, вот просто не женат – и все. Нет никаких Кёсем-султан и Махфируз-султан, есть наложницы, родившие султану сыновей и тем самым возвысившиеся. Но судьба переменчива, и лишь султан властен в их жизни и смерти. По его воле они все обрели, по его же воле могут все утратить.

Нет мужа. Есть султан, хозяин и господин.

Иногда Кёсем казалось, что есть еще и Ахмед – тот парень, с которым играли и боролись в детстве, кто был готов часами рассказывать о вырезании лучных колец и о том, как скачут на конях различные племена. Но Ахмед все чаще уходил в темноту, отдалялся, скрываясь в тени грозного султана.

Наверное, так и должно было быть. Но Кёсем все вглядывалась и вглядывалась в эту тень, разыскивая юного шахзаде, которого полюбила, которому с радостью готова была рожать детей и рассказывать смешные гаремные истории.

Что же до султана… он великий правитель Оттоманской Порты, и ему надо повиноваться, ибо он кровь от крови и плоть от плоти династии Османов. Он могущественный, одним мановением руки обращающий вспять врагов и одним словом способный погубить и возвеличить. Таков султан.

Ахмед был другим. Ахмед был живым, а султан – памятник собственному величию.

Так должно быть. Но до чего же жаль…

– Хлопоты? – Доган нахмурил брови. – Это, я считаю, вряд ли.

– Думаю, Аллах сделал так, что мы более никогда не услышим о шахзаде Яхье, – вступил в разговор Картал.

Почти против воли Кёсем улыбнулась, но тут же нахмурилась:

– Промысел Аллаха и ничего, кроме него? Так ли это?

– Ну, – пожал плечами Доган, – он и сам, надо признать, к своей судьбе руку приложил.

– Проклятье кинжала? – подняла тонкие брови Башар.

– Я в проклятья не верю, – твердо ответил ее муж. – Но человек, убивший друга, должен понимать, что так просто небеса ему скрыться не дадут.

Кёсем вздохнула и жестко произнесла:

– Рассказывайте все, по порядку.

На самом деле она вовсе не была уверена в том, хочет ли слышать про обстоятельства побега Яхьи и об участии в этом деле близнецов. Ведь после таких известий, бывает, рушатся отношения, длившиеся не один год. Особенно когда тебя зовут Кёсем-султан и ты стоишь на страже интересов мужа, а собеседники твои, возможно, помогли бежать злейшему врагу нынешнего султана… а возможно, что и не помогли, а погубили кровь Османов. Тоже, прямо скажем, преступление не из последних, особенно если султан им такого не приказывал, – а тогдашний султан не приказывал, да и нынешний тоже, в этом Кёсем была убеждена. Ахмед чтил старые клятвы, как бы к ним ни относились другие.

Так что Кёсем боялась услышать то, что могли рассказать близнецы. Боялась – но должна была. Ибо она, как ни крути, Кёсем-султан и обязана знать если не все, то многое.

Может, из-за страха своего она и отдала приказ таким резким тоном – не как подруга спросила, но как султанша велела ответить. Башар поглядела на нее с опасением, а Доган и Картал – удивленно. Но она должна была знать!

– Мне надо знать, говорите же, – тихо сказала Кёсем, тоном давая понять, что она сожалеет о недавней резкости.

Доган почтительно (может, даже чересчур почтительно) поклонился и начал рассказ:

– Как ты уже знаешь, наш клан довольно давно переправляет людей из Оттоманской Порты на их родину… ну и в обратном направлении тоже, понятно. Обычно пленников, выкупленных или… разное бывает, в общем.

«И, как султанше, тебе об этом, скорее всего, не стоит знать», – услышала Кёсем отчетливое предупреждение в словах друга юности. Женщина кивнула одновременно высказанному и невысказанному, мягко произнесла в ответ:

– Меня интересуют лишь обстоятельства, напрямую касающиеся шахзаде Яхьи. Остальные тайны, если хочешь, держи при себе.

Картал чуть смущенно улыбнулся и развел руками, словно прося прощения и за себя, и за брата, и за весь клан. А ведь Башар теперь наверняка знает об этих делах больше, чем она, мелькнуло в голове у Кёсем. Знает – но не скажет. «Женщина, которая вышла замуж, да прилепится к мужу своему», всплыли позабытые слова священника. Но разве ислам не говорит о том же самом? Все, Башар теперь принадлежит клану Догана и Картала душой и телом, и не следует спрашивать ее о том, о чем не следует спрашивать. Если, конечно, Кёсем хочет сохранить прежнюю дружбу.

Кёсем хотела. Не так уж много у нее подруг, чтобы разбрасываться ими направо и налево!

Доган, увидев, что Кёсем не гневается, продолжил рассказ:

– Есть несколько путей: одни более-менее безопасны, другие не слишком, а есть и такие, где все в руках Аллаха. О безопасных я тебе пока рассказывать не стану, достаточно тебе знать, что они есть, и если вдруг что…

– Я не собираюсь покидать своего султана, – медленно произнесла Кёсем, – но спасибо тебе за то, что сказал. Если вдруг… если вдруг – обращусь за помощью к вам, ибо что случится завтра, ведает один лишь Аллах.

– Именно так, – хмыкнул Доган. – Менее безопасные тоже существуют, и их больше, чем совершенно безопасных. Но начинаются они в одной и той же точке, и на пути к безопасности этой необходимо доверие. Доверие беглеца, доверие к самому беглецу… Слишком важные и известные люди втянуты в игру, не стоит их подставлять.

– Аджеми был… в этой начальной точке? – прямо спросила Кёсем.

Помедлив секунду, Доган кивнул:

– С него все и начиналось, госпожа. Он должен был переправить шахзаде Яхью в безопасное место, а в дальнейшем предполагалось решить, каким путем шахзаде уедет из владений Османов. Предполагалось два варианта: через Эдирне или через Солунь. Но смерть Аджеми внесла… поправки. Наш клан провел тщательную проверку – о, как же мы не хотели верить, что шахзаде убил старинного друга! Но не поверить уже не могли. Все свидетельствовало о том, что Яхья действительно пошел на это убийство.

– Но зачем? – не выдержала Кёсем. – Что за выгода ему была в смерти Аджеми? И почему он не подумал, что вы все узнаете? Яхья всегда был лисой, так почему же у него внезапно выросли ослиные уши?

– Я не знаю, – тяжело вздохнул Доган.

– Никто не знает, – вступил в разговор Картал. – Мы можем лишь предполагать. Лисой-то шахзаде Яхья, конечно, был, но вот мужества ему, по-моему, недоставало. Так же считают и наши патриархи. По их мнению, дело было так: Яхья, осознав, что он теперь – загнанная дичь и на него идет охота, запаниковал. И начал заметать за собою следы.

– А это означает, – тяжко вздохнул Доган, – что он решил убивать каждого, кто знал, где он находится или будет находиться.

Кёсем лишь головой покачала. Подобный ход мыслей был ей глубоко чужд и отвратителен до последней крайности. Но если вдуматься…

Если вдуматься, отбросив брезгливость (а султанша должна порой погружаться в такие бездны, от которых другие женщины шарахаются, словно от ямы с прокаженными), то рассуждения шахзаде имели смысл. Уродливый, вывернутый наизнанку, но все же смысл.

– Вас он тогда тоже должен был убить? – помолчав, спросила Кёсем.

Доган помотал головой:

– Вряд ли. Мы ведь отпрыски того рода, который согласился ему помочь, так что так сразу обострять отношения, думаю, Яхья не стал бы. Разве что в самом конце пути мог бы попробовать, ну так нас ведь рядом тогда уже не было бы. В общем, нет, нас – нет. Скорее, перебравшись в безопасное место и перестав от нас зависеть, он бы послал весточку в Истанбул о том, чем мы занимаемся, и султан, кем бы он ни был, вынужден был бы…

Доган поглядел со значением, и Кёсем, поджав губы, кивнула. Действительно, Ахмед вынужден был бы казнить своих ближайших друзей, ибо занимались они, как ни крути, незаконными вещами. Полезными, в конечном счете, для Блистательной Порты, как бывают полезны действия союзников… но султанам ведь служат, а не вступают с ними в союз.

– Наши старшие думают, что в Яхье могла также проснуться спесь, – Картал говорил мягко, интонациями смягчая жесткость слов: речь ведь как-никак шла о шахзаде, человеке османской крови. – Он мог предположить, что мы осознаем его великую важность или важность для нас того, что мы спасаем именно его. Что мы приняли целиком и полностью его сторону, выступив тем самым против Ахмеда. Возможно, он уже тогда вынашивал планы не побега, а мятежа, и, естественно, ему казалось, что все остальные это видят и понимают. А раз так, то мы и сами, с его точки зрения, даем ему в проводники людей обреченных. Он только помогает нам избавиться от тех, кто слишком много знает.

– Как люди могут рассуждать подобным образом? – прошептала Кёсем.

Башар пожала плечами:

– Я знавала людей, которые рассуждали еще более чудовищно. Просто ты, Кёсем-султан, даже взобравшись на вершину, не утратила дара видеть в людях именно людей.

– А что же еще можно в них видеть?

– О, дорогая, многое. Ты и сама это знаешь. Инструменты: свои или чужие, полезные или не очень. Игрушки – так забавно глядеть, как человечки скачут, подчиняясь твоей воле. В женщинах – возможность удовлетворить похоть; в мужчинах – рабов, которыми можно пожертвовать, или разменную монету…

– Довольно. – Кёсем закрыла глаза. Да, она понимала, о чем толкует Башар. Слишком много раз видела подобное в гареме.

Вот! Вот это она и начала порой узнавать в глазах Ахмеда! Шахзаде Ахмед смотрел на людей и видел людей; султан Ахмед… да смилуется Аллах над всей Оттоманской Портой!

Ибо если правитель перестает понимать своих подданных, перестает хотеть их понимать, то этот правитель обречен. Но, падая в пропасть, такой человек способен увлечь за собой всю державу.

А может, еще не поздно? Ведь возвращается же юный шахзаде хоть иногда, хоть изредка! Смотрит еще глазами Ахмеда, все так же вынуждает султана быть верным своим клятвам.

Может, еще удастся оттащить султана от пропасти?

Башар, она знатного рода, хоть и живущего в дальних краях. Когда-то Башар много рассказывала о безжалостной правительнице своей страны, злой королеве. Башар подобный ход мыслей не в новинку. А вот Кёсем всегда старалась от таких злых дел держаться подальше.

Но разве окружающие ее люди и раньше не играли в подобные игры? Разве валиде Сафие не рассматривала ее саму, любимую воспитанницу, как один из вариантов, как марионетку – ценный инструмент, но не единственный? И разве сейчас сама Кёсем-султан не играет судьбами людскими?

Мысль была неприятной, но и ее следовало обдумать… просто чуть позже, ведь рассказ близнецов пока не окончен.

И все же осознание того, кем она, возможно, становится, заставило Кёсем поежиться, словно в теплой комнате повеял холодный ветер и по спине забегали мурашки.

– Так или иначе, – спокойно продолжил свою историю Доган, – шахзаде Яхья ошибся. Мы уже точно никогда не узнаем, о чем думал он, но зато знаем, что решили патриархи нашего рода… да и мы это решение поддержали всецело: предоставить шахзаде Аллаху, да пребудет его милость над всеми нами. Яхье предложили бежать по… небезопасному пути. И он согласился.

– А о существовании других путей он знал? – вырвалось у Кёсем.

Доган поглядел на султаншу бестрепетно и проронил всего одно слово:

– Нет.

Воцарилось молчание. Кёсем не знала, что ответить на такую прямоту. Наверное, это хорошо, ей доверяют… но стоило ли так сильно доверять султанше?

Последний вопрос заставил ее рассердиться на саму себя. Что за чушь? Она ведь жаждала узнать правду! Так почему же расстраивается сейчас, когда друзья эту самую правду ей рассказывают?

– Хорошо, – вздохнула наконец Кёсем. – И что было дальше?

Показалось или Доган с Карталом в унисон тихонько перевели дыхание? По Башар-то не поймешь, она сумеет сохранить на лице безмятежность, даже если перед ней султанский диван станет голышом плясать!

Мысль о столь замечательном представлении заставила Кёсем сладко улыбнуться. Жаль, что ничего подобного они с Башар сроду не увидят!

Последнюю улыбку Доган и Картал явно не поняли, но предпочли не заострять на этом внимания.

– Дальше, – хмуро сказал Доган, – его отправили через Галлиполи на остров Скирос, что в Эгейском море. В это время года там нередки шторма, а он должен был идти на лодке, один. Отчалить следовало в точное время, иначе корабль со Скироса просто ушел бы без него. Шахзаде Яхья рискнул… и больше о нем никто ничего не слышал.

– На причале остался кинжал, – тихо добавил Картал. – Его мы вернули обратно в султанскую сокровищницу.

– Тот самый кинжал? – не удержавшись, ахнула Башар.

– Да, – кивнул Картал, – тот самый.

– Почему же он его оставил? – недоуменно нахмурилась Кёсем.

– Кто знает? – пожал плечами Доган. – Может, в последний момент его замучило раскаяние?

– Этого? – скептически фыркнула Башар. – Он брата родного убить пытался!

– И все же мы не ведаем, что творится на сердце у человека, – спокойно возразил Доган. – Лишь Аллах всеведущ и всемогущ, а стало быть, способен заставить раскаяться любого.

– Но было поздно, – одними губами прошелестела Башар.

Ей никто не ответил. Все были погружены в свои мысли.

Когда гости ушли, попрощавшись торопливо, немного скомканно и невесело, Кёсем долго сидела молча. Она представляла себе утлую лодку и Яхью, гребущего навстречу собственной гибели.

Сожалел ли он о содеянном? Проклинал ли себя – или возлагал всю вину на окружающих его, как делал это обычно?

Что случилось, почему он оставил кинжал? Неужели понял, что злые голоса в его голове – это еще не весь шахзаде Яхья, что ведь было, было в нем нечто доброе, что-то, способное любить и сострадать?

И Кёсем вознесла молитву Аллаху, умоляя его о милости к заблудшей душе. Она не любила Яхью, но сейчас молилась искренне.

С неба закапал дождь – чистый, смывающий грязь с тела Истанбула. Кёсем хотелось верить, что Аллах таким образом отвечает ей, но она не смела.

 

Глава 15

Час кинжала

…Девлетлу неджабетлу вели ахд-ы-салтанат… эфенди хазретлери…

Перед «эфенди» должно прозвучать имя, но нет его.

И снова: девлетлу неджабетлу (ну же!) …вели ахд-ы-салтанат… (дальше! Имя!) …эфенди хазретлери…

По-прежнему нет имени между «салтанат» и «эфенди». Полное титулование официального наследника прозвучало, но по имени он не назван. Остается неведомым.

Шесть слов в этом титуловании. А в полном, торжественном, титуловании султана – сто двадцать два. Они сначала выучили, потом только подсчитали, забавы ради. Учить долго пришлось, первой справилась Башар – ну, у нее вообще невероятная память; а Махпейкер с Хадидже еще больше недели топтались на первой строчке: «Его Величество султан Мехмед-хан, властитель Дома Османа, султан султанов, хан ханов, предводитель правоверных и наследник Пророка».

Из всех подруг только Башар теперь зовется так же; Махпейкер и Хадидже переменили имена, да и у султана имя давно уже иное. Но Дом Османа стоит неколебимо и пребудет в веках! Ибо султаны сменяются, но султанский трон не опустевает ни на миг.

Осман… старший сын той, которая ранее звалась Хадидже. Светловолосый в мать и, в отца, невысокий крепыш. Едва двенадцать лет ему миновало.

(Как смеялись они, все три подруги, когда первенец старшей – их общий первенец! – получил, согласно воле султана, имя, совпадающее с именем основателя династии! Как нянчили его, передавая из рук в руки: «Осман Второй! Вот ты кто, малыш: Осман, будущий властитель Дома Османа!..»)

А имя султана… не сегодня ли ему суждено перемениться вновь? И если да, то как оно будет звучать теперь? И как поступит тот, кто займет трон, со своими братьями?

Братьями – или… племянниками?

Девлетлу неджабетлу шахзаде-султан (имя! Назови же имя!!!) хазретлери-эфенди.

Это официальное титулование наследника престола. Но имя снова не прозвучало.

Однако если прежде оно могло быть одним из двух, то теперь – одним из трех. Шахзаде Осман, шахзаде Мустафа (нынешнему султану брат, а не сын – при этом все равно шахзаде!) – и шахзаде Мехмед. Ее первенец. Их второй общий первенец.

Его имя могло бы оказаться и в первом из перечней, могло даже возглавить его! Но – это если бы она, его мать, забыла ту клятву, которую дали друг другу три девочки: «…Ни одна из нас не скажет своему сыну: «Тебе быть султаном, убей остальных!», но каждая скажет: «Если станешь султаном, пощади братьев своих, будь им заступником и утешителем, а если не станешь султаном, стань опорой брата своего…»

И есть еще одно дитя, дитя любви, самое младшее, которому точно не быть султаном… о котором и лишним словом обмолвиться нельзя никому, кроме ближайшей подруги и еще ближайшей из служанок, верной Мариты…

– Госпожа…

Это голос Мариты.

– Госпожа, проснись…

Да, пора вставать, чтобы успеть умыться перед утренней молитвой. Благословенная Порта встречает рассвет под азаны муэдзинов, и этот порядок не нарушается никогда. Даже смерть султана не повод, чтобы его нарушить…

Смерть. Смерть султана.

Эта мысль мгновенно накренила ладью сна, выбрасывая Кёсем в темную, холодную воду яви. На мгновение перед глазами промелькнуло виденное и невиденное: Яхья, вот так же цепляющийся за борт грузно осевшей в морские волны лодки… Запрокинутое к небу мертвое лицо Аджеми – юноши, слишком верного своим друзьям и Дому Османа как таковому, чтобы рисковать жизнью любого из шахзаде… Янтарный блеск рукояти кинжала над его грудью – а клинка не видно, он ушел глубоко в тело… Тот же кинжал в изголовье постели Ахмеда, когда они с Башар провели ночь в его опочивальне… Но нет: там был другой кинжал, совсем обычный! А этот, оправленный в янтарь, она видела… видела наяву, много лет назад, а потом, сразу после этого, во сне… кажется… И вот позавчера – опять наяву.

Тут последние остатки сна окончательно опали, как опадают листья с деревьев в волчий месяц аралык, с которого начинается зима.

Багряной точкой тлел в ночи огонек лампады. Марита молча сидела у ложа.

– Да. Сейчас встаю, – хрипло произнесла Кёсем.

До рассвета еще далеко. Не ради утренней молитвы подняла ее ближняя служанка.

Сама не зная зачем (что-то смутное вспомнилось… из юности? Из еще какого-то давнего сна, казавшегося вещим, но не запомнившегося толком?), Кёсем повернулась к лампаде спиной, не давая зрачкам сузиться даже от этой малой толики света. Подошла к окну, распахнула узорчатые ставни.

Ковш Большой Медведицы лежал на темном небе, казалось, прямо напротив лица. Встань на цыпочки – и можешь браться за рукоять, черпать небесное молоко из реки Млечного Пути…

Не напрягая зрения, она увидела, как мерцает в ручке этого ковша крохотная звездная искра. Но что это значит, так и не смогла вспомнить.

Хватит думать о приметах и воспоминаниях. Есть дела поважнее.

– Говори.

– Женишок отбыл из города, – тихо произнесла Марита. – В войско.

«Женишок», «Дамат» – это великий визирь Марашлы Халил-паша. Было у него такое прозвище… сейчас не имеет значения почему. А к войску он отбыл, конечно, потому, что оно без твердой руки может и взбунтоваться. Особенно теперь, когда в связи с болезнью султана того и гляди получат сразу несколько шахзаде.

Халил-паша в первый же день сказал Кёсем, что его здесь как бы и нет, он по-прежнему при войске. По крайней мере так считают многие – и да не убедятся они в обратном.

И все-таки у Кёсем сохранялась надежда, что, может быть, останется он во дворце до… – она с усилием заставила себя произнести это мысленно – до смерти Ахмеда. Потому что именно тут сейчас нужней его влияние…

Однако здесь же и выше опасность. Как видно, Марашлы для себя такого не захотел. Что поделать: как флотоводец он толков и удачлив, а в сухопутных делах… слегка неуклюж. Во дворцовых тем паче.

– Кто вместо него? – Перед Маритой нечего было скрываться: она гораздо в большей степени наперсница, чем служанка. Но Кёсем все-таки постаралась, чтобы ее голос не дрогнул.

– Мехмед, госпожа.

Вот это уже было по-настоящему хорошо. У великого визиря несколько заместителей, статус их равен, но взгляды Мехмед-паши она знала. Вот этот как раз будет ей настоящим союзником – и, главное, в дворцовых битвах изощрен.

– Два Мехмеда, – скупо улыбнулась Кёсем. И, заметив недоумение Мариты, пояснила: – Шейх-уль-ислам.

– Эсат-эфенди, законоучитель! – ахнула Марита. – Так разве он за нас?

Приятно все-таки ощущать, что ты превосходишь своих помощниц, причем не как госпожа, а честно: по знанию и пониманию. Кёсем улыбнулась чуть менее скупо.

– Он не за нас. Он за себя самого. Но так уж вышло, что от Османа ждет для себя больших хлопот и неприятностей, а от Мустафы не ждет вообще.

– От нашего Мустафы их ждать и вправду не приходится, – кивнула наперсница. – А вот от черного, Мустафы-аги…

Тут она права. Дарюс-заде агасы, глава черных евнухов, был фигурой влиятельной, и он – это хорошо известно – сделал ставку на Османа.

А вот два Мехмеда, законоучитель и заместитель визиря, считают, что трон должен занять взрослый, а не мальчишка, то есть – пусть вместо сына наследует брат, старший в роду. Их совместное влияние вообще-то должно перевесить решимость Мустафы-аги. Но такого, чтобы султану наследовал брат, доселе еще не было. И традиция становится за спиной чернокожего главы евнухов, превращается в его союзника…

Если бы можно было положиться, как на игрока, на другого Мустафу, нашего Мустафу… Но он вне этой игры.

* * *

Сын прежнего султана, брат нынешнего (Ахмед, пока он не покинул этот мир, остается султаном!), Мустафа был тем, кого события во дворце касались напрямую. И иногда Кёсем казалось, что ей все-таки удастся привлечь шахзаде на свою сторону. Ведь это и его сторона тоже!

Но мало что поменялось в его поведении: такой же безучастный внешне и, наверно, в глубинах души своей, все так же перебирает в пальцах связанные в узелки обрывки халата, все так же смотрит на небо пустым взглядом, не меняя позы, почти не шевелясь. Одному Аллаху ведомо, о чем он при этом думает, что у него в голове, какие мысли посещают и задерживаются ли там вообще.

Иногда шахзаде вставал, прохаживался по комнате, взмахивал руками, будто большая птица, собирающаяся взлететь, делал какие-то телодвижения, со стороны напоминающие поклоны (кому же он там кланялся, в сокрытых от всего остального человечества мыслях и видениях?), – но потом снова возвращался на прежнее место. Перебирал истончившимися, ослабевшими пальцами свои самодельные четки, улыбался или хмурился, смотрел вверх, на плывущие куда-то облака. Понимал ли он, какие перемены вскоре ждут его, именно и прежде всего его, а потом уж всю Блистательную Порту? Догадывался ли о своей дальнейшей судьбе? Знал ли, чего ждет он сам? Ведь даже в темноте бывают моменты просветления, и тогда человек просыпается, идет на этот свет, становится прежним…

Надежда на это есть. Но пока Мустафа – не в игре. С того уже по-настоящему далекого дня, когда удар Яхьи, предназначавшийся другому, обрушился на голову младшего, а не старшего брата.

* * *

– Есть еще третий Мустафа… – неохотно произнесла Кёсем. Покосилась на Мариту – но доверенная служанка сидела неподвижно, не давая понять, ясно ли ей, про кого идет речь.

Другой Мустафа-ага. Не евнух и не чернокожий: оруженосец султана. Пока Ахмед жив, оруженосец его – во дворце ли, на поле боя ли, – мелкая сошка. Человек с двумя саблями: своей и султанской, которую он в нужный момент должен подать своему господину и повелителю. Так ли велика важность, что клинок этой второй сабли – из струйчатого индийского булата, равного которому на свете нет?

Если султану суждено пасть в бою, то оруженосец падет много раньше. А вот когда господин и повелитель уходит от старости или болезни, то носитель двух сабель имеет право его пережить… Но судьба его зыбка, как струйка дыма, потому что у нового султана уже есть свой собственный оруженосец.

Всегда раньше был. Даже у шахзаде Османа уже есть. А вот у шахзаде Мустафы – нет.

И на краткий, неуловимый миг струйка дыма может обрести прочность стали. Потому что, ранее чем названо имя нового султана, именно оруженосец прежнего считается командиром всех воинских сил, что сосредоточены в пределах дворцовых стен. Он многое может в эти часы. И ему тоже многое можно предложить. Вплоть до поста санджак-бея в какой-нибудь ключевой провинции. Неплохо для хранителя султанской сабли!

Да, надо использовать этот козырь. Но как же тяжело, о Аллах, сделать этот шаг, означающий: ты смирилась с тем, что Ахмед уже вычеркнут из списка живых.

– И еще Халиме-султан, – подсказала Марита, глядя в пол.

– Не одобряешь? – прямо спросила Кёсем.

Та сделала неопределенный жест, означающий: «О, моя госпожа, да как же ничтожная служанка может одобрять или не одобрять решение великой хасеки Кёсем-султан!» Но смотрела при этом по-прежнему в пол. Она выполнит свой долг, но подруга ее госпожи и ей самой не посторонний человек. Можно сказать, тоже ближайшая подруга, почти сестра… Нелегкое это дело – быть наперсницей хасеки!

– Я не предаю свою подругу, – сказала Кёсем чуть резче, чем намеревалась. – Просто знай и пойми: Хадидже… Махфируз угасает. И с ней угасает клятва ее. А Осман… Он, конечно, хороший мальчик – но он ни в чем не клялся. Ни своей матери, ни мне.

– Ни своим сводным братьям… – прошептала Марита, мгновенно поняв и приняв правду своей хозяйки. – Твоим сыновьям, госпожа…

– Именно так. Еще день назад я была готова сражаться за него, как львица, собиралась сказать своему сыну: «Ты не станешь султаном, стань вместо этого опорой брата своего, ведь ему тяжелее, чем тебе!..» Но сейчас…

Кёсем остановилась, не зная, как объяснить то странное, что ощутила вчера. Но наперсница испуганно смотрела на нее округлившимися глазами и часто кивала.

– Воистину, госпожа: а я-то, дура, понять не умела… Как раз вчера. И суток не прошло.

– Ты тоже это почувствовала?.. – Голос Кёсем упал до шепота. Все-таки она даже сейчас надеялась, что ошибается.

– Ой, госпожа, почувствовала или нашептал мне кто невидимый, – Марита выразительно указала пальцем вверх, – но что-то с нашим… с шахзаде Османом не то. Словно переменился он, другим человеком стал. Когда вышел из отцовской опочивальни…

– Вот как? – медленно произнесла Кёсем. – А почему я этого не знаю?

– Я решила тебя не огорчать, госпожа. – В голосе Мариты не звучало раскаяния или страха. – Ведь отец… То есть султан, господин наш и повелитель, он ведь послал за своим старшим сыном, чтобы, ну… А ты только за час до того уснула, утомленная бдением у его ложа.

«Чтобы попрощаться», – догадалась Кёсем. И снова, который уже раз, ощутила тупую боль в сердце.

– Так что ты права, госпожа, а я ошибалась: мать ему теперь не указ. Значит, пусть Халиме-султан, матушка нашего шахзаде Мустафы, возвращается из старых палат в новые. Пусть она примет звание валиде. Все равно ей со своим сыном без тебя, госпожа, и слова не сказать. Так что будете им править вдвоем: ты и она…

Взгляд Кёсем мгновенно отвердел – и служанка замолкла, по-настоящему испуганная. Рано, ох, рано заговорила она о том, кто будет управлять новым султаном!

…Но тут и наступило время, когда звучит голос муэдзина. Правоверные исполняли молитву, солнце медленно поднималось над городом, а с ним возвращались и будничные заботы, и повседневные дела, и необходимость жить и трудиться – все как обычно. И, конечно же, за пределами дворца о болезни султана говорили лишь в связи с возможными переменами (дай Аллах ему здоровья, не делай нас безутешными и скорбящими!), но в остальном жизнь текла по раз и навсегда заведенному порядку, двигалась, как колесо арбы по проложенной годами колее.

Что простым жителям до жизни там, в средоточии власти? Их она напрямую не касается: плати налоги и ни о чем не думай. Все в этом мире проходит, все в этом мире пыль под ногами Всевышнего.

* * *

Ахмед умер этим же утром.

Столько лет они с Мустафой проживали разные судьбы, а вот сейчас – сравнялись: горячечная лихорадка уподобилась безумию. С той лишь разницей, что коснулось оно тела, а не разума: султан был в памяти, видел прежними глазами, понимал, кто и что вокруг. Иногда. Правда, случалось такое все реже и реже, лишь на короткие минуты, когда жар отступал. Тогда свет ненадолго освещал то немногое, что оставалось от прежнего Ахмеда. И сердце Кёсем, все эти часы неотлучно находившейся у его ложа, тогда радовалось вместе с ним.

Нарбани делал все возможное, но он-то понимал, с чем имеет дело. И пришел момент, когда лекарь развел руками, печально посмотрел на хасеки-султан, молча поклонился и вышел. Все было понятно без слов.

Кёсем сидела рядом с Ахмедом, вслушиваясь в натужное дыхание, ловя обрывки слов, которые тот в беспамятстве произносил, глотая слезы и разрывая душу отчаяньем и бессилием. Ахмеду было легче: кажется, она присутствовала рядом с ним и в его бреду, но как-то иначе, словно он уже из другого мира все видел.

Ему мнилось, что они сидят бок о бок и читают какую-то книгу, а потом вдруг в султане просыпался гнев, потому что на страницах этой книги были иллюстрации (персидским ему виделся этот том или европейским, Кёсем так и не поняла), а правоверному смотреть на такие изображения не подобает. Мгновение спустя Ахмед уже забывал свой гнев и просил почитать из этой же книги что-то еще. Кёсем, сама в полубреду от горя и усталости, даже вроде бы и читала по памяти, перелистывала невидимые страницы и чуть ли не радовалась тому, что Ахмед уже не может поднять голову с подушки, чтобы распознать обман и испытать последнее в своей жизни огорчение. Или у нее действительно оказалась в руках какая-то книга, а потом ее унесли? Кто? Книги с гяурскими изображениями во дворце уже не принято было держать: все знали – султан теперь ревностен в соблюдении догматов…

А потом Ахмед вдруг очнулся, словно после долгого тревожного сна. Обвел покои спокойным взглядом, посмотрел на Кёсем и промолвил:

– А помнишь, как я первый раз тебя увидел? Ты была такая… такая… робкая. Кто бы мог подумать, что вырастет из этого маленького и нежного цветочка?..

Она кивнула. Ей помнилось все не так, но пусть будет, как хочет Ахмед.

– А помнишь, как ты учила меня наматывать чалму? Ох, и смеялся же я потом, когда угадал, что это была бабушкина хитрость…

Он и сейчас попытался засмеяться, но выдавить смог из себя лишь улыбку, тонкой нитью прочертившую губы. И тут же закашлялся, побагровел лицом – Кёсем метнулась за водой.

Она не могла проронить и слова, ибо слова застревали где-то там внутри, еще на подходе. Но это даже к лучшему. Надо просто молчать. Пусть выговорится, если ему так легче. Пусть вспоминает. Пусть играет в того мальчишку. Только бы не думал о настоящем. О том, что с ним случилось. А паче того – о страшном призраке подступающего.

Пил Ахмед медленно, невозможно погасить негасимый жар внутри, искры все равно разлетались во все стороны. Она вытерла ему лоб, Ахмед обессиленно повалился на подушки.

– Жарко… Больно… А помнишь янтарную сокровищницу? До сих пор не пойму, почему братья Крылатые тогда так ничего и не согласились взять оттуда… Помнишь?

«Помню», – без слов кивала она.

– А помнишь те фигурки на гидравлиде? Там еще был серебряный рыцарь, похожий на… на… Пошли посмотрим на них, послушаем мелодию, пошли же, прямо сейчас!

Он снова заговаривался. Водяной орган уничтожили три года назад по его прямому приказу – ибо не подобает владыке правоверных хранить в своем дворце гяурскую скверну, нарушающую предписания Пророка, да святится он!

– А еще помню ту холодную воду из ручья… – задумчиво произнес Ахмед. И вдруг встрепенулся: – Где мой кинжал? Надо ее очистить! Надо… очистить… воду… Очистить от скверны! У франкских государей есть кубки из… из рога зверя уникорна, а у меня…

Он тревожно зашарил по постели, не дотягиваясь до изголовья. Кёсем с окаменевшим лицом подошла вплотную, сама просунула туда руку…

И ничего не нашла. Под изголовьем было пусто. Но ведь там же хранился кинжал: тот самый, с янтарной рукоятью! Который погубил шахзаде Баязида – и вернулся в казенную сокровищницу. А десятки лет спустя тайно покинул ее за пазухой шахзаде Яхьи. И погубил его друга Аджеми. И снова вернулся в сокровищницу. И был взят оттуда султаном. И…

Кто мог его взять сейчас? Слуги? Немыслимо! Лекарь, Нарбани-эфенди? Немыслимо вдвойне!

А больше тут ведь никого и не было. Кроме нее самой и…

И шахзаде Османа. Которого Ахмед, султан и отец, позвал сюда, чтобы попрощаться. Втайне от своей хасеки, не желая ее будить…

Она повернулась к Ахмеду, но он опять провалился в то тревожное, зыбкое и тяжелое, что заменяло ему сейчас сон. Правы мудрецы: дорóги наши всегда сходятся в одном месте, имя которому – покой. Время покоя для Ахмеда пришло. Кёсем чувствовала это так же ясно, как и то, что ничем она тут помочь не в силах.

Вдруг легкий ветерок словно на цыпочках вбежал в спальню, прохладной свежестью коснулся их лиц и, не запутавшись в плотных занавесях, выбежал прочь. А в следующий миг Ахмед судорожно вздрогнул, вытянулся, широко открыл глаза. Попытался вдохнуть, и еще раз, и еще… И не смог.

Последнее, что Кёсем от него услышала, – тихий всхлип. Будто ребенок отошел ко сну. Остановившийся взгляд Ахмеда замер на ее лице, но глаза его уже ничего не видели.

И тогда Кёсем зарыдала, припав к груди Ахмеда. Дала волю рвущемуся наружу отчаянью и боли. Теперь уже можно. Теперь уже все равно…

Нет. Не все равно. И как раз отныне больше нельзя позволить себе ни единой слезинки.

Женщина встала. Собрав в кулак всю свою волю, она вышла из комнаты навстречу тем, кто, уже зная или только догадываясь о случившемся, ожидал за дверями.

С белым, как алебастр, лицом. И с абсолютно сухими глазами.

Не хасеки. Не валиде.

Кёсем-султан.