Башар никогда особенно не стремилась угодить старшим – ни в детстве, когда ее еще называли Элизабет, ни позже… хотя валиде Сафие все-таки стояла особняком. Но даже тогда Башар стремилась не угодить, а скорее выделиться, обратить на себя внимание властной старухи, чем-то напоминавшей леди Сару, ее собственную бабушку. Та же железная воля, не переходящая, однако, разумной грани, то же стремление вникать в мелочи, а затем, вникнув в суть дела, она могла… мудро отойти в сторону, предоставив молодым и амбициозным решать проблемы, отвечать на поставленные жизнью вопросы и даже набивать шишки… опять-таки в разумных, конечно же, пределах.

Разум. Вот что вело по жизни этих столь непохожих друг на друга женщин.

А что ведет ее саму?

Иногда Башар жалела, что леди Сара доверилась своему зятю, отцу маленькой Элизабет, чересчур сильно. Эта игра вышла слишком опасной, смертельно опасной, и, когда после того, как все вскрылось, старуху нашли мертвой, Элизабет ни капли не удивилась. Не думала она, кстати говоря, и что смерть леди Сары была естественной, – для своих лет бабушка на удивление хорошо выглядела и еще более замечательно себя чувствовала. Врачи сказали «сердечный приступ, естественный для переживаний подобного рода», и высший свет мудро с этим согласился. В конце концов, леди – они ведь такие чувствительные, такие нервные…

Чувствительности в леди Саре имелось примерно столько же, сколько в дубовой бабе для забивания свай. Маленькая Элизабет видела такую, когда их с братом возили показывать возведение моста через реку Лоуэлл, текущую по герцогским владениям. Уже тогда девочку поразила эта равномерность и равнодушная неотвратимость, с которой огромная конструкция колотила и колотила по свае, погружая ее в воду.

Ужасно похоже на леди Сару. Если, конечно, не обращать внимания на внешнее и вглядеться в суть вещей.

Такая могла бы с ужасающей неотвратимостью обрушиться на кого угодно. Даже на себя саму.

И Элизабет испытала горькое удовлетворение, когда поняла, что Ее Величество тоже не верит в идею сердечного приступа у леди Сары. Слишком хорошо понимали друг друга эти двое. Трудно быть уверенным в чем-то, известном тебе лишь по подслушанным пересудам, а воочию Элизабет видела свою коронованную тезку лишь один раз – но кто-то неведомый (Господь ли?) вдруг словно бы приоткрыл столь же неведомое окно. И девочка увидела, как при известии о смерти леди Сары взлетели на миг брови королевы. Увидела, как жестко поджались губы Елизаветы, как блеснули гневом глаза. Потому что эта смерть случилась помимо королевской воли. А значит – вопреки ей.

Однако затем Элизабет услышала, что королева, усмирив свой гнев, сделав его никогда не существовавшим, вздохнула и спокойным тоном произнесла подобающие случаю слова. О том, как ей жаль и все такое.

Сама Елизавета не была похожа на леди Сару. Ее Величество, королева Англии и прочая, и прочая, была… Она была – хуже. Еще величественней, но и еще страшнее.

Наверное, это плата, которую женщина вынуждена отдать за власть. Мужчина тоже, но у мужчин все не так заметно, ведь, в конце концов, мужчина самим Господом поставлен повелевать этим миром.

Однако даже леди Саре Элизабет не желала подчиняться слепо и беспрекословно. Да чего там – ведь и Ее Величество ничего подобного от нее не получила!

Поэтому сейчас Башар скорее умилялась волнению мужа, чем всерьез тревожилась вместе с ним. Доган собирался представить ее «джан-прародителям» и страшно по этому поводу нервничал. Уже пятый раз поправлял кафтан и придирчиво разглядывал жену, словно выискивал в ее облике недостатки. Ни разу, правда, ни одного не отыскал. Интересно, потому что любил или просто так благотворно сказались на ней годы, проведенные в младшем гареме под жестким взглядом валиде Сафие? И то, и другое было бы Башар одинаково приятно, но знать точно она бы не отказалась.

Ну и чем она сама всерьез отличается от леди Сары?

Мысль была холодной и неприятной, Башар даже помотала слегка головой, стараясь побыстрей выкинуть ее из воспоминаний. Доган заметил, бросил вопросительный взгляд. Башар деланно легкомысленно махнула рукой – дескать, пустяки, – но все же не выдержала, спросила с любопытством:

– Так чем же они так славны, эти ваши джан-прародители?

Доган ответил не сразу, некоторое время раздумывал, затем медленно, словно взвешивая слова на невидимых весах, сказал:

– Они живут долго, очень долго, и судьба их… необычна. Они – брат и сестра, близнецы. Прабабушке Джанбал принадлежал тот медальон, который… Ну, ты помнишь. А еще у них обоих родинка на виске.

– Ага, та самая семейная легенда?

– Да, именно она. Прадедушка Джанбек… ну, он всем заправляет. Всеми делами нашего клана, понимаешь?

– Еще не до конца. Что же за дела?

– Потом узнаешь, солнце мое. Пока пойми, что прабабушка тоже в курсе этих дел, так что сбрасывать ее со счетов, когда принимаются решения… недальновидно.

Башар задумчиво кивнула. Кольнула было сердце обида – муж явно не до конца доверяет, скрывает семейные тайны, – но быстро прошла. Ну, не доверяет… пока. А что, он вот так сразу девчонке, которая в клане без году неделя, должен открывать все сундуки со скелетами? Славная же выйдет картина! И вылетит Доган после этого из клана за безрассудное поведение с такой скоростью, с какой даже стрижи не летают. То есть нет: из родового клана не вылетают. Хорошо, если в живых оставят… его. А вот насчет молодой жены могут возникнуть очень нехорошие вопросы.

Доверие – его заслужить надо. Башар всегда была нетерпеливой, но умела почувствовать момент, когда стоит остановиться, не мчаться во весь опор, закусив удила.

Что ж, раз доверие следует завоевать – будем завоевывать. И осаду проведем по всем правилам, с чувством, с толком, с расстановкой. Тем слаще окажется миг, когда крепость падет.

– В моем роду тоже были женщины, не выслушать мнения которых при принятии важных решений считалось безумием, – усмехнулась Башар, и Доган мгновенно просиял в ответ белозубой усмешкой. – Как я понимаю, прабабушка твоя именно из таких.

– Ох, сердце мое, она и вправду из таких! Если и существуют на свете такие женщины, то это именно прабабушка Джанбал, клянусь Аллахом! И они с прадедушкой Джанбеком… ну… присматривали за нами с самого детства. Говорили, будто у нас необычная судьба, и все пока сбывается, видишь, сердце? Ты со мной, ты мне жена – да я один, кому так сказочно повезло!

– Да уж, пока что ты у меня единственный муж! – расхохоталась Башар.

«Надеюсь, что так оно и останется», – подумала она, не сказав вслух, чтобы поддразнить Догана. Но тот, похоже, сердцем почуял то, о чем жена умолчала, потому что улыбнулся ласково и так сладко, что у Башар дух занялся. Пару мгновений смотрели они друг на друга, забыв обо всем, затем Доган встрепенулся:

– Но я же не досказал тебе. Медальон и кинжал, о которых я говорил тебе, их ведь прабабушка в руках еще как держала. Медальон носила много лет, кинжалом даже дралась, а затем от нее он достался шахзаде Баязиду! Ну, подробностей я уже не упомню, прости, лучшая из женщин, захочешь – ее саму расспросишь.

«И расспрошу в свой срок, – подумала Башар, тихонько гладя кончиками пальцев широкую ладонь мужа. – Конечно, расспрошу, глупый ты мальчишка, мой мужчина!» Такие вещи могут забыть смелые воины, вся жизнь для которых – единый миг, а воздух борьбы подчас пьянит не хуже запрещенного Аллахом вина. Но женщины, хранительницы очага, хранительницы памяти рода, о подобных вещах должны знать. Знать, помнить, передавать другим, чтобы память не угасала. Чтобы всегда, в любой миг, можно было объяснить мужчинам-защитникам, от чего именно следует защищать семью.

– Ну хорошо. – Поправив сережку в левом ухе, Башар с деланой строгостью нахмурила брови. – Так мы пойдем к этим уважаемым джан-патриархам или дома останемся? А то я уже заждалась встречи с ними!

Доган ухмыльнулся плутовато, точно подросток (да ведь вправду так!), и протянул юной жене руку.

* * *

Дом, в который он привел Башар, ничем особенным не выделялся среди других домов этого квартала: каменный, покрытый белой краской, высотой в три этажа, балконы второго и третьего чуть выдаются вперед, образуя своеобразный портик. На заднем дворе наверняка небольшой садик, скрытый от глаз посторонних, может, даже фонтан. В Истанбуле такие дома совершенно не редкость.

Планировка внутри тоже была традиционной: дом делился на две части, мужскую и женскую. Но вот то, что Башар тут же, вместе с мужем, провели на мужскую половину, выбивалось из общего хода жизни. Впрочем, Доган никакого беспокойства по этому поводу не проявил, а чернявый улыбчивый слуга и вовсе, казалось, воспринимал подобное как само собой разумеющееся. Так что Башар тоже решила не волноваться. Конечно, легче решить, чем справиться с тревогой, но тут уж действительно сказалась долгая гаремная практика.

Внутри дом тоже казался самым обычным. Мебели, согласно здешним традициям, здесь почти не было – ее заменяли пушистые ковры и подушки. Маленький серебряный кофейный поднос на тонких изогнутых ножках стоял посреди комнаты, а возле него сидела женщина.

И вот она-то сразу напомнила Башар королеву Елизавету.

Черты лица женщины уже давно утратили красоту – как-никак Джанбал разменяла восьмой десяток лет. Но вот глаза были необыкновенными. Они почти не выцвели, сохранив ясность и проницательность. И пускай лоб пошел морщинами, подбородок стал дряблым и дрожал, а провал рта смотрелся и вовсе жутко, но эти внимательные, спокойные глаза искупали многое.

– Что, дочка, смотришь? И как я тебе? – внезапно спросила женщина, и Башар откликнулась, не раздумывая, почти слово в слово сказав то, что давным-давно говорила другой женщине:

– Вы достойный человек, госпожа. Страшный враг и верный друг.

Джанбал некоторое время молчала, а рот ее двигался, словно пережевывал что-то. Затем старуха усмехнулась:

– Молодая, а приметливая. Бек, как она тебе?

Из тени выдвинулся старик – плечистый, кряжистый, одетый просто, но добротно. Невысокий – пожалуй, ростом со свою сестру, – но производивший впечатление чего-то неизмеримо древнего: крепости, веками стоящей на утесе, или, может быть, даже самого утеса, величественной горы, корнями вросшей глубоко в землю. Настоящий патриарх огромного семейства.

– Она хороша, Бал, – сказал старик. – Она и впрямь хороша. Достойна своего имени.

И Башар, сама толком не понимая почему, просияла счастливой детской улыбкой.

* * *

Махпейкер («Нет, Кёсем!» – почти раздраженно напомнила она себе свое новое имя) с интересом наблюдала, как идут по саду Доган с женой и Картал. Совсем парни возмужали, настоящими мужчинами сделались… И Догана теперь сразу можно отличить от Картала – то ли достойная жена действительно становится крыльями для супруга, то ли просто заважничал, обретя семью. А Башар выглядит по-прежнему: уверенная в себе, улыбчивая, обманчиво хрупкая, хотя внутри – сталь. Впрочем, и сталь, бывает, плавится, и случается это, когда Башар смотрит на мужа. Тогда в ее глазах плещется целое море нежности.

Если Ахмед не может или даже не хочет знать всего, то она, Кёсем, должна. Ее нынче называют Кёсем-султан, а значит, теперь ей открыты все секреты гарема. Но вот за крепкие стены она уже не вылетит никогда. Не птица – султанша. Стало быть, нынче ей нужны верные друзья не только в гареме, но и за его пределами.

Как же хорошо, что Башар нашла свое счастье с Доганом! Она, Кёсем, могла бы быть так же счастлива с Ахмедом, но… кажется, не сложилось и не сложится уже никогда. Или все-таки сложится? Ведь султан приходит к самой любимой своей наложнице, и строгое правило «одна женщина – один сын» вновь нарушено в султанском гареме: ради нее, Кёсем, нарушено! Так, может, все-таки…

Картал окинул султаншу быстрым взглядом и вновь потупился. Странное чувство пронзило сердце Кёсем – то ли страх, то ли мучительное томление, от которого и не знаешь, куда деваться… Может, этот взгляд просто напомнил ей, как, бывало, Ахмед на нее смотрел? Давно уже не бросал он на свою возлюбленную подобных взглядов, но было же, было!

Может, и будет? Не сейчас, так позже… Султану трудно управлять огромной державой, Ахмед просто устает от государственных дел, да и вникать во все приходится быстро. Его же не учил толком никто!

Гости расселись на подушках, отдали должное кофе и сладкой пахлаве, поговорили о пустяках. Затем Картал приступил к главному – тому, ради чего они и пришли, собственно говоря.

– Ты хотела узнать о Яхье?

– О том, что случилось с ним, – кивнула Кёсем. – Где он, что с ним, причинит ли он султану еще бóльшие хлопоты, чем уже причинил…

Сейчас Кёсем, которую также называли Кёсем-султан, как никогда понимала валиде Сафие. Та тоже старалась называть своего покойного мужа «султан». Сына звала так же, лишь добавляя имя. Звучало с должным почтением, так что никаких вопросов подобное именование не вызывало. И внука тоже звала так… но совсем недолго, считаные недели ей довелось видеть его султаном…

Лишь сама Кёсем, да еще, быть может, Махфируз, понимали: Ахмед не женат на них, вот просто не женат – и все. Нет никаких Кёсем-султан и Махфируз-султан, есть наложницы, родившие султану сыновей и тем самым возвысившиеся. Но судьба переменчива, и лишь султан властен в их жизни и смерти. По его воле они все обрели, по его же воле могут все утратить.

Нет мужа. Есть султан, хозяин и господин.

Иногда Кёсем казалось, что есть еще и Ахмед – тот парень, с которым играли и боролись в детстве, кто был готов часами рассказывать о вырезании лучных колец и о том, как скачут на конях различные племена. Но Ахмед все чаще уходил в темноту, отдалялся, скрываясь в тени грозного султана.

Наверное, так и должно было быть. Но Кёсем все вглядывалась и вглядывалась в эту тень, разыскивая юного шахзаде, которого полюбила, которому с радостью готова была рожать детей и рассказывать смешные гаремные истории.

Что же до султана… он великий правитель Оттоманской Порты, и ему надо повиноваться, ибо он кровь от крови и плоть от плоти династии Османов. Он могущественный, одним мановением руки обращающий вспять врагов и одним словом способный погубить и возвеличить. Таков султан.

Ахмед был другим. Ахмед был живым, а султан – памятник собственному величию.

Так должно быть. Но до чего же жаль…

– Хлопоты? – Доган нахмурил брови. – Это, я считаю, вряд ли.

– Думаю, Аллах сделал так, что мы более никогда не услышим о шахзаде Яхье, – вступил в разговор Картал.

Почти против воли Кёсем улыбнулась, но тут же нахмурилась:

– Промысел Аллаха и ничего, кроме него? Так ли это?

– Ну, – пожал плечами Доган, – он и сам, надо признать, к своей судьбе руку приложил.

– Проклятье кинжала? – подняла тонкие брови Башар.

– Я в проклятья не верю, – твердо ответил ее муж. – Но человек, убивший друга, должен понимать, что так просто небеса ему скрыться не дадут.

Кёсем вздохнула и жестко произнесла:

– Рассказывайте все, по порядку.

На самом деле она вовсе не была уверена в том, хочет ли слышать про обстоятельства побега Яхьи и об участии в этом деле близнецов. Ведь после таких известий, бывает, рушатся отношения, длившиеся не один год. Особенно когда тебя зовут Кёсем-султан и ты стоишь на страже интересов мужа, а собеседники твои, возможно, помогли бежать злейшему врагу нынешнего султана… а возможно, что и не помогли, а погубили кровь Османов. Тоже, прямо скажем, преступление не из последних, особенно если султан им такого не приказывал, – а тогдашний султан не приказывал, да и нынешний тоже, в этом Кёсем была убеждена. Ахмед чтил старые клятвы, как бы к ним ни относились другие.

Так что Кёсем боялась услышать то, что могли рассказать близнецы. Боялась – но должна была. Ибо она, как ни крути, Кёсем-султан и обязана знать если не все, то многое.

Может, из-за страха своего она и отдала приказ таким резким тоном – не как подруга спросила, но как султанша велела ответить. Башар поглядела на нее с опасением, а Доган и Картал – удивленно. Но она должна была знать!

– Мне надо знать, говорите же, – тихо сказала Кёсем, тоном давая понять, что она сожалеет о недавней резкости.

Доган почтительно (может, даже чересчур почтительно) поклонился и начал рассказ:

– Как ты уже знаешь, наш клан довольно давно переправляет людей из Оттоманской Порты на их родину… ну и в обратном направлении тоже, понятно. Обычно пленников, выкупленных или… разное бывает, в общем.

«И, как султанше, тебе об этом, скорее всего, не стоит знать», – услышала Кёсем отчетливое предупреждение в словах друга юности. Женщина кивнула одновременно высказанному и невысказанному, мягко произнесла в ответ:

– Меня интересуют лишь обстоятельства, напрямую касающиеся шахзаде Яхьи. Остальные тайны, если хочешь, держи при себе.

Картал чуть смущенно улыбнулся и развел руками, словно прося прощения и за себя, и за брата, и за весь клан. А ведь Башар теперь наверняка знает об этих делах больше, чем она, мелькнуло в голове у Кёсем. Знает – но не скажет. «Женщина, которая вышла замуж, да прилепится к мужу своему», всплыли позабытые слова священника. Но разве ислам не говорит о том же самом? Все, Башар теперь принадлежит клану Догана и Картала душой и телом, и не следует спрашивать ее о том, о чем не следует спрашивать. Если, конечно, Кёсем хочет сохранить прежнюю дружбу.

Кёсем хотела. Не так уж много у нее подруг, чтобы разбрасываться ими направо и налево!

Доган, увидев, что Кёсем не гневается, продолжил рассказ:

– Есть несколько путей: одни более-менее безопасны, другие не слишком, а есть и такие, где все в руках Аллаха. О безопасных я тебе пока рассказывать не стану, достаточно тебе знать, что они есть, и если вдруг что…

– Я не собираюсь покидать своего султана, – медленно произнесла Кёсем, – но спасибо тебе за то, что сказал. Если вдруг… если вдруг – обращусь за помощью к вам, ибо что случится завтра, ведает один лишь Аллах.

– Именно так, – хмыкнул Доган. – Менее безопасные тоже существуют, и их больше, чем совершенно безопасных. Но начинаются они в одной и той же точке, и на пути к безопасности этой необходимо доверие. Доверие беглеца, доверие к самому беглецу… Слишком важные и известные люди втянуты в игру, не стоит их подставлять.

– Аджеми был… в этой начальной точке? – прямо спросила Кёсем.

Помедлив секунду, Доган кивнул:

– С него все и начиналось, госпожа. Он должен был переправить шахзаде Яхью в безопасное место, а в дальнейшем предполагалось решить, каким путем шахзаде уедет из владений Османов. Предполагалось два варианта: через Эдирне или через Солунь. Но смерть Аджеми внесла… поправки. Наш клан провел тщательную проверку – о, как же мы не хотели верить, что шахзаде убил старинного друга! Но не поверить уже не могли. Все свидетельствовало о том, что Яхья действительно пошел на это убийство.

– Но зачем? – не выдержала Кёсем. – Что за выгода ему была в смерти Аджеми? И почему он не подумал, что вы все узнаете? Яхья всегда был лисой, так почему же у него внезапно выросли ослиные уши?

– Я не знаю, – тяжело вздохнул Доган.

– Никто не знает, – вступил в разговор Картал. – Мы можем лишь предполагать. Лисой-то шахзаде Яхья, конечно, был, но вот мужества ему, по-моему, недоставало. Так же считают и наши патриархи. По их мнению, дело было так: Яхья, осознав, что он теперь – загнанная дичь и на него идет охота, запаниковал. И начал заметать за собою следы.

– А это означает, – тяжко вздохнул Доган, – что он решил убивать каждого, кто знал, где он находится или будет находиться.

Кёсем лишь головой покачала. Подобный ход мыслей был ей глубоко чужд и отвратителен до последней крайности. Но если вдуматься…

Если вдуматься, отбросив брезгливость (а султанша должна порой погружаться в такие бездны, от которых другие женщины шарахаются, словно от ямы с прокаженными), то рассуждения шахзаде имели смысл. Уродливый, вывернутый наизнанку, но все же смысл.

– Вас он тогда тоже должен был убить? – помолчав, спросила Кёсем.

Доган помотал головой:

– Вряд ли. Мы ведь отпрыски того рода, который согласился ему помочь, так что так сразу обострять отношения, думаю, Яхья не стал бы. Разве что в самом конце пути мог бы попробовать, ну так нас ведь рядом тогда уже не было бы. В общем, нет, нас – нет. Скорее, перебравшись в безопасное место и перестав от нас зависеть, он бы послал весточку в Истанбул о том, чем мы занимаемся, и султан, кем бы он ни был, вынужден был бы…

Доган поглядел со значением, и Кёсем, поджав губы, кивнула. Действительно, Ахмед вынужден был бы казнить своих ближайших друзей, ибо занимались они, как ни крути, незаконными вещами. Полезными, в конечном счете, для Блистательной Порты, как бывают полезны действия союзников… но султанам ведь служат, а не вступают с ними в союз.

– Наши старшие думают, что в Яхье могла также проснуться спесь, – Картал говорил мягко, интонациями смягчая жесткость слов: речь ведь как-никак шла о шахзаде, человеке османской крови. – Он мог предположить, что мы осознаем его великую важность или важность для нас того, что мы спасаем именно его. Что мы приняли целиком и полностью его сторону, выступив тем самым против Ахмеда. Возможно, он уже тогда вынашивал планы не побега, а мятежа, и, естественно, ему казалось, что все остальные это видят и понимают. А раз так, то мы и сами, с его точки зрения, даем ему в проводники людей обреченных. Он только помогает нам избавиться от тех, кто слишком много знает.

– Как люди могут рассуждать подобным образом? – прошептала Кёсем.

Башар пожала плечами:

– Я знавала людей, которые рассуждали еще более чудовищно. Просто ты, Кёсем-султан, даже взобравшись на вершину, не утратила дара видеть в людях именно людей.

– А что же еще можно в них видеть?

– О, дорогая, многое. Ты и сама это знаешь. Инструменты: свои или чужие, полезные или не очень. Игрушки – так забавно глядеть, как человечки скачут, подчиняясь твоей воле. В женщинах – возможность удовлетворить похоть; в мужчинах – рабов, которыми можно пожертвовать, или разменную монету…

– Довольно. – Кёсем закрыла глаза. Да, она понимала, о чем толкует Башар. Слишком много раз видела подобное в гареме.

Вот! Вот это она и начала порой узнавать в глазах Ахмеда! Шахзаде Ахмед смотрел на людей и видел людей; султан Ахмед… да смилуется Аллах над всей Оттоманской Портой!

Ибо если правитель перестает понимать своих подданных, перестает хотеть их понимать, то этот правитель обречен. Но, падая в пропасть, такой человек способен увлечь за собой всю державу.

А может, еще не поздно? Ведь возвращается же юный шахзаде хоть иногда, хоть изредка! Смотрит еще глазами Ахмеда, все так же вынуждает султана быть верным своим клятвам.

Может, еще удастся оттащить султана от пропасти?

Башар, она знатного рода, хоть и живущего в дальних краях. Когда-то Башар много рассказывала о безжалостной правительнице своей страны, злой королеве. Башар подобный ход мыслей не в новинку. А вот Кёсем всегда старалась от таких злых дел держаться подальше.

Но разве окружающие ее люди и раньше не играли в подобные игры? Разве валиде Сафие не рассматривала ее саму, любимую воспитанницу, как один из вариантов, как марионетку – ценный инструмент, но не единственный? И разве сейчас сама Кёсем-султан не играет судьбами людскими?

Мысль была неприятной, но и ее следовало обдумать… просто чуть позже, ведь рассказ близнецов пока не окончен.

И все же осознание того, кем она, возможно, становится, заставило Кёсем поежиться, словно в теплой комнате повеял холодный ветер и по спине забегали мурашки.

– Так или иначе, – спокойно продолжил свою историю Доган, – шахзаде Яхья ошибся. Мы уже точно никогда не узнаем, о чем думал он, но зато знаем, что решили патриархи нашего рода… да и мы это решение поддержали всецело: предоставить шахзаде Аллаху, да пребудет его милость над всеми нами. Яхье предложили бежать по… небезопасному пути. И он согласился.

– А о существовании других путей он знал? – вырвалось у Кёсем.

Доган поглядел на султаншу бестрепетно и проронил всего одно слово:

– Нет.

Воцарилось молчание. Кёсем не знала, что ответить на такую прямоту. Наверное, это хорошо, ей доверяют… но стоило ли так сильно доверять султанше?

Последний вопрос заставил ее рассердиться на саму себя. Что за чушь? Она ведь жаждала узнать правду! Так почему же расстраивается сейчас, когда друзья эту самую правду ей рассказывают?

– Хорошо, – вздохнула наконец Кёсем. – И что было дальше?

Показалось или Доган с Карталом в унисон тихонько перевели дыхание? По Башар-то не поймешь, она сумеет сохранить на лице безмятежность, даже если перед ней султанский диван станет голышом плясать!

Мысль о столь замечательном представлении заставила Кёсем сладко улыбнуться. Жаль, что ничего подобного они с Башар сроду не увидят!

Последнюю улыбку Доган и Картал явно не поняли, но предпочли не заострять на этом внимания.

– Дальше, – хмуро сказал Доган, – его отправили через Галлиполи на остров Скирос, что в Эгейском море. В это время года там нередки шторма, а он должен был идти на лодке, один. Отчалить следовало в точное время, иначе корабль со Скироса просто ушел бы без него. Шахзаде Яхья рискнул… и больше о нем никто ничего не слышал.

– На причале остался кинжал, – тихо добавил Картал. – Его мы вернули обратно в султанскую сокровищницу.

– Тот самый кинжал? – не удержавшись, ахнула Башар.

– Да, – кивнул Картал, – тот самый.

– Почему же он его оставил? – недоуменно нахмурилась Кёсем.

– Кто знает? – пожал плечами Доган. – Может, в последний момент его замучило раскаяние?

– Этого? – скептически фыркнула Башар. – Он брата родного убить пытался!

– И все же мы не ведаем, что творится на сердце у человека, – спокойно возразил Доган. – Лишь Аллах всеведущ и всемогущ, а стало быть, способен заставить раскаяться любого.

– Но было поздно, – одними губами прошелестела Башар.

Ей никто не ответил. Все были погружены в свои мысли.

Когда гости ушли, попрощавшись торопливо, немного скомканно и невесело, Кёсем долго сидела молча. Она представляла себе утлую лодку и Яхью, гребущего навстречу собственной гибели.

Сожалел ли он о содеянном? Проклинал ли себя – или возлагал всю вину на окружающих его, как делал это обычно?

Что случилось, почему он оставил кинжал? Неужели понял, что злые голоса в его голове – это еще не весь шахзаде Яхья, что ведь было, было в нем нечто доброе, что-то, способное любить и сострадать?

И Кёсем вознесла молитву Аллаху, умоляя его о милости к заблудшей душе. Она не любила Яхью, но сейчас молилась искренне.

С неба закапал дождь – чистый, смывающий грязь с тела Истанбула. Кёсем хотелось верить, что Аллах таким образом отвечает ей, но она не смела.