…Девлетлу неджабетлу вели ахд-ы-салтанат… эфенди хазретлери…
Перед «эфенди» должно прозвучать имя, но нет его.
И снова: девлетлу неджабетлу (ну же!) …вели ахд-ы-салтанат… (дальше! Имя!) …эфенди хазретлери…
По-прежнему нет имени между «салтанат» и «эфенди». Полное титулование официального наследника прозвучало, но по имени он не назван. Остается неведомым.
Шесть слов в этом титуловании. А в полном, торжественном, титуловании султана – сто двадцать два. Они сначала выучили, потом только подсчитали, забавы ради. Учить долго пришлось, первой справилась Башар – ну, у нее вообще невероятная память; а Махпейкер с Хадидже еще больше недели топтались на первой строчке: «Его Величество султан Мехмед-хан, властитель Дома Османа, султан султанов, хан ханов, предводитель правоверных и наследник Пророка».
Из всех подруг только Башар теперь зовется так же; Махпейкер и Хадидже переменили имена, да и у султана имя давно уже иное. Но Дом Османа стоит неколебимо и пребудет в веках! Ибо султаны сменяются, но султанский трон не опустевает ни на миг.
Осман… старший сын той, которая ранее звалась Хадидже. Светловолосый в мать и, в отца, невысокий крепыш. Едва двенадцать лет ему миновало.
(Как смеялись они, все три подруги, когда первенец старшей – их общий первенец! – получил, согласно воле султана, имя, совпадающее с именем основателя династии! Как нянчили его, передавая из рук в руки: «Осман Второй! Вот ты кто, малыш: Осман, будущий властитель Дома Османа!..»)
А имя султана… не сегодня ли ему суждено перемениться вновь? И если да, то как оно будет звучать теперь? И как поступит тот, кто займет трон, со своими братьями?
Братьями – или… племянниками?
Девлетлу неджабетлу шахзаде-султан (имя! Назови же имя!!!) хазретлери-эфенди.
Это официальное титулование наследника престола. Но имя снова не прозвучало.
Однако если прежде оно могло быть одним из двух, то теперь – одним из трех. Шахзаде Осман, шахзаде Мустафа (нынешнему султану брат, а не сын – при этом все равно шахзаде!) – и шахзаде Мехмед. Ее первенец. Их второй общий первенец.
Его имя могло бы оказаться и в первом из перечней, могло даже возглавить его! Но – это если бы она, его мать, забыла ту клятву, которую дали друг другу три девочки: «…Ни одна из нас не скажет своему сыну: «Тебе быть султаном, убей остальных!», но каждая скажет: «Если станешь султаном, пощади братьев своих, будь им заступником и утешителем, а если не станешь султаном, стань опорой брата своего…»
И есть еще одно дитя, дитя любви, самое младшее, которому точно не быть султаном… о котором и лишним словом обмолвиться нельзя никому, кроме ближайшей подруги и еще ближайшей из служанок, верной Мариты…
– Госпожа…
Это голос Мариты.
– Госпожа, проснись…
Да, пора вставать, чтобы успеть умыться перед утренней молитвой. Благословенная Порта встречает рассвет под азаны муэдзинов, и этот порядок не нарушается никогда. Даже смерть султана не повод, чтобы его нарушить…
Смерть. Смерть султана.
Эта мысль мгновенно накренила ладью сна, выбрасывая Кёсем в темную, холодную воду яви. На мгновение перед глазами промелькнуло виденное и невиденное: Яхья, вот так же цепляющийся за борт грузно осевшей в морские волны лодки… Запрокинутое к небу мертвое лицо Аджеми – юноши, слишком верного своим друзьям и Дому Османа как таковому, чтобы рисковать жизнью любого из шахзаде… Янтарный блеск рукояти кинжала над его грудью – а клинка не видно, он ушел глубоко в тело… Тот же кинжал в изголовье постели Ахмеда, когда они с Башар провели ночь в его опочивальне… Но нет: там был другой кинжал, совсем обычный! А этот, оправленный в янтарь, она видела… видела наяву, много лет назад, а потом, сразу после этого, во сне… кажется… И вот позавчера – опять наяву.
Тут последние остатки сна окончательно опали, как опадают листья с деревьев в волчий месяц аралык, с которого начинается зима.
Багряной точкой тлел в ночи огонек лампады. Марита молча сидела у ложа.
– Да. Сейчас встаю, – хрипло произнесла Кёсем.
До рассвета еще далеко. Не ради утренней молитвы подняла ее ближняя служанка.
Сама не зная зачем (что-то смутное вспомнилось… из юности? Из еще какого-то давнего сна, казавшегося вещим, но не запомнившегося толком?), Кёсем повернулась к лампаде спиной, не давая зрачкам сузиться даже от этой малой толики света. Подошла к окну, распахнула узорчатые ставни.
Ковш Большой Медведицы лежал на темном небе, казалось, прямо напротив лица. Встань на цыпочки – и можешь браться за рукоять, черпать небесное молоко из реки Млечного Пути…
Не напрягая зрения, она увидела, как мерцает в ручке этого ковша крохотная звездная искра. Но что это значит, так и не смогла вспомнить.
Хватит думать о приметах и воспоминаниях. Есть дела поважнее.
– Говори.
– Женишок отбыл из города, – тихо произнесла Марита. – В войско.
«Женишок», «Дамат» – это великий визирь Марашлы Халил-паша. Было у него такое прозвище… сейчас не имеет значения почему. А к войску он отбыл, конечно, потому, что оно без твердой руки может и взбунтоваться. Особенно теперь, когда в связи с болезнью султана того и гляди получат сразу несколько шахзаде.
Халил-паша в первый же день сказал Кёсем, что его здесь как бы и нет, он по-прежнему при войске. По крайней мере так считают многие – и да не убедятся они в обратном.
И все-таки у Кёсем сохранялась надежда, что, может быть, останется он во дворце до… – она с усилием заставила себя произнести это мысленно – до смерти Ахмеда. Потому что именно тут сейчас нужней его влияние…
Однако здесь же и выше опасность. Как видно, Марашлы для себя такого не захотел. Что поделать: как флотоводец он толков и удачлив, а в сухопутных делах… слегка неуклюж. Во дворцовых тем паче.
– Кто вместо него? – Перед Маритой нечего было скрываться: она гораздо в большей степени наперсница, чем служанка. Но Кёсем все-таки постаралась, чтобы ее голос не дрогнул.
– Мехмед, госпожа.
Вот это уже было по-настоящему хорошо. У великого визиря несколько заместителей, статус их равен, но взгляды Мехмед-паши она знала. Вот этот как раз будет ей настоящим союзником – и, главное, в дворцовых битвах изощрен.
– Два Мехмеда, – скупо улыбнулась Кёсем. И, заметив недоумение Мариты, пояснила: – Шейх-уль-ислам.
– Эсат-эфенди, законоучитель! – ахнула Марита. – Так разве он за нас?
Приятно все-таки ощущать, что ты превосходишь своих помощниц, причем не как госпожа, а честно: по знанию и пониманию. Кёсем улыбнулась чуть менее скупо.
– Он не за нас. Он за себя самого. Но так уж вышло, что от Османа ждет для себя больших хлопот и неприятностей, а от Мустафы не ждет вообще.
– От нашего Мустафы их ждать и вправду не приходится, – кивнула наперсница. – А вот от черного, Мустафы-аги…
Тут она права. Дарюс-заде агасы, глава черных евнухов, был фигурой влиятельной, и он – это хорошо известно – сделал ставку на Османа.
А вот два Мехмеда, законоучитель и заместитель визиря, считают, что трон должен занять взрослый, а не мальчишка, то есть – пусть вместо сына наследует брат, старший в роду. Их совместное влияние вообще-то должно перевесить решимость Мустафы-аги. Но такого, чтобы султану наследовал брат, доселе еще не было. И традиция становится за спиной чернокожего главы евнухов, превращается в его союзника…
Если бы можно было положиться, как на игрока, на другого Мустафу, нашего Мустафу… Но он вне этой игры.
* * *
Сын прежнего султана, брат нынешнего (Ахмед, пока он не покинул этот мир, остается султаном!), Мустафа был тем, кого события во дворце касались напрямую. И иногда Кёсем казалось, что ей все-таки удастся привлечь шахзаде на свою сторону. Ведь это и его сторона тоже!
Но мало что поменялось в его поведении: такой же безучастный внешне и, наверно, в глубинах души своей, все так же перебирает в пальцах связанные в узелки обрывки халата, все так же смотрит на небо пустым взглядом, не меняя позы, почти не шевелясь. Одному Аллаху ведомо, о чем он при этом думает, что у него в голове, какие мысли посещают и задерживаются ли там вообще.
Иногда шахзаде вставал, прохаживался по комнате, взмахивал руками, будто большая птица, собирающаяся взлететь, делал какие-то телодвижения, со стороны напоминающие поклоны (кому же он там кланялся, в сокрытых от всего остального человечества мыслях и видениях?), – но потом снова возвращался на прежнее место. Перебирал истончившимися, ослабевшими пальцами свои самодельные четки, улыбался или хмурился, смотрел вверх, на плывущие куда-то облака. Понимал ли он, какие перемены вскоре ждут его, именно и прежде всего его, а потом уж всю Блистательную Порту? Догадывался ли о своей дальнейшей судьбе? Знал ли, чего ждет он сам? Ведь даже в темноте бывают моменты просветления, и тогда человек просыпается, идет на этот свет, становится прежним…
Надежда на это есть. Но пока Мустафа – не в игре. С того уже по-настоящему далекого дня, когда удар Яхьи, предназначавшийся другому, обрушился на голову младшего, а не старшего брата.
* * *
– Есть еще третий Мустафа… – неохотно произнесла Кёсем. Покосилась на Мариту – но доверенная служанка сидела неподвижно, не давая понять, ясно ли ей, про кого идет речь.
Другой Мустафа-ага. Не евнух и не чернокожий: оруженосец султана. Пока Ахмед жив, оруженосец его – во дворце ли, на поле боя ли, – мелкая сошка. Человек с двумя саблями: своей и султанской, которую он в нужный момент должен подать своему господину и повелителю. Так ли велика важность, что клинок этой второй сабли – из струйчатого индийского булата, равного которому на свете нет?
Если султану суждено пасть в бою, то оруженосец падет много раньше. А вот когда господин и повелитель уходит от старости или болезни, то носитель двух сабель имеет право его пережить… Но судьба его зыбка, как струйка дыма, потому что у нового султана уже есть свой собственный оруженосец.
Всегда раньше был. Даже у шахзаде Османа уже есть. А вот у шахзаде Мустафы – нет.
И на краткий, неуловимый миг струйка дыма может обрести прочность стали. Потому что, ранее чем названо имя нового султана, именно оруженосец прежнего считается командиром всех воинских сил, что сосредоточены в пределах дворцовых стен. Он многое может в эти часы. И ему тоже многое можно предложить. Вплоть до поста санджак-бея в какой-нибудь ключевой провинции. Неплохо для хранителя султанской сабли!
Да, надо использовать этот козырь. Но как же тяжело, о Аллах, сделать этот шаг, означающий: ты смирилась с тем, что Ахмед уже вычеркнут из списка живых.
– И еще Халиме-султан, – подсказала Марита, глядя в пол.
– Не одобряешь? – прямо спросила Кёсем.
Та сделала неопределенный жест, означающий: «О, моя госпожа, да как же ничтожная служанка может одобрять или не одобрять решение великой хасеки Кёсем-султан!» Но смотрела при этом по-прежнему в пол. Она выполнит свой долг, но подруга ее госпожи и ей самой не посторонний человек. Можно сказать, тоже ближайшая подруга, почти сестра… Нелегкое это дело – быть наперсницей хасеки!
– Я не предаю свою подругу, – сказала Кёсем чуть резче, чем намеревалась. – Просто знай и пойми: Хадидже… Махфируз угасает. И с ней угасает клятва ее. А Осман… Он, конечно, хороший мальчик – но он ни в чем не клялся. Ни своей матери, ни мне.
– Ни своим сводным братьям… – прошептала Марита, мгновенно поняв и приняв правду своей хозяйки. – Твоим сыновьям, госпожа…
– Именно так. Еще день назад я была готова сражаться за него, как львица, собиралась сказать своему сыну: «Ты не станешь султаном, стань вместо этого опорой брата своего, ведь ему тяжелее, чем тебе!..» Но сейчас…
Кёсем остановилась, не зная, как объяснить то странное, что ощутила вчера. Но наперсница испуганно смотрела на нее округлившимися глазами и часто кивала.
– Воистину, госпожа: а я-то, дура, понять не умела… Как раз вчера. И суток не прошло.
– Ты тоже это почувствовала?.. – Голос Кёсем упал до шепота. Все-таки она даже сейчас надеялась, что ошибается.
– Ой, госпожа, почувствовала или нашептал мне кто невидимый, – Марита выразительно указала пальцем вверх, – но что-то с нашим… с шахзаде Османом не то. Словно переменился он, другим человеком стал. Когда вышел из отцовской опочивальни…
– Вот как? – медленно произнесла Кёсем. – А почему я этого не знаю?
– Я решила тебя не огорчать, госпожа. – В голосе Мариты не звучало раскаяния или страха. – Ведь отец… То есть султан, господин наш и повелитель, он ведь послал за своим старшим сыном, чтобы, ну… А ты только за час до того уснула, утомленная бдением у его ложа.
«Чтобы попрощаться», – догадалась Кёсем. И снова, который уже раз, ощутила тупую боль в сердце.
– Так что ты права, госпожа, а я ошибалась: мать ему теперь не указ. Значит, пусть Халиме-султан, матушка нашего шахзаде Мустафы, возвращается из старых палат в новые. Пусть она примет звание валиде. Все равно ей со своим сыном без тебя, госпожа, и слова не сказать. Так что будете им править вдвоем: ты и она…
Взгляд Кёсем мгновенно отвердел – и служанка замолкла, по-настоящему испуганная. Рано, ох, рано заговорила она о том, кто будет управлять новым султаном!
…Но тут и наступило время, когда звучит голос муэдзина. Правоверные исполняли молитву, солнце медленно поднималось над городом, а с ним возвращались и будничные заботы, и повседневные дела, и необходимость жить и трудиться – все как обычно. И, конечно же, за пределами дворца о болезни султана говорили лишь в связи с возможными переменами (дай Аллах ему здоровья, не делай нас безутешными и скорбящими!), но в остальном жизнь текла по раз и навсегда заведенному порядку, двигалась, как колесо арбы по проложенной годами колее.
Что простым жителям до жизни там, в средоточии власти? Их она напрямую не касается: плати налоги и ни о чем не думай. Все в этом мире проходит, все в этом мире пыль под ногами Всевышнего.
* * *
Ахмед умер этим же утром.
Столько лет они с Мустафой проживали разные судьбы, а вот сейчас – сравнялись: горячечная лихорадка уподобилась безумию. С той лишь разницей, что коснулось оно тела, а не разума: султан был в памяти, видел прежними глазами, понимал, кто и что вокруг. Иногда. Правда, случалось такое все реже и реже, лишь на короткие минуты, когда жар отступал. Тогда свет ненадолго освещал то немногое, что оставалось от прежнего Ахмеда. И сердце Кёсем, все эти часы неотлучно находившейся у его ложа, тогда радовалось вместе с ним.
Нарбани делал все возможное, но он-то понимал, с чем имеет дело. И пришел момент, когда лекарь развел руками, печально посмотрел на хасеки-султан, молча поклонился и вышел. Все было понятно без слов.
Кёсем сидела рядом с Ахмедом, вслушиваясь в натужное дыхание, ловя обрывки слов, которые тот в беспамятстве произносил, глотая слезы и разрывая душу отчаяньем и бессилием. Ахмеду было легче: кажется, она присутствовала рядом с ним и в его бреду, но как-то иначе, словно он уже из другого мира все видел.
Ему мнилось, что они сидят бок о бок и читают какую-то книгу, а потом вдруг в султане просыпался гнев, потому что на страницах этой книги были иллюстрации (персидским ему виделся этот том или европейским, Кёсем так и не поняла), а правоверному смотреть на такие изображения не подобает. Мгновение спустя Ахмед уже забывал свой гнев и просил почитать из этой же книги что-то еще. Кёсем, сама в полубреду от горя и усталости, даже вроде бы и читала по памяти, перелистывала невидимые страницы и чуть ли не радовалась тому, что Ахмед уже не может поднять голову с подушки, чтобы распознать обман и испытать последнее в своей жизни огорчение. Или у нее действительно оказалась в руках какая-то книга, а потом ее унесли? Кто? Книги с гяурскими изображениями во дворце уже не принято было держать: все знали – султан теперь ревностен в соблюдении догматов…
А потом Ахмед вдруг очнулся, словно после долгого тревожного сна. Обвел покои спокойным взглядом, посмотрел на Кёсем и промолвил:
– А помнишь, как я первый раз тебя увидел? Ты была такая… такая… робкая. Кто бы мог подумать, что вырастет из этого маленького и нежного цветочка?..
Она кивнула. Ей помнилось все не так, но пусть будет, как хочет Ахмед.
– А помнишь, как ты учила меня наматывать чалму? Ох, и смеялся же я потом, когда угадал, что это была бабушкина хитрость…
Он и сейчас попытался засмеяться, но выдавить смог из себя лишь улыбку, тонкой нитью прочертившую губы. И тут же закашлялся, побагровел лицом – Кёсем метнулась за водой.
Она не могла проронить и слова, ибо слова застревали где-то там внутри, еще на подходе. Но это даже к лучшему. Надо просто молчать. Пусть выговорится, если ему так легче. Пусть вспоминает. Пусть играет в того мальчишку. Только бы не думал о настоящем. О том, что с ним случилось. А паче того – о страшном призраке подступающего.
Пил Ахмед медленно, невозможно погасить негасимый жар внутри, искры все равно разлетались во все стороны. Она вытерла ему лоб, Ахмед обессиленно повалился на подушки.
– Жарко… Больно… А помнишь янтарную сокровищницу? До сих пор не пойму, почему братья Крылатые тогда так ничего и не согласились взять оттуда… Помнишь?
«Помню», – без слов кивала она.
– А помнишь те фигурки на гидравлиде? Там еще был серебряный рыцарь, похожий на… на… Пошли посмотрим на них, послушаем мелодию, пошли же, прямо сейчас!
Он снова заговаривался. Водяной орган уничтожили три года назад по его прямому приказу – ибо не подобает владыке правоверных хранить в своем дворце гяурскую скверну, нарушающую предписания Пророка, да святится он!
– А еще помню ту холодную воду из ручья… – задумчиво произнес Ахмед. И вдруг встрепенулся: – Где мой кинжал? Надо ее очистить! Надо… очистить… воду… Очистить от скверны! У франкских государей есть кубки из… из рога зверя уникорна, а у меня…
Он тревожно зашарил по постели, не дотягиваясь до изголовья. Кёсем с окаменевшим лицом подошла вплотную, сама просунула туда руку…
И ничего не нашла. Под изголовьем было пусто. Но ведь там же хранился кинжал: тот самый, с янтарной рукоятью! Который погубил шахзаде Баязида – и вернулся в казенную сокровищницу. А десятки лет спустя тайно покинул ее за пазухой шахзаде Яхьи. И погубил его друга Аджеми. И снова вернулся в сокровищницу. И был взят оттуда султаном. И…
Кто мог его взять сейчас? Слуги? Немыслимо! Лекарь, Нарбани-эфенди? Немыслимо вдвойне!
А больше тут ведь никого и не было. Кроме нее самой и…
И шахзаде Османа. Которого Ахмед, султан и отец, позвал сюда, чтобы попрощаться. Втайне от своей хасеки, не желая ее будить…
Она повернулась к Ахмеду, но он опять провалился в то тревожное, зыбкое и тяжелое, что заменяло ему сейчас сон. Правы мудрецы: дорóги наши всегда сходятся в одном месте, имя которому – покой. Время покоя для Ахмеда пришло. Кёсем чувствовала это так же ясно, как и то, что ничем она тут помочь не в силах.
Вдруг легкий ветерок словно на цыпочках вбежал в спальню, прохладной свежестью коснулся их лиц и, не запутавшись в плотных занавесях, выбежал прочь. А в следующий миг Ахмед судорожно вздрогнул, вытянулся, широко открыл глаза. Попытался вдохнуть, и еще раз, и еще… И не смог.
Последнее, что Кёсем от него услышала, – тихий всхлип. Будто ребенок отошел ко сну. Остановившийся взгляд Ахмеда замер на ее лице, но глаза его уже ничего не видели.
И тогда Кёсем зарыдала, припав к груди Ахмеда. Дала волю рвущемуся наружу отчаянью и боли. Теперь уже можно. Теперь уже все равно…
Нет. Не все равно. И как раз отныне больше нельзя позволить себе ни единой слезинки.
Женщина встала. Собрав в кулак всю свою волю, она вышла из комнаты навстречу тем, кто, уже зная или только догадываясь о случившемся, ожидал за дверями.
С белым, как алебастр, лицом. И с абсолютно сухими глазами.
Не хасеки. Не валиде.
Кёсем-султан.