…Много что видела на своем веку Блистательная Порта. И хорошего. И плохого. Как две чаши весов уравновешивали эти ипостаси друг друга, уживались вместе, сохраняли нейтралитет, удерживались на грани, не сваливаясь в пропасть отчаянья и не возносясь до небес от счастья. Город был словно человек, в котором пополам и слез, и радостей. Больше все же первого, но это уж времена такие – беспощадные, злобные. Особенно тут, в Благословенной Порте, где жизнь и смерть шли рука об руку и грань, различающая их, была тоньше волоса. Или лезвия кинжала. Того самого, с янтарной рукоятью.

Думал ли Ахмед о его загадочном могуществе, погружая клинок в ключевую воду, поданную к столу? Наверняка. Но человек может думать что угодно, да только Аллах знает, какой дорогой этому человеку идти дальше. Или не идти вовсе, а упасть замертво. Или растянуть его мучения во времени. Роковой глоток был сделан. И не помог ничем, как оказалось, тот благородный клинок. Возможно, вокруг Ахмеда замкнулся некий круг, чьи линии этот кинжал начал выводить еще до рождения султана. Судьба, или кисмет, усмехнулась. А может, и прошла безразлично мимо, кто знает? И кто знает, что за провидение нес в себе этот кинжал с красивой янтарной рукоятью? Однако дело было сделано, и вода испита.

Женщина словно чувствовала что-то. Будто зловещая тень нависла над ее городом. Так тихо и незаметно подкрадывается эпоха перемен, в которой, как говорили мудрые люди с Востока, лучше не жить вовсе. Однако город городом, пусть даже это и столица Блистательной Порты, но его заботы женщину все же трогали мало. Во всяком случае, сейчас. А вот ближние… И особенно муж (назовем его так). А еще – дети…

Что-то надвигалось: непоправимое, зловещее, судьбоносное. Ей ли не знать, как оно бывает? Всегда неожиданно и всегда ко двору. Даже такому, как Порта. И даже такой, как она. На все воля Аллаха. Только бывает иногда нестерпимо больно от его воли. Когда уже ничего не поправить, ничего не изменить и, более того, не предугадать. Особенно больно от последнего.

Если бы она сумела отговорить супруга от этого похода. Всеми правдами и неправдами – о, женщины такое еще как умеют! – приложила бы все силы, чтобы только остался тот рядом, занимался бы повседневными делами, а не ненавистной этой войной, чьи корни растут из такой же ненавистной политики. Но он отправился на учения с войском, а она осталась ждать. Вся во власти нехороших предчувствий, погруженная в себя, хотя внешне о том и не скажешь. Все так же отдавала приказы, все так же занималась детьми, наведывалась в гарем и совершала прогулки в саду в окружении свиты, но… Нет-нет да вдруг остановится и задумается о чем-то своем, далеком. Прервется неожиданно на полуслове и уставится куда-то невидяще.

Мало стала есть. Плохо спать. Словно чувствовала что-то.

Будто тень какую, зловещую, многокрылую, чернее ночи.

Но как ни ждала, как ни готовилась к чему-то судьбоносному, а тень все же накрыла неожиданно, и сердце замерло, и душа тут же затрепетала в предчувствии непоправимого. Тень звалась атеш, гнилая лихорадка, и тень эту принес гонец на взмыленном коне. Вот они, предчувствия: белеют рыхлой пеной на боках скакуна, растерянностью и страхом читаются в глазах вестника – успела все это заметить, пока гонец почтительно сгибался в поклоне, а коня брали под уздцы расторопные слуги.

– Говори! – велела она.

Предчувствия чуть не вырвались криком, желанием тут же вытрясти из гонца недобрые вести (а то, что они именно такие, сомнений уже не было), но в последний момент сдержалась, остудила порыв – негоже так вести себя хасеки-султан, ох, негоже. А вдруг все же ошибается? И предчувствия обманули? И тень растает под солнцем, как и не было ее?

Лишь гонец закончил говорить, как с ослепительной ясностью поняла, что не ошибалась, что не обманули предчувствия, и тень под солнцем никуда не делась, а стала только гуще, плотнее, распростерлась надо всем, куда дотянулась. В глазах померкло, она пошатнулась, и только заботливые руки служанок не дали упасть. Обернулась, взгляд зацепил фигуру кызлар-агасы – черные глаза на посеревшем лице, а в них боль и понимание необратимости случившегося. Что же тогда в ее собственных?

– Сообщите обо всем эфенди Нарбани, – приказала она этим глазам, – пусть приготовится, соберет все необходимое и будет неотлучно во дворце. И приготовьте покои султана, проветрите как следует, чтобы даже намека на пыль там не было!

Понимала, что последний приказ лишний, что покои ее царственного супруга и так содержат в образцовом порядке даже без ее напоминаний, но желание хоть что-то начать делать было выше, сильнее ее. И потому она направилась к детям. Наверное, не в последнюю очередь из-за «защитить и уберечь» (уже готовилась к будущим переменам?). Что поделать: законы, которым повинуется Блистательная Порта, никто и не думал отменять, даже если они будто бы и отменены уже. Именно что будто бы…

С этим жили. Просто жили. И особенно – во дворце султана.

Жили – и умирали тоже.

В детских покоях она, отослав свиту и плотно прикрыв дверь, встретилась взглядом с подругой. Давно они уже понимали друг друга без слов, по жестам, еле заметной мимике, наклону головы безошибочно определяли настроение и душевное состояние, а бывало, что даже мысли могли уловить. А уж сейчас и подавно подруга читала ее как открытую книгу – ведь очень трудно скрыть тревожащие тебя мысли, что внутри мечутся, как осенние листья под порывами холодного, стылого ветра, предвестника долгой зимы. Да и зачем что-то скрывать от одной из тех немногих, кому доверяешь в этом мире? Видит Аллах, всемогущий и всезнающий, одному идти по дороге отчаянья вдвойне тяжелей. А то, что первые шаги по такой дороге она уже делает, женщина осознавала.

Или все-таки это лишь глупые предчувствия, извечные спутники гарема, где – как, впрочем, везде в этом мире – ничего не стоит споткнуться, пошатнуться, упасть в прóпасть и пропáсть в ней? Особенно таким женщинам, как она, хасеки-султан?

История Благословенной Порты подобных примеров знает много.

– Что-то случилось? – Подруга сидела возле кроватки одного из близнецов, рядом столик со сладостями и фруктами, занавески на окнах отдернуты, в покои лился свет, весеннее солнце заглядывало сюда, не стесняясь: хозяйка не любила темноты и полумрака и даже наряды всегда носила светлые, почти праздничные.

– Случилось.

Она подошла, присела рядом. И только сейчас поняла, какое напряжение владеет ею, внутри будто холодом сковало, а голове, наоборот, горячо, словно успело напечь ее это безудержное в своей жажде жить и любить весеннее солнце. О, многое бы она отдала, чтобы не было этих мрачных мыслей, а главное, чтобы не было повода для их возникновения. Да только человек предполагает, а всемогущий Аллах ведает.

– Рассказывай, – спокойно велела подруга. Возможно, даже чересчур спокойно, но сделала это специально, ибо прекрасно знала и понимала все, именно все, а ровный, рассудительный тон – он всегда на пользу. И то правда, ведь не торговки они на базаре… на том базаре, где продают их самих и их подруг, продают разным хозяевам: кого в султанский дворец, а кого и…

Но это не про них теперешних. Их статус, их положение во дворце накладывает свой неповторимый отпечаток, хочешь ты того или не хочешь, и потому следовать неписаным законам нужно даже наедине. Особенно – наедине. Кто этого не понимает, долго не задерживается на этом свете. А подруга понимала как никто.

То ли действительно спокойный тон подействовал как надо, то ли еще что, но женщина и правда успокоилась. Буря внутри как-то сама собой затихла, мысли, скачущие неудержимым табуном, повернули вспять, перестали крошить податливую землю твердыми копытами, вернулись, упорядочились, в голове более-менее прояснилось. Она наконец-то смогла осмыслить происходящее без скидки на страх.

– Гонец только что примчался. Из походного лагеря. Принес очень плохую весть. – Она опять внутренне вздрогнула, собираясь произнести неизбежные слова. – Что наш повелитель, слуга Аллаха и повелитель правоверных, слег от тяжкой болезни и что сейчас везут его верные янычары сюда, во дворец… О, Башар! Что нам делать? Что теперь будет?

– Что за болезнь? – все так же спокойно спросила та. Ни один мускул не дрогнул на лице, лишь глаза чуть сощурились, мелькнуло на мгновение в них торжество да тут же пропало, растворилось в карих зрачках, внимательных и всепонимающих.

– Будто бы это атеш. Гнилая лихорадка…

– Та, что у лекарей зовется по-гречески тифос… – медленно произнесла подруга.

– Да, она. Башар! Это же страшная болезнь, от нее нет спасения! За что нам такое, о Аллах! Я как чувствовала, не хотела Ахмеда отпускать на этот смотр войск для грядущей войны, на саму эту войну, будь она проклята. Но разве в этом мире женщине дано удержать мужчину от такого?! И вот… дождались…

Слезы предательски подступили к глазам, и она не стала сдерживаться. Башар молча подала платок, но думала о чем-то своем, и рука сама потянулась к кроватке поправить одеяльце. Пусть дети спят, нечего их тревожить, рано еще им вкушать и ощущать все жестокие прелести этого мира, рано еще им знать о своей судьбе, хотя со смертью Ахмеда (упаси от этого Аллах!) она уже будет совсем иная. Другая будет судьба и у них, у взрослых. И тут главное вовремя среагировать, вмешаться, если будет такая возможность, сберечь себя от опасностей, свести их к минимуму. И многое за то, что им это удастся. Или она рождена под несчастливой звездой?

Но она в это не верила. До сих пор не верила. А значит…

– Что будем делать?

Платок скомканной влажной тканью в руке, глаза уже сухие. Она умела быстро брать себя в руки. Вот он, статус, вот оно, положение, при котором ни слезы, ни растерянность, ни отчаянье неуместны. Важно ведь совсем другое, прямо противоположное. И понимание этого накладывало свой отпечаток. На мысли. Душу. Поступки. Да и Башар была такая же, быстрая на подъем, быстрая в мыслях и основательная в деле.

– Эфенди позвала?

– Да, сразу. Скоро будет здесь. Но сама же знаешь…

И замолчала. Обе прекрасно понимали, что такую болезнь победить вряд ли возможно, сгорает от нее человек за считаные дни. И ни лекари не помогут, ни звезда, под которой этот человек родился, ни молитвы, ни сам Аллах. Особенно Аллах. Тем более если он сам и наслал черный недуг на провинившегося перед ним.

Неужели повелитель правоверных чем-то прогневал повелителя вселенной? Как человек, как султан, как муж, как отец? Гадать бессмысленно. Уж если и есть на тебя планы у всевышнего и всемогущего, то простому смертному знать о том не дано. Возможно, лишь в конце жизни только и узнаешь, когда предстанешь перед ним. А конец Ахмеда, судя по всему, уже близок. Очень близок.

– Знаю, хасеки, знаю, – подруга намеренно назвала ее по-дворцовому, чтобы изгнать слабость из ума и тела. – И ты знаешь. Но надо сделать все, чтобы облегчить страдания, на то мы и первые икбал своего султана… – Они обе понимали: будь сейчас иной день, обсуждай они иную весть, Башар при этих словах улыбнулась бы. – Так что держись, а я буду рядом… И вот еще что. Мустафа должен узнать обо всем одним из первых. Если не первым. Догадываешься почему?

Та, которую только что назвали «хасеки», внимательно посмотрела на Башар. И впервые за это богатое на события утро чуть улыбнулась. Но горькой была эта улыбка (вернее, тень улыбки), да и она тут же померкла, когда ее накрыла другая тень. Та самая, что ни солнцу не подвластна, ни любому свету, – мрачная поступь предстоящих перемен. Женщина отложила платок, склонилась над кроваткой, где мирно спал второй близнец, ее плоть от плоти, ее кровиночка, некоторое время смотрела, и трудно было понять, о чем она сейчас думает. Подруга молча наблюдала, и во взгляде сквозила печаль. Будущее, которое совсем недавно было где-то там, за недостижимым горизонтом, властной и неотвратимой поступью вдруг напомнило о себе и загромыхало, надвинулось, навалилось, поглотило…

По пути к Кафесу, чьи постройки прятались за высоким забором, заметила среди слуг и евнухов, коих на территории дворца и не счесть, необычное оживление. Раньше бы и внимания не обратила, мало ли чем заняты эти люди, там свои заботы и порядки, сильных мира не касающиеся, но в свете последних событий даже такие мелочи тревожили, вызывали смутное беспокойство. Правда, тут же поняла, отчего среди слуг волнения и то же беспокойство: гонца ведь услышала не только она. И печальная весть, не сулящая ничего хорошего, быстро распространилась по дворцу. Как стремительный лесной пожар проникла в каждую щель, достигла любопытных ушей и выплеснулась дальше в виде тревожного шепота, бегающих глаз, любопытных взглядов. Тут уж она ничего не могла поделать, людская жажда до всего такого неистребима, вернее, ненасытна. Пусть себе.

Тем более нет смысла что-то скрывать – армия возвращается со смертельно больным султаном обратно и одному Аллаху известно, что последует дальше.

У ворот застыли стражники. Наконечники копий блестели на солнце, сами воины в полном облачении. Ахмед ведь тогда отдал прямой приказ – охранять, но не мешать. Странный приказ. Султан менялся на глазах, эта его неистовая вера и ненависть ко всему, что против этой веры, что просто не по душе, эта его жестокость – они пугали.

А еще… Без всякого повода, без всяких причин Ахмед вдруг стал относиться и к Мустафе не как к брату, а как к пленнику. Хорошо, что не как к заклятому врагу, тогда бы уж участь Мустафы была предрешена. Пока же тот находился в клетке. Пусть золотой, с посеребренными прутьями, полной изысканных удовольствий, но суть-то от этого не менялась.

Та, которую звали «хасеки», была уверена, что после возвращения из похода это заключение станет куда более жестоким и закончится страшно – смертью. И боялась этого, потому что даже годы дворцовой шкуродерни не могли вытравить из ее памяти воспоминания о других годах, их совместной юности… Однако Аллах, судя по всему, рассудил иначе. Теперь смерть грозит самому султану.

В глубине души женщина старалась о таком не думать, отодвигала неизбежное, ниспосланное свыше куда-то на потом. Но от свершающегося порядка вещей деться все равно некуда. А значит, и действовать нужно соответственно, ведь правильное решение порождает и правильное действие.

Стража пропустила, янычары лишь склонили головы в знак почтения. Сюда пришла одна, даже верную служанку Мариту оставила во дворце (пара лишних глаз там в любом случае не помешает, особенно сейчас). Войдя во двор, сразу увидела Мустафу: тот сидел на лавочке возле ажурной арки и задумчиво смотрел на плывущие по небу облака. В руках при этом теребил какие-то разноцветные тряпки. За аркой начинался сад, уже цветущий, сладко пахнущий возвращающейся жизнью, тихий и такой же задумчивый. Время плескать зеленью и цветами еще не пришло, земля только-только пробуждалась, отходила от зимнего сна и потому была чиста и безмятежна.

Подошла, поклонилась и присела рядом. Искоса глянула. Мустафа не обратил на нее никакого внимания, продолжая заниматься своим. С некоторым удивлением она поняла, что теребит тот обрывки халата. То ли изрезанного, то ли разорванного на части.

Вздохнула и тихо заговорила. И хотя, как казалось, с некоторых пор Мустафу действительно коснулось подлинное, не наигранное безумие, она все же не до конца верила в это. Были у нее на то свои причины.

Рассказав, что случилось, подождала хоть какой-то ответной реакции. Однако ее не последовало. Будто завороженная, смотрела на цветные обрывки в руках Мустафы. Вдруг разглядела, что они связаны между собой, а пальцы, не переставая, пропускают и пропускают маленькие узелки. Да это же четки! Но… что же из этого следует? Неужели он, друг юности, сын султана и брат султана, бесповоротно тронулся рассудком? И что теперь? Что делать?

Находиться тут дальше не имело смысла. В таком состоянии Мустафа ей не помощник, не союзник и не враг, он сам по себе. А значит, ей идти своей дорогой, оставить тут все как есть.

Опять ощутила внутри сосущую пустоту, бездонную яму. Снова вздохнула, поднялась, поклонилась и медленно побрела к воротам. Но где-то на полпути догнал ее голос:

– Сделай все, чтобы облегчить его страдания. Я приду, как только смогу…

Обернулась с вновь вспыхнувшей надеждой. Но Мустафа продолжал смотреть на небо. Все так же задумчиво. И все так же отстраненно перебирал пальцами свои новые четки…

* * *

Льется в узкое окно лунный свет. Как тонкая молочно-белая струйка, заливает расстеленные на полу тюфяки, вытянувшиеся под покрывалами тела спящих девушек, их еще совсем детские лица… И вдруг одна из них вздрагивает, просыпаясь от собственного крика.

Поморщившись, садится на постели. Испуганно оглядывается по сторонам: не пробудились ли подруги?

Но как будто нет. Все тихо в комнате. Ворочается во сне Башар, мечется под покрывалом, однако не просыпается. Безмятежно дремлет Хадидже, лежа навзничь: правую руку закинула за голову, смотрит в потолок закрытыми глазами…

Махпейкер вновь невольно поморщилась. Бабушка Сафие действительно все поняла как нельзя лучше, по-настоящему отнюдь не гневалась – но все-таки им с Башар, в отличие от счастливицы Хадидже, еще пару ночей предстоит спать на животах. А ведь гёзде они стали втроем! Или даже икбал?

В этом сне была Башар, был, кажется, Ахмед… почему-то даже больше, чем он, был и младший шахзаде Мустафа, хотя они – гёзде не его гарема… да и рано ему иметь гарем!

Кто там еще был? Хадидже вроде бы не было…

Странный сон. И страшный: там, где-то совсем рядом, клубилась чья-то смерть.

Воспоминания о приснившемся уже сглаживались, истаивали без следа – однако сохранялась память о своем по-прежнему молодом, гибком и сильном, но внезапно вдвое повзрослевшем теле. Зрелом теле не раз рожавшей женщины.

Да, еще дети там, во сне, были! Какие-то близнецы… кажется…

Бесшумно ступая по ковру босыми ногами, девушка подошла к окну. Выглянула наружу, в жаркую летнюю ночь. Очень удивилась тому, что месяц сейчас на небе, оказывается, совсем молодой, тоненький – а сколько же от него все-таки света! И вчера тоже много света было…

Что там девчонки рассказывали: сны, увиденные в новолуние, считаются вещими? А может, наоборот, в полнолуние?

…И, как родниковая вода, счет молодой луны вымыл из ее памяти последние остатки сновидения. Вещим оно было или нет.