Кто-то когда-то сказал, что измена – темное озеро, которое начинается с небольшого шага в воду, а затем чудовища, живущие на глубине, хватают тебя и утаскивают на дно.

До дна Яхья пока что не доставал и ощущал это совершенно точно. Однако глупо говорить себе, что первый шаг еще не сделан. Сделан, и осознавать это необходимо, если не хочешь, подобно Мустафе, повредиться рассудком.

Или быть удавленным, подобно многим и многим принцам из династии Османов.

Султаны редко жалели кого-либо. Они сами, их дети, отцы, братья, жены и наложницы – все перемалывалось всесокрушающей поступью власти, повергалось в прах колесницей под названием государственное управление, сминалось в блин или тугой бесформенный ком под ступенями всевластного османского трона…

Существует Блистательная Порта, во главе которой стоит султан, и Аллах бережет его. Его – но не тех, кто его окружает.

Да и его-то временами не слишком сильно…

Отец опять ударился в пьянство и распутство, и во дворце об этом говорили уже даже не намеками, а совершенно открыто. Валиде Сафие поджимала губы, но поделать с этим ничего не могла, а может, и не хотела. Надеялась, что султан опомнится и вернется к более подобающим правителю империи занятиям, а пара-тройка особо горячих голов, срубленная за очередную государственную измену, ничего не значит, как не значила до сих пор и вряд ли будет хоть что-либо означать в обозримом будущем?

Яхья не знал. Хотел ли знать? Пожалуй, да, чтобы не повторять ошибок отца. Чтобы, когда придет время, править страной самостоятельно, а не находиться под пятой какой-нибудь женщины, если не матери (вот когда гибель потенциальной валиде начала восприниматься как благо!), так наложницы или жены.

Если говорить о женщинах, то Яхье нравилась Махпейкер. Не настолько, чтобы открыто выступить против Ахмеда – по крайней мере сейчас, – но нравилась. Возможно, в будущем, когда-нибудь… Жизнь переменчива, дунет ветер – и ты уже не здесь, а где-нибудь за тридевять земель.

Или ты как раз здесь, а вот брат – где-нибудь.

Ахмед мешал, причем не только Яхье. Истинный правоверный, пусть и такой же сын гречанки, как и сам Яхья, Ахмед мешал тем, кто жаждал возвращения в Истанбул константинопольских порядков. Тем, кто хотел посадить на трон Оттоманской Порты потомка Комнинов.

Пока что Яхья не мешал своим нынешним покровителям думать так, как им хотелось. В конце концов, пусть считают его христианином, язычником, собакоголовым человеком с краю земли – да кем угодно! Когда он станет султаном, наступит время выяснения отношений. Пока же Яхья улыбался Илхами, служившему доверенным посланником, и давал обещания. Много туманных обещаний, ни «да», ни «нет», однако максимально доброжелательно и по возможности устно, без подписания бумаг.

Имен своих доброжелателей Яхья тоже пока не желал знать. Государственная измена совершается группой единомышленников, а не безликими незнакомцами. И если уж ты делаешь шаг в этот пруд с чудовищами, то лучше до поры до времени держаться берега.

Но Ахмед мешал его грандиозным планам. И раздражал. Сильно.

Яхья планировал оставить Ахмеда в живых. Сначала – при любых возможных вариантах, затем осознал, что вспыльчивый, гордый Ахмед может просто предпочесть смерть, к примеру, заточению или даже почетной ссылке. Аллах иногда создает гордецов, которым лучше живыми прыгнуть в огонь, нежели принять чужую правоту; старший (старший ли?) брат был именно из таких. И он действительно мог бы стать великим султаном, однако в Оттоманской Порте нет места двум султанам!

Стало быть, если случится чудо (а Яхья усердно молил Аллаха о таком чуде), то Ахмеда получится уломать. Отдать провинцию в управление, объяснить, почему все случилось так, а не иначе… Он ведь умный, брат, он сможет понять, что звезды встали не так, как ему хочется!

Или не сможет?

От подобных мыслей болела голова, а ночами снились кошмары. Почему-то чаще всего – бурное море, в котором Яхья тонул, захлебываясь, а тусклый месяц (откуда он взялся? Ведь на море шторм!) смотрел на него глазами Ахмеда и не торопился помочь родному брату! А зачем помогать тонущему, если его смерть сделает тебя властелином Оттоманской Порты?

Яхья просыпался, задыхаясь, комкая простыни. Мучаясь от непонимания, от волнения, от ужаса. Вскакивал с постели, подходил к окну, жадно вдыхая напоенный ароматами цветов ночной воздух.

Собирался ли он предать? Хотел ли смерти Ахмеда? Яхья уже не знал. Понимал лишь, что ступил на очень скользкую дорожку.

А еще осознавал, что пройдет по выбранному пути до конца, что бы там ни случилось. Иначе не сможет почувствовать себя достойным, не сможет вглядываться по утрам в зеркало.

Его предки не были святыми, но вот на дерзкие поступки, сотрясающие вселенную, они были способны. И если он хочет быть истинным Османом…

Значит, он дойдет до конца.

* * *

Аджеми появился в жизни Ахмеда и его компании совершенно внезапно. Отец очнулся от своих странных занятий, коим предавался с упорством, достойным куда лучшего применения, услыхал, как с позором был изгнан Челик, однако не разозлился (вопреки надеждам Йемишчи Хасан-паши), а лениво бросил:

– Да? Ну ладно… Доставьте ему там кого попроворней, чтоб не дал себя выгнать.

Приказ был принят к сведению и исполнен в тот же день. Немного ошалевший от такого поворота судьбы, Аджеми появился во дворе, где занимались юные шахзаде, их официальные партнеры по тренировкам и Махпейкер с Башар.

Никаких соревнований на сей раз не устраивали. Хватит, насоревновались уже, теперь непонятно, как умилостивить Йемишчи Хасан-пашу: султан в эти дела не собирается вмешиваться, наследник, по слухам, открыто заявляет, будто бедолагу Челика и девчонка заменить в состоянии… Хватит, уважаемые, спасибо, уважаемые, а кого еще, позвольте спросить, уважаемые, этот неистовый шахзаде соизволит при людях унизить? Нет уж, пускай этот «кто-то», по крайней мере, роду окажется тихого, незнатного… А то и вовсе будет без роду-племени: погонят – так не жалко!

Что вы говорите, правоверные? Напоминаете, как возвысились подобным образом всякие собаки, попортившие впоследствии немало крови достойным людям? Ох, ну с нынешним наследничком вряд ли, норов у него бешеный…

Вот так появился Аджеми в том самом дворике, ставшем уже местом не только тренировок, но и просто дружеских посиделок.

Собственно, «Аджеми» – это было даже не имя. Скорее, чин: аджеми-оглан, ученик из Эндеруна, дворцовой школы янычаров. Пока еще не янычар, но в будущем…

Кем станет в будущем нынешний Аджеми, официальный партнер для тренировок юных шахзаде, теперь было у Аллаха на коленях, но мальчишка если и волновался по этому вопросу, то волнение свое умело скрывал. И то сказать – без пяти минут воин, не то что всякие!

«Всякие» особенно не возражали, тем более что бойцом Аджеми и впрямь оказался отменным, не чета Челику. Даже Догана с Карталом он мог удивить. Все-таки великая это вещь – приказ султана! Мальчишку честно выбирали, из всего Эндеруна отыскали наилучшего. Ну и самого строптивого, от которого седобородые, в прошлом обильные подвигами, а ныне великие животом наставники избавиться были только рады. Зато выгнать себя не даст, вот уж это совершенно точно! Пророком не надо быть, чтобы с уверенностью сказать: выгнать себя этот аджеми-оглан не даст, скорее костьми ляжет. Все в точности как султан велел.

Вот пускай теперь шахзаде отдуваются!

Что вы говорите, правоверные? Не отдуваются, а в полном восторге? Ну надо же, как переменчив нрав у юных шахзаде!

Настороженней прочих новичка приняли девушки. Оно и понятно, с какой стороны ни погляди. Во-первых, новый мужчина чуть ли не посреди гарема. Тут и к старым-то насилу привыкли!.. И пускай Доган с Карталом – воистину сокол и орел среди мужчин (ладно, среди мальчишек), – но это тем более повод порядочным девицам проявлять осторожность, а тут еще этот Аджеми!

С одной стороны – жаль его. Оно, конечно, странно – жалеть здоровенного лба, неразговорчивого, но спокойно-упрямого, цельного, будто кусок лучшей стали, из которой куют лучшие клинки. А с другой, как вспомнишь способ, которым они куются, клинки эти… Кое-чем янычары схожи с изнеженными гаремными наложницами: и тех, и этих вынуждают отречься от имени, родины и веры. Принять иное, словно имя, вера и родина – это одежды, которые можно скинуть, надев другие. Словно можно отречься, не сломавшись.

А если можно, если иное прирастает к тебе, будто вторая кожа, проникает корнями в самую сущность твою, вытеснив тебя прежнего, – так это другой уже человек получается. Совсем другой.

И безболезненной перековка не бывает никогда. А уж что она сделает с человеком, изломает вконец или заставит воспарить над собой и своей сущностью – это от человека зависит, и только от него.

Ну, еще и от Аллаха, конечно же. Ибо Аллах велик.

Одним словом, ничего особо хорошего Махпейкер и Башар от появления Аджеми в их маленькой дружной компании не ожидали. И как выяснилось, зря, очень зря.

Хотя, увидав девушек, Аджеми, честно признаться, вытаращился на них, словно на небывальщину какую, доселе не виданную. За что был тут же нещадно высмеян злоязыким Яхьей и Ахмедом, увидавшим в пришельце себе противника в борьбе за женское сердце.

Ну, то есть это так Хадидже сказала, когда впоследствии узнала новости. Заслужив тем самым дружный смех своих подруг.

Ахмед – и ревность? Да скорее уж море раздвинется перед юным шахзаде, как перед известным пророком, чем Ахмед вообще посмотрит на свой гарем как на женщин!

– И друзей себе подобрал таких же! – сквозь смех, утирая слезы, рассказывала Махпейкер. – Доган хотя бы на Башар заглядывается…

– Ничего он не заглядывается! – густо покраснев, выкрикнула Башар.

– Да ну? А как же тот разговор?

«Тот разговор» случился неделей ранее, и начала его девушки не слыхали. Подоспели уже к финальной части – и тут же быстренько спрятались за занавески, дабы не упустить ничего и затем всласть между собой об этом посплетничать.

А послушать было о чем. Ахмед наскакивал на Догана, который вяло отбивался и, по мнению Махпейкер, скорее подтверждал догадки своего господина, нежели опровергал их.

– Да не нравится она мне! О каком вообще «нравится» может речь идти? Эта девушка принадлежит тебе, шахзаде, и никогда я не вел себя с ней, выходя за рамки дозволенного…

Показалось – или Башар побледнела, а затем румянец залил ее щеки?

– Не вел, говоришь? Так почему же всегда стараешься первым встать там, где ей нужно подать руку? Почему не сводишь с нее на тренировке глаз, хотя твой противник вовсе не она, а я или Яхья?

– Просто она коварна! Никогда не угадаешь, что учудит в следующую минуту!

– Ох, как ты прав, серебряный рыцарь, – загадочно, но при этом, вне всяких сомнений, зловеще прошипела Башар, сузив глаза. Махпейкер мягко взяла подругу за руку, умеряя ее пыл.

– Конечно, коварна! – расхохотался Ахмед. – Как и все женщины, которые крадут сердца мужчин, а затем смеются над нами, непонимающими и униженными. Но помни, еще чуть ли не тысячу лет назад Безумец сказал:

В ответ раздался тяжелый вздох Догана. Махпейкер и Башар замерли. Неужели они и вправду сейчас услышат признание?

– Я помню, чем завершилось это стихотворение, шахзаде. Но ко мне его применить невозможно. Ибо сказал поэт:

– Глупости все это, – прошептала Башар, отвернувшись. – Они просто соревнуются в стихосложении, ты сама это видишь.

Махпейкер лишь плечами пожала. Ей-то казалось совсем иное: что в беседе двух юношей натягивается небесная тетива, чтобы пустить стрелу и ранить чье-то сердце, возможно, сердце ее милой подруги. Но ответить так Башар, и без того рассерженной, она не посмела бы.

– Разве любовь нуждается в осквернении святынь? – расхохотался между тем Ахмед. – Да и если мы с тобой говорим о рамках дозволенного, то разве когда-либо это останавливало любящие души? Ибо сказано:

– Это старинные стихи, – почти против воли ласково произнесла Махпейкер. – Они не соревнуются в стихосложении…

– О да! Они просто вспоминают все, что попадалось им когда-либо записанным на клочке бумаги или пергамена! – Башар раздраженно дернула плечом. – С меня довольно этих бредней! По-моему, очевидно, что этот добродетельный юноша совершенно в меня не влюблен.

Махпейкер хотела что-нибудь ответить, но замерла, поскольку Ахмед с усмешкой закончил свою речь:

– В общем, запомни, друг. Ты дорог мне, как могли бы быть дороги родные братья, если бы по воле судьбы я не появился на свет потомком Османов. Впрочем, поглядим, возможно, жизнь еще улыбнется благосклонно и Яхье с Мустафой… Но пока даже не думай глядеть в сторону этой девушки! Сдержи свое сердце, и впоследствии, когда я стану султаном, ты будешь вознагражден тысячекратно.

– Вознагражден? – Голос Догана звучал тускло и невыразительно. – О чем ты, господин мой? Твоя дружба – лучшая мне награда!

– Ты упрям, как сто ослов! – Кажется, Ахмед был одновременно раздосадован и восхищен. – Запомни же мои слова, друг мой: когда над Оттоманской Портой займется рассвет второго дня после торжеств по случаю восхождения на престол нового султана, ты получишь эту девушку в жены! А пока сдержи верблюда своего желания. Поверь, иногда проиграть в этом забеге почетней, чем выиграть!

– Слова друга – родник, бьющий посреди пустыни. – Доган склонился в глубоком поклоне, и тут даже Махпейкер была вынуждена признать: да, вот сейчас мальчишки выкаблучиваются друг перед другом. По-павлиньи распуская хвосты, соревнуются, кто сумеет вычурней завернуть фразу.

* * *

Жизнь султана – это не только политика, даже не только сражения или дворцовые поединки на всяческих острых и не слишком острых предметах. Это еще и умение красиво складывать стихи, о чем в последнее время неустанно напоминала Ахмеду валиде.

Как ни странно, потрясение основ прошло для шахзаде не то чтобы незамеченным, но, откровенно говоря, безнаказанным. То есть не для самого шахзаде Ахмеда, а для двух вроде как икбал (именно «вроде как»!) из его гарема. Девушек отпускали из гарема достаточно спокойно, даже сплетен особенных по этому поводу не ходило. Ахмед и Яхья не уставали изумляться, а Башар с Махпейкер помалкивали, памятуя слова валиде Сафие:

– Хочу, чтобы он сблизился с вами, девочки. Хочу, чтобы мой маленький большой внук вовремя осознал, как же ему повезло, и не прошел мимо собственного счастья в погоне за очередной фальшивой и ненужной ему победой.

Валиде тогда сидела, сложив руки на коленях, а забытое шитье подобрала верная Рухшах и пристроила рядом на изящном столике, расписанном цветами и бабочками.

– Что есть счастье для мужчины? – спросила валиде Сафие, глядя куда-то вдаль задумчиво и бесстрастно. – Они говорят, что их сила – в борьбе, в погоне за великим, в беспрестанных схватках… Правы ли они или лгут даже самим себе? Мужчины… с ними так сложно!

Хадидже, Башар и Махпейкер замерли, внимая своей покровительнице.

– Когда они уходят от нас в мир, полный того, о чем они так мечтали, – счастливы ли они? А если да, то почему столько стихов посвящают любви, страсти, тоске по женщине? О, они найдут этому тысячи причин! Но правда в том, что все мужчины – большие дети. Им хочется поиграть, но счастливы они, когда о них заботятся. Когда кто-то есть рядом – тот, на кого можно положиться. Они говорят, что таким человеком может быть друг. Что ж… друзья – это хорошо. Но только женщина дает так много, а взамен просит так мало. Друзья на это неспособны.

В саду надрывался соловей. Тоже, видимо, чувствовал себя одиноким и несчастным без подруги.

– Мужчина способен завоевать, но вот удерживать завоеванное им – удел женщины, даже если завоевал он именно ее. Это величайшее искусство, девочки, – быть завоеванной, но не сдавшейся, покоренной, но не покорившейся. И та, которая овладеет этим искусством, может стать счастливой… если не променяет своего мужчину на другие игрушки, интересные уже ей. Впрочем, я отвлеклась. Я хочу, чтобы вы время от времени напоминали моему внуку, что он ведет себя безрассудно, однако делали это тонко и тактично. Правда заключается в том, что все происходящее… может оказаться полезным.

«То есть вполне устраивает тебя, о валиде», – подумала тогда Махпейкер, однако промолчала. Она уже выучилась великой премудрости не говорить очевидные вещи.

– Будьте с ним, девочки. – Глаза валиде Сафие наполнились тьмой и печалью, а ее собеседницы, казалось, забыли, как дышать, не в силах ничем помочь той, что сейчас помогала им. – Ничего ему не говорите, не надо. Просто будьте с ним рядом.

Первой поклонилась Хадидже, и Махпейкер тогда не поняла почему. Но сейчас осознала: Ахмед ой как неспроста заговорил с Доганом о любви!

Некое неосознанное чувство, похоже, мучило и самого шахзаде. Иначе почему он так радовался, когда Хадидже иногда приходила смотреть на совместные занятия самой ненормальной компании из всех, что когда-либо встречались под сводами Топкапы?

* * *

Аджеми был человеком достаточно серьезно настроенным и в боевом искусстве разбирающимся, но вот изящные искусства никогда не являлись его коньком. Так что теперь Махпейкер и Башар оказались чем-то вроде наставниц для не слишком-то преуспевающего, например, в стихосложении нового товарища.

– Чалму, – вещала Махпейкер, пока Доган отрабатывал на ротанговых тростях приемы сабельного боя с Ахмедом, а Картал и Яхья обсуждали достоинства метательных кинжалов, – называют по-разному, но суть ее одна: она – символ небес и завет Аллаха. Вот слова, обозначающие чалму: амома, имама, салла, дастор, фута, – запомни их.

Аджеми морщился – ему не слишком нравилось, когда девчонки командуют, – однако послушно кивал.

В стороне явно подслушивал Мустафа. Он все это проходил давно и вроде бы должен был знать, но то ли пропустил в свое время мимо ушей, то ли просто забыл.

– Названия эти, – подхватила мысль подруги Хадидже, – определяют тех, кто носит чалму. Так, носить амому, или имаму, – удел высшего духовенства, шейхов или имамов. Имама, как сказано в хадисе, воплощает достоинства верующих! Ей правоверные факихи даже несколько трактатов посвятили. Теперь взгляни на эту картинку. Это дастор – парадная чалма, ее надевают правители и знатные вельможи в торжественных случаях. А вот фута – небольшая чалма, видишь? Она полагается обычным горожанам – ремесленникам, торговцам…

– Ох, – вздохнул Аджеми, – вот сколько помню, носил себе чалму и носил. Какая мне разница, что учителя мои ходят в дасторе, а парень, приносящий в Эндерун дыни, покрывает голову чалмой фута?

– Тот, кто стоит возле трона, обязан знать и эту, и тысячи других тонкостей, – отчеканила Башар. – Даже то, что дастор – почетный дар от султана его верным слугам. Так, Абу Рейхан Бируни получил, по свидетельству Низами Арузи Самарканди, от султана Махмуда среди прочих драгоценных даров парчовую чалму, дастор-и-касад, которая имела статус почетного дара. Хорош бы был этот дар, если бы султан подарил ему футу!

– Ладно. – Аджеми покладисто кивнул. – Вот это – кулох, основа чалмы, я помню. Как сделать из этого дастор?

– Позвать слугу-дасторбанда, пускай все сделает, – хихикнул Мустафа.

Ахмед, не отрываясь от тренировки, бросил на брата строгий взгляд.

– Идея неплоха, – усмехнулась Махпейкер, – однако во всем доверять слугам не следует. Когда сам овладеваешь тем или иным искусством, становится также легче проверить, усерден слуга или только притворяется таковым. Множество притч повествуют нам о том, как хитрый раб обманывал ленивого господина!

Взгляд Ахмеда, направленный строго на противника, внезапно потеплел. Доган понимающе усмехнулся.

– Смотри, – Хадидже подсела к Аджеми, взяв обучение в свои руки, – следует заранее подготовить тонкую индийскую кисею, шелк, тафту, муслин или другую дорогую ткань, обязательно белого цвета или же в полоску. Наматываешь небольшими складками, один конец распускаешь в виде веера, вот так. Дастор наматывается в четыре раза, без складок, так, чтобы ткань шла шахматным узором, а концы опускаешь вниз. Попробуй…

Пальцы Аджеми, мозолистые, грубые, коснулись ткани почти трепетно. Но постепенно будущий янычар (нет, владыка янычаров!) освоился в этой странной компании. В конце концов, какая разница, кто преподает науку? Главное – насколько хорошо она усвоена!

* * *

Море волнуется, и Яхья отчетливо видит: ему не выбраться живым. Сбылся старый кошмар, вот только у месяца там, наверху, глаза Ахмеда. Заплаканные глаза. Месяц хотел бы прийти на помощь, но его то и дело скрывают тучи, да и не сойти ему с небосвода, для того чтобы спасти от верной гибели смертного.

Смертного, целиком и полностью заслужившего эту гибель.

Ах, если б он не оставил кинжал там… в нем… впрочем, нет, неправда, хорошо, что он это сделал! Кинжал бы, возможно, спас его, но лишь для того, чтобы вернее погубить.

Кинжал проклят. И он, Яхья, собственной душой подпитывал это проклятье, придумывал и доводил до конца чудовищные замыслы, нашептанные в ночи голосом самого шайтана.

Он должен был расстаться с кинжалом – хотя бы для того, чтобы умереть свободным и раскаявшимся. Тогда, возможно, Аллах найдет милость и для его заблудшей души.

Жаль, что рука не поднялась отдать проклятое оружие морю! Но желтая слеза на рукояти мигнула, накатила непонятная слабость, и Яхья оставил кинжал на пирсе, чувствуя: еще секунда – и сердце разорвется в клочья, потому что не в силах будет расстаться с самой дорогой своей драгоценностью.

Вот только не следует сотворять себе кумиров ни из людей, ни тем более из вещей.

Верный Илхами, должно быть, умер. Скорее всего, принял яд, пытаясь спасти непутевого воспитанника. И ответственность за эту смерть тоже следует возложить на Яхью. Это он решился на побег. Который – сейчас Яхья твердо был в этом убежден – завершился бы успешно, не убей он…

Яхья вдруг понял, что не может назвать по имени того, кого он убил. Да ведь и не знал же он никогда этого имени!

Слуга. Верный слуга… Так?

Мальчишка был верен ему до конца. Верен всем шахзаде, он не выделял Ахмеда среди прочих… или выделял все же? Теперь уже не понять. Тем не менее он, ни на миг не промедлив, согласился рискнуть жизнью, спасая человека, который, вполне возможно, был законным образом приговорен к смерти.

Несправедливо? Да. Но законно.

Только вот закон не волновал в тот момент сердце верного слуги… нет, не слуги – друга (Яхья наконец решился произнести это слово, пускай лишь в мыслях). Точнее, волновал – но другой, высший закон, не записанный в книгах, тот, который способен существовать только в душах отважных. И этот закон властно говорил юному янычару: спасай друга, не думай о себе.

Но когда и зачем сам Яхья вообразил, будто этот закон дает ему право отнять жизнь друга детских игр? Да, Аджеми рисковал жизнью – но своей, и высшая справедливость требовала от Яхьи того же самого. Вместо этого он решил замести следы – подло, по-разбойничьи, отринув сами основы дружбы и доверия.

Внезапно прорвавшаяся сквозь тучи звезда мигнула желтым глазом, вдали злобно завыл ветер, будто стая шакалов разом собралась повеселиться над удачной шуткой.

Проклятья не отпускают так просто. Они колючками чертополоха вцепляются в искалеченные ими души, они подстерегают в ночи, чтобы ударить ослабевшего, окончательно погубить его. А будучи отвергнутыми, они мстят.

Впрочем, сейчас Яхье ничего не страшно.

Один в утлом челне посреди бушующего моря, он счастливо смеялся в лицо стихии. Впервые и наконец-то свободный.

Жаль, с Ахмедом нельзя будет опытом поделиться. Он бы оценил.

Ветер взревел, как обиженный великан, у которого из-под носа ловкий пройдоха увел стадо овец. А ведь если вдуматься, то Яхья – тот самый пройдоха и есть, базарный воришка, не разбирающий, праведник перед ним или грешник, крадущий у всех без разбору. Вот и себя обокрал, даже не заметил. Смешно-то как!

Волна плеснула через борт, и Яхья понял, что лодка переворачивается. А значит, он сейчас умрет.

Надо было молиться, и тогда, возможно, Аллах спас бы хотя бы его душу, если не тело. Аллах, как известно, всемогущ. Но базарные воришки не молятся, они рассчитывают только на себя.

А еще не молятся проклятые, потому что небо совершенно точно окажется глухо к их мольбам.

Аджеми с небес протягивал руку, но Яхья лишь покачал головой. Сиди там, дурачок. А то еще, не ровен час, упадешь, нахлебаешься вместе со мной холодной воды. Вот некому о тебе позаботиться, дубина ты стоеросовая, и на небесах, как видно, некому.

Из глубин, сквозь толщу темно-зеленой воды, печально улыбалась мама. Улыбалась и звала давно потерянного сына.

Мама, я иду. Уже скоро. Потерпи немного.

Я сейчас…

* * *

Он проснулся от собственного крика. Хотел вскочить – но вместо этого скорчился на ложе, забился в угол, с трудом сумел удержать себя от того, чтобы укрыться одеялом с головой. Одеяло не спасет. Ничего не спасет его…

Да от чего же его спасать? Он – шахзаде, сын повелителя правоверных! Он сейчас в отцовском дворце. Он дружен со своим братом… с обоими братьями… Он не считает их врагами! И со своими друзьями он тоже именно дружен, никого из них не считает слугами: ни загадочных близнецов, ни даже слишком простого Аджеми-оглана…

А вот верный евнух Илхами – он, конечно, слуга. Но ведь жив же он, жив! Отчего же кажется, будто…

Сон ускользал, протекал сквозь пальцы, как вода. Как темная вода, морская…

Или как кровь.

Яхья ощутил, что простыня стала липкой от холодного пота. Брезгливо отбросил ее, нащупал босыми ногами ночные туфли, встал с постели. Подошел к окну.

Сквозь изразцовые стекла заглядывала полная луна, сейчас почему-то особенно похожая на человеческий лик. Женский лик. Девичий. Не полный, наоборот, худощавый – но по-лунному прекрасный.

Махпейкер… Луноликая… Ты ли смотришь сейчас на меня, ты ли пыталась предостеречь меня сквозь сон?

И если да – то от чего?