Дюк Ледчек чуть не вылетел с работы. Объяснение с ним прошло быстро и унизительно. Дюк полагал, что начальство закроет на произошедшее глаза, приняв к сведению опыт и безупречную многолетнюю службу, и ограничится каким-нибудь полуофициальным выговором, но все обернулось хуже.

Дюка отстранили от командования, а дело о гибели его отряда направили на рассмотрение в отдел расследования чрезвычайных ситуаций.

То, что ситуация чрезвычайная, Дюк опровергнуть не смог. Он не смог поспорить с тем, что раз он так уж уверен в своей невиновности, то волноваться ему не о чем, и со временем все наладится, и он снова вернется к полноценной работе.

Разрешалось ему теперь участвовать в операциях наравне с остальными бойцами, но ни одного приказа не отдавать, вести себя прилично и слушаться тех, кто умнее.

Бывший капитан вернулся домой и взялся заглушать грустные мысли, смешивая ром с колой в стакане толстого серого стекла.

Жил капитан уединенно, в небольшой квартирке, требующей срочного ремонта, но по-своему уютной. Здесь смешалось все: облезшие лохмотьями старые обои и удивительные столики из настоящего дерева; пустые и грязные подоконники и вручную нарисованные картины с изображениями яблок на фарфоровом блюде и охоты на волка в зимнем лесу.

Противоречивая натура капитана сочетала в себе стремление собрать рядом с собой предметы, пропитанные временем, и нежелание заниматься их дальнейшей судьбой. Картины висели криво, на столиках лежала пыль.

Такое же благородное запустение творилось и в голове капитана, где идеалы и цели сменяли друг друга, как картинки в старом кинематографе.

В юности Дюк симпатизировал меха, как симпатизируют харизматичным антигероям фантастического фильма, и даже собирался вступить в какую-то группу борьбы за их права, а оттуда добраться до вершины идеального лидера протестного движения, но поленился.

Став постарше, забыл о меха и принялся устраивать свое будущее. Из множества вариантов, предлагаемых столицей, проще всего было устроиться в академию полицейских подразделений, и Дюк устроился, тут же посчитав себя обязанным стать идеальным полицейским.

Полицейским он не стал, потому что подвернулась возможность легко и без проволочек перейти в программу обучения «Шершней». Физическая подготовка позволяла, Дюк перешел и в ближайшее время осознал новый идеал – командную работу, взаимопомощь и взаимовыручку, сплоченность и героизм, проявленный при защите друга от коварного врага.

Этот идеал удачно лег в основу быстрого продвижения по службе. Дюк Ледчек оказался превосходным командиром, вызывающим у подчиненных нужный градус ненависти, смешанной с уважением.

За семь лет службы все его идеалы выцвели и потеряли смысл. Людей, ради которых и затевалась вся его жизненная эскапада, он разлюбил. Так вышло, что год за годом он видел только неприглядные их стороны, только убийц, поджигателей, крупномасштабных воров, наркоторговцев, шлюх и рабов, подпольных хирургов и прочую человеческую мразь.

Они и стали для Дюка олицетворением человечества. Он смутно осознавал, что существует другое человечество, ради которого он и ведет свою борьбу, но другое, хорошее, человечество, наверное, жило на другой планете и не высовывало оттуда нос.

Друзей у капитана не было, женщины тоже, и не потому, что большой замок висел на дверце в душу капитана, а потому, что ему было лень.

Он довольствовался работой, сном, едой и просмотром старых комедий. Привлекать в свою жизнь кого-то, кто изменил бы в ней хотя бы минуту, Дюк не хотел, потому что это значило бы переустройство всего распорядка.

У него со временем появилась страстишка – хотелось перестать бегать по улицам и пустить корни в отдельном кабинете с личным номером телефона, надеть черную с золотом форму и заниматься тем, чем занимается остальное начальство, – ничем, перемежаемым выговорами нерадивым бойцам. Единственным препятствием на этом пути служили знаменитые припадки безрассудного бешенства, с которыми капитан ничего не мог поделать, но и к ним со временем привыкли, и повышение маячило не за горами…

Судьба распорядилась иначе. Рухнувшая Вертикаль не только прибрала на тот свет людей Ледчека, но и похоронила его карьеру.

Поминая ее, бывший капитан пил ром и колу, и ему казалось, что не хватит даже бочки спиртного, чтобы залить мерзкую пустоту, образовавшуюся где-то внутри.

В комнате тихо мерцал экран ноутбука. Дюк сел за стол и поставил стакан. Из кармана извлек тончайшие пластиковые лепестки, каждый из которых вставил в зеленоватые гнезда-углубления. Последний лепесток завершил этап подключения к засекреченной сети с множеством баз и архивов.

Ключ к сети Дюк с чистой совестью спер на работе еще два года назад и удачно прикрылся уволенным за какой-то проступок сержантом. Сержанта поймали и осудили, не найдя, впрочем, никаких доказательств его виновности. Такое случалось сплошь и рядом, так что никто не удивился.

Этот поступок слегка выпирал за рамки дозволенного честью и достоинством, но рамки, в которых обитал капитан, отличались удивительной гибкостью, хотя сам он и считал их незыблемыми столпами своей порядочности.

Столпы традиционно откатывались подальше, когда Дюк загорался отличной идеей, а идея заполучить остатки прежнего Интернета зрела у него с детства.

Интернет был изъят из всеобщего пользования по причине крайне бездуховного с ним обращения и перешел в пользование спецслужб, превратившись во что-то среднее между порнокинотеатром и хранилищем секретных баз и программ, к которым обращались, как к справочному бюро.

Иногда находки были совершенно неожиданными: например, Дюк однажды обнаружил в Сети фото, на котором он сам в пьяном виде пытался совокупиться с дулом автоматического разрядника класса «Проказник». Фото так и называлось – «Проказник», и Дюк неделю мучительно вспоминал, где и когда он сумел так отличиться, но вспомнить не смог.

Иногда в Сети обнаруживались вещи и похуже: криминалисты ссыпали подборки с некрофилией, следователи – серии с мест сексуальных преступлений, бригада зачистки – кишащие больными бездомными жуткие подземные норы и залитые дезинфекционным цементом входы и выходы.

Видеофайлы и фото перемежались отсканированными отчетами и документами, за чтением которых можно было скоротать не одну ночь.

Попадались и статьи-размышления за неизвестным авторством, но порой очень четко описывающие все потайные течения большого города.

Из одного такого анонимного размышления Дюк узнал о хобби. В нейтральных выражениях автор советовал приглядываться к поступающим в приемники бездомным, ведь бытует мнение, что за умеющего сопротивляться крепкого парня или девчушку можно получить приятную сумму денег от крайне заинтересованных лиц.

Конечно, делал оговорку автор, если рынок сбыта бездомных для хобби и существует, то он, несомненно, лежит в плоскости противозаконных действий, и потому, надо полагать, работающие в этом направлении люди действуют крайне осторожно.

Держите руку на пульсе, ребята, вот о чем недвусмысленно говорила статья, и Дюк даже одно время заинтересовался идеей этого бизнеса, но поленился и забыл о своих намерениях.

Дюк взялся за свое электронное падение в бездну и закончил работать к пяти часам утра.

Начинал он с поисков следов меха в хобби-бизнесе, а закончил чтением материалов по Великому меха-уничтожению.

Множество фотографий демонстрировали неприкрытую мерзость массовой бойни. Меха уничтожали расстрелами, пускали под пресс, разбирали на запчасти, сливали и замуровывали под землей. Все средства были хороши: люди требовали разрешить проблему перенаселения как можно быстрее.

В этой ситуации только и оставалось, что объявить кого-то нелюдями и приняться за уничтожение. Во времена расовых предрассудков козлами отпущения становилось национальное меньшинство, во времена религиозной регрессии – меньшинство сексуальное; и даже эпоха конструкта нашла козлов отпущения – ими стали эмоциональные люди, желающие открыто выражать свои эмоции, – их объявили опасными для общества психическими больными.

Проверенный метод, минимум затрат, максимум пользы.

Дюк не относился к тем, кто переживал бы из-за радикальных политических решений, но от обилия трупов на старых фото ему стало не по себе.

Он впервые понял, каковы были масштабы уничтожения и каковы были масштабы увлеченности человечества идеей вечной жизни в меха-теле.

Вспомнилось, как однажды накатило и случилась кровавая история, о которой Дюк обычно старался не думать. В его предплечье стоял микрочип, обязательный для любого городского жителя, если он не бездомный. Микрочип открывал двери магазинов и банков, без него нельзя было посетить парикмахерскую или больницу, и жизни без него никто не представлял.

Однажды он дал сбой.

В то далекое утро Дюк пытался соорудить себе завтрак, но в коробке с порошковыми чернилами для принтера не обнаружил ничего, кроме картошки. Он всыпал в картридж принтера порошок из упаковки, проглотил порцию пюре, но жрать все равно хотелось.

Пришлось одеваться и идти в магазин. И там, на входе, его вдруг откинуло упругой волной. Не больно, но очень унизительно.

Дюк вернулся к входу под пристальным глазком видеокамеры, и его снова отшвырнуло.

На него начали оглядываться. Посетители магазина, набившие корзины покупками и рекламными проспектами со вкусом и запахом рекламируемых блюд, смотрели на него как на прокаженного.

Подходившие сзади брезгливо его огибали.

Появился охранник в красном дурацком костюме и с маленьким, но грозным разрядником в лакированной кобуре.

Он внимательно наблюдал за тем, как Дюк пытается в третий раз пройти в магазин. На этот раз сопротивление волны ударило наотмашь. Ощущение было такое, что огромная ладонь влепила Дюку пощечину и чуть не сбила с ног. Кто-то рассмеялся.

– Эй, – крикнул Дюк охраннику. – Подойди, командир.

И тот подошел, вразвалочку и щурясь мутными похмельными глазами.

– У меня есть чип, но он не срабатывает, – сказал Дюк и протянул правую руку, – отсканируй.

Охранник вынул длинную зеленую лопатку сканера, провел им по правой, а потом, на всякий случай, по левой руке Дюка и сказал:

– Нет сигнала. Покиньте магазин.

– Я не бездомный, – теряя терпение, ответил Дюк, – этот хренов чип во мне и всегда там был. Проверьте оборудование.

Охранник молча указал ему в сторону выхода. За их спинами громко и безо всякого стеснения обсуждались: внешний вид Ледчека, его предполагаемые болезни и засилье бездомных в целом.

Кто-то посоветовал вызвать полицию.

Голоса, пристальное внимание к его персоне, злость и презрение к людям, посмевшим его обсуждать, да еще в оскорбительно-громком тоне, моментально привели Дюка в бешенство.

Он сорвал с себя куртку, закатал рукав свитера и зубами впился в предплечье. Боли почти не почувствовал – перед глазами плясали алые круги. Когда он расцепил зубы и снова предъявил охраннику руку, кровь выплеснулась на пол, как из опрокинувшегося стакана. В наполненной блестящей жижей ямке виднелись тонкие серебристые нити.

– Вот он, – щерясь влажными красными зубами, прохрипел Дюк, задыхающийся от злобы. – Вот он, твой чип. Сканируй!

Охранник нерешительно потянулся к сканеру. Вокруг держалась испуганная тишина.

Оборудование оказалось исправным, не работал именно микрочип. Перед Дюком все-таки извинились и пригласили в магазин, но он туда не пошел. Припадок кончился, ему было больно и мерзко мутило – почему-то думалось, что отхваченный зубами кусок собственного мяса он в ярости проглотил. Дюк не помнил, было ли это в действительности или нет, но куска он нигде не видел и не помнил, стало быть, все-таки…

Предплечье заживало долго, шрам остался безобразный, но память милостиво сгладила остроту воспоминаний, а боль стерла вовсе.

Прочитав о меха-уничтожении, Дюк потер то место, где круглый и рыхлый шрам отмечал местонахождение микрочипа, и подумал, что есть в двух историях какая-то общность: словно маленькое происшествие в магазине накрепко связано с гибелью тысяч меха.

За окном шел дождь. От выпитого на голодный желудок мутило и болела голова.

* * *

Тысячи поездов мчались по тысячам путей, тяжелые колеса бились о рельсы, в сетках раскачивались сумки и пакеты, в стаканах звенели ложечки, а за окнами неслись горбы и сломанные кости прежних городов, округлые леса, обрывы и свалки, снова города и заборы с мотками колючей проволоки. Кеннет шел по тысячам коридоров одновременно, раскачиваясь, прижимаясь виском к прохладному браслету часов, застегнутому на правом запястье.

Зеленые огни табло вовремя предупредили о переходе на вертикальную скорость.

– Добро пожаловать! – проводница с клоунским лицом принесла сок в вакуумном пакетике. – Благодарим вас за путешествие на нашем поезде.

«Его еще можно продать? Мне нужна конура где-нибудь в Варварцах. Здесь я жить не буду, назад возвращаться опасно…»

– Что? – переспросил Кеннет. От шума поезда, нарастающего в ушах, ему не удавалось сделать ни глотка сока. Прохладный и сладкий вкус на губах, немножко на языке, но горло так пересохло и так ломит в висках, что протолкнуть в глотку сок не получилось.

– Наше путешествие займет четыре часа, – приветливо сказала проводница. – Справа от вас кнопка вызова. Если что-то понадобится, с ее помощью вы сможете меня пригласить.

«Не реагирует он на твой компот, Эвил…»

Кеннет обернулся и увидел у противоположного окна темные силуэты попутчиков. Именно их голоса заглушали журчащую речь проводницы.

– Что это в банке? Коллекция ногтей?

– Слева от вас… – пропела проводница и вдруг начала переворачивать Кеннета на бок, будто подушку. Руки у нее оказались жесткие и сухие.

– Здесь насекомые, – сказал Кеннет, почувствовав болезненный укол в сгибе локтя.

Реальность вдруг превратилась в кошмар. Это сон, понял Кеннет. Затянувшийся сон, перетекающий в смерть. Из такого сна не выбраться, не поможет ни попытка ущипнуть себя, ни усилие воли. Какой дурак решил, что смерть во сне – самый чудесный вариант уйти из жизни?

Ужас и беспомощность – вот что такое смерть во сне, и никто даже не заглянет попрощаться…

– Он хочет проснуться, – заметил тот, кто сидел у окна.

– Если хочет – проснется.

– Мы прибываем к конечной станции назначения… – жарко и страшно зашептала проводница в лицо Кеннету.

Ее разрисованное красными и белыми красками лицо опускалось все ниже, клоунская улыбка растягивалась шире, и за толстыми губами показался ярко-оранжевый кольчатый язык.

– Мать твою! – выдохнул Кеннет и вжался в угол. Колеса застучали сильнее, поезд неистово раскачивался. – Оставь меня… оставь меня…

– Судороги, – рассудительно сказал тот, кто сидел у окна.

– Станция назначения: Синий Лед. Синий Лед.

Проводница выпустила из рукавов форменного пиджака пару липких, покрытых живыми волосками щупалец.

– Сука! – заорал Кеннет и схватился за одно из них. – Лапы тебе вырвать?! Я не боюсь! Я не бездомный! Я имею право здесь ехать!

Поезд опрокинулся с легким звоном. Проводница растаяла, успев, впрочем, загнать в глотку Кеннету толстый мерзкий язык, от которого неудержимо затошнило и трудно стало дышать.

Солнце вспыхнуло ярким белым светом, а попутчики встали и подошли ближе, склонились над Кеннетом и стали походить на самих себя, а не на черные бумажные силуэты.

– Доброе утро, – сказал Карага. – Хорошо спалось? Я надеюсь, что ты спал, а не рыдал на груди ангелов в загробном мире, потому что Эвилу нужен выспавшийся боец, а не слезливый святоша. За святошу не дадут ни цента. Эвил, вытащи у него трубку из горла, он еле дышит, и расстегни ремни, пусть парень разомнется.

Эвил слегка придавил горло Кеннета, вытянул трубку и с грохотом свалил ее в блестящий таз. Карага отодвинул таз ногой и с интересом приподнял руку Кеннета. Взглядом он указал Эвилу на грубый белый шрам, появившийся поверх остальных, и Эвил выразительно пожал плечами.

– На мне все заживет, – раздельно и с ненавистью прохрипел Кеннет. – Пробуй сколько влезет, но ничего не получится. Тебе меня не покалечить, а вот я тебя покалечу, как только дотянусь.

Карага боком привалился к стеклянному хрупкому шкафчику и рассмеялся.

– Отойди от стекла, – сказал Эвил, продолжая расстегивать ремни на руках Кеннета. – Там стоят редкие реагенты.

– Какой парень! – выкрикнул Карага, хлопая Эвила по плечу.

– Шкаф! – зло предупредил Эвил.

– Да не трогаю я твой шкаф… Ты посмотри, какой отличный парень! Назови его Кровавые Челюсти и отправь на бои бездомных. Там его быстро прикончат, но будет хоть какая-то польза. Глянь-ка сюда, Кенни, – и Карага сдернул простыню с тела Юги, – это твоя предшественница, девочка тоже много грозилась и так утомилась, что прилегла отдохнуть, сняв крышку черепа, чтобы не мешался. Нравится?

Эвил с любопытством взглянул на Карагу. Он знал, что от хобби приятно сносит крышу, но не думал, что Карага так легко поддастся влиянию.

– Почему ты до сих пор не убрал ее тело? – вдруг спросил Карага, замерев с простыней в руке.

– Я ее разберу, если ты не против.

– Ага, – ответил Карага, снова накрыл тело Юги и повернулся к Кеннету. – Вставай, – коротко приказал он.

Кеннет медленно поднялся, сцепив зубы и преодолев онемение тела.

– Я тебе не садист, запомни это. Я не такой, как Эвил, – глухо сказал Карага. – Я… устал, что ли. Да, пожалуй, устал.

Глаза его, зелено-желтые, неприятно и жестко блестели. Глаза аллигатора, упустившего антилопу и опускающегося в илистые глубины разочарованным и голодным.

Карага вышел, разом потеряв интерес к Кеннету и его дальнейшей судьбе. Эвил хмыкнул и присел на круглый винтовой табурет.

– Крэйт ощутил на себе влияние хобби, – сказал он задумчиво. – Не могу утверждать, но полагаю, что на его месте любой бы потерял голову. Это так привлекательно – запугивать маленьких злобных мальчиков.

– Кто эта баба на самом деле? – прохрипел Кеннет, неотрывно глядя на посиневшую руку Юги, выпавшую из-под простыни.

Ему все не удавалось прочистить горло и заговорить обычным голосом. Скорее всего в этом была виновата чертова трубка.

– Он ее прикончил, что ли? Взял и уделал бабу, за которую заплатил деньги? Да так не бывает.

– В справедливом мире так не бывает, – согласился Эвил, – в справедливом мире не умирают дети, скромно одетых женщин не насилуют, трезвенники никогда не умирают от цирроза, а люди не уничтожают свое дорогостоящее имущество. Все это верно для справедливого мира, но ты живешь в этом, а хобби сносит крышу людям и посильнее Крэйта. Если он решит сломать тебе шею, то твоя жалкая регенерация ничем не поможет, так что совет: сделай вид, что ты спросонья ничего не запомнил, и постарайся на самом деле забыть, что Крэйт демонстрировал тебе труп Юги. Веди себя прилично, молчи, ешь и буйствуй только по моему приказанию.

Проследив за взглядом Кеннета, Эвил наклонился и спрятал ледяную руку Юги под простыню.

– Да я не особо-то пересрал, – поделился Кенни, болтая ногами. – Удивился только. Это же как… если так убивать, то получается, будто бы взял денеги в обе руки и задницу ими подтер, правда? А где этот твой справедливый мир находится? Если не очень далеко, я бы туда сходил посмотреть, что и как.

Эвил посмотрел в его бледное самоуверенное лицо.

– Оставь справедливый мир в покое, ему без тебя лучше.

– Ну если так, то да, – легко согласился Кенни. – Эй, господин. Придуши меня слегка. Нервничаю, а это всегда меня успокаивало.

Он оттянул ворот своей водолазки и наклонил голову, приглашая Эвила к действию.

– Подходи, – подбодрил он его хрипло. – По глазам видать, что любишь такое. Я определил еще в тот момент, как ты мне руку отрубал. Такой кайф был! Жарко вот тут становится, так жарко, что с ума сходишь, и боль необычная. Есть булочки пресные, а есть с перцем…

Эвил шагнул к нему и взялся обеими руками за слабо пульсирующее горло.

– Кто пытался сделать из тебя меха? – спросил он, переходя на тон ниже. – Кто-то в городе все еще экспериментирует? Инженер? Ты мне все расскажешь.

– Хо-ро-шо, – выдавил Кенни, прикрывая синие глянцевитые веки, – я рас-ска-жу… а ты…

– Потом, – встряхнул его Эвил, – давай расслабимся.

* * *

В глубоких подвалах старинного завода было тихо и пустынно. Отсюда давно вывезли все ценное, а оставшиеся странные сооружения из шестерней, медных труб, цепей и поршней выглядели изломанными. Это был древнейший промышленный пласт, динозавры Производства, механические паровые монстры, экономившие человечеству нефть и газ. Неизвестно, что выплевывалось из чернеющих раструбов, покрытых причудливой вязью, что сходило с чешуйчатых конвейерных лент и что упаковывалось в камерах из разноцветного стекла, похожих на гигантские фонари. Теперь эти сооружения назывались Мертвыми, и никто не пытался разгадать их тайн.

Карага спускался сюда крайне редко и только в минуты сильного душевного смятения. Обладая устойчивой психикой и ровным характером, Карага редко срывался, но последние сутки сбили его с толку, и нервы расшалились.

Сначала вцепился в этого жалкого Белого, потом поддался безумию в лаборатории Эвила…

В лаборатории произошло странное. Карага никогда не собирался заниматься хобби лично. Он знал основные правила и понимал смысл жестокой игры, но она не увлекала его, а многочисленные бездомные, перекупленные у Джерри и других копов, интересовали не больше, чем продавца арбузов – его круглый неподвижный товар.

В глубине души не верилось, что кто-то из бездомных способен на настоящее сопротивление, и все это отдавало проплаченным шоу, в котором участвовал и сам Карага, расточая восторги и похвалы самым талантливым актерам.

История бездомных для многих оставалась белым пятном в истории человечества, некой ледяной территорией, на которую не ступала нога человека. Само происхождение бездомных терялось в массе догадок и предположений. Основная теория гласила, что бездомные оказались выплеснуты из общества в пик перенаселения планеты и отчуждены от него из подсознательного страха повторения катастрофы.

Была и другая теория – о добровольном отчуждении огромной группы людей, не пожелавших носить обязательные микрочипы и получать регистрационный номер гражданина.

Эта теория была распространена меньше и имела серьезное слабое место – никто не понимал, зачем и почему нужно было отказываться от удобного и незаметного микрочипа.

Карага помнил времена возникновения бездомной братии и знал, что эта часть общества сформировалась по множеству причин. Изначально ее составляли те, кто лишился или не смог приобрести жилье во время жилищного кризиса. К ним со временем присоединились те, кого называли «нон-оп» – люди, отказавшиеся делать операции по изъятию имплантов и искусственных органов.

Имплантированным обещали донорские пересадки, идеальное медицинское обслуживание и даже настоящие похороны за счет государства, а не слив в резервуар с кислотой, но все же многие побоялись рисковать и вынуждены были покинуть семьи и присоединиться к скрывающимся в развалинах бездомным.

Третья волна прикатила в разгар распространения идеи о вреде бесконтрольного размножения. В это время деторождение и все, связанное с ним, обществом негласно расценивалось как преступление против комфортного и безопасного существования. Государство усиленно боролось с возникшим неприятием детского вопроса, но не смогло упредить третью волну, состоявшую из выброшенных, выгнанных из дома и «потерянных» на улице детей.

Пополнялись бездомные и за счет преступников, за счет молодых наркоманов и сектантов, идейных бродяг и сумасшедших.

Окончательно их ряды сформировались позже, с приходом тех, кто панически боялся чипирования, кто отвергал его по политическим или личным мотивам, кто считал, что обретет настоящую свободу, или надеялся выказать временный протест и после победителем вернуться домой.

Именно они превратили бездомных в то, чем они стали, – в боязливое, покорное стадо.

Общество могло перетерпеть сборище наркоманов и сумасшедших, прячущихся в соседних развалинах, могло закрыть глаза на растущих на свалках детей, сумело проигнорировать трагедию тех, кто потерял жилье в страшные годы перенаселения, но общество не могло смириться с теми, кто добровольно отказался стать его частью.

Кампания против бездомных началась с отловов и принудительных медицинских осмотров – в целях охраны населения от эпидемий. Во время проверок обнаруживались и потихоньку ликвидировались выжившие нон-опы, бельмо на глазу натурализированной системы.

Постепенно к осмотрам добавились обязательные операции по стерилизации – в целях сокращения популяции бездомных и для их же блага.

Позже обнаружилась масса угроз, которые заключались в местах скопления бездомных: их подземные городки и селения на свалках и в стенах разрушенных заводов выжигались и заливались дезинфицирующим цементом. От этого зависела благополучность района, стоимость близлежащего жилья и спокойствие граждан.

Некоторые районы остались за бездомными – темные гетто вроде Стрелицы, где немногочисленные копы охотились за бездомными ради выплаты премии или для продажи на черном рынке хобби. В этих районах хоть и остались обычные городские жители, но они представляли собой низший социальный слой и немногим отличались от бездомных – разве что носили чипы и жили под крышами ветхих многоэтажных ульев.

Хобби процветало на верху социальной лестницы. Им развлекались люди, имеющие достаточно денег, чтобы приобретать новые и дорогие игрушки, и достаточно авторитета, чтобы выставлять свое увлечение в виде невинной любви к животным.

Несмотря на то, что существовал строгий запрет на торговлю бездомными, на хобби закон всегда смотрел сквозь пальцы, не видя в нем ничего преступного. Содержание бездомных в качестве домашних питомцев поощрялось общественной моралью и благотворительными союзами.

Было как-то проведено серьезное и вдумчивое расследование, заказанное группой активисток по защите прав женщин, но активистки интересовались только тем, не увиливают ли любители хобби от своих обязанностей по стерилизации. Оказалось, что не увиливают. Мало того, выяснилось, что хобби крайне редко вырождается в сексуальную связь. Это было легко объяснимо. Секс намертво был связан со страхом вновь погрузиться в безумную человеческую кашу, с мыслью о перенаселении. Он порицался обществом и косвенно – религией, и все, связанное с сексуальностью, окрасилось в цвет танатоса. Только Эвил мог позволить себе погрузиться в эту смертельную волну, не испытывая ни малейшего угрызения совести.

Многие бы позавидовали ему, но Карага понимал, что все идет от грязи, заполонившей холодную душу Эвила. Этот парень был настоящей сточной канавой, и если и блистало в ней что-то, так это беспощадно сдерживаемый Кали талант биоинженера…

Талант биоинженера не равен таланту математика или физика, он задействует не только ум, но и целый пласт низменных инстинктов. Талант биоинженера прямо противоположен любой морали, а исследовательский интерес биоинженера разрушителен.

Эвил слишком долго сдерживался. Дозволенные ему эксперименты удовлетворяют его не больше, чем маньяка удовлетворяли бы убийства крыс.

Ему необходимо выражать потаенные желания, требования и инстинкты, хоть и заглушаемые различными таблетками и инъекциями, но все же непреодолимые. Хобби было отличным выходом и не влекло за собой никаких последствий.

Хобби – спасение для того, кто связан по рукам и ногам.

Так глубоко активистки, заинтересованные в отказе от деторождения, не докопались.

Карага видел множество любителей хобби. Каждый, кто пытался самоутвердиться за счет брыкающегося бедолаги, оказывался бесхребетным слизнем, студенистой массой, мечтающей о крепком панцире и полной крепких клыков пасти.

Повидав несколько покупателей в их домах и квартирах, Карага отметил общие признаки: декоративное оружие, развешанное по стенам, тренажеры, коробки с дорогими сигарами и особый прищуренный взгляд.

Все эти люди были далеки от жизни, в которой понадобилось бы оружие, физическая сила или умение смотреть с убийственной жесткостью. Один из любителей хобби был модным аква-дизайнером, составлявшим в гигантских аквариумах особенно нежные и одухотворенные композиции, другой возрождал традиции и курировал детские дома.

На Карагу они смотрели с плохо скрытой завистью, а меха-вопрос в их среде неизменно получал самую благоприятную оценку, казалось, изменить свою жизнь раз и навсегда им помогла бы только меха-реконструкция.

Они походили на робких детей, заигравшихся в жестокую войну и вооруженных деревянными палками. Карага не хотел бы превратиться в одного из них даже с тем условием, что вдобавок получит все капиталы и аква-бизнес с детскими домами.

Для них хобби было аналогом безопасного секса.

Карага относил себя к другому виду: к тем, кому наплевать на страхи и общественное порицание, кто оставляет секс сексом, а не превращает его в кровавые игрища, и без сожаления тратит деньги на проституток.

Кенни пошатнул эту уверенность. Жалкое злобное желание напугать мальчишку – откуда оно взялось? Откуда взялась потребность утвердить свою власть над слабым?

Черт бы все это взял.

Никогда, никогда больше…

Карага остановился возле странной машины: наполовину утопленная в землю, она лежала на боку, распахнув дверцы чего-то, похожего на топку. Ручки дверцы изображали собой сплетение змей. Стены внутри топки зеркально блестели, чем-то тщательно отполированные. Мелкие и очень острые зубцы покрывали их. Над топкой возвышалась труба, согнутая гармошкой в трех местах, а вокруг трубы раскачивались тяжелые медные шары, подвешенные на стальные нити.

Что производила эта машина, имея разум современного человека, понять было невозможно. Разум меха, возникшего в лабораториях в постпаровой период, тоже не справлялся.

Этим чудесная машина Караге и нравилась – он совершенно ее не понимал и гордился тем, что знает предмет, до сути которого ни за что не докопаться…

К ней, незыблемой эмблеме тщеты и суетности духа и рассудка, он и приходил в те минуты, когда терялся сам в себе.

К Мертвым нужно проявлять больше уважения, чем к живым, подумал Карага, обходя диковинную машину кругом. Есть массы идей насчет того, чем является жизнь, но нет ни одной хорошей идеи насчет смерти. Это стоит уважения.

Вспомнив о смерти, он обратился внутрь себя и увидел тревожно мигающий индикатор батареи. Оставались еще аварийные батареи, но их следовало беречь для того, чтобы выжить в критической ситуации. Все меха так делали – годами берегли аварийные системы, надеясь продлить свою никчемную жизнь.

Погибшие машины прошлого и угасающие меха настоящего, подумал Карага, к черту вымирающих белых львов, почему никто не заботится о вымирающих машинах?

Почему заброшена Вертикаль, почему Спираль превратилась в заурядный памятник, а от Космины город отпрянул, оставив ее в полном одиночестве?

Что за апатия накатила на человечество, переставшее изобретать и забывающее свои прошлые достижения?

Ответить на этот вопрос Карага не мог. Коснувшись теплой ручки на дверце древнего механизма, он прикрыл дверцу и принялся выбираться из затемненных коридоров, кое-где освещенных тусклыми белыми фонарями.

На душе безо всякой причины стало спокойнее.

Утром следующего дня, в час пик, взрыв уничтожил именной поезд «Валентин Скворцов». Это было первое нападение меха-террориста на поезд метро, и выполнено было виртуозно: переполненный состав взорвался в тоннеле, на большой скорости, и выход из моментально загоревшихся вагонов удалось найти лишь двум десяткам человек.

С самого утра различные каналы и издания на все лады склоняли простую мысль об истинной цели теракта.

Целью была объявлена жестокая обида на Валентина Скворцова, в чью честь десяток лет назад назвали старый, гремящий на рельсах поезд метро.

– Этому Скворцову первому пришло в голову объявить биоинженерию врагом человечества, – пояснил Джон для Шикана, смотрящего новостную передачу одним сонным глазом.

– Я такого даже не помню, – пробормотал Шикан, натягивая одеяло повыше и собираясь снова задремать.

– Да кому он нужен, – сказал Джон.

Он сидел на полу в пижамных штанах и пил апельсиновый сок из синего высокого стакана. Вчерашний ром не оказал на него никакого влияния, а Шикан выглядел помятым и страдал от тяжелой головной боли.

– Принеси лед, – попросил он сдавленным шепотом, упираясь лбом в подушку.

Джон посмотрел на него, отставил стакан и сходил за льдом. Лед он обернул в чистое полотенце и отдал Шикану, а тот сразу же прижал его к затылку.

– Придется отсюда уехать, – вдруг сказал Джон, обводя взглядом комнату, заставленную книгами.

– Зачем? – спросил Шикан и страдальчески поморщился.

Ему с трудом удавалось даже разговаривать.

– Потому что здесь нам больше жить не дадут, – ответил Джон, – это же очевидно. Началась большая охота, а я трусливый заяц и не хочу попасть в их клыки.

– Время-то какое, – проворчал Шикан, опуская руку вниз и осторожно нащупывая стакан с соком. – Раньше люди меха боялись, теперь меха людей боятся.

– Я всегда боялся, – спокойно отозвался Джон, бросая кубик льда в стакан. – Я не собирался проходить меха-реконструкцию и боялся так, что штаны обмочил. Все это было затеяно моей матушкой, и получилось в итоге то, что видишь. У меня даже зарядного устройства никогда не было.

– Это что-то значит?

– Это значит, что я – как очкастый ботаник в раздевалке футбольной команды.

Джон снова обратился к экрану телевизора. Дрожащая в чьих-то руках камера показывала черные клубы дыма, вырывающиеся из входа в метро, и носилки с женщиной в разорванном платье. Одна сторона женщины была угольно-черной, а платье – розовым.

– На основании изображений, снятых с камер слежения, был составлен фоторобот подозреваемого. На данный момент проводится процедура сличения составленного фоторобота с камерами слежения вокзалов, с которых отправлялись поезда Столишня – Карвардцы и Риман – Столишня, потерпевшего крушение у Белого вокзала…

Шикан с трудом поднял голову и долго смотрел на экран.

– Ты не можешь уехать без обновления регистрационного чипа, – сказал он, снова укладываясь на подушку и пристраивая полотенце у себя на лбу. – Ты не можешь обновить свой чип, потому что сразу обнаружится, что он подделка.

– Но здесь тоже оставаться больше нельзя, – возразил Джон, а потом вдруг с огромным интересом повернулся к Шикану и потянул его за руку. – Ты должен дать мне совет, – изменившимся слабым голосом добавил он. – Я обращаюсь к тебе как к богу моему и прошу совета.

Он встал на колени и склонился. Как и всегда в таких случаях, его сердце заколотилось изо всех сил, не помогли даже меха-контроллеры. Пришло время принимать гомеопатические шарики, иначе все это убьет его.

– Оставайся и терпи, – ответил Шикан, не открывая глаз. – Я позабочусь о тебе, я позабочусь о вас всех…

Джон склонился еще ниже и стиснул зубы. Ему хотелось заплакать, как обиженному ребенку, лишенному сладостей. В груди горело, воздух с трудом протискивался в легкие и со свистом выходил обратно, потому что внутри грохотало, всасывалось, выплескивалось и гудело от перегрузки.

Он молчал и дрожал от боли и обиды, Шикан тоже молчал, а потом вдруг откинул полотенце и сказал:

– А давай холодного пива, а?