Ни Вася Лазарев, ни Саша Губкин не видели светящейся точки, не видели, как падают, будто подкошенные, леса на отрогах главного хребта, потому что, проверив линию, они присели на берегу ручья, на мосту, на котором они впервые увидели тигриные следы. Аппарат был подключен к линии, и Губкин время от времени проверял ее работу, ожидая приказа старшины. Вместо приказа они услышали свист и грохот и увидели слепящий, уже не темно-фиолетовый, а, скорее, голубовато-золотистый свет. Их тоже, как и на седьмом посту, крепко тряхнули порывы ветра, и когда они поднялись на ноги, то прежде всего хотели было бежать к посту, где, как им казалось, произошла эта странная и страшная вспышка.

Бежать не только потому, что там могла потребоваться их помощь, что там были свои, с которыми было легче и надежней. Обоим было страшно, и Вася с надеждой смотрел то в сторону моста, то на бледное лицо Губкина. В зеленом небе блистали редкие звезды, плыл молодой легкомысленный месяц. Горное эхо затихло, и наступила удивительная, тревожная и какая-то неживая тишина, от которой становилось еще страшней.

— Неужели… — робко сказал Вася и посмотрел на Губкина.

Он не произнес страшного слова «война», но Саша понял товарища. На какую-то долю секунды ему опять стало страшно, хотя это слово и этот страх были, по Сашиным понятиям, несовместимы. Война — это подвиг, а не страх, и страх в самом деле исчез. Пришло удивительное, захватывающее все Сашино существо, бодрящее и сильное чувство, близкое к тому, что он испытывал при встрече с тигром, но без малейшей примеси мальчишеского озорства. Оно было серьезно и целеустремленно. Вот почему уже в следующее мгновение Саша Губкин внимательно посмотрел прямо в глаза Васе и отрывисто бросил:

— Линия!

Все мысли, все невзгоды и опасности сразу отошли куда-то далеко и не то что пропали, а резко уменьшились, стали неглавными. Главным было дело, к которому они были приставлены, и это дело повело их за собой.

Ни комсомолец Александр Губкин, ни пионер Василий Лазарев не знали, что произошло за ближайшими сопками. Оба понимали, что произошло что-то необыкновенное и, возможно, угрожающее Родине, и они, не сговариваясь, вместе и каждый отдельно приготовились и к бою, и к смерти, и еще к чему-то, что, может быть, страшнее смерти. Все это не было не только не произнесено, а даже не продумано как следует. Это было само собой разумеющимся. Потому что главным было все-таки дело.

Они бросились к ближайшему столбу, к которому был подключен молчащий теперь аппарат, и увидели покачивающиеся обрывки проводов.

— Так я и знал! — воскликнул Саша. — Давай когти!

— Они же у тебя за плечами.

— Ах да, верно!

Пока Саша надевал когти и лез на столб, он решил, что будет восстанавливать не оба подвешенных на столбах провода, а только один. Кто его знает, какие повреждения могут быть дальше. И еще, почему-то с затаенной грустью, он подумал, что восстановление нужно вести в сторону восьмого поста — там должен быть командир. Грусть сейчас же ушла, а решение осталось. Сняв обрывок одного провода, Саша слез вниз и рассказал о своем решении Васе. Тот вздохнул и несмело спросил:

— Значит, от своих?

Губкин нахмурился. Паренек явно говорил не то, что требовало дело, и это настораживало. Вася опять вздохнул и уже твердо, как человек, который все обдумал, сказал:

— Что ж… Правильно! Ведь если на нашем посту что-нибудь и случилось, так мы вдвоем мало чем поможем. А тут от нас зависят все посты, а может быть, и побережье.

Теплея сердцем, Губкин спросил:

— Что ты? Сам додумался?

Вася не ответил. То, что еще мешало ему и мучило, отрезалось и пропало. Теперь имело значение только дело. И чем больше он думал о нем, тем быстрее вспоминались мелкие и мельчайшие подробности последних дней. Главным было одно — тревога. Значит, все, что происходит и будет происходить, не случайно. Оно предвиделось. О нем знали и его ждали. А раз так, значит, они не одни. И пост не одинок. Все связаны общим делом, и они должны думать о других, как другие думали о них. И Вася, сматывая обрывки провода, сказал:

— А старшина, наверное, на пост тянет.

Губкин быстро взглянул на паренька и подумал почти то же, что только что думал Вася, и уже совсем решительно приказал:

— Пошли.

Торопким шагом и перебежками они двигались от столба к столбу, до боли в шее всматривались в едва заметные на фоне темнеющего неба провода, иногда распутывали их и соединяли обрывы. Изредка в темноте возникали стремительные тени и проносились мимо — таежные жители спасались от страшного и непонятного бедствия. Ни Вася, ни Саша не обращали на них внимания, как не обращали внимания на связистов изюбры и козы, кабаны и пантеры. Как всегда во время стихийных действий, животные теряли свой извечный страх перед человеком и общая беда на время равняла всех.

Было тихо. Взбудораженные нервы успокаивались. Тело и сознание уже втянулись в работу, и она шла быстро. Чем дальше продвигались связисты к границе своего участка, тем меньше было обрывов, и наконец через часа полтора они наткнулись на уцелевший отрезок линии. Саша подсоединил к ней аппарат. Чей-то усталый голос твердил нараспев одно и то же:

— Седьмой пост! Седьмой пост! Отвечай! Старшина Пряхин! Отвечай!

На глаза почему-то сразу навернулись слезы — ведь, конечно, другие думают о них, — но Губкин сразу же совладал с собой и доложил:

— Линейный надсмотрщик седьмого поста рядовой Губкин…

— Живы?! — крикнули в трубку.

— Обо всех еще не знаю, — хмуро сознался Саша. Ему не понравился этот вопрос, не так бы нужно было спросить о том, о чем он старался не думать. Он рассказал, что с ним произошло и что он видел, а потом спросил: — А вы что видели?

— Да то же, что и вы.

И вдруг издалека донесся голос капитана Кукушкина:

— Линия повреждена сильно?

— Сильно. Тянем только один провод.

— Правильно! Так и держите.

Голос капитана звучал уверенно, спокойно, словно он давно, заранее знал, что может произойти и как в этом случае нужно поступать. Это спокойствие передалось Губкину, и он подумал, что капитан сможет ответить ему на вопрос, который по-настоящему волновал связистов.

— А что, это такое было, товарищ капитан? — осторожно спросил Саша.

Кукушкин ответил уклончиво:

— Самолеты на разведку вылетели. Скоро узнаем. Вы с кем в паре, Губкин?

— С Васей Лазаревым. Это племянник… ученик тот. — Губкин сбился и смолк.

— Понятно. А как этот самый племянник? — уже весело спросил капитан, и Губкину показалось, что он подмигнул: — Ничего?

— Замечательный, товарищ капитан!

— Ну вот и хорошо. Молодцы. Теперь так, Губкин. Один провод восстанавливайте прямо до поста. А о втором не беспокойтесь. Сейчас в вашу сторону выйдут надсмотрщики с восьмого поста, а на восьмой — с девятого. Так что в случае чего подмога будет. Понятно?

— Так точно!

— Ну вот и хорошо. Действуйте. И главное, бдительность не теряйте. Чаще докладывайте обо всем замеченном.

Теперь после этого, в сущности, очень веселого разговора последние остатки страха пропали. Все идет так, как должно было идти. Да, конечно, и бдительность нужна, и поработать нужно, но они не одни. С ними — все, и они — для всех.

Губкин и Вася собрали свое имущество и побежали обратно. Самым главным теперь было то, что было главным и вначале — пост, товарищи. Добраться до них, помочь, может быть, спасти…

Вокруг было так тихо, словно вся жизнь была убита тем страшным фиолетово-мертвенным светом, который пронесся над тайгой. И чем дальше они бежали, освещенные рассеянными лучами молодого месяца, тем неспокойней было у них на душе: молчаливость тайги, неизвестность положения угнетали все сильней и сильней. И один и другой старательно скрывали друг от друга свои страхи, говорить стали почему-то шепотом.

Пробежав мостик, у которого совсем недавно сидели, связисты опять стали сращивать обрывы, все ближе и ближе подходя к тому месту, где река, выходя из ущелья, делала крутой изгиб и обычно шумела особенно сильно. Здесь линия перешагивала через реку, некоторое время шла по противоположному берегу и снова возвращалась на «свой» берег.

Вася посмотрел на реку и обмер. Реки не было. Было только русло, на котором в мягком свете месяца блестели еще мокрые камни, был крохотный ручеек, бессильно пробирающийся меж обомшелых валунов. А реки не было.

Предчувствуя беду, связисты перешли русло, перевалили через сопку и в нерешительности остановились — перед ними простиралось огромное озеро. Деревья стояли в нем по колено, а кустарник местами скрывался с головой. А дальше, в направлении седьмого поста, и еще дальше небо было освещено багровым дрожащим заревом лесного пожара.

— Туда ушел старшина, — глухо сказал Губкин.

Они посмотрели в глаза друг другу и опять молча, словно договорившись обо всем заранее, стали спускаться с крутого склона. На их счастье, первый после перевала столб стоял возле самой воды, и они, присоединив провод, донесли на восьмой пост о встреченном препятствии и лесном пожаре. Оказывается, о пожаре на линии уже знали — над ним пролетел разведывательный самолет.

— Пробивайтесь на пост! — приказал Кукушкин. — Придумайте что-нибудь и пробивайтесь!

— Что ж тут придумаешь, — тихо сказал Саша и стал снимать одежду.

Вася тоже разделся. Поднимая имущество и оружие над головой, они осторожно вошли в холодную воду. Вначале она только обожгла тело, потом вызвала мучительную дрожь и, наконец, стала сводить пальцы ног. Связисты, стиснув зубы, осторожно щупая босыми ногами колючее дно, упрямо брели к следующему столбу. Закрепив на столбе конец провода, Саша подсоединил к нему провод связистской катушки и спустился вниз.

И они опять побрели по воде, задыхаясь от жгучего холода, останавливаясь возле каждого столба, чтобы подцепить провод. И каждый раз, взбираясь на столб или дерево, Саша чувствовал, как ломит от холода кисти, как замирает сердце. На Васю страшно было смотреть. Бледный, лязгающий зубами, с остановившимся взглядом упрямо горящих глаз, он покачивался от усталости.

«Пропадает парень», — подумал Губкин.

До поста оставалось еще километра два — два с половиной, а до места, где линия перебиралась на «свой берег», — метров пятьсот. Но вода быстро прибывала, и переправиться через реку с тяжелой катушкой, оружием, кошками и телефонным аппаратом было просто невозможно. Губкин добрался до первого дерева и помог Васе вскарабкаться на него.

— Оденься, сиди и грейся, — сказал он.

— А ты?

— Я поплыву вон к тому тополю и перетащу все имущество.

— Нет, — покачал головой Вася. — Я тоже с тобой.

— Слушай, Лазарев, — строго сказал Губкин. — Дело нешуточное. Если мы закоченеем в этой чертовой воде, пропадем оба. Кто тогда доведет линию?

— Все равно вместе, — упрямо сказал Вася.

— Нет, не все равно! Не все равно. Мы сейчас не принадлежим себе. Понял? Мы нужны для других.

— Ну как же я тебя брошу? — возмутился Вася. — Разве это будет по-товарищески? Я буду греться, а ты мерзнуть?

— Чудак! Пойми, что сейчас главное — линия. А мы с тобой — дело десятое. И я как старший приказываю: сиди, грейся, доноси по телефону, что делается. Если придумаешь что-нибудь, скажешь.

Так и не заметив, что он отдал первый в своей жизни приказ, что он уже приобщился к командирской деятельности, Губкин забросил за спину когти и поплыл, петляя между полузатопленными деревьями. Он добрался до тополя, оставил на нем когти и вернулся за оружием.

Когда оставалось переправить лишь катушку с проводом, нестерпимая боль пронзила сначала ногу, а потом, кажется, все тело. Губкин почувствовал, что его правую ногу что-то выворачивает и стягивает. «Судорога», — понял он и едва нашел силы, чтобы вскарабкаться на тополь.

С большим трудом ему удалось растереть посиневшую ногу. Спуститься в воду он уже не решался. Вася с катушкой был в двухстах метрах от него. Оружие и все остальное снаряжение было уже здесь, на дереве, но как соединить все это и переправить на другой берег, Саша не знал.

Губкин полез по стволу вверх. В воде то там, то здесь виднелись вырванные где-то вдалеке деревья. Их притащила сюда река. Собрать бы их и сделать плот… Однако для этою следовало поплавать, а Губкин понимал, что теперь, когда ногу схватила судорога, он не выдержит обжигающе холодной воды. И стоило ему подумать об этом, ногу опять искорежила нестерпимая боль. Она выворачивала пальцы, и они разъединялись и становились торчком, икра окаменела и вздувалась, а боль лезла выше и выше. Сознание мутилось, в глазах плыли радужные пятнышки. Держаться на дереве уже не было сил. Приходило отчаяние.

И в эту полуобморочную минуту Губкин думал не о себе, а о Васе Лазареве: «Пропадает, пропадает». Ему было и стыдно, и обидно. Боль рванула особенно сильно, пронизывая, кажется, все тело. На какое-то мгновение Саша не удержался на ветке и качнулся. Неестественно вывернутая нога сорвалась и зацепила за острый сучок. Новая боль ворвалась в старую, и старая стала отступать.

Когда Губкин очнулся и почти оправился от судороги, он услышал всплески воды и бульканье. Похоже, кто-то захлебывался. Он быстро взглянул на освещенную месяцем воду и обмер. По светло-стальной, слегка рябящей поверхности озера, захлебываясь, усиленно работая ногами и руками, плыл Вася Лазарев. Впереди и сбоку паренька двигалась какая-то удивительная коряга. Их движения были явно согласованны, их что-то определенно связывало, но что — Губкин не понял. Он только ужаснулся, подумав, что Вася утонет. Потом решил, что тот сделал себе плот, хотя странная коряга не напоминала плот. И коряга, и мальчик попали на лунную дорожку, и рассмотреть их уже было невозможно. Слышались лишь все те же всплески воды и бульканье. Превозмогая пришедшую после судороги слабость, Губкин собрался было прыгать в ледяную воду, чтобы спасти товарища, помочь ему, но в это время с той, противоположной стороны, раздался чей-то удивительно знакомый голос:

— Стой! Кто идет?!

Губкин замер. Послышались сильные всплески и Васин голос:

— Это я! Только я плыву! — И крик: — Куда тебя черт понес?

Все тот же знакомый, уже растерянный голос спросил:

— Стой, говорят, кто идет?! — Потом зло добавил: — А то стрелять буду!

После непродолжительной паузы Вася закричал:

— Андрей! Почуйко! Я не иду! Я плыву! И этого черта не остановишь!

Если бы вдруг в этом пронизанном рассеянным светом молодого месяца таежном воздухе раздался голос матери, Губкин, наверное, обрадовался бы не так сильно. Он сразу забыл о своих бедах и заорал:

— Андрей! Почуйко!

Сопки ответили ему:

— Ого-го-го!

Слабость опять овладела Губкиным, тело передергивала мелкая противная дрожь, и почему-то хотелось не то что плакать, а просто потереть защипавшие глаза. Саша улыбался синими, сведенными холодом губами и шептал:

— Живы… Живы…

И впервые он забыл о деле, о линии.