Глава I

«Великим генералом будет»

В Санкт-Петербурге 16 сентября 1745 года в семье сподвижника Петра I генерала Иллариона Матвеевича Голенищева-Кутузова родился сын Михаил.

Род Кутузовых, внесенный в I, II, III и IV книги дворян Новгородской, Псковской, Рязанской и Тверской губерний, был известен в России с давних времен. Предки их были боярами и окольничими — командовали полками, возглавляли приказы, сидели в Боярской думе.

Прослужив более тридцати лет в инженерных войсках, Илларион Матвеевич вышел в отставку в чине генерал-поручика и трудился на гражданском поприще. По его проектам возводились в столице мосты и различные здания. Еще в правление Елизаветы Петровны для спасения города от наводнений им был создан проект канала. Проект осуществили в 1760–1790-х годах. И. М. Голенищеву-Кутузову была пожалована «золотая табакерка, осыпанная бриллиантами», канал же был назван по имени императрицы Екатерининским (с 1923 года — канал Грибоедова). Заняв пост сенатора, Голенищев-Кутузов обнаружил незаурядные способности государственного деятеля. Всякое важное дело в Сенате считалось окончательно решенным лишь после того, как Илларион Матвеевич, рассмотрев его, «сказывал на оное свое мнение». В трудных обстоятельствах многие шли за советом к нему, отчего и прозван был он «Разумной книгой». Жена его (в девичестве Беклемишева) вскоре после рождения сына Михаила умерла, и детство ребенка не было согрето материнской лаской.

Отец постоянно отсутствовал, то находясь в походах, то занятый строительством оборонительных сооружений.

Воспитанием Михаила в отсутствие отца занималась бабушка со стороны матери (происходившая из рода Бедринских). Ее заботами мальчик рос здоровым, «уже в младенчестве подавая о себе прекрасные надежды, являя сложение крепкое и совершенную дородность».

Глубокий след в его воспитании оставил ближайший родственник — двоюродный брат отца адмирал Иван Логинович Голенищев-Кутузов. Выпускник Морского кадетского корпуса, он в течение сорока лет бессменно руководил этим единственным военно-морским учебным заведением России. Начав свою службу с младшего офицера флота, закончил ее Иван Логинович в чине президента Адмиралтейской коллегии. Это был энергичный, всесторонне образованный человек. В 1765 году его избирают депутатом Торопецкого дворянства для составления проекта обновленного Соборного уложения. Он же — член комиссии российских флотов, генерал-казначей, учитель «морских наук» цесаревича Павла, автор первой истории российского флота — «Собрания списков, содержащих имена всех служивших в Российском флоте флагманов, обер-сюрвейеров и корабельных мастеров», один из составителей первого толкового словаря русского языка, переводчик известного труда П. Госта «Искусство военных флотов» и антиклерикального философского романа Вольтера «Задиг или Судьба». В 1783 году Иван Логинович становится членом Российской академии.

Для своего племянника, оставшегося без матери и редко видевшего отца, адмирал оказался самым близким человеком: покровителем в детстве и руководителем в юности, наставником в молодости, советчиком и верным другом в зрелые годы.

От Ивана Логиновича мальчик узнал, что род Кутузовых происходит из славян, обитавших в древние времена на западе от Вислы. Спасаясь от притеснений со стороны крестоносцев, предок их «честных правил и примерного поведения муж по имени Гавриил» в середине XIII столетия «явился к великому князю Александру Ярославичу (Невскому), был принят весьма милостиво и помещен… в число воевод и бояр сего воинственного государя». Участвуя в 1240 году в знаменитой битве со шведами при Ижоре, Гавриил показал отвагу и воинские способности. В пылу боя, ворвавшись на боевом коне во вражеский стан, он нещадно разил супостатов. Юноша Кутузов не один раз бывал на месте былого сражения, в Усть-Ижоре (в 1957 году по инициативе военной общественности Ленинграда там установлена гранитная стела, напоминающая о замечательной победе русского народа).

В старину людям присваивались прозвища по наиболее ярким чертам их облика, характера, манеры поведения. Так, праправнук Гавриила Федор Александрович, возможно, за дородность свою был прозван Кутузом. Отсюда и пошла фамилия. Сын Федора боярин Василий в 1447 году послан был великим князем Василием Темным к князю Дмитрию Юрьевичу Шемяке для убеждения «отпустить мать его великую княгиню Софью, которую сей последний, по взятии Москвы во время бегства своего в Каргополь, захватил в Чухломе». «Сие дипломатическое препоручение боярин Василий Кутузов выполнил с желаемым успехом». Позднее волею царя Ивана Грозного дочь Андрея Кутузова (потомка Федора) Мария была выдана замуж за казанского царя Симеона. У Федора Александровича был также брат Ананий, сына которого — Василия прозвали в просторечье Голенищем. Так в фамилии Кутузовых образовалась новая ветвь — Голенищевых-Кутузовых, которые также с немалым успехом исполняли разные государевы службы. Многие из них были оружничими — заведовали оружейной казной, арсеналом, а также полковыми и осадными воеводами. Дед же Михаила — Матвей Иванович Голенищев-Кутузов — в смутные времена самозванцев оказал «немаловажные услуги отечеству».

В семье Кутузовых чтили память Петра I. Мальчик с интересом слушал рассказы о славных победах войска российского на суше и на море, о героических свершениях великих предков.

Еще в детстве, хорошо овладев французским и немецким языками, Михаил пристрастился к чтению, пользуясь прекрасной библиотекой дяди. В его доме, находившемся на территории Морского кадетского корпуса (ныне здесь, на набережной Лейтенанта Шмидта, 17, расположены здания Высшего военно-морского училища Министерства обороны), он часто видел ученых и писателей, передовых офицеров корпуса сухопутных войск и флота.

Находясь постоянно в обществе высокообразованных людей, мальчик быстро развивался. При том он был столь любознателен, что готов был целый день расспрашивать взрослых, подчас задавая такие вопросы, ответить на которые было непросто.

Генерал и адмирал Голенищевы-Кутузовы готовили сына и племянника к военной службе. Необходимое образование в ту пору можно было получить в Сухопутном или Морском кадетских корпусах, да в Артиллерийской или Инженерной школах.

Выбор пал на последнюю. По-видимому, сказалась семейная традиция. Еще в 1737 году эту школу окончил Илларион Матвеевич. Двадцать лет спустя воспитанником Инженерной школы стал его сын Михаил.

Основанная в 1712 году Петром I в Москве и переведенная в 1733 году в Петербург, «дабы быть под непосредственным надзором» царя, школа разместилась в Инженерном дворе на Городовом острове. Она расположилась на набережной реки Ждановки, в строениях, ранее принадлежавших графу Миниху (ныне здесь, на набережной Ждановки, 13, размещена Военная академия имени А. Ф. Можайского Министерства обороны).

Школа являлась средоточием русской военно-инженерной мысли. Воспитанники ее получали основательные по тем временам знания и впоследствии успешно возглавляли строительство оборонительных сооружений и каналов. Они же внесли немалый вклад в разведку и освоение природных богатств Урала и Сибири.

К моменту поступления Михаила Кутузова в школу это было военно-учебное заведение закрытого типа, мало отличавшееся от кадетских корпусов. Различными были сроки обучения, определенные четырьмя-шестью годами (против пятнадцати в кадетских корпусах), да состав воспитанников, представленный в основном офицерскими детьми и детьми незнатных дворян.

С приходом к руководству школой инженер-капитана М. И. Мордвинова, при шефстве прадеда А. С. Пушкина генерал-майора А. П. Ганнибала, состояние дел в учебном заведении изменилось к лучшему. Появились новые учебники, больше внимания стало уделяться практике, улучшились общий порядок, оборудование рекреаций, организованность и особенно дисциплина. Молодых людей «стали содержать весьма строго и за проступки „штрафовать фуктель“» — наказывать шомполами, а позднее розгами. В основе обучения лежали инженерное дело и фортификация. Много внимания отводилось общему образованию. Преподавались алгебра, геометрия, тригонометрия, физика, словесность, история, география, иностранные языки и богословие.

Для учеников школы была определена форма одежды: красный суконный сюртук с черными плисовыми воротником и обшлагами, черные штаны и шляпа с бантом.

Заниматься «чистой инженерией» Кутузову, однако, пришлось недолго. Назначенный к руководству учебными заведениями генерал-фельдцейхмейстер граф П. И. Шувалов составил проект преобразования школы в Артиллерийско-инженерный кадетский корпус, но «по недостатку средств» предложил Инженерную школу объединить с артиллерийской в одну, под свою личную «особую дирекцию». С 1758 года учебное заведение стало именоваться Объединенною Артиллерийской и инженерной школою, преобразованной позднее во Второй кадетский корпус. Артиллерийская школа при этом была переведена с Литейного двора на Инженерный.

В программу обучения были внесены существенные коррективы. Большое внимание стали уделять артиллерии и тактике. Особое внимание по-прежнему уделялось изучению точных наук как основ познания артиллерийского и инженерного дела.

На преподавательскую работу в школу были привлечены лучшие по тому времени специалисты: известный артиллерист И. А. Вельяшев-Волынцев — автор труда «Артиллерийские предложения» и не менее известный математик Я. П. Козельский — автор книг «Математические предложения» и «Механические предложения». Воспитанники школы к тому же имели возможность слушать лекции «великого мужа» Михаила Ломоносова.

В часы, свободные от службы, давал уроки сыну и сам генерал Кутузов, строго оценивавший знания подростка.

Учение давалось Михаилу легко. То, что другие постигали за неделю, он осваивал за два-три дня. Посвящая все свободное время чтению книг в хорошо укомплектованной библиотеке школы, многое он изучил в объеме гораздо большем, чем предусматривалось программой. Обладая склонностью к точным наукам, Кутузов отлично изучил математику, фортификацию, артиллерию и инженерное дело. Однако он хорошо познакомился и с философией, отлично знал историю и словесность, интересовался науками юридическими и общественными, отменно владел французским и немецким языками, позднее изучил польский и английский, мог объясняться по-шведски и по-турецки, знал латынь.

Но детство есть детство, и двенадцатилетний мальчик вместе со своими сверстниками участвовал в потасовках с «враждующим станом» — кадетами Шляхетского корпуса, презрительно именуемыми «красной говядиной». Впрочем, прозвища — Голенище — не избежал и Кутузов.

Крепко сложенный, красивый, общительный, способный, смелый и «оборотистый на язык» юноша вскоре был замечен учителями. Особую благосклонность к нему проявил полковник M. И. Мордвинов — помощник Шувалова по Объединенной артиллерийской и инженерной школе, практически руководивший ею.

Именно он обратил внимание Шувалова на способного воспитанника. В течение 1759 года Михаила Кутузова производят в «артиллерии капралы», в «артиллерии каптенармусы» и, наконец, приказом генерал-фельдцейхмейстера Шувалова от 10 декабря того же года: «…каптенармус Михаил Кутузов за его особенную прилежность и в языках и в математике знания, а паче что принадлежит до инженера имеет склонность, в поощрении прочим, сего числа произведен мною в инженерный корпус первого класса кондуктором <…> Кутузову, сей кондукторский чин объявя, в верности службы привесть к присяге и оставить по-прежнему при школе, к вспоможению офицерам для обучения прочих».

Таким образом, курс обучения в школе был завершен Кутузовым досрочно — всего за два года. При этом четырнадцатилетний подросток из учеников переходит сразу в учителя.

Полтора года Михаил Кутузов ведет занятия по арифметике и геометрии. Судя по всему, дела его идут неплохо, поскольку в январе 1761 года его производят в первый офицерский чин. Пользуясь большей самостоятельностью, он по-прежнему старательно пополняет свои знания.

Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше. Однако полный энергии молодой человек, желая на деле применить полученные знания, стремится в войска.

В марте 1761 года он уже командир роты Астраханского пехотного полка. Есть основания полагать, что к определению шестнадцатилетнего прапорщика Кутузова в Астраханский полк был причастен его дядя Иван Логинович. Полк находился неподалеку от Петербурга, в Старой Ладоге. В числе других полков «астраханцы» привлекались к несению караульной службы в столице, что давало Ивану Логиновичу возможность по-прежнему влиять на юношу.

К огорчению адмирала, планы его оказались маловыполнимы. Юному командиру роты было не до наездов в Петербург. В тех же редких случаях, когда удавалось это сделать, юноша с увлечением рассказывал о полковых делах. Михаила поражали личность командира полка Александра Васильевича Суворова, его приемы обучения тактике боя, манера обхождения с подчиненными, отношение к обмундированию и внешнему виду солдат. Получалось, что непременные атрибуты — косы, букли и пудра — интересовали полковника мало, впрочем, как и плац-парадная муштра. Зато в нарушение существовавших артикулов солдаты-«астраханцы» совершали марши на расстояния значительно бо́льшие, чем предусматривалось суточным переходом. Погода, время года и суток во внимание не принимались. Полк с ходу искусно бросался на «неприятеля» и столь же искусно при необходимости ретировался. Умело поражал огнем «противника» в рассыпном строю и встречал ощетинившимися штыками каре его «кавалерию», а затем с ружьями наперевес шел в «штыковую атаку», не останавливаясь, как было принято, перед «супостатом», а непременно «преодолевая» всю глубину его линейного построения.

Суворовские солдаты, поставив в тылу «оборонявшихся войск» лукошки с овсом, приучали лошадей под холостую стрельбу преодолевать сопротивление «вражеской пехоты», дабы добраться до лакомства.

При этом полковой командир совершал марши вместе с солдатами, ел из общего котла и спал по-солдатски, завернувшись в шинель. Освободившись, полковник с букварем под мышкой спешил в созданную им же школу обучать грамоте солдатских детей.

С командованием ротой прапорщик Михаил Кутузов справлялся хорошо. В отличие от многих офицеров, числившихся в полку лишь по списку, он всегда был на месте, много сил отдавая обучению подчиненных, и сам познавал нелегкую солдатскую жизнь.

Постигая суворовскую «науку побеждать», Кутузов стал одним из лучших учеников полководца.

Служба в Астраханском полку прервалась совершенно неожиданно. Во время одного из смотров на молодого, расторопного и хорошо обученного офицера обратила внимание императрица Екатерина. Повелением императора Петра III в марте 1762 года Кутузова назначили флигель-адъютантом к родственнику царской фамилии ревельскому военному губернатору принцу Гольштейн-Бегскому. В Ревеле Михаил Кутузов заведует канцелярией, выполняя различные поручения, часто ездит в Петербург. Однако придворная служба тяготит его. Заприметив это, практичная императрица однажды спросила: «Не желает ли молодой человек отличиться на поле чести?» — «С большим удовольствием, всемилостивейшая государыня!» — ответил воспрянувший духом юноша.

В 1764 году Кутузов в составе русских войск находится в Польше. Шляхетская Речь Посполитая, раздираемая классовыми и национальными противоречиями, пребывала в ту пору в состоянии глубокого кризиса. Это давало возможность Австрии, Пруссии и России постоянно вмешиваться во внутренние дела государства. Участие в польских событиях 1764 года было малозначащим для военной биографии молодого офицера. В 1767 году он снова оказался в столице.

Екатерина II к тому времени решила заменить устаревшее законодательство — Соборное уложение 1649 года — обновленным.

Необходимость этого объяснялась изменениями в социально-экономическом развитии страны, борьбой крепостных крестьян против засилья помещиков и обострением сословных противоречий, усилившихся в связи с выходом на арену истории буржуазии. Составление нового уложения было поручено комиссии из 573 депутатов. Для изучения поступивших наказов и прошений «о нуждах и отягощениях», для записей выступлений на заседаниях и подготовки проектов новых положений было образовано девятнадцать подкомиссий. В числе немногих военнослужащих, привлеченных к работе в подкомиссиях, был и капитан Михайло Голенищев-Кутузов. Кутузову в течение двух лет пришлось трудиться в юстицкой подкомиссии. За это время им было составлено множество различных документов и запротоколировано одиннадцать заседаний. Находясь в комиссии, он оказался в гуще социальной, экономической и политической жизни страны. В наказах избирателей и выступлениях депутатов со всей остротой обнажились противоречия эпохи: дворянство боролось с зародившейся буржуазией за сохранение своего привилегированного положения в обществе; купечество ратовало за протекционизм в торговле; отстаивали свои права духовенство и казачество. Не слышно было только голоса крепостного крестьянства, лишенного избирательных прав.

Критика крепостного права не была для Кутузова чем-то новым. Разговоры на эту тему велись нередко, особенно в кругу учителей Артиллерийско-инженерной школы. Поражало другое. Теперь один из них, Яков Козельский, будучи депутатом по составлению нового Соборного уложения, изобличал крепостную систему публично.

Здесь же, в юстицкой подкомиссии, Кутузов познакомился и подружился с молодым человеком передовых убеждений Николаем Новиковым, будущим известным русским просветителем.

Новому Соборному уложению, однако, не суждено было увидеть свет. Напуганное революционными событиями на Западе и участившимися крестьянскими бунтами, опасавшееся дворянской оппозиции, правительство прекратило дальнейшую работу по его составлению. И тем не менее двухлетнее пребывание в составе комиссии оставило глубокий след в душе молодого офицера. Кутузов познал расстановку социальных сил в России, ее политическую и экономическую жизнь.

Часто бывая у дядюшки, Михаил сблизился с Екатериной Бибиковой. Оставшись рано без матери, девочка оказалась под покровительством своей старшей сестры Авдотьи Ильиничны — жены Ивана Логиновича. Тонкая, изящная, черноглазая, экспансивная Катюша пленила молодого человека.

В 1769 году, в связи с роспуском комиссии, Михаил Кутузов снова направляется в Польшу. А еще через год в Бессарабской армии фельдмаршала П. А. Румянцева оказались вместе отец и сын Кутузовы.

Россия уже в течение двух лет вела войну с Турцией за выход к портам Черноморского побережья. Кутузов-младший получил опыт штабной работы в войсках Баура и Эссена. Здесь же произошел случай, наложивший глубокий отпечаток на характер будущего полководца.

С общительным и открытым нравом, с чувством юмора Кутузов соединял удивительную черту — способность к подражанию. В веселую минуту он искусно изображал окружающих мимикой, жестами, выговором, походкой и повадками, что вызывало смех друзей. На одной из офицерских вечеринок не пощадил он и главнокомандующего, представив Румянцева в смешном виде. Кто-то донес об этом. Разгневанный фельдмаршал приказал Кутузова-младшего из армии удалить. Заступничество отца не помогло. Состоялась длительная и довольно неприятная беседа его с Михаилом, суть которой свелась не только к житейскому «умей держать язык за зубами», но и к выводу — «умей владеть собой». С тех пор, как свидетельствуют очевидцы, Кутузов стал «сдерживать порывы своего остроумия», в характере его появилась даже скрытность.

Со временем он приобрел дипломатический опыт и умение узнавать у собеседника все, что было ему нужно, тогда как собеседник не мог выведать у Кутузова ничего. Будучи известным генералом, Кутузов говорил: «Подушка, на которой спит полководец, и та не должна знать его мыслей».

В 1772 году майор Михайло Голенищев-Кутузов был переведен в Крым, в действующую армию генерал-аншефа М. В. Долгорукова.

Это был период взросления молодого офицера и раскрытия его военных дарований. Лучший из учеников Суворова поражает всех своей сообразительностью, находчивостью и храбростью, что не остается незамеченным не только соратниками, но и Петербургом.

Летом и осенью 1774 года о подполковнике Михаиле Кутузове в столичных салонах говорили много и взволнованно. 5 июля, возглавив атаку гренадер у деревни Шумы (неподалеку от Алушты, в Крыму) он был тяжело ранен. Пуля, ударив в левый висок, вылетела у правого глаза или, как было сказано в формуляре: «Был ранен пулей навылет в голову позади глаз». Врачи единодушно приговорили раненого к смерти, сожалея лишь о его страданиях. Однако Кутузов, ко всеобщему удивлению, начал понемногу поправляться и в конце года был уже в Петербурге, вызывая к себе всеобщий интерес. О Кутузове появились статьи в газетах и медицинских журналах. Позже поэт Гаврила Романович Державин посвятил Кутузову оду «На парение орла», где есть такие слова:

Интерес к Кутузову проявила и императрица. Известно, что она несколько раз приглашала его в Зимний и подолгу беседовала с ним. Проницательная и хорошо разбиравшаяся в людях, она заявила: «Кутузова беречь надобно. Он у меня великим генералом будет».

В январе 1775 года по указу императрицы Михаил Илларионович отправляется на год за границу для лечения ран, с сохранением жалованья и дополнительной выдачей из казны тысячи червонцев. Еще до отъезда из Петербурга подполковник получил здесь свою первую боевую награду — орден Святого Георгия IV класса.

Находясь за границей, Кутузов оставался верен себе. Одновременно с лечением внимательно знакомился он с военным искусством западных стран. В 1776 году возвратился в Петербург.

В столице судьба снова свела его теперь уже с генералом Александром Васильевичем Суворовым. Михаилу Илларионовичу предстояло выехать в Таврию в качестве его помощника.

Положение в Крыму к тому времени стало довольно напряженным. Победа в минувшей войне не разрешила окончательно черноморскую проблему. Несмотря на то что Крым был объявлен независимым от Турции, последняя, опираясь на татарскую знать и своего ставленника Давлет-Гирея, стремилась снова овладеть им.

Суворов и Кутузов вместе выехали из Петербурга на юг, «дабы окончить политикою дело, начатое оружием». Люди с противоположными характерами, но общими взглядами на «порядок вещей», именно тогда они сблизились и подружились, оставшись единомышленниками на всю жизнь.

Деятельностью Кутузова в Крыму Петербург был доволен. Решительный и энергичный в «рассеянии скопищ» Давлет-Гирея — ставленника турецкого султана, — Кутузов в то же время с удивительным тактом и ловкостью в обращении способствовал объявлению лояльного к России Шагинь-Гирея крымским ханом и переселению греков и армян в Екатеринославскую губернию и установлению общего спокойствия.

Пребывание на юге на этот раз оказалось более длительным. Кутузов прошел все должности от командира полка до командира корпуса. Рескриптами из Петербурга он получает воинские звания: полковника, бригадира и генерал-майора. Его связи с Петербургом весьма оживленные, подтверждение чему — переписка, частые наезды в столицу и, наконец, весьма важное событие в личной жизни.

9 мая 1778 года Михаил Илларионович вступает в брак с дочерью генерал-поручика Ильи Александровича Бибикова — Екатериной. Екатерина Ильинична, несмотря на столь ужасное ранение ее будущего мужа, по-прежнему любила его. Любила всю жизнь, перенося трудности и невзгоды. Любила за ум, доброту, бескорыстие и великодушие. Любила за трудную солдатскую судьбу и великое мужество, за готовность полностью отдать себя служению отечеству.

Женитьбой на Бибиковой родственные связи Кутузовых с семьей Ивана Логиновича упрочились еще более.

Екатерина Ильинична, по словам современников, была женщиной привлекательной, образованной, хорошо знавшей музыку, искусство и литературу. В молодые годы она часто сопровождала мужа в походах и делила с ним тяготы солдатской жизни.

В период командования Луганским полком Кутузов приобрел еще одного большого друга. Судьба свела его с дальним родственником — Алексеем Михайловичем Кутузовым, человеком широкого кругозора и прогрессивных взглядов. Алексей Михайлович был приятелем и единомышленником писателя-революционера Александра Николаевича Радищева.

Позднее петербургские события «с преданием анафеме» сочинения «Путешествие из Петербурга в Москву» немало взволновали супругов. Ведь книгу свою Радищев посвятил Алексею Михайловичу Кутузову.

В последующем Екатерине Ильиничне становилось все труднее навещать мужа, находившегося постоянно в отъезде. Мешали не столько лета, сколько семейные обязанности: у Кутузовых было пять дочерей — Елизавета, Дарья, Прасковья, Анна, Екатерина — и сын Николай.

Приходилось жить в постоянном ожидании приезда супруга то в отпуск, то по подвернувшейся оказии. Впрочем, случались и внеочередные отпуска. В сентябре 1784 года Кутузов приезжает на месяц в столицу в связи со смертью отца. Илларион Матвеевич, оставив пост сенатора «за приключившейся болезнью», скончался в своем имении — селе Тупино Торопецкого уезда Псковской губернии. Отслужив молебен в церкви Христова Воскресения, построенной отцом в Теребинском приходе, побывав на родительской могиле, Михаил Илларионович прибыл в Петербург.

Канцелярская волокита и бюрократизм, связанные с разделом наследства, а также бездорожье, вызванное беспрерывными осенними дождями, которое вынуждало его обращаться с нижайшей просьбой в военное ведомство о продлении отпуска, делали пребывание в Петербурге на сей раз тягостным, несмотря на желанную встречу с семьей.

Из наследства Михаилу Илларионовичу отошли имения в Псковском и Екатеринославском наместничествах, «мужска полу 450 душ». Остальное получили брат Семен и сестра Дарья.

Между тем служба в войсках продолжалась. Вскоре о Кутузове снова стали говорить в петербургских кругах как о весьма способном генерале. Причиной тому были не только его военные дарования, но и исключительное обаяние, выдержанность и такт. К тому же петербургская знать не могла не заметить явно благосклонного отношения к нему императрицы. Путешествуя по югу России, Екатерина II не только собственноручно вручила генералу орден Святого Владимира II степени, но и отчитала его, прискакавшего на горячем коне: «Вы должны беречь себя. Запрещаю вам ездить на бешеных лошадях и никогда не прощу, если услышу, что вы не выполняете моего приказания».

Выказывая опасение, Екатерина II оказалась права. Во вновь начавшейся русско-турецкой войне в бою у крепости Очаков 29 апреля 1787 года Михаил Илларионович был снова тяжело ранен. Пуля, ударив в левый висок, прошла по пути своей предшественницы, выйдя у правого глаза.

Случай был уникальным. История войн не сохранила нам сведений о подобном. Очевидец столь опасного для жизни ранения принц де Линь писал: «Вчера опять прострелили голову Кутузова. Я полагаю, что завтра он умрет».

Новое, столь же опасное и необычное ранение не осталось незамеченным в Петербурге. Все были поражены и ожидали скорого конца. Обеспокоенная императрица трижды обращается к главнокомандующему князю Потемкину. 11 сентября: «Отпиши, каков Кутузов? Как он ранен, и от меня прикажи наведываться». 29 сентября: «Пошли, пожалуйста, от меня наведаться, каков генерал-майор Кутузов. Я весьма жалею о его ранах…» А 18 ноября вновь обращается к Потемкину: «…отпиши ко мне… каков генерал Кутузов».

Родственники Кутузова и семья пребывали в скорби и страхе за его жизнь. Кутузов снова оказался на грани смерти и снова победил ее. Обратимся и на этот раз к записи в формуляре: «…сей опасный сквозной прорыв нежнейших частей и самых важных, по положению височных костей, глазных мышц, зрительных нервов, мимо которых на волосок… пролетела пуля, и мимо самого мозга… не оставя других последствий, как только, что один глаз несколько скосило». (Впоследствии правый глаз Кутузова стал постепенно угасать и наконец совсем потерял способность различать предметы.)

В особое изумление был повергнут медицинский мир. К сожалению, он оказался бессильным объяснить что-либо. Врач писал в своем заключении: «Надобно думать, что провидение сохраняет этого человека для чего-нибудь необыкновенного, потому что он исцелился от двух ран, из коих каждая смертельна». В медицинском же журнале по этому поводу говорилось: «Если бы случай, подобный этому, дошел до нас из истории, то мы приняли бы его за сказку».

Тем временем Кутузов, быстро оправившись от раны, принимает участие в штурме Очакова, начальствует над войсками, охранявшими турецкую и польскую границы, участвует в сражении за Гаджибей (с 1795 года — Одесса).

Осенью 1790 года он находится в составе войск, осаждающих крепость Измаил, борьба за которую приобрела исключительно важное значение. Вскоре в Петербурге стало известно, что решающая роль в овладении крепостью принадлежала колонне войск, которой командовал Кутузов. Все были чрезвычайно удивлены тем, что в самый критический момент, когда исход боя не был еще ясен, Суворов назначает Кутузова комендантом этой крепости. Когда после боя Кутузов обратился к Суворову с вопросом: «Что значило это назначение?», Суворов ответил: «Ничего! Голенищев-Кутузов знает Суворова, а Суворов знает Голенищева-Кутузова. Если бы не взяли Измаил, Суворов умер бы под его стенами, и Голенищев-Кутузов тоже». «Он шел у меня на левом крыле, но был моей правой рукой», — напишет затем Суворов о Кутузове в Петербург.

Сам же Кутузов в письме Екатерине Ильиничне в Петербург о событиях измаильских сообщал: «…Я, слава богу, здоров и вчерась к тебе писал с Луценковым, что я не ранен и бог знает как. Век не увижу такого дела. Волосы дыбом становятся. Вчерашний день до вечера я был очень весел, видя себя живого и такой страшный город в наших руках, а ввечеру приехал домой, как в пустыню. Иван Ст. и Глебов, которые у меня жили, убиты, кого в лагере не спрошу, либо умер, либо умирает. Сердце у меня облилось кровью, и залился слезами».

5 апреля 1791 года в Петербурге Екатерина Ильинична принимала поздравления по поводу присвоения ее мужу воинского звания генерал-поручика.

Затем были не менее ожесточенные бои при Бабадаге, о чем Г. А. Потемкин писал в Петербург: «…что касается до дела Бабадагского, то, не имея еще подробного о сем сражении рапорта, осмеливаюсь только просить о награждении командовавшего корпусом генерал-поручика Голенищева-Кутузова орденом Святого Александра». А несколько позже русская армия внезапно появилась под крепостью Мачин и овладела ею. Колонне Кутузова и в этом сражении принадлежала главенствующая роль. И новая реляция в Петербург, на сей раз от генерал-аншефа Н. П. Репнина: «Расторопность и сообразительность генерала Голенищева-Кутузова превосходят всякую мою похвалу…»

В 1792 году Кутузов командует «главной частью русских войск» — корпусом во второй польской войне (начавшейся по тем же причинам). И очередная реляция в Петербург от генерал-аншефа М. В. Каховского: «Сей генерал, находясь в команде моей… исполнял всегда порученное ему с таким усердием и ревностью, как долг того требует».

Небезынтересно отметить, что восторженные отзывы о Кутузове давали Долгоруков, Потемкин, Репнин, Суворов, Каховский — люди, часто не имевшие между собой согласия. Однако все они были удивительно единодушны в оценке выдающихся способностей этого генерала.

Екатерина II была довольна тем, что отзывы, получаемые царским двором о Кутузове, совпадали с ее собственным мнением о нем. Однако она видела в Кутузове не только отменного военачальника, но и высоко ценила его широкий ум, образованность, сдержанность, находчивость и такт. По-видимому, это и явилось основанием к появлению, казалось бы, совершенно неожиданного царского рескрипта, в котором говорилось о намерении отправить его «чрезвычайным и полномочным послом к Порте Оттоманской». Кутузов был вызван в столицу «для получения надлежащих наставлений». Осенью 1792 года Кутузов спешил в Петербург, заранее зная, что встреча с семьей будет нерадостной — Екатерина Ильинична сообщила ему прискорбную весть: умер от свирепствовавшей в тот год оспы их единственный сын Николай.

Но беда не приходит одна. По приезде в Петербург Кутузов получил еще одно печальное известие — о смерти Алексея Михайловича Кутузова.

Зиму 1792–1793 года Михаил Илларионович провел в столице. В ранге чрезвычайного и полномочного посла в Порте Оттоманской Кутузову предстояло выполнить сложные дипломатические поручения. Необходимо было вытеснить или, по крайней мере, уменьшить влияние Франции на Турцию и упрочить здесь положение России, обеспечить длительный мир между соседними государствами, проявляя «должную заботу о христианских народах Балкан, под игом варварским удрученных». Вместе с тем надлежало постоянно оценивать возможность новой воины с Турцией, поскольку определенные круги могли повлиять на султана, и «…представя ему силы турецкие во мнимой готовности, воспользоваться по личным видам своим первым случаем к разрыву с нами, маня его самолюбие надеждою возвратить области, оружием нашим завоеванные и многими договорами на вечные времена к империи нашей присоединенные», говорилось в инструкции послу.

Назначение боевого генерала на ответственный дипломатический пост вызвало немалые пересуды в столице. Видный дипломат В. П. Кочубей писал по этому поводу из Петербурга в Лондон посланнику С. Р. Воронцову: «Императрица вчера назначила генерал-лейтенанта Кутузова Михаила Ларионовича послом в Константинополь. Никто не ожидал подобного выбора, так как хотя человек он умный и храбрый генерал, но, однако, никогда его не видали использованным в делах политических».

Подготовка посольской миссии затянулась на четыре месяца. Часто бывая в Коллегии иностранных дел, в доме № 32 по Английской набережной, Кутузов тщательно ознакомился с расстановкой политических сил, состоянием экономики, культурой, особенностями быта и обычаями народов Оттоманской империи. Столь же тщательно были изучены инструкции поведения посла при возникновении тех или иных ситуаций, определенные рескриптом Екатерины II и специальной секретной инструкцией «по делам политическим».

Были также изучены верительные грамоты для вручения их султану Селиму III и великому визирю, а также письмо к нему от вице-канцлера И. А. Остермана.

Немало хлопот доставил подбор членов посольской миссии, насчитывавшей 650 человек, и различных подарков: золотых и серебряных вещей, драгоценных камней, парчи, шелков и многого другого для подношений султану и его приближенным.

Особое внимание посла обращалось на необходимость строжайшего соблюдения установленного ритуала, однако не допуская при этом ни малейшего ущемления престижа Российской империи.

Деятельностью Кутузова-дипломата Петербург был доволен. Михаил Илларионович весьма быстро снискал расположение Селима III и его матери Валидэ, имевшей большое влияние на формирование внешней политики Турции. «…С султаном я в дружбе, то есть он при всяком случае допускает до меня похвалы и комплименты», — пишет Кутузов в Петербург. Доброжелательные отношения были установлены с великим визирем, с Капудан-пашой и другими высшими сановниками. Успех Кутузова в константинопольском обществе был несомненным. Его умение с достоинством и непринужденно держаться, изумительная способность быть внимательным, занять собеседника интересным разговором ценились очень высоко. Люди, знавшие Кутузова по его боевой деятельности, никак не могли поверить, что человек, «столь ужасный в баталиях, мог быть столь любезным в обществе».

Все были поражены тем, что «престарелый рейс-эффенди, которого никто не помнил улыбающимся, был весел и смеялся в обществе Кутузова».

Между тем, привлекая к себе людей и влияя на их умы, Кутузов успешно решал возложенные на него Петербургом дипломатические задачи. Недоразумения по некоторым статьям Ясского мирного договора были устранены. Молдавский господарь, выгнавший митрополита, был смещен, а митрополит возвращен «к пастве своей». Беспрепятственное плавание русских купеческих судов в водах архипелага было обеспечено договорными обязательствами Порты. Успех сопутствовал и заступничеству за господаря Валахии.

Разумеется, не все так легко давалось чрезвычайному и полномочному послу. Западные державы, не заинтересованные в упрочении мирных отношений между Россией и Турцией, пытались всячески этому препятствовать. Началось усиленное распространение слухов о скором намерении Турции вступить в войну против России, что должно было обострить отношения этих держав. Кутузов, используя свои наблюдения и опыт военного человека, категорически отверг это. «Безрассудно со стороны Порты предпринимать войну в нынешних обстоятельствах Европы, еще более в рассуждении ее собственных дел», — доносил он в Петербург.

В письме же к Екатерине Ильиничне о своей посольской миссии он сообщает: «Хлопот здесь множество, нету на свете министерского посту такого хлопотливого, как здесь, особливо в нынешних обстоятельствах, только все не так мудрено, как я думал… Дипломатическая карьера сколь ни плутовата, но, ей-богу, не так мудрена, как военная».

Между тем в Петербурге ходили анекдоты, прославляющие дипломатические способности русского посла. Суть одного из них состояла в том, что якобы Кутузов в нарушение строжайшего указа, запрещавшего под страхом смерти посещение султанского гарема, однажды посетил оный, несмотря на сопротивление стражи. Казалось бы, «нечестивца», грубо нарушившего вековые устои Востока, и стражу, не исполнившую своих обязанностей, неминуемо ожидала суровая кара. Однако дипломатические способности Кутузова оказались и здесь настолько высоки, что Салим III вынужден был не только закрыть глаза на случившееся, но и поощрить стражников. Если в этом была какая-то доля истины, то Кутузов, по-видимому, хотел получить возможность «встретиться» с матерью султана — Валидэ, имевшей на сына большое влияние, и показать дипломатам, аккредитованным в Константинополе, возросший авторитет России. Любого другого правители Порты в этом случае без тени смущения отправили бы в «семибашенный замок», снискавший печальную славу.

Успешно выполнив дипломатическую миссию, Кутузов получил в марте 1794 года «отпускную аудиенцию у султана» и в июле возвратился в Петербург.

Перед царским двором предстал не только талантливый генерал, но и блестящий дипломат.

 

Глава II

Директор кадетского корпуса

В сентябре 1794 года Петербург был потрясен. Еще бы! На должность директора Сухопутного шляхетского кадетского корпуса — должность, занимаемую доселе представителями августейшей фамилии или приближенными ко двору (Миних, Люберас, Ульрих, Гессен, Пурпур де Больмант и Ангальдт), назначался небогатый, далекий от двора генерал М. И. Кутузов.

Удивление удивлением, однако именной указ императрицы Правительствующему Сенату от 27 сентября 1794 года повелевал генерал-поручику Михаилу Голенищеву-Кутузову быть главным директором Сухопутного кадетского корпуса.

Михаилу Илларионовичу предстояла сложная работа. Чтобы уяснить это, необходимо иметь представление о кадетском корпусе, в должность руководителя которого он назначался.

Образование кадетских корпусов в России связано с именем Павла Ягужинского. Сын школьного учителя познакомился с юным Петром при посещении им Немецкой слободы в Москве. Начав свою службу императорским денщиком, он дослужился до чина генерал-прокурора, «являя око государево».

Умный сановник, он в царствование Анны Иоанновны не только выдержал борьбу со всесильным Бироном, но и возглавлял наиболее важные дипломатические миссии в столицах иноземных государств. Быстро схватывая новое, Ягужинский умело предлагал императрице свои «прожекты».

Внимание его привлекли события в Копенгагене и в Берлине, где в начале XVIII века создавались кадетские корпуса. В 1730 году Ягужинский предлагает идею создания кадетских корпусов в России. Осуществление ее было возложено на президента Военной коллегии фельдмаршала Миниха.

Необходимость создания корпуса кадет вызывалась тем, что образованные ранее Петром I военные школы по числу выпускаемых специалистов не удовлетворяли потребностей увеличивающейся армии. К тому же установленный после Петра порядок записи дворянских детей в полки с пеленок вел к появлению в войсках огромного количества «мнимых офицерских душ». Все это вместе с отменой петровских правил о выдвижении на офицерские должности лиц недворянского происхождения создавало ощутимую нехватку хорошо подготовленных командиров. Вот почему в императорском указе Сенату от 29 июня 1731 года говорилось: «Хотя вечно достойный памяти дядя наш, государь Петр Великий, император, неусыпными своими трудами воинское дело в такое уже совершенное состояние привел… которое поныне еще в настоящем добром порядке содержится, однако ж, дабы такое славное и государству зело потребное дело наивяще в искусстве производилось, весьма нужно, дабы шляхетство от малых лет к тому в теории обучены, а потом и в практику годны были; того ради указали Мы: учредить корпус кадетов, состоящий из 200 человек шляхетских детей».

Корпус предназначался для подготовки дворянских детей не только для военной, но и для гражданской службы. Иными словами, по тем временам он являлся одновременно и военной академией, и университетом.

Местом нахождения учебного заведения был определен Петербург — политический, административный и культурный центр страны: «Понеже молодым людям для наилучшего их учения полезнее бывает в таких краях быть, где бы родства и деревень или жительства их в близости не имели, а особливо в таких местах, у которых сродники и сами иногда в науках мало охотны, или в них силу признать не хотят, того ради мнится оному корпусу кадетов быть в Санкт-Петербурге, понеже там они, как в определенной при академии наук гимназии в разных науках обучены быть, а также от академии самой и вящему их в науках успеху потребные способы получить могут, и сверх того в Санкт-Петербурге всегда знатное число войск, артиллерия и полный арсенал содержатся, а также и ежедневно цивильной и милитарной архитектуры строения открываются… не меньше же там и обхождению с разными иностранными нациями и к обучению их языкам больше и лучше случая имеется».

Шляхетский кадетский корпус решили разместить на Васильевском острове в бывшем Меншиковском дворце, где в ту пору «обреталась» Коллегия иностранных дел.

Однако дворянство не сразу оценило достоинства нового вида обучения, потому встретило царский указ без энтузиазма. Действительно, зачем нужно было русскому дворянину отдавать своего сына в кадеты для получения первого офицерского звания к двадцати годам? Не проще ли было получить то же звание к десяти-двенадцати летам, не имея представления о военной службе? Словом, потребовалось издание еще двух указов, энергично призывающих дворян записывать своих детей в кадеты. Для начала же императрице пришлось записать в корпус пажей скончавшейся незадолго до этого царевны Прасковьи и первой жены Петра I Евдокии Федоровны. 28 февраля 1732 года были определены в кадеты первые пятьдесят шесть человек. За пажами после усиленных приглашений последовали сыновья знати.

Вскоре с ростом авторитета кадетских корпусов обучение в них дворянских детей становится не только популярным, но и престижным. Особое значение имел петербургский корпус. Отсюда вышли известные полководцы П. А. Румянцев, М. В. Долгоруков, А. А. Прозоровский. Здесь пополнял свои военные знания молодой Александр Суворов. В корпусе учились будущие государственные мужи А. И. Мельгунов, А. В. Олсуфьев, литераторы А. П. Сумароков, М. М. Херасков, В. А. Озеров и другие.

Впрочем, корпус занимался подготовкой не только военных и штатских чиновников, но и актеров. В 1750 году в придворном театре кадетами корпуса была поставлена пьеса «Хорев». На следующий спектакль «Синав и Трувор» случайно попал пасынок ярославского купца Полушкика Федор Волков, на которого театр произвел неизгладимое впечатление. В 1752 году братья Федор и Григорий Волковы вместе с группой придворных «неравнодушных к театру» были также определены воспитанниками корпуса. Здесь была создана театральная труппа под руководством выпускников Н. И. Меллиссино, И. Остервальда и И. С. Свистунова, которая стала первым учебно-театральным учреждением в России. А через четыре года в Петербурге был открыт Русский для представления трагедий и комедий театр. Труппа его была укомплектована выпускниками кадетского корпуса. Директором театра был назначен также воспитанник корпуса бригадир А. П. Сумароков. В том же году воспитанники корпуса братья Волковы создали первый русский общественный театр в Ярославле.

Для успешного руководства столь солидным учебным заведением требовались время, силы, энергия, жизненный опыт, педагогические дарования.

Назначение Кутузова на должность директора корпуса не было случайным. Многие помнили об успешном окончании им Артиллерийско-инженерной школы, где он был оставлен учителем, проявив уже тогда незаурядные способности педагога, а также опыт военачальника. Небезынтересно отметить, что в этот же период другим корпусом — Морским кадетским — продолжал руководить дядя Михаила Илларионовича адмирал Иван Логинович Голенищев-Кутузов. Кто-то из современников заметил, что «подготовка доблестного офицерства государства российского оказалась в руках рода Голенищевых-Кутузовых».

Есть все основания полагать, что царский указ не был для Кутузова неожиданностью. Уже на следующий день он приехал в кадетский корпус и вступил в новую должность. Этого нельзя сказать о руководстве корпуса, поскольку (как свидетельствуют документы) корпус к встрече нового директора практически не был готов. Впрочем, это можно объяснить и другим — общей запущенностью состояния дел в учебном заведении.

Как бы там ни было, 27 сентября 1794 года исполняющий обязанности директора корпуса генерал-майор Карл Петрович Ридингер готовился к встрече нового шефа. Михаил Илларионович не заставил себя долго ждать.

Карета Кутузова следовала по Дворцовой набережной от Гагаринской пристани к Исаакиевскому мосту, соединявшему берега Невы у Сенатской площади. Проезжая мимо пышного Зимнего дворца, любуясь набережной Васильевского острова и панорамой Петропавловской крепости, великолепие которых подчеркивала широкая гладь Невы, генерал еще и еще раз обдумывал свои первые шаги в новой должности. Он и на сей раз был верен себе, полагая тщательную продуманность действий залогом успеха.

Вспоминая годы службы в Артиллерийско-инженерной школе, Михаил Илларионович снова и снова убеждался в особенности предстоящей работы. Ему, познавшему нелегкий труд учителя, было ясно, что отождествлять руководство корпуса с деятельностью командира невозможно.

Михаил Илларионович хорошо понимал и то, что в каждом деле есть свое главное, основное, чему должно быть подчинено все остальное, второстепенное. Этим главным для него сейчас стала подготовка офицеров для русской армии, способных решать великие задачи, к которым шла Россия на рубеже XVIII–XIX веков.

Генерала Кутузова, прибывшего к парадному подъезду Меншиковского дворца, встречал генерал Ридингер.

Перед несколько оробевшим Ридингером предстал вышедший из кареты человек средних лет, плотного сложения, с лицом, отмеченным шрамами. Правый глаз его был прикрыт черной, идущей наискось под шляпу повязкой. Нарядный с золотыми позументами мундир и поблескивающие из-под плаща ордена подчеркивали официальность момента.

Вежливо поздоровавшись, Кутузов прошел в кабинет, где попросил исполняющего обязанности директора доложить о состоянии дел. Из доклада старательного службиста следовало, что в корпусе по состоянию на 27 сентября 1794 года по штату состоит шестьсот кадет. Кроме того, в штате имеются корпус чужестранных единоверцев и семьдесят мещанских детей для подготовки из них воспитателей. Сумма, отпускаемая казной на обучение и содержание воспитанников, составляет двести тысяч рублей в год. Обучаемые разделены на пять групп возрастов. Кадеты первого возраста находятся под женским надзором, остальные — под присмотром надзирателей-офицеров. Возрасты подразделяются на камеры, где также имеются воспитатели из гражданских лиц — аббаты. Обучение по предметам производится учителями. В помощь надзирателям, аббатам и учителям назначаются унтер-офицеры, которые избираются из числа кадет.

Прием в корпус производится каждые три года. Принимаются дети в возрасте пяти-шести лет. Перевод из одного возраста в другой происходит через три года. Срок обучения в корпусе — пятнадцать лет. Отпуска кадетам с выездом к родителям категорически запрещены, и в личном деле каждого на это имеется письменное согласие родителей.

Увольнение в городской отпуск — только по воскресеньям по пятнадцать-двадцать человек от возраста со строжайшим соблюдением установленной формы одежды и обязательным отданием чести не только офицерам, но и всем встречным знатным кавалерам и дамам.

Программа обучения предусматривает: 4-й класс — языки, арифметику; 3-й класс — математику, физику, грамматику, географию; 2-й класс — военное искусство, фортификацию, артиллерию, историю, риторику, юриспруденцию, мораль, геральдику и другие предметы. В первом классе полагается заниматься теми науками, в коих кадет показал «более склонности в прежних классах, дабы довольное и фундаментальное в военных науках искусство получить мог».

Один полный день в неделю отводится для экзерциций.

Экзамены — два раза в год в присутствии одного из сенаторов, одного профессора от Академии наук, а также представителей от Инженерного корпуса и Адмиралтейства. Раз в год проводится главный смотр с публичным экзаменом в присутствии императрицы.

Кадеты, окончившие с отличием четвертый возраст, получают серебряные медали, пятый — золотые. Окончившие с отличием весь курс могут путешествовать в течение трех лет за границей за счет казны. По окончании корпуса выпускники поступают на службу, в зависимости от поведения и успехов в науках, прапорщиками, подпрапорщиками и поручиками, в отдельных случаях — штатскими чинами.

Регламент дня предусматривал подъем кадет в пять часов утра. На туалет, построение, молитву отводилось тридцать минут. Тридцать минут — на завтрак, шесть часов — на занятия, два часа — на обед и отдых, еще два часа — на приготовление уроков. В семь часов — ужин, в девять — отбой. До ужина и после ужина до отбоя — свободное время.

В корпусе имелись учебные классы, камеры-спальни кадет, библиотека, лазарет, рекреационные залы, зал для свиданий с родителями, дом для учителей, типография, музей, строевой плац, корпус для игры в мяч, луг для экзерциций, манеж, служебные и подсобные помещения. Церкви — греко-российская, евангелическая и католическая. Для содержания «экономии» (хозяйства) корпусу был пожалован ряд земель на Васильевском острове и вблизи Петербурга.

Гораздо менее уверенно Ридингер стал чувствовать себя, когда речь зашла о главном — о состоянии учебных дел. Однако и здесь тактичный, быстро схватывающий суть дела, умело прибегавший для справок к документам и ответам секретаря корпусного совета Ивана Кремпина Кутузов смог довольно быстро составить себе представление о делах. Картина при этом вырисовывалась неутешительная.

Более чем шестидесятилетняя деятельность первого в России военно-учебного заведения подобного типа была сопряжена с поисками принципов, форм и методов обучения и воспитания. Находясь в столице, корпус чутко реагировал и на перипетии бурной эпохи: смену царствующих особ, победы и поражения политических группировок, изменения политических воззрений. К моменту вступления Кутузова в должность главного директора корпус формально жил по уставу сподвижника Екатерины II И. И. Бецкого, пытавшегося применить на практике педагогические идеи французских просветителей. Система обучения в кадетском корпусе при нем отличалась энциклопедичностью и последовательностью. Преподавание в корпусе вели в то время многие из видных профессоров Академии наук. Вместе с тем вопросы военного обучения, дисциплины, порядка — основных атрибутов военно-учебного заведения — были преданы забвению. Кадет учили всему: астрономии, архитектуре, рисованию, танцам, красноречию, даже бухгалтерскому делу, однако они «не умели стрелять в цель, не были обучены штыковому бою и совершению маршей, имели смутное представление о боевых порядках… Это был светский университет, — писал В. Ключевский, — где преподают все, кроме того, что нужно офицеру».

Широко образованные и склонные к вольнодумству ученики кадетских корпусов оказывались неподготовленными к будущей военной службе.

После революционных событий на Западе, прекратив игру в либерализм, царское правительство признало систему Бецкого, желавшего содействовать прогрессу путем «воспитания нового человека», несостоятельной и отстранило его от дел.

Отказ от ранее существовавших принципов обучения при отсутствии созданных заново породил неразбериху.

Положение вновь назначенного директора корпуса осложнялось еще и тем, что предшественником его, руководившим в течение десяти лет учебным заведением, был граф Ангальдт. Сын наследного принца Дессауского и близкий родственник императрицы, Ангальдт начинал военную карьеру у прусского короля Фридриха II, участвовал в Семилетней войне, был ранен, затем перешел на русскую службу, продолжая при этом оставаться поклонником прежнего патрона. Свою приверженность Фридриху Ангальдт выказывал довольно странно. На потеху кадет он носил лишь одну шпору, объясняя это тем, что «однажды, спеша на вызов короля, второй шпоры надеть не мог. И вот в наказание за это всю жизнь решил ходить при одной шпоре».

Высокий, стройный, щеголь, он и дела кадетского корпуса вел, ориентируясь на внешний эффект, в ущерб главной задаче — обучению. Большую часть времени Ангальдт уделял украшению корпуса бюстами, статуями, скульптурами, картинами и росписями. Именно в этот период стены корпуса получили название «говорящих». Между тем учебно-воспитательная работа, дисциплина, хозяйство пришли в совершенный упадок.

Десятилетнее пребывание Ангальдта у кормила учебного заведения для многих вошло в его историю как «золотое время». Один из современников писал: «Ангальдт частенько посещал корпус к „утренней повестке“ и, замечая при том некоторых, не выполнивших команду „подъем“, осторожно приближался к спящему, укрывал его одеялом и, так же осторожно удаляясь, подзывал дежурного, умоляя его не беспокоить спящего отрока». Молодежь, отвыкшая от режима и дисциплины, явно злоупотребляла либерализмом директора.

Екатерина II, зная о положении дел в корпусе, гневалась и наконец перестала замечать своего родственника. Это потрясло Ангальдта. Тяжело заболев, он вскоре скончался.

Первый день службы нового начальника подходил к концу.

Но генералу Кутузову предстояло знакомство и с другими важными делами. Дав распоряжение о подготовке к следующему дню строевого смотра и объявлению на вечерней «повестке» приказа о вступлении его в должность директора корпуса, Михаил Илларионович взял лист бумаги и почерком твердым, хотя и не очень разборчивым, написал рапорт на имя императрицы о вступлении в должность директора кадетского корпуса.

День 27 сентября 1794 года в Петербургском сухопутном шляхетском кадетском корпусе выдался необычным. Занятия были отменены. Воспитанникам приказали привести себя в надлежащий вид. Сторожам, дворникам, истопникам и прочему рабочему люду — готовить хозяйство корпуса к смотру. Холопы, спавшие вместе с любимыми собаками барчуков на полу у кроватей и изгнанные вместе с ними специальным распоряжением императрицы, «дабы впредь нечистоты и блох истребить», вновь получили доступ к своим господам. Работа же им предстояла немалая. Нужно было тщательно почистить и привести в порядок кафтаны и камзолы, штаны и штиблеты, галстуки и перчатки, а также епанчи. Следовало пришить недостающие пуговицы, почистить их огромное количество, а также довести до блеска гербы, бляхи и позументы. Требовалось вымыть голову барину, завить и напудрить его волосы, собрав их в косу; подготовить помаду, пудру и прочие парфюмерные принадлежности к завтрашнему дню. И конечно же, надо было осмотреть, вычистить и смазать оружие: шпаги, алебарды и фузеи. Гренадеры готовили шапки, фузелеры — шляпы. Было приказано навести порядок и в камерах: разложить по полкам вещи, убрав их из-под постелей и кроватей.

Крепостные работали с утра. Немалые хлопоты выпали и на долю уборщиков. Вместе с кадетами-мещанами они натирали до блеска полы, мыли окна, вытирали пыль и грязь с многочисленных скульптур и бюстов; приводили в порядок «говорящие стены», чистили и прибирали строевой плац и луг, не забывая при этом и о столовой. Вечером надзиратели, убедившись еще раз в полном порядке внешнего облика подчиненных, объявили на вечерней «повестке» о вступлении в должность директора корпуса генерал-поручика Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова. Тут же были сообщены его краткие биографические данные, которые теперь надлежало помнить кадетам так же, как биографию императрицы, наследника престола Павла, близких им вельмож, а также надзирателя возраста, которого они слушали теперь с раскрытыми от изумления ртами. Впрочем, многие из кадет уже пытались «познакомиться» с новым директором, проникая под различными предлогами в главное здание корпуса, откуда нещадно выдворялись дежурным офицером. Удрученные таким поворотом дел юноши «гужом валили» к непререкаемому авторитету — кадету старшего возраста, всезнающему Карлуше Толю. Невысокого роста, светловолосый, с живыми выразительными глазами юноша с завидной увлеченностью рассказывал о боевых делах и столь опасных ранениях нового начальника. Наговорившись, умиротворенные отроки отходили ко сну.

Второй день пребывания Кутузова в корпусе начался для его персонала необычно. К удивлению спящих дежурных аббатов и унтер-офицеров, директор корпуса сам шел по камерам, сопровождая барабанщика, производившего подъем. Кадеты, глянув на вошедших, начинали нещадно трясти спящих товарищей. Подъем шел хаотично. Впрочем, ничего другого ожидать было и нельзя: дежурные спали сами. Бросалось в глаза и отсутствие должного порядка в камерах, несмотря на проведенную накануне уборку: фамилии унтер-офицеров на красных досках, висевших в каждой камере, написаны не были. Не были заполнены и черные доски с указанием фамилий кадет, оставленных по лености на второй год в классе. Прикроватные бирки с именами кадет были перепутаны. Обмундирование в беспорядке разбросано, и потому полусонные дети и подростки, одеваясь в спешке, натягивали на себя не то, что надо.

Не обошлось и без казусов. По установленному порядку обувь воспитанников собирали на ночь в специальное помещение, где ее чистили, сушили и к подъему выставляли у дверей камер. Однако нерадивые денщики расставили обувь кое-как. Нельзя было без улыбки смотреть на то, как некоторые из юнцов, усердно поющих молитву в строю, одеты были в спешке в сапоги «на одну ногу».

Новый директор, спокойно взирая на происходящее, в отличие от других проверяющих, не кричал, не ругался, не делал замечаний. Генерал понимал — порядок надо наводить «сверху».

Особенно долго Михаил Илларионович задержался в камерах младших групп, несмотря на то что порядка здесь было больше. Женщины-попечительницы, в отличие от своих коллег — надзирателей-мужчин, в исполнении своих обязанностей были более прилежны. Глядя на поднимающихся малышей, Кутузов, вероятно, с тоской вспоминал своего единственного сына, ушедшего из жизни во младенчестве. Смерть Николеньки осталась на всю жизнь незаживающей раной. Будучи послом в Константинополе, Кутузов старался не замечать насмешливых взглядов мусульман, пренебрежительно относящихся к «бездетным» мужчинам (дочерей по законам ислама за людей не считали).

Утром того же дня кадеты вновь встретились с новым шефом, на сей раз в столовой. Перед директором корпуса в нечетком строю, но с барабанным боем проследовали все пять возрастов, построенных по камерам. При этом нельзя было не заметить, что некоторые из барабанщиков, едва доведя строй до столовой, опрометью мчались для сопровождения очередной группы, что говорило или о неподготовленности барабанщиков в этих камерах, или о плачевном состоянии их барабанов.

Впрочем, это же говорило и о другом — о взаимовыручке, черте, свойственной русскому характеру, так хорошо знакомой Кутузову, участнику многих баталий.

Картина, увиденная в столовой, вновь напомнила Михаилу Илларионовичу его юношеские годы. За некоторыми столами один из кадет — «установщик» — тщательно делил по порциям хлеб, сахар, масло и кашу. За другими, где этот «процесс» был уже завершен, кадеты приступали к долгожданной трапезе. Они усердно уплетали пищу под монотонные голоса своих коллег, с большой неохотой поочередно отрывавшихся от еды и читавших выдержки из молитв и артикулов. Здесь же, в проходах, у столбов, стояли наказанные «отлучением от горячей пищи». Скучным взором наблюдали они за ходом завтрака своих товарищей. Некоторые сидели за столом, поставленным специально на видном месте, и, стараясь не смотреть по сторонам, довольствовались хлебом, размоченным в воде.

Унтер-офицеры теперь с рвением следили за порядком в столовой и чистотой. Приняв доклад от дежурного, Кутузов несколько раз прошелся по залу и, к удивлению кадет, сел за один из столов позавтракать вместе с ними. Сытная еда и порядок в столовой оставили хорошее впечатление. Михаил Илларионович понимал, что от того, как кормят вверенных теперь ему юношей, будет зависеть очень многое.

Смотр был назначен на десять часов. К указанному времени на кадетском плацу все было готово. Ровно в десять пунктуальный Ридингер (предварительно сверивший свои часы с часами начальника) подал команду «смирно». Оркестранты, в отличие от войсковых, довольно прилично сыграли «Встречный марш». Генерал Кутузов, выйдя на середину, громко поздоровался с кадетами, услышав в ответ еще недружный хор звонких мальчишеских голосов. На плацу в развернутом строю стояли все пять возрастных колонн. На правом фланге каждой из них — знаменщики с ассистентами. Среди знамен эффектным оформлением отличалось знамя старшего возраста, которое возвышалось над остальными.

В колоннах по ранжиру, в кафтанах и камзолах стояли воспитанники. На головах гренадер красовались шапки с огромными бляхами, в руках — ружья. У фузелеров — шляпы, обшитые золотым позументом, на поясах — шпаги.

В строю внешне выделялись четвертый и пятый возрасты, рост и более развитое телосложение кадет которых подчеркивалось серебряными и золотыми позументами на кафтанах. Однако, несмотря на разницу в возрасте (до пятнадцати лет), в массе кадет явно улавливалось нечто общее. Оно выражалось не столько общим покроем одежды, сколько единообразием заплетенных и уложенных в косу волос с одинаковыми черными муаровыми бантами. Изрядно напудренные, они теряли при этом свой естественный цвет, приобретая однообразный серый. То же самое можно было бы сказать и о напомаженных и напудренных лицах. Создавалось впечатление, что в строю стоят только что изготовленные по единому образцу куклы, отличающиеся одна от другой лишь размерами. Ридингер и его окружение были в восторге, которого явно не разделял новый директор. Михаил Илларионович хотя и помнил изречение Суворова: «Пудра — не порох, коса — не тесак…» — не мог открыто высказать свое неудовольствие. Тем не менее своим явно подчеркнутым безразличием к буклям и пудре дал твердо понять, что впредь увлекаться этим не следует.

Подойдя к каждой из колонн и поздоровавшись с представившимися ему офицерами, директор отправил в расположение учебных классов воспитанников первых двух возрастов. Осматривая каждую из оставшихся шеренг, он с удивлением отметил, что, в отличие от утреннего построения, у большинства кадет были новые, довольно приличные сапоги. Выяснилось, что сапоги эти выданы по личному распоряжению императрицы для посещения Зимнего, куда частенько приглашались воспитанники корпуса «для обучения, как к начальству подходить и ему комплименты делать». Этим же объяснялась и необычная форма их — без каблуков, «дабы паркет при посещении дворца не портить».

Несколько более обычного Михаил Илларионович задержался перед корпусом чужестранных единоверцев. Стоявшие в строю смуглые, черноглазые юноши были греками, набранными в малолетстве из бедного люда и сирот во время Архипелагской экспедиции русского военного флота в 1770–1774 годах. Ему было хорошо известно, что образование корпуса, или, как его еще называли, «греческой гимназии», находилось в прямой связи с планами Екатерины II создать новое Византийское государство, сделав императором его своего внука Константина.

Из обучавшихся в корпусе мальчиков-греков предполагалось подготовить для новой Византии чиновников и офицеров. Позднее Кутузов встретился со многими своими воспитанниками на русской военной службе.

В строю стоял и единоверец-грек кадет Егор Властов, в будущем один из героев Отечественной войны 1812-го, чей генеральский портрет и поныне украшает Военную галерею Зимнего дворца.

Оставшиеся кадеты должны были показать строевую выправку, строевые приемы, действия с оружием и прохождение маршем. Чувствовалось, что в корпусе этим занимались мало. Юноши, к стыду своих наставников, выполняли команды неуверенно, скованно, с нарушением такта, неединообразно.

Особенно плохо получались ружейные приемы в движении «наперевес» и «под курок». Сказывались и чудачества Ангальдта. При исполнении ружейных приемов в составе групп слышались странные металлические звуки. Оказалось, что для «отчетливости приемов» гайки, антапки и винты у ружей было приказано ослабить и развинтить. Естественно, такие ружья были расхлябаны, теряли пристрелку и уже не соответствовали вполне своему назначению.

Те же «чудачества» выявились и при исполнении приемов учебной стрельбы. По команде «Вынь патрон» кадеты звонко ударяли ладонью правой руки по большой, наполненной соломой патронной сумке, изображая, что при этом они будто бы вынимают из нее патрон. Затем при очередной команде «Скуси патрон», забавно жестикулируя, подносили несуществующий патрон к зубам, обозначая этим скусывание. В таком же чрезвычайно условном варианте, вызывавшем немалую потеху юношей, отрабатывались остальные приемы заряжания и учебной стрельбы.

Здесь же, на плацу, Кутузов дал строгое распоряжение по приведению оружия к нормальному виду и заполнению сумок учебными патронами.

Не лучше обстояло дело и с маршем в составе колонн. Тем не менее, стараясь развивать дух соревнования, директор корпуса тщательно отмечал успехи и неудачи каждой из них для определения общих мест по результатам строевого смотра. Это было тем более необходимо, поскольку традиция «кадетам, занявшим первое место на строевом смотре, — по сладкому пирогу за обедом» — восстанавливалась.

Одной из характерных черт, выгодно отличавшей генерала Кутузова от многих его современников, было желание досконально знать все, что относилось к кругу его служебных обязанностей. Михаил Илларионович хорошо понимал, что условия учения, жизни и быта воспитанников во многом предопределяют их успехи. Вот почему в последующие дни пребывания в корпусе он был занят осмотром его обширного хозяйства. Осмотр был начат с главного здания корпуса Меншиковского дворца.

Дворец являлся не только первым каменным домом Петербурга, но «обширнейшим и великолепнейшим» зданием петровских времен. С обоснованием в нем кадетского корпуса он был расширен пристройкой флигелей. Центральное место в комплексе занимал сам дворец, отличавшийся как большими размерами, так и завершенностью архитектурных форм. Фасад здания украшали фронтон, двухэтажное крыльцо и герб с изображением символов кадетского корпуса: жезла, меча и шлема, обрамленных венком.

В общий ансамбль здания удачно вписывались со стороны Невы небольшая гавань, с северной — сад с фигурными прудами, фонтанами, партерами и аллеями. По воскресеньям и праздничным дням дети могли встречаться здесь с родителями и знакомыми, ибо всем жителям города, «кои порядочно одеты», дозволялось гулять в кадетских садах.

Большой интерес представляло и внутреннее оформление дворца, первый этаж которого был выполнен в стиле древнерусских теремов, второй же — в новом (по тем временам) стиле. Сочетание архитектурных новшеств с национальными традициями было одной из характерных особенностей дворца, определявших своеобразие облика.

Минуя мощные, в два ряда колонны, поддерживающие своды вестибюля, и поднявшись по дубовой лестнице на второй этаж, Михаил Илларионович с большим интересом осмотрел предспальню, Ореховую гостиную, Варварины палаты (комнаты свояченицы Меншикова).

Предспальня служила Меншикову приемной. Убранство ее было великолепным. Взгляд посетителя невольно привлекал шахматный столик восточной работы с шахматами из слоновой кости, за которым хозяин дома вел бурные шахматные баталии. Украшением предспальни были напольные часы из лондонской мастерской Дрюри. Внешнее оформление их — деревянный футляр с золоченым орнаментом, живописными женскими головками и гравюрой — находилось в полной гармонии с «содержанием»: часы не только показывали время с точностью до минуты, но и могли проиграть до десяти разных мелодий.

Ореховая гостиная — кабинет Меншикова — представляла небольшое, светлое помещение, отделанное деревом. Пилястры с декоративными капителями, наборный паркет из ценных пород дерева и плафон еще более подчеркивали ее великолепие. Из окон кабинета открывался вид на Неву и панораму центральной части города. Взору представали Зимний дворец, церковь Исаакия Далматского, памятник Петру Великому, здание Сената.

Не меньшее впечатление оставляли и палаты Варвары Михайловны Арсеньевой, стены и потолки которых были сплошь облицованы расписными глазурованными плитками. Роскошь оформления палат свояченицы Меншикова, по-видимому, объяснялась тем, что горбатая Варвара всю свою жизнь посвятила воспитанию его детей, видевших родителей не очень часто. Любуясь росписью кафеля, где ни один из прекрасно выполненных сюжетных рисунков не повторялся, Михаил Илларионович мог вспомнить широко известную тогда любопытную историю. Кафель, привезенный из Голландии Петром I для строительства дворца, был якобы «реквизирован» правой рукой самодержца — Меншиковым. Император, возмутившись, велел светлейшему кафель немедленно вернуть. Тогда предприимчивый Александр Данилович выписал из Голландии мастеров и организовал изготовление кафеля в Стрельне, чем и положил начало производству его в России.

Великолепием меншиковского кабинета и Варвариных палат впоследствии любовался и Владимир Ильич Ленин. 22 июня 1917 года, во время I Всероссийского съезда Советов, он побывал здесь. Знакомство с экспонатами бывшего к тому времени музея кадетского корпуса произвело на Ленина глубокое впечатление. «Ведь вот как получилось: рядом бывал — в университете, сдавал экзамены, а не знал, что под боком такая прелесть», — сказал он. В то же время Владимир Ильич интересовался, имеет ли доступ к экспонатам музея публика. Ныне здесь открыт филиал Государственного Эрмитажа — музей «Культура России первой четверти XVIII века».

В ассамблейном зале дворца, перестроенном под присмотром монаха Г. Краснопольского при участии скульптора И. П. Мартоса под кадетскую церковь, хлопотали священник и дьякон, предусмотренные уставом корпуса «для свершения духовных треб».

На должность священника, занимаемую отцом Иоанном, по корпусному уставу назначался один из монахов, который должен был быть «человеком начитанным и беспорочным». Кроме церковной службы ему вменялось в обязанность вести Закон божий. Дьякону же надлежало «не токмо помогать священнику, но и учить кадет чистому писанию».

Михаил Илларионович с интересом осмотрел местные раритеты, благоговейно прочитал надписи на черных мраморных досках с именами воспитанников, «павших на поле чести или умерших от полученных в сражениях ран». И все же осмотр церкви не мог не вызвать у знающего человека улыбки. В петровские времена ассамблейный зал часто занимали не только для приема дипломатических миссий и для свадеб, но и для пиров, в ходе которых разыгрывались шутовские сцены с высмеиванием церковных обрядов и самих служителей церкви.

Спальные комнаты кадет именовались камерами. Камера — зал с несколькими рядами кроватей, всего на двадцать человек. Здесь, как и в годы учения самого Кутузова в Артиллерийско-инженерной школе, все было прочно и просто. Между кроватями — ясеневые конторки с полками для учебников и платья. Перед каждой кроватью ясеневый же табурет, на который после «вечерней зори» укладывались в определенном порядке куртка, штаны, белье и носки. Стены украшали картины с сюжетами военного быта.

Кровати унтер-офицеров стояли на флангах каждого ряда, фельдфебеля — с краю, у входа в камеру. В каждой комнате — диван для отдыха дежурного аббата. Рядом с камерой — «аммуничник», чистильная, умывальная, «занимательные» комнаты и уборная, осмотрев которую Кутузов мог убедиться в прочном сохранении не только хороших традиций. Уборная, как и в его времена, служила ученикам местом тайного курения.

Кроме того, имелись и большие «занимательные» комнаты, именуемые «классами рыцарской академии», а также рекреационные залы, среди которых размерами и оформлением выделялась большая рекреация. Здесь производился сбор кадет в особо торжественных случаях. Стены этого огромного, с великолепными люстрами помещения были украшены мраморными досками с именами кадет — георгиевских кавалеров и окончивших обучение в корпусе с отличием. Среди них Михаил Илларионович нашел много своих сослуживцев по ратным делам. Особенно же значительны были заслуги фельдмаршала Румянцева-Задунайского — командующего армией, в войсках которой Кутузов получил боевое крещение.

Восхищаясь убранством большой рекреации, Михаил Илларионович, конечно, не мог предположить, что со временем стены ее украсятся и десятью барельефами работы Федора Петровича Толстого, в аллегорической форме повествующими о разгроме Россом армии Наполеона. В символических образах, начиная с момента формирования народного ополчения до взятия Парижа, получат отображение важнейшие этапы Отечественной войны. Этот уникальный памятник, прославляющий подвиг русского народа, будет помещен именно здесь не только в знак признания огромных заслуг воспитанников корпуса в достижении победы над врагом, но еще и потому, что одним из главных героев войны станет он, главнокомандующий Большой действующей армией, генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов-Смоленский.

Помещению большой рекреации кадетского корпуса суждено было войти и в советскую историю. Здесь в июне 1917 года проходил I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, на котором дважды выступил Владимир Ильич Ленин. 4 июня он заявил перед делегатами съезда о готовности партии большевиков взять власть в свои руки, а 9 июня в речи о войне указал путь к достижению демократического мира. В память об этом Кадетская линия была переименована в Съездовскую.

Большой любитель книг, Михаил Илларионович был приятно удивлен обширностью библиотеки корпуса. В 1787 году Екатерина II, купив библиотеку бывшего коменданта Данцига генерала Еггерса численностью в семь тысяч томов, подарила ее своим подопечным. Библиотека впоследствии пополнялась. Составив, наконец, более десяти тысяч томов, она сделалась одной из лучших в столице. Здесь можно было встретить не только экземпляры из личных библиотек Петра I и Меншикова, но и книги из библиотеки Дидро, купленные Екатериной II и привезенные в Петербург в 1785 году. Здесь же находились сочинения Вольтера, Руссо, Бюффона. Знакомясь с ними, юноши приобщались к размышлениям передовых людей столетия о социальной справедливости и правомерности «социальных потрясений».

Интерес к просветительской литературе в корпусе был настолько велик, что кадеты собирались для обсуждения книг.

Впечатления от прочитанного записывались в прозе или в стихах в специальных тетрадях, которые еженедельно переплетались и оставались в библиотеке. Так образовался фонд из 247 томов под названием «Тысяча и одна неделя». Позднее, знакомясь с ними, Михаил Илларионович с удивлением прочитает стихи кадета Ламиковского:

Неслучайно многие из воспитанников кадетского корпуса — Г. В. Аврамов, И. В. Арсентьев, А. М. Булатов, Ф. Н. Глинка, С. Г. Краснокоутский, М. И. Пущин, А. Е. Розен, К. Ф. Рылеев, В. К. Тизенгаузен — оказались позднее в рядах декабристов.

После поражения восстания кадеты корпуса оказывали всяческую помощь преследуемым. Укрывали их у себя, украдкой принося еду из столовой.

Небезынтересно отметить, что при первом посещении Николаем I (после восшествия на престол) Императорского Сухопутного шляхетского кадетского корпуса на его приветствие: «Здорово, дети!» строй ответил гробовым молчанием.

Особенно поразил нового директора безупречный порядок и идеальное состояние книг библиотеки, распределенных «по систематическому порядку» на российскую, иностранную и военную части. На вопрос, как удается сохранять книги в столь приличном виде, попечитель библиотеки немец Фокс самодовольно отвечал, что выдача книг кому бы то ни было на руки со времен Ангальдта категорически запрещена: «Чтение книг производится только в особливо на то отведенной комнате».

Разумеется, от такой бережливости страдали не только воспитанники, но и воспитатели. С присущим ему тактом Михаил Илларионович посоветовал — впредь никаких препятствий к выдаче книг на руки господам офицерам и кадетам не чинить. На недоуменный возглас: «Книги примут нефажный фит» — Кутузов ответствовал, что «внешний вид книг свидетельствует не столько о плохом обращении с ними, сколько о их популярности».

Одновременно выяснилось и другое. Из газет в библиотеке имелись лишь «Санкт-Петербургские ведомости» да «Courier du Bas Rhien» и «Literatur Zeitung».

Недостаток газет и журналов не мог не сказываться на общем развитии молодых людей, поскольку лишал их необходимых сведений политического, культурного и военного характера. В первые месяцы пребывания Кутузова в корпусе изменить что-либо к лучшему из-за нехватки средств не представлялось возможным. Однако с 1796 года поступление газет и журналов в библиотеку корпуса увеличивается. Начинают приходить английские и итальянские журналы, а также газеты из Лейпцига и Амстердама.

Подобным же образом было осмотрено и остальное хозяйство корпуса, в частности физический кабинет с обширной коллекцией сибирских минералов и различными приборами от электрических машин до «оптических камер», а также корпусной музей, где наряду с собранными экспонатами по «натуральной истории» были представлены и литературные сочинения воспитанников. Музей был не только средоточием экспонатов, но и местом состязания кадет — любителей русской словесности. Михаил Илларионович, конечно же, знал, что здесь пробовал свои силы на литературном поприще его учитель — юный Александр Суворов.

Не осталась без внимания и так называемая «говорящая стена». Каменный забор, опоясывающий корпус по периметру, был разрисован с внутренней стороны географическими изображениями стран, столиц государств, а также изображениями животных, птиц и различных эмблем. Здесь же были помещены геоцентрическая и гелиоцентрическая системы мира Птолемея и Коперника, а также различные изречения на русском и иностранных языках, представлена хронология важнейших исторических событий и изречения руководителей корпуса.

Генерал Кутузов не стал нарушать установившуюся традицию. По настоянию полицеймейстера корпуса подполковника А. Андреевского «говорящая стена» дополнилась его словами: «Русский офицер должен чувствовать в полной мере важность звания своего. От него зависят поступки и поведение его подчиненных».

Впрочем, здесь же Михаил Илларионович мог наблюдать довольно любопытную картину. Еще во времена Меншикова на западной части стены была установлена доска с меткой роста Петра I. К ней теперь то и дело подходили нетерпеливые кадеты для «соизмерения своего роста с ростом Петра Великого».

Побывал новый директор и в зале для свиданий с родителями, где до обеда по воскресеньям дети встречались с ними, а после обеда вместе с городской публикой смотрели представления. В середине зала, на месте, отгороженном от зрителей перилами, кадеты маршировали, исполняли танцы и показывали игры.

Меньше всего беспокойства своим появлением директор доставил лейб-лекарю корпуса, лазарет которого по чистоте и порядку находился всегда в отменном виде. Здесь все было продумано, каждая вещь знала свое место.

Дельный лекарь не только лечил детей, но и проводил с ними «физикальные эксперименты» — учил основам гигиены и оказанию первой помощи на поле боя. Корпусным уставом ему вменялось «химию, ботанику и тому подобные науки отчасти знать».

Лекарь был постоянным врагом провиантмейстера, поскольку постоянно навещал святая святых последнего — кухню и кладовки. Вот и теперь, пользуясь приходом «главного», он обратился к нему с жалобой на то, что в кухне зачастую подолгу содержится пища в медной посуде, что может привести к пищевым отравлениям. Директор корпуса тут же дал указание интенданту, «дабы впредь исключить подобные случаи».

Генерал Кутузов, конечно, был наслышан, что корпусной лекарь был лучшим детским врачом столицы. Многие из вельмож пытались заполучить его к своим заболевшим детям, прибегая к просьбам, уговорам, обещая хорошее вознаграждение. Но они неизменно получали твердый отказ. Дело доходило до курьезов. Обращались за содействием к лицам царской фамилии. Но Михаил Илларионович, несмотря на свою отзывчивость, был солидарен с врачом. Корпусной лейб-медик мог весьма быстро превратиться в модного столичного врача и оторваться от неукоснительного выполнения своих каждодневных обязанностей.

Если девиз обер-лекаря «Чистота есть лучшее лекарство от всех болезней», помещенный его старанием на «говорящую стену», в лазарете выполнялся безукоризненно, то об остальных помещениях и территории корпуса этого сказать было нельзя. Помещения и территория после проводимых время от времени уборок довольно быстро приходили в свое обычное запущенное состояние. Особое беспокойство вызывали давно не ремонтированные здания. Начавшиеся осенние дожди не только обнаружили неисправность водосточных труб, но и четко обозначили местонахождение дыр в кровлях.

Первая неделя пребывания в корпусе показала, что успешное исполнение обязанностей требует не только уймы времени, но и постоянного нахождения директора на месте. Михаилу Илларионовичу пришлось переехать с семьей на территорию учебного заведения. Под квартиру был выбран небольшой, стоящий поодаль от других зданий двухэтажный флигель на Кадетской линии. Живя здесь, можно было постоянно наблюдать за порядком и в то же время находиться как бы в стороне, не мешая повседневной работе. Главное же преимущество состояло в том, что теперь, задерживаясь на службе, не надо было часами ждать, когда же наконец будет сведен Исаакиевский мост.

Мост этот всегда вызывал интерес у Кутузова-инженера. Возведенный в 1732 году по проекту корабельного мастера бомбардир-лейтенанта Федора Пальчикова, он состоял из барок-плашкоутов, поставленных на якоря, и имел две разводные части. Поскольку пропуск судов производился только по ночам, то к вечеру по обе стороны моста выстраивались целые вереницы различных судов и суденышек, нетерпеливо ожидавших своей очереди. Днем же мост был постоянно занят пешим и конным людом.

Екатерина Ильинична, конечно, не была в восторге от предстоящего переезда, но, как всегда, должна была согласиться.

Определив кабинет на первом этаже и поручив все остальное, касающееся переезда, жене и слугам, генерал всецело отдался новой должности.

Все, что было сделано в течение первой недели, было не чем иным, как своеобразным преодолением «предпольной полосы обороны». Теперь «предстала крепость, штурму которой должна была предшествовать тщательная разведка».

Новый директор внимательно ознакомился с существовавшими учебными программами. Оказалось, что они мало отличались от принятых в гражданских учебных заведениях. Такой вывод напрашивался в сравнении с не таким уж далеким прошлым, когда Кутузов сам ходил в кадетах и учителях. Вызывало недоумение чрезмерное увлечение теоретическим курсом. Впрочем, это было известно Кутузову еще до прихода в кадетский корпус, поскольку генералу приходилось не раз выслушивать сетования подчиненных командиров «на робость в практике» выпускников кадетских корпусов. Понимая, что основной фигурой в подготовке офицеров является учитель, Кутузов счел необходимым побывать на занятиях каждого из них. Позиция его при этом выражалась довольно четко и ясно: «Без толковых учителей совершенных офицеров никогда произвести не можно». Признавая за преподавателем ведущую роль в образовании и воспитании кадет, устав корпуса предусматривал «строго соблюдать за тем, чтобы только люди истинно достойные, с чистою нравственностью, с познаниями и способностями к воспитанию были допущены в должность воспитателей».

Однако между уставом и реальностью оказался изрядный разрыв. Прежде всего должность учителя была не из легких. Невысокое жалованье и невозможность сделать на этом поприще сколь-либо заметную карьеру заставляли офицеров избегать такой службы. Многие из них, оказавшись по разным причинам в кадетском корпусе, службой своей тяготились, к исполнению обязанностей относились нерадиво. Надо заметить, что профессия учителя считалась по тем временам уделом «третьего сословия» — недворян и популярностью среди офицеров не пользовалась. Кроме того, по существовавшим положениям, офицеры откомандировывались в кадетские корпуса без исключения из списков полков, с оставлением их там на довольствии. Получалось так, что, проходя службу в Петербурге, офицер ехал получать денежное содержание, иронически именуемое «сердобольным пособием», в другой город. Кроме физических издержек здесь были и моральные, поскольку такой военнослужащий чувствовал себя в корпусе гостем.

Нередко «отцы-командиры», желая избавиться от неугодных им лиц, старались сплавить их в кадетские корпуса, не раздумывая над целями предстоящей там работы.

Достаточно красноречивую характеристику получили учителя в кадетском анекдоте, помещенном в журнале «Русская старина»: «Сидят два кадета и готовят урок по алгебре. Проходящий мимо дежурный офицер спрашивает: „Что вы делаете?“ — „Корень извлекаем“. Дежурный замечает: „Ну извлекайте, да только не едите“».

С другой стороны, многие из учителей (как и руководителей корпуса) были иностранцами, ориентировавшими деятельность этого учебного заведения на манер иноземных, без учета национальных особенностей России. Далеко не все учителя-иностранцы были достаточно подготовлены к преподаванию своего предмета, ибо до приезда в Россию многие из них не имели к этому никакого отношения. Особенно неблагоприятно сказывалось слабое знание многими из них русского языка.

Конечно, многие учителя-иноземцы вполне добросовестно относились к исполнению своих обязанностей. Однако, по признанию опять-таки самих же кадет, были среди них и такие, «у коих для получения оценки по математике, физике или географии достаточно было рассказать анекдот на беглом немецком или французском». Были среди них и любители «русской экзотики», на уроках которых бо́льшая часть времени уходила «на изумление русской действительностью» — слушание разных историй и выдумок, рассказываемых сообразительными кадетами.

Надо ли говорить, что без знания русского языка рассчитывать на успех обучения трудно. Вот почему многие из таких занятий, когда преподаватель-иностранец с пафосом произносил вместо «оценить обстановку» — «оженить обстановку», а вместо «перегрузочный пункт» — «перегузочный пункт», вызывали у кадет хохот.

Не лучшее впечатление произвели на Кутузова аббаты. Устав корпуса требовал от них «быть довольно заслуженными наук кадетского корпуса, касаемых особливо иностранных языков, дабы оные наивяще полезныя службы при кадетском корпусе оказать могли». Именно поэтому уставом корпуса предусматривались аббаты-иностранцы. В течение десяти суток дежурства им полагалось разговаривать с кадетами только на своем родном языке. Кадеты, таким образом, с детства должны были овладевать несколькими языками. К сожалению, требованиям искусства обучения языкам подготовка многих аббатов не отвечала.

Не могли не вызывать недоумения и принципы воспитания кадет. В период становления педагогической науки к ним применялись методы дисциплинарной практики, разработанной еще петровскими артикулами. Арсенал взысканий был огромен. Несмотря на отмену розог «как главной меры воспитания», в корпусе бытовали битье линейкой, жгутом (из носового платка), стояние на коленях, стояние у штрафного столба в столовой, стояние на одной ноге (с милостивого разрешения — со сменой ноги через определенное время). Воспитанников лишали обеда, сладкого блюда, увольнения в город, погон, мундира, ефрейторского или унтер-офицерского звания; практиковались записи на черную доску, внеочередное дневальство, арест и, наконец, отчисление из кадетского корпуса.

Гораздо скромнее выглядело количество поощрительных мер, ограничивавшихся благодарностями, похвальными листами, записями фамилий на красную доску да подарками. Надо сказать, что палочная дисциплина, в основу которой был положен тезис «Стыдно кадету дать менее ста розог», уставом Бецкого была отменена. Однако восполнить это «эффективное варварство» постоянной высокой требовательностью и кропотливой воспитательной работой Бецкому не удалось. Что же касается Ангальдта, то его безграничный либерализм только усугубил положение. Попытка же исполняющего обязанности директора корпуса Ридингера навести порядок принятием суровых мер привела к ожесточению взаимоотношений между воспитателями и воспитуемыми из-за формального подхода к делу первых. Небрежное отношение кадет к ученью, драки, грубость в обращении с прислугой и унтер-офицерами, курение, пьянство, азартные игры, самовольный уход в город, неподчинение приказам принимали угрожающий характер. Вот почему, вступая в должность директора корпуса, наиболее трудной и первостепенной задачей генерал Кутузов считал «восстановление среди избалованных молодых людей дисциплины, сообразной с воинскими правилами».

Новый директор уточнил функциональные обязанности должностных лиц и потребовал неукоснительного выполнения их, показывая при этом личный пример. Михаил Илларионович регулярно посещал утренние подъемы и «вечернюю зорю» корпуса, постоянно присутствовал на разводах и экзерцициях, бывал часто в рекреациях, столовой и кадетских камерах, проводил строевые смотры, к тому же сам проводил занятия и присутствовал на занятиях у других учителей.

При этом, как свидетельствуют очевидцы, первые шаги нового директора отличались строгостью, сдержанностью и постоянной высокой требовательностью, что произвело на воспитанников, начальствующий состав и обслуживающий персонал корпуса явно неблагоприятное впечатление. И это вполне понятно. Будучи человеком обязательным, собранным, дисциплинированным, Кутузов и от подчиненных требовал того же. Прежде всего новому руководителю следовало восстановить естественную грань между начальником и подчиненными, стертую либерализмом Ангальдта. Поэтому появление Кутузова среди воспитанников носило официальный характер. Так, кадет тех времен И. С. Жиркевич писал в своих воспоминаниях, что он «не может представить себе генерала Кутузова иначе как в голубом плаще, форменной шляпе и при звездах».

Вместе с тем Кутузов, конечно, понимал, что подтянутость и официальность — это всего лишь одна сторона дела. Авторитет начальника наряду со многими факторами зависит от его человечности, постоянной заботы и внимания к подчиненным. Поэтому с первых же дней пребывания в корпусе он категорически запретил применение к кадетам каких-либо физических мер воздействия, обращая основное внимание на убеждение с учетом возрастных особенностей кадет. «Когда наказание становится частым и чрезвычайным, — говорил он, — худые поступки умножаются. Юлий Цезарь нещадно казнил за серьезные проступки, но за малые погрешности наказывал стыдом».

Вот как сами кадеты писали о Кутузове-воспитателе: «Если случалась какая-либо шалость, директор, стараясь не разыскивать виновного, созывал учеников и говорил, что он не хочет знать, кто пятнает звание кадет, и своей беседой доводил их до того, что они в конце концов сами называли виновника происшествия и стыдили его».

Понятно, что руководить шестьюстами воспитанниками в возрасте от пяти до двадцати лет — дело непростое. Преподавателю, аббату, надзирателю необходимо было сочетать в себе не только качества командира, учителя и наставника, но и в какой-то мере заменять детям родителей. Неслучайно корпусным уставом им вменялось «иметь над кадетами родительское смотрение, дабы непристойные пороки у них заранее искоренены были». Все это требовало от воспитателей не только строгости в обхождении, но и постоянного внимания к детям, их нуждам, здоровью, успехам и невзгодам. «Дети остаются детьми, если они и одеты в кадетские мундиры», — опять же подчеркивал Михаил Илларионович, требуя от воспитателей постоянной чуткости, заботы и выдержанности, показывая и в этом отношении прекрасный тому пример.

Об исключительной выдержанности Кутузова ходили легенды. Так, в период измаильской баталии, получив сообщение о кончине сына, Михаил Илларионович мужественно выдержал удар судьбы. То же позднее произошло в сражении под Аустерлицем, когда был смертельно ранен зять Михаила Илларионовича (муж Елизаветы), его адъютант Федор Иванович Тизенгаузен (эпизод трагической гибели Тизенгаузена, описанный Ф. Глинкой, позднее был использован Л. Н. Толстым в романе «Война и мир» при описании сцены подвига и ранения князя Андрея Болконского).

Кутузов, узнав о смертельном ранении глубокоуважаемого и любимого им человека, к удивлению присутствующих, внешне не проявил никаких признаков горя, спокойно и хладнокровно продолжая руководить сражением. И это не было бессердечностью, поскольку на другой день он долго плакал. На вопрос одного из приближенных: «Чем можно было бы объяснить такую разительность в поведении?» Кутузов ответил: «Вчера я был полководец — сегодня я отец».

В этом характерном эпизоде особенно ярко раскрылся сильный характер Кутузова как военачальника, твердо владеющего собой в критический момент сражения, и как человека, глубоко любящего близких ему людей.

Надо подчеркнуть, что чуткое отношение к воспитанникам Кутузов сочетал со столь же высокой требовательностью.

Прежде всего новый директор потребовал от всех подчиненных, независимо от занимаемых ими должностей, и особенно от кадет безукоризненной исполнительности. «Раны мои, — говорил он, — свидетельствуют, что я не трус». Однако при этом постоянно напоминал, что душа воинской службы не столько в личной храбрости, сколько в беспрекословном повиновении. «Не тот истинно храбр, кто по произволу своему мечется в опасности, а тот, кто повинуется. Кто умеет повиноваться, умеет и повелевать», — заключал он.

Вот почему тот же Жиркевич дает такую характеристику своему директору: «Вид грозный, но не пугающий юности, а более привлекательный. С кадетами обращался ласково и такого же обращения требовал от офицеров. Часто являлся между нами во время каких-нибудь игр, в свободные часы от занятий, и тогда мы все окружали его толпой и добивались какой-нибудь ласки, на которые он не был скуп».

Надо отметить, однако, что там, где требовали того обстоятельства, Кутузов наводил порядок твердой рукой, о чем свидетельствуют его многочисленные приказы о наказаниях за грубые проступки: пьянство, разболтанность, леность и т. д. «Находящийся при 3-м возрасте классный сторож фурьер Емельян Дроздов за пьянство и упущение в должности разжалован в рядовые», — говорится в одном из них.

Впрочем, директор корпуса был не менее строг и к воспитателям, в подтверждение чего можно было бы привести также один из его приказов: «Подпоручику Рогозину за неосторожность против дежурного господина майора Рейтера и за сделанный им в столовой зале шум делается на первый раз выговор, ибо господин майор более наказания не требует, а впредь от таковых поступков блюсти себя подтверждается».

Было упорядочено и увольнение кадет в городской отпуск. Теперь воспитанники младших возрастов выходили организованно, группами по десять-пятнадцать человек, под присмотром одного из воспитателей. Старшие же возрасты шли в увольнение самостоятельно, однако перед этим получали «зело добрые» напутствия ротного и дежурного офицеров со столь же «зело добрым осмотрением» внешнего вида. На увольнительном билете каждого из них были написаны «требования, касающиеся его поведения в увольнении».

Все это возымело свои результаты. Количество замечаний и претензий к увольняемым кадетам со стороны военного коменданта Санкт-Петербурга резко сократилось.

Кутузов не стал производить коренную ломку учебно-воспитательного процесса в корпусе, ограничившись частичной перестройкой его структуры, установлением должной дисциплины, порядка и совершенствования учебных программ. Действительно, в условиях сравнительно непродолжительного пребывания его в должности директора и существовавшей чиновничье-бюрократической волокиты коренная ломка вряд ли была целесообразна. Между тем в период пребывания Кутузова в должности директора корпуса там окончательно утвердилась классно-урочная система обучения, существующая и поныне.

Административная деятельность Кутузова и особенно его педагогические воззрения оставили заметный след не только в кадетском корпусе, но и во всей системе военного образования России.

В период ожесточенной борьбы с пруссачеством, насаждавшим казарменно-палочную дисциплину, когда лучшие традиции Петра I предавались забвению, а суворовские идеи обучения и воспитания войск претворялись в жизнь, преодолевая величайшее сопротивление, Кутузов всецело был на стороне прогрессивной военно-педагогической науки.

Его вклад в совершенствование учебно-воспитательной работы и наведение военного порядка в корпусе переоценить очень трудно.

Уже с первых дней пребывания предпринимаются решительные шаги по «военизации» программы. Значительно большее место в обучении стали занимать отработка тактических приемов, ориентирование на местности, маршевая подготовка, владение оружием. Больше внимания стало уделяться вопросам фортификации и артиллерийскому делу.

Методы, применяемые Кутузовым, были самыми различными. Чтобы вызвать интерес у воспитанников к инженерному делу, в помещении большой рекреации был поставлен разборный макет «Вобановой крепости» с краткими пояснениями. Там же находилось хорошо иллюстрированное французское издание по инженерному делу в сорока частях. И надо сказать, что кадеты с удовольствием возились здесь в свободное от занятий время, совершенствуя свои знания. В корпусе были две двенадцатифунтовые пушки. По строгому графику времени воспитанники изучали устройство этих орудий, практикуясь в приведении их в боевое и походное положения, занимаясь наводкой на цель и учебной стрельбой.

Изменилось отношение к физическому воспитанию юношей. Стали обязательными гимнастические занятия, соревнования (в беге, преодолении препятствий, плавании, стрельбе). Популяризировались различные спортивные игры: в мяч, городки, чехарду и т. д. Зимой в свободное от занятий время кадет непременно выводили на Неву кататься с ледяной горки.

На приведенном в порядок и утрамбованном строевом плацу юноши четко печатали шаг, отрабатывая исполнение различных ружейных приемов и действий в строю. Хорошо организованные строевые занятия не только способствовали физической закалке, но и вырабатывали у кадет сноровку, выправку, собранность и дисциплинированность. Конечно, не обошлось и без трудностей. Время на изучение некоторых дисциплин пришлось сократить. Особенно «обиженными» оказались учителя танцев, музыки и этикета.

Как уже говорилось, для подготовки преподавателей и воспитателей в кадетский корпус принимались и дети мещан. При этом устав корпуса предусматривал совместное обучение их с детьми дворян. Но со временем дворянская молодежь была обособлена. Кутузов же, несмотря на сопротивление опекунского совета, настоял на объединении групп. Объяснил он это необходимостью освобождения преподавателей корпуса от излишней нагрузки. Настаивая на таком решении, Михаил Илларионович, конечно, понимал, что, занимаясь совместно, кадеты исподволь, с детства научатся ценить людей не за их происхождение, а за их способности, труд и незаметно «привыкнут не пренебрегать теми, кто по законам общества определен к низшему против них состоянию». Это должно было, конечно, привести к уважению низших чинов, к способности видеть в солдате человека, без чего рассчитывать на успешную работу будущих офицеров в войсках было трудно. Кутузов постоянно подчеркивал: «Я получил многие чины, награды и раны. Но лучшей наградой почитаю, когда обо мне говорят: он настоящий русский солдат!» Неслучайно на «говорящей стене» было помещено еще одно его изречение: «Господам офицерам в сражениях прилежно замечать, кто из нижних чинов больше отличается храбростью и духом твердости и порядка. Таковых долг есть высшего начальства скорее производить в чины, ибо корпус офицеров всегда выигрывает получением храброго офицера, из какого бы рода он ни был».

Екатерина II удовлетворила ходатайство Кутузова об изменении организационной структуры корпуса, введенной Бецким. Вместо расплывчатой полувоенной организации с делением на возрасты были вновь созданы роты, а командиры их стали полноправными начальниками, несущими по уставу всю ответственность за подчиненных.

Словом, дела в корпусе изменились к лучшему. «Глубокое проникновение в суть дела, твердость тона, решительность действий и спокойная деловитость генерала Кутузова, — пишет современный историк Н. И. Алпатов, — свидетельствовали о том, что корпус находится в надежных руках».

В феврале 1795 года петербургская знать была уязвлена неожиданным решением императрицы назначить генерала Кутузова на должность командующего войсками в Финляндии. Особенно озадачивало сановников то, что решение было принято в нарушение устава кадетского корпуса. Одна из первых статей его категорически требовала отстранения руководителя этого учебного заведения от всех других обязанностей, «дабы через то не истребилось недремное проворство и строгость порядка, которые безотлучно его, днем и ночью, в корпусе пребывания требуют».

Императрица сделала исключение. Кутузов назначался командующим войсками в Финляндии без освобождения от должности директора корпуса. Это вызвало немалые толки. Впрочем, и сейчас трудно понять, как генералу удавалось одновременное выполнение этих двух должностей. Между тем документы свидетельствуют, что Михаил Илларионович не только успешно командовал войсками в Финляндии, но и безукоризненно руководил кадетским корпусом, который «под его начальством был в лучшем состоянии». Основное требование корпусного устава, гласящее: «Во главе корпуса должен быть человек в воинских делах состарившийся и искусный как в этих делах, так и в правилах к гражданскому житию принадлежащих, радетельный, трудолюбивый, кроткий, ласковый, обходительный, но в воинских упражнениях вид строгости имеющий», было соблюдено безукоризненно.

В феврале и марте 1795 года Кутузов знакомился с вверенными ему войсками. Он инспектировал русско-шведскую границу, произвел тщательный осмотр крепостей и оборонительных сооружений, побывал в гарнизонах. Всеми делами в корпусе в его отсутствие руководил генерал-майор К. П. Ридингер.

Выходец из Пруссии, Карл Петрович к исполнению возлагаемых на него обязанностей относился с величайшей добросовестностью, непременно проявляя при этом пунктуальность и педантизм.

Однако постичь специфику русской военной школы генералу-иностранцу было нелегко.

Сына своего Александра Ридингер определил в кадеты руководимого им корпуса. Вскоре по приходе нового директора Ридингер-младший был рекомендован в пажи, а в Отечественной войне 1812 года воспитанник корпуса полковник Александр Ридингер проявил блестящее воинское дарование при овладении крепостями Пиллау, Данциг и при взятии Парижа.

Что же касается Ридингера-старшего, то, работая под начальством Кутузова, генерал превратился из посредственного директора корпуса в прекрасного его заместителя. Михаил Илларионович со свойственным ему тактом умело направлял деятельность помощника.

Однако вернемся к делам корпуса и его директора, в канцелярии которого теперь стали одновременно решаться и многие вопросы, относящиеся к войскам, «в Финляндии находящимся».

Итак, с приходом генерала Кутузова дела в корпусе изменились к лучшему. Это был результат огромной, повседневной, кропотливой работы. На каждый год в корпусе теперь тщательнейшим образом стали разрабатываться учебные планы. Они конкретизировались в конце каждого месяца на следующий. Директору корпуса представлялись на утверждение недельные расписания на каждый возраст (позднее на роту) с указанием предметов, времени, мест проведения и фамилии учителя. Учителям было предложено представлять в канцелярию еженедельные сведения о количестве обучаемых ими кадет и оценках их знаний. Директор имел всегда четкое представление о положении дел. На каждого кадета было заведено по две книжки (нечто похожее на нынешний дневник школьника). Одна хранилась у воспитанника, другая — у дежурного офицера. В книжках-дневниках отмечались успехи кадет и делались отметки об их поведении. На каждого воспитанника на полугодие было приказано «составлять аттестат». При переводе кадет в старшие классы строго учитывались не только знания, показанные на экзамене, но и ответы их на занятиях. Для соблюдения дисциплины во время занятий директор требовал: «Учителям и дежурному офицеру иметь крепкое смотрение, чтобы кадеты из класса в класс часто не переходили…» и «…в своих классах со всякой тихостью сидели».

Воспитанники стали систематически получать учебники из ротных канцелярий. Улучшились и методика преподавания предметов, контроль за проведением занятий, были введены «показательные уроки» для самих учителей. Для учителей-иностранцев ввели занятия по изучению русского языка. Прекрасно зная французский, немецкий и владея английским, Михаил Илларионович свободно переходил в разговоре с учителями и аббатами-иностранцами на их родной язык. Присутствующий при одной из таких бесед инспектор классов майор Клингер заметил, что «генерал Кутузов разговаривает на немецком как истинный немец», на что Михаил Илларионович ответил: «Нет, милостивый государь, с немцами я немец, с французами — француз только в разговоре на их языке. По природе же я — русак».

Кутузов предпринимает энергичные меры к повышению ответственности командиров рот за их подчиненных. «Худые поступки господ кадетов в классах относиться будут немалою частью нерачению ротных командиров, в чем они будут и ответственны, яко воспитатели и единственные наставники их нравственности, — писал он в одном из своих приказов, — по сей части должны они сноситься с правящим должность инспектора классов и общими силами с ним содействовать к доброму концу. Сверх того, господину майору Клингеру рекомендую чинить о ленивых свое замечание и, сделав особую книгу, вносить в оную имена их каждый месяц. Сия книга при выпуске уважаема будет более других аттестатов».

Известны многочисленные приказы Кутузова «О ленивых кадетах» с установлением сроков по исправлению плохих отметок. Распоряжением директора корпуса с отстающими воспитанниками были организованы дополнительные занятия за счет их свободного времени. Ленивых заставляли заниматься по воскресеньям, лишая не только увольнений в город, но и унтер-офицерских званий.

При этом кадет, не подающих надежд на успешное окончание полного курса обучения, было решено выпускать из четвертого общего класса прапорщиками в гарнизоны (для несения службы внутренней охраны).

Острыми на язык кадетами вскоре были сложены стихи:

Одновременно Кутузов требовал не зубрежки в обучении, а сознательного отношения к изучению предмета. Проявляя беспокойство за знания воспитанников, весной 1796 года, не считаясь со временем, он тщательно проверял их подготовку перед публичным экзаменом у себя на дому. Позднее, прощаясь, каждому из них (как воспоминание о днях детства, проведенных в кадетском корпусе) вручил книгу, кратко повествующую об истории корпуса, в которой были собраны и изречения с «говорящей стены».

Обращаясь теперь уже к офицерам с напутственной речью, он говорил: «…Господа, где бы вы ни были, вы всегда найдете во мне человека, искренне желающего вам счастья. Я буду награжден за любовь к вам вашей славой, вашей честью, вашей любовью к отечеству».

Успехи корпусных дел объяснялись не только прекрасными административными способностями Кутузова, но и его педагогическим талантом. Особенно сильное впечатление оставляли его лекции по военной истории. И это вполне понятно. Ведь занятия вел непосредственный участник и герой минувших войн, видный военачальник, представитель передовых взглядов русского военного искусства, талантливый ученик и последователь гениального Суворова.

Если сказанное дополнить напоминанием о ярком ораторском таланте полководца, то станет понятно, почему кадеты с такой увлеченностью относились к урокам своего шефа, утверждавшего, что «история войн заключает в себе опыт человечества и разум веков».

Кутузов не только великолепно излагал события недавнего прошлого, но и столь же интересно и поучительно говорил о всем сложном и многообразном пути, пройденном военным искусством с начала его зарождения. На конкретных исторических примерах он будил творческую мысль слушателей, указывая на необходимость использовать полученный опыт и находить новые приемы и способы ведения боя, подкреплял это историческими примерами из полководческой деятельности Клеомброта, Ганнибала, Александра Македонского, Юлия Цезаря, Александра Невского, Дмитрия Донского, Петра I, Румянцева и особенно Суворова.

Слушатели, таким образом, получали целостное представление о развитии военного дела с его изначальных форм в древности — от действий воинов в отрядном построении с последующим переходом к фаланге, легиону манипулярного и когортального строя, линейной тактике и, наконец, к тактике колонн и рассыпного строя; от действий в сражениях с равномерным распределением сил по фронту к неравномерному распределению их с выделением резерва и созданием вторых эшелонов, а также от организации взаимодействия сухопутных войск и флота до взаимодействия пехоты, кавалерии и артиллерии; от примитивной организации отрядов до утвердившейся к тому времени организационной структуры: рота — батальон — полк — дивизия — корпус — армия.

После исторического экскурса кадеты переходили к изучению тактики, которая воспринималась ими не как нечто привнесенное извне, а как логическое развитие военного искусства.

Взявшись за преподавание военной истории, Кутузов осознавал и другое — огромное воспитательное значение предмета. Изречение П. Шувалова: «История больше в сердце молодого человека добродетелей вливает, нежели наистрожайшее нравоучение, а сколько подает военнослужащему пользы, того и описать не можно» — было хорошо усвоено им с детства. Вот почему, обращаясь к юношам, Кутузов говорил: «Пусть каждый помнит Суворова. Он поучал нас сносить и голод, и холод, когда дело шло о победе и о славе русского народа».

Кутузов впервые ввел в программу кадетского корпуса изучение тактики. К чести нового директора, генерал не только учредил класс тактики для воспитанников и офицеров, но сам и преподавал ее, разработав методику предмета. Что же касается схем, то они были изготовлены кадетами по чертежам Михаила Илларионовича. Особенно здесь отличились кадеты Карл Толь и Сергей Глинка, наиболее одаренные из воспитанников старших классов. Судьба этих юношей, в формировании мировоззрения которых Кутузов оставил глубокий след, интересна.

Карл Федорович Толь дослужился до генерала от инфантерии (полного генерала) русской армии. В Отечественной войне 1812 года он — генерал-квартирмейстер штаба соединенных армий, незаменимый помощник главнокомандующего. В обязанности его входило изучение местности, организация расположения и передвижения войск, а также разведка, подготовка топографических карт и схем, руководство строительством укреплений, ведение записей походов и боевых действий.

После смерти Кутузова, когда недоброжелатели его фальсифицировали события Отечественной войны и роль в ней полководца, Толь решительно выступил против извращения истины. При этом он категорически отрицал приписываемую ему якобы решающую роль в принятии тех или иных решений главнокомандующим, заявляя: «Он с твердостью и постоянством, предводительствуя всеми нашими армиями, при свете обширного и опытного ума своего, придумывал общие планы действий, долженствовавших неминуемо привести неприятеля к погибели, и назначал время и место для исполнения сих планов. Я же ограничивался кругом, мне принадлежавшим, довольствовался разработкою его мыслей и составлял подробные распределения, необходимые для всякого военного действия».

Совершенно иная судьба ждала Сергея Николаевича Глинку. Вскоре по окончании кадетского корпуса он уволился из армии в чине майора. После смерти отца, отказавшись от наследства в пользу сестры, он три года учительствовал на Украине. Затем работал в театре, пробовал свои силы на литературном поприще. В 1808 году Глинка основал журнал «Русский вестник», сыгравший заметную роль в борьбе с французским влиянием и преклонением перед всем иностранным, широко распространенным в ту пору среди дворян. Особую популярность журнал получил «в период всенародного возбуждения 1812 года». Редактору его был пожалован орден Святого Владимира IV степени. Автор известных «Записок о 1812 годе», пьес «Минин» и «Осада Полтавы», ряда поэм и повестей, по словам П. А. Вяземского, он «был рожден народным трибуном». Любитель словесных тирад военный губернатор Москвы Ф. В. Ростопчин именно тогда сказал Сергею Глинке: «Развязываю вам язык на все полезное для Отечества, а руки на триста тысяч экстраординарной суммы». Прямой, честный и бескорыстный человек, назначенный после восстания декабристов на должность цензора, Глинка вскоре оставляет этот пост. Полученные им триста тысяч рублей Сергей Николаевич, несмотря на бедность свою, возвратил казне, не истратив ни одной копейки.

В корпусе постоянно бывал и другой Глинка, младший брат Сергея — Федор, в последующем активный участник войн с наполеоновской Францией, автор «Писем русского офицера» и многих поэтических творений, в том числе стихов, ставших народными песнями, — «Вот мчится тройка удалая» и «Не слышно шума городского». После окончания Отечественной войны Федор Николаевич оказался в рядах декабристов. Заведуя канцелярией военного губернатора столицы генерала М. А. Милорадовича, имея доступ к документам тайной полиции, он оказывал огромную помощь тем, кто готовил восстание.

В его квартире на Театральной площади, в доме Анненковой (ныне дом № 16), собирались члены Союза благоденствия, обсуждались программные вопросы и намечались пути достижения поставленных целей.

В январе 1820 года здесь проходило совещание, на котором П. И. Пестель доложил «все выгоды и все невыгоды как монархического, так и республиканского правления с тем, чтобы потом каждый член объявил свое суждение и свои мнения». Почти все присутствующие проголосовали «за республиканское государственное устройство России». Было также решено, что основной силой государственного переворота станет революционная армия.

Федор Глинка был большим другом Пушкина. Именно к нему Александр Сергеевич обратился за советом, когда вызван был для объяснений к генерал-губернатору в связи с распространением в столице его свободолюбивых стихов.

Среди лиц, хлопотавших о смягчении приговора Пушкину, был и Федор Глинка. Глинка использовал для этого свое влияние на генерал-губернатора М. А. Милорадовича, с которым он прошел Отечественную войну 1812 года в должности адъютанта.

Позднее Федор Глинка посвятил ссыльному поэту полное сочувствия стихотворение, на что Пушкин откликнулся посланием «Когда средь оргий жизни шумной». Он же в августе 1830 года, несмотря на строгий надзор, вместе с поэтом П. А. Вяземским посетил сосланного в Тверь Федора Глинку.

Как и Толь, Глинка твердо защищает величие полководческого искусства Кутузова. «Кто из русских не согласится, что в Отечественной войне одно искусство, в лице знаменитого полководца нашего Кутузова, победило силу. Оно защитило нашу честь, возвысило славу, нашу свободу и великое преимущество называться русскими», — писал он.

Однако все это будет потом. А пока, постигая азы военного искусства, кадеты усердно вычерчивали тактические схемы.

В самом плачевном состоянии были финансовые дела корпуса. Из доклада главного казначея Василия Эмса выходило, что корпусу грозит банкротство. Вследствие попустительства Ангальдта многие из поставщиков, заполучив ссуды, своих договорных обязательств не выполнили. Таким образом, корпус, с одной стороны, оказался на положении прекраснодушного кредитора. С другой — должником, поскольку надо было постоянно брать в кредит продовольствие, фураж, необходимое имущество, ремонтировать здания и платить жалованье. Задолженность и проценты по ней, возрастая из года в год, поставили казну корпуса в критическое положение.

Тут было над чем задуматься. Неслучайно в одном из своих первых рапортов императрице Кутузов писал: «При вступлении в командование Шляхетского сухопутного кадетского корпуса… нашел я, при сочтении казны, корпус должным по первое октября сего 1794 г. немалую сумму».

Необходимо было экономить на всем. Директор категорически запретил самовольный, дорогостоящий и мало что дающий ремонт зданий и помещений корпуса. «С первого числа января будущего 1796 года, — говорилось в одном из его приказов, — никаких как в казенных, так и у живущих, корпусу принадлежащих чинах и протчих строениях поделок и починок без повеления моего не чинить, а равно и стекол ни по каким требованиям кроме казенных мест, то есть кадетских спален, рекреационных залов и классов не вставлять без докладу ко мне». Вся ответственность за содержание и ремонт помещений была возложена на корпусную полицию. «Всем починкам и строениям корпусным, — требовал директор, — состоять в ведении корпусной полиции, почему господин подполковник Андреевский (управляющий оною полицией), относительно до строений как о каменной, так и плотничной и прочих работах имеет сделать положение в распределении цен и с подрядчиками заключить договоры с выгодою корпусною и по заключении представить мне на рассмотрение».

Был установлен твердый порядок в расходовании корпусных денег, продуктов питания, выдаче одежды и предметов обихода. «Для соблюдения порядка, — опять же требовал он, — предлагаю господину дежурному майору подавать мне ежедневно записки, какое прошедшего дня для господ воспитанников было кушание, и объяснить в оных о доброте припасов. А также и о том за нужное нахожу поставить, чтобы вещи предвидимые, как то: пудра, помада, ленты, гребни и прочее — требованы были помесячно вперед… Крайне стараться господам ротным командирам, инспекторам и прочим, чтобы вещи прочие употреблены были со всякой бережливостью и каждый предмет тщательно учитывался в книгах».

С целью поднятия ответственности кадет за сохранение имущества Кутузов предписывает: «О потерянных кадетами классных книгах, математических инструментах и прочих вещах, кои именно потеряны, ежемесячно подавать рапорты». А позднее в приказе: «…за потерянные кадетами книги: Хвостова — за „Всемирную историю“, Рейценштельда — за „Российскую грамматику“, Лобысевича — за „Лезебух“, Воейкова — за „Краткую священную историю“, — требую при тех же ротах наказать и при том воспитанникам подтвердить наистрожайше, чтобы они хранили казенные вещи, за чем и господам офицерам наикрепчайше смотреть».

Надо сказать, что рачительность была характерна для всей хозяйственной деятельности генерала. Так, был заведен строжайший учет корпусного имущества, для чего в каждой роте была «учреждена» приходо-расходная книга, прошнурованная и скрепленная печатью директора корпуса. С этой же целью имущество корпуса ежегодно, а казна — ежемесячно стали ревизоваться специально созданными комиссиями. Для экономии денежных средств при корпусе была оборудована своя хлебопекарня.

Рачительность Кутузова имела и большое воспитательное значение, поскольку развивала у кадет бережливость, аккуратность и осмотрительность в действиях.

Одновременно с жесткой экономией денежных средств Кутузов предпринимает энергичные меры по ликвидации задолженности корпусу от многочисленных поставщиков. При этом оказалось чрезвычайно трудным не только взыскание процентов, но и вообще возврат ссуд, так как многие из кредитуемых или сознательно тормозили возврат денег, или действительно оказались неплатежеспособными.

Положение финансовых дел осложнялось к тому же несвоевременным поступлением средств из государственной казны на содержание корпуса, в связи с чем Кутузов обращается с настоятельными просьбами в Правительствующий Сенат. При том в одном из писем на имя тайного советника X. С. Миниха он просто умоляет о выделении хотя бы части полагающегося: «…и прошу покорнейше, если теперь невозможно, хотя из первовступивших оной капитал и с процентами приказать отпустить…»

Стараниями Кутузова годовой бюджет корпуса с 200 тысяч рублей был увеличен с 1 января 1797 года до 225207 рублей 36 копеек. Но этого оказалось недостаточно.

Для поправки финансовых дел пришлось принимать экстраординарные меры: брать взаймы под проценты с закладом земель, принадлежащих корпусу, и даже частично распродать их.

Корпус в экономическом отношении представлял собой вполне самостоятельную единицу. Снабжение продовольствием, фуражом, обмундированием, обувью, снаряжением не было централизованным. Директору при решении многих хозяйственных вопросов следовало исходить из возможностей бюджета, а с другой стороны — уповать на добросовестность и предприимчивость интенданта, в чьих руках практически находилась вся хозяйственная часть. Должность эта официально называлась в разные времена по-разному. Неофициально же всегда — эконом.

Михаил Илларионович с уважением относился к нелегкому интендантскому труду, требовавшему постоянной полной самоотдачи. Категория этих людей, «не ползавших под пулями», всегда отличалась внешней респектабельностью. Знакомство же с экономом корпуса Андреем Петровичем Бобровым произвело совершенно неожиданное впечатление. Перед директором предстал офицер низенького роста, полный, чрезвычайно неряшливый на вид. Однако первое впечатление о человеке не всегда верно. Так было и на сей раз. Как писал Н. С. Лесков в повести «Кадетский монастырь», этому человеку, отдававшему всего себя службе, не хватало времени ни на внешний лоск, ни на женитьбу. Жил он чрезвычайно скромно на территории корпуса, «дабы быть постоянно на месте», питался из кадетского котла. При этом большая часть жалованья уходила «на восполнение экономических прорех корпуса» и на оказание материальной помощи неимущим кадетам, особенно из мещанской среды, к коей принадлежал и он сам. Находясь постоянно среди кадет, вникая в каждую мелочь быта, добродушный и отзывчивый эконом пользовался среди воспитанников огромным авторитетом. Каждому из них по выпуску он дарил на память серебряную ложку, а «бедным и безродным» справлял «приданое». И воспитанники отвечали ему взаимной привязанностью. Если кому-либо из них впоследствии приходилось бывать в Петербурге, то, несмотря на занятость и чины, они обязательно навещали в корпусе «старого Бобра», который, радушно встречая их, непременно угощал кадетским обедом. Неслучайно интенданту Боброву посвятил одну из своих од юный К. Ф. Рылеев. Она начиналась словами: «О ты, почтенный эконом Бобров!»

Для директора корпуса такой помощник был просто находкой.

В целом хозяйство корпуса в период пребывания в нем Кутузова было приведено в надлежащее состояние, а финансовое положение значительно улучшено. Все это потребовало от Михаила Илларионовича огромных сил. Впрочем, не обошлось без неприятностей.

Недруги Кутузова из влиятельных кругов, прочившие развал дел по вступлении нового директора в должность, распустили слух о якобы имеющих место злоупотреблениях в корпусе.

Вот что писал об этом в «Русском архиве» генерал-адъютант граф Е. Ф. Комаровский: «Поступало ко мне множество бумаг от графа Ферзена по бывшим будто бы злоупотреблениям, генералом Кутузовым допущенным: распродаже пустопорожних мест, корпусу принадлежащих и проч. Я заметил, что между сими двумя генералами была взаимная личная вражда от зависти, может быть, в военном искусстве происходившая; мне хотелось, чтоб представления графа Ферзена не сделали вреда генералу Кутузову, ибо я знал строгость императора, и если бы сии бумаги доведены были до сведения его величества, то генерал Кутузов непременно бы пострадал. Я много раз ездил к генералу Ферзену и старался склонить его к некоторому снисхождению, но успеть в том не был в состоянии. Наконец, выбрав веселую минуту великого князя, объяснил все его величеству; он меня поблагодарил и приказал поехать к графу Ферзену и сказать ему: что все, что было сделано в управлении генерала Кутузова корпусом, происходило в царствование августейшей его бабки и что его высочеству не угодно, чтоб генерал, служивший ее величеству с честью, получал какую-либо неприятность, а потому приказывает его превосходительству, чтобы впредь на генерала Кутузова никаких представлений более не делать. Графу Ферзену это было очень неприятно. В первый раз, как я встретился с генералом Кутузовым во дворце, он меня чрезвычайно благодарил, вероятно, ему все было известно».

Между тем командование войсками в Финляндии занимало немало времени. Приходилось часто совершать инспекционные поездки, выезжать в гарнизоны по неотложным делам, руководить подготовкой войск, нести полную ответственность за их боевую готовность и дисциплину, вникать в вопросы жизни и быта, улаживать отношения с местным населением, постоянно бывать в канцелярии командующего, руководить разработкой важных документов, а также ремонтом и строительством оборонительных сооружений.

В подчинении Кутузова находились десять мушкетерских полков, полк донских казаков, три егерских батальона, четыре полевых московских мушкетерских батальона, два гребного флота артиллерийских батальона, оборонительные сооружения Роченсальмского порта, Нейшлота, Вильманстранда, Давыдовской и Выборгской крепостей, Сайменского канала и острова Котки. Только в 1795 году на совершенствование их царское правительство выделило 176688 рублей 10 копеек.

За короткий срок Кутузов навел порядок в организации пограничной службы. Под его руководством была составлена карта Финляндии, разработан план на случай войны со Швецией.

Тесное общение с войсками в период службы в корпусе позволяло Кутузову хорошо видеть не только сильные, но и слабые стороны бывших своих выпускников. Это давало возможность с наибольшей целесообразностью вносить коррективы в учебные планы.

Каждый раз, возвращаясь из поездок, Кутузов внимательно выслушивал подробный доклад своего заместителя, тщательно знакомился с поступившими в его отсутствие документами, принимал по ним те или иные решения.

Не обходилось, конечно, и без происшествий. Так, в октябре 1795 года взволнованный Ридингер, более обычного путаясь в русских словах, доложил, что в отсутствие шефа корпус посетил «нашлетник Пауль».

В посещении корпуса наследником ничего удивительного не было, поскольку «главным его попечителем» была императрица. Однако, зная взбалмошный характер цесаревича и желая получить точный доклад, Михаил Илларионович попросил Ридингера изложить все обстоятельно на его родном языке.

Из доклада стало ясно, что на другой день после отъезда Кутузова корпус инспектировал Павел. Воспитанников было приказано построить в большой рекреации. Внешний вид кадет, несмотря на хорошее состояние одежды, обуви и приличную выправку, Павла не удовлетворил. По-видимому, не понравилось пренебрежение в корпусе к буклям, пудре и помаде. Однако громкое и дружное «Здравия желаем, Ваше Императорское Высочество» настроило его на мирный лад. И все же настроение царского отпрыска вскоре испортилось. Дело в том, что стоящие несколько поодаль кадеты младшего возраста при приближении Павла (по настоянию попечительницы госпожи Бугсгевден), в отличие от своих старших собратьев, пропищали: «Ваше Императорское Высочество, припадаем к Вашим стопам!» Павел не понял. Фыркнув: «Что они там галдят?» — он подбежал к малолетним, схватил кадета Сашу Яшвиля под мышки, поставил на табурет, где и стал раздевать догола, проверяя «на предмет чистоты». Перепуганная не на шутку мадам стояла ни жива ни мертва. Поняв, что Павел остался доволен чистотой тела и белья отрока, классная дама, упав на колени, бросилась целовать руку наследнику.

Затем Павел побывал в столовой, где, сев за один стол с кадетами, съел сладкий пирожок. Оказалось вкусно. Съел другой. В результате двух ребят оставил без сладкого. Рассказав все это, Ридингер поспешил подобострастно заговорить о том, как уезжающий Павел угощал кадет и его самого конфетами — в то время большой редкостью.

Струсившего Ридингера можно было понять — «нашлетник есть нашлетник!». Он знал, что в императорской канцелярии уже давно лежала реляция генерала Кутузова на представление его, Ридингера, к награждению орденом Святого Георгия IV класса. Лишиться награды Ридингеру не хотелось.

Лето 1796 года для воспитанников корпуса выдалось необычным. Корпус выходил в лагеря.

Летние лагеря не были чем-то неожиданным для кадет. Они практиковались и прежде. Однако с течением времени, как и многое другое, лагерная служба превратилась в формальность. Вся суть ее состояла в том, что воспитанники в летнее время перемещались на житье в палатки, расставленные в корпусном саду. Получалось так, что в хорошую погоду юноши спали на свежем воздухе, в плохую — возвращались в камеры. Все остальное оставалось без каких-либо существенных изменений. Теперь положение коренным образом изменилось. Корпус выводили в летние лагеря под Петергоф.

Перед этим среди воспитанников воцарились возбуждение и приподнятость духа. Чистилось и обильно смазывалось оружие. Приводились в порядок обувь и обмундирование, экипировались ранцы, подгонялось снаряжение. Кадеты учились ставить палатки. Накануне выхода в лагерь директор корпуса производил строевой смотр, которому предшествовали смотры поротно. Каждая из рот по результатам смотра непременно хотела быть первой.

В день выступления юноши получили сытный завтрак. Затем после общего построения поротно, в походном строю, под звуки оркестра и барабанную дробь корпус совершал марш. Четкий строй, ладная выправка молодых людей и звонкая строевая песня вызывали восторг петербуржцев и чувство гордости у самих идущих в строю.

С завистью смотрели вслед уходящим товарищам кадеты-малолетки, которые теперь против обыкновения разъезжались по домам. Генералу Кутузову пришлось немало похлопотать на сей счет перед императрицей.

Пришлось приложить немалые усилия и по организации лагеря. Здесь все было максимально приближено к полевым условиям войск. Строго по линии расположены палатки. Передняя линейка (рунда) — для построений. На правом фланге лагеря и каждой роты — знаменные «грибки» и часовые у знамен. Оружейные палатки и палатки с имуществом — на второй и третьей линиях. Воспитанники распределены по семь-восемь человек на шатер, спят на тюфяках, набитых соломой; едят по-солдатски деревянными ложками из общей тарелки; кадетские мундиры как малопригодные для действий в полевых условиях заменены холщовыми рубахами-косоворотками; ранее созданные роты сведены в батальоны.

В лагере заведен строжайший распорядок дня, обязательный для всех его обитателей независимо от должностей и военных званий. Подъем, завтрак, начало и конец занятий, обед и ужин — строго по сигналу. Отбой — по пушечному выстрелу. Отлучка из лагеря, в том числе и офицеров, — с разрешения директора корпуса.

Главное же внимание было уделено повышению полевой выучки. Оборудование позиций с устройством редутов; ведение «боя» при действиях в колоннах и рассыпном строе; отражение атак конницы — в каре; нанесение штыковых ударов; организация марша, разведки, преследования противника и отход, а также полевая служба охранения — все это стало обычным. Здесь же воспитанников обучали боевой стрельбе из ружей и пистолетов, проводились стрельбы из пушек. Кадеты старших возрастов к тому же привлекались на красносельские маневры войск, проводимые под руководством императрицы. Суворовское правило «тяжело в учении — легко в бою» стало главным девизом в обучении.

Лагерная служба явилась важным этапом в подготовке кадет. Здесь будущие офицеры крепли физически и нравственно, становились более выносливыми, познавали полевой быт войск, приобретали практические навыки. Все это было чрезвычайно важно. Кадетский корпус, руководимый генералом Кутузовым, находился на верном пути.

Представление о генерале Кутузове — директоре кадетского корпуса будет не совсем полным, если не отметить еще одно важное обстоятельство.

Для многих офицеров единственным источником средств к существованию была служба. Однако если при жизни главы семьи материальное положение ее было более или менее благополучным, то с потерей его (что при ведении войн явление довольно обычное) положение семьи становилось критическим. В еще худшие условия попадали семьи нижних чинов. Затруднения испытывали и те семьи обеспеченных офицеров, коим подолгу приходилось нести службу в отдаленных гарнизонах.

Михаилу Илларионовичу, участнику многих войн и очевидцу послевоенных событий, все это было хорошо известно. Вот почему он с такой настойчивостью стремился определить в кадеты возглавляемого им корпуса в первую очередь детей погибших и умерших офицеров. Надо отметить большое внимание его и к малоимущим. Директор корпуса делал все от него зависящее для материального обеспечения их по выпуску за счет казны, ходатайствуя перед военным ведомством. В частности, в письме на имя Ростопчина от 21 октября 1797 года он писал: «При выпуске кадет многие из них в рассуждении бедного состояния способов не имеют чем бы экипироваться и доехать к полкам… При сем случае… прошу покорнейше… на самонужнейшее исправление… отпустить три тысячи рублей».

Впрочем, есть основания полагать, что в бытность Кутузова на посту директора малоимущие кадеты обеспечивались по выпуску не только за счет казны. Многие из них экипировались как за счет средств эконома Боброва, так и за счет самого Кутузова.

Одновременно с этим в 1796 году стараниями Михаила Илларионовича при кадетском корпусе создается «малолетнее отделение» для детей погибших военнослужащих, а также офицеров, проходивших службу в отдаленных гарнизонах.

Сюда принимались дети в возрасте четырех-семи лет, где им прививали культурные и житейские навыки, заботились об их здоровье. По мнению историка-педагога Алпатова, «это был первый опыт по организации детских приютов, который был использован позднее в работе военно-сиротских домов в России».

Более всех назначением Михаила Илларионовича на должность директора корпуса была довольна Екатерина Ильинична. Наконец-то можно было пожить вместе всей семьей. Как ни радостны были кратковременные приезды мужа в Петербург, постоянное отсутствие его становилось все более тягостным. С летами ежедневные хозяйственные хлопоты и постоянное волнение за мужа, пребывающего то в походах, то в сражениях, стали ощущаться более остро. К тому же немалое беспокойство стали доставлять не только дочери, но и внуки.

Более двух лет семья Кутузовых благоденствовала. Здесь все шло своим чередом. Императрица по-прежнему благосклонно относилась к Михаилу Илларионовичу, ценя его ум и работоспособность. Указом ее от 18 августа 1795 года генералу было пожаловано небольшое имение в Волынской губернии. Екатерина Ильинична и Михаил Илларионович были частыми гостями Малого Эрмитажа, где царица, обращаясь к генералу, по обыкновению говорила: «Мой Кутузов». Вот и 16 ноября 1796 года Кутузовы находились в обществе Екатерины II, которая в тот вечер была необычно возбуждена, нарушая самою же ею заведенное правило Малого Эрмитажа «говорить умеренно и не очень громко, дабы у прочих головы не заболели».

Кутузов на царские приемы шел без желания. Он испытывал постоянную нехватку времени, ему претила праздность. Однако приходилось считаться с женой. Екатерине Ильиничне, прожившей многие годы в одиночестве, конечно, хотелось бывать в свете.

На следующее утро работа генерала в корпусной канцелярии была прервана стремительным появлением подполковника Андреевского. Чрезвычайно бледный, срывающимся голосом он доложил: «Царица, матушка… при смерти! Сегодня ночью… апоплексический удар… Говорят, пошла в уборную и упала!» Решение дел пришлось отложить.

Дома о случившемся уже знали. Надев парадный мундир, Кутузов поспешил в Зимний. На Дворцовой площади и в Эрмитаже было многолюдно. Среди статских и военных царили уныние и настороженность. За дверями знакомых покоев умирала императрица. При ней находились наследник престола Павел и молодой князь Платон Зубов. Развязка наступила около десяти часов вечера.

Отворилась дверь из парадных покоев, и граф Безбородко объявил собравшимся о кончине. Следом, грохоча сапогами и шпорами, вышел худощавый, невысокого роста, с выпуклыми глазами, сильно вздернутым носом, выдающимися скулами и большим ртом нервического вида человек. Это был наследник престола.

Началась смена караула. Охрану Зимнего брало на себя гатчинское войско. В начале двенадцатого ночи граф Самойлов зачитал собравшимся в дворцовой церкви манифест о смерти Екатерины II и о вступлении на престол Павла I. Началось принесение присяги и раздача царских милостей. Наград, чинов и званий были удостоены многие.

К генералу Кутузову Павел отнесся странно: за заслуги его «перед отечеством на поле брани» его жена Екатерина Ильинична была удостоена дамского ордена Святой Екатерины.

Похороны усопшей императрицы представляли собою мрачное зрелище. Рядом с гробом матери по распоряжению Павла был поставлен извлеченный из склепа гроб его отца, Петра III, убитого заговорщиками до коронации и потому похороненного как все простые смертные. Павел I вторично хоронил отца, но уже со всеми почестями, положенными царской особе «церковным артикулом».

Не меньшее удивление вызвало у Михаила Илларионовича и траурное шествие, во главе которого гусиным прусским шагом шел монарх. Процессия шла по обыкновению медленно, и император постоянно отрывался от нее, уходя далеко вперед. Для устранения «диспропорции в марше» гатчинский капрал приказывал догонять его. В результате траурная процессия (в которой был и Кутузов) периодически бежала трусцой.

На четвертый день царствования Павла Петербург встречал основные силы гатчинского воинства, доведенного стараниями наследника до двух с половиной тысяч человек.

Поскольку навстречу своим полкам император выезжал собственной персоной, то на церемонии надлежало быть и знати, особливо военным, «для скорейшего познания школы гатчинской». Перед изумленным русским генералитетом в столицу вступало некое иностранное войско, одетое в тесные мундиры прусского образца, при париках, буклях, с огромными косами, с незнакомыми строевыми командами и необычными ружейными приемами. Сотни совершенно не сгибавшихся в коленях ног поднимались и шлепали башмаками, усердно разбрызгивая осеннюю грязь петербургских улиц. Одна за другой шли плотно составленные «коробки» солдат, с выражением страха и усталости на лицах.

Торжественный ритуал завершился на Дворцовой площади. После приведения к присяге гатчинское войско было распределено по гвардейским полкам «для передачи опыта прусского».

Офицеры-гатчинцы, в основном иностранцы или списанные за непригодностью из флота (для чего наследник Павел использовал занимаемую им должность — президента Адмиралтейской коллегии), не имеющие ни высокого сословного положения, ни боевых заслуг, уравнивались чин в чин с привилегированной гвардией. Русская аристократия была ошеломлена.

Вскоре приказы, циркуляры и распоряжения с обязательным доведением до всех должностных лиц посыпались из-под рук Павла как из рога изобилия. С каждым из них генералу Кутузову приходилось знакомиться и отдавать соответствующие распоряжения дважды — как директору корпуса и как командующему войсками. То император устанавливал цены на черное сукно (подорожавшее в связи с трауром по усопшей императрице), то издавал распоряжения, подобные запрещавшему гражданским лицам ношение круглых шляп, а офицерам езду в каретах и надевание шуб. Был определен строгий ритуал «приветствия царской особы» в зависимости от сословного положения встречного, вида его передвижения в данный момент, пола, количества лошадей для карет и пр.

Перед отъездом с посольской миссией в Порту Михаил Илларионович нанес визит вежливости «гатчинскому отшельнику». Тогда Павел, восхищаясь лошадьми кутузовской кареты, заявил: «Хороши кони, но они были бы лучше в немецкой упряжи». Теперь «немецкую сбрую» Павел пытался надеть на всю Россию.

Не остался без внимания и Первый кадетский корпус.

Побывав однажды здесь на утреннем подъеме и оставшись довольным организованностью, император стал часто наезжать сюда к пяти часам утра, дабы доставить себе удовольствие еще и еще раз. По указанию Павла была проведена замена формы кадет, стоившая немалых хлопот и денежных средств. Заменялись и ротные знамена новыми — павловскими. Аббаты-иностранцы заменялись офицерами-надзирателями. Некоторые толковые офицеры корпуса по приказу императора возвращались в свои полки, другим же в переводе в кадетский корпус было отказано. Большая кропотливая работа, начатая Кутузовым по подбору начальствующего состава корпуса, сводилась на нет.

Генералу Кутузову теперь все чаще приходилось иметь дело с набиравшим силу Аракчеевым.

Однако главные неприятности были впереди. Павел I приступил к проведению военной реформы. Менялись принципы обучения, воспитания, организации армии. Передовые методы обучения, созданные Петром I, Румянцевым, Суворовым, заменялись муштрой Фридриха II. Грозная русская армия превращалась в механическую игрушку для плац-парадов.

Павел I, не выигравший ни одного сражения и не видевший в жизни ни одного боя, учил прославленных русских генералов (в их числе и Кутузова) «настоящему фрунту», жестоко расправляясь за малейшее сопротивление. Престарелого фельдмаршала Румянцева он потребовал в Петербург. Получив в ответ: «Приехать нет сил. Ноги болят», написал: «Нужны не ноги фельдмаршала, а он сам!» Вскоре старый воин, тяжело заболев, скончался. Гений русского военного искусства великий Суворов был выслан под надзор в село Кончанское. Предводитель Сената граф Самойлов от службы уволен за опоздание на развод, присутствие вельмож на котором Павел то считал обязательным, то упрекал их за это как за бесцельную трату времени. Хитрый Безбородко, не желая ни подниматься в пять утра, ни брать на себя «грехи императора», добровольно оставил пост канцлера. Приглашенный «для благодарствий» учитель Павла митрополит Платон от приезда отказался, «дабы не получить вместо поощрения наказание». Не избежал наказания поэт и тайный советник Гаврила Романович Державин, не желавший воспевать самодержца.

По мнению историка Н. М. Карамзина, это был период, когда «награда утратила свою прелесть, а наказание — сопряженный с ним стыд».

Генерал Кутузов, преданнейший и талантливейший из учеников Суворова, хорошо понимал, что его петербургские дни сочтены. Лишь прекрасная организованность в работе да величайший такт и выдержанность отодвигали этот момент. Но долго так продолжаться не могло.

В августе 1797 года Шляхетский кадетский корпус возвращался из летних лагерей к месту постоянной дислокации. Пройдя перед царской резиденцией по Сенатской площади (ныне площадь Декабристов) с отданием воинской почести памятнику Петру Великому, двигался он к Исаакиевскому мосту. В четком строю походным шагом шли окрепшие, подтянутые юноши, внешний вид которых разительно отличался от «государева войска» в лучшую сторону — в легких холщовых рубахах-косоворотках, подпоясанных ремнем, в брюках, заправленных в сапоги, в удобных для поля бескозырках. На постриженных волосах — ни малейшего намека на пудру, ни следа помады. Весь облик их — душевное равновесие, подъем, знание дела, простота и удобство снаряжения — говорил о готовности батальонов кадет к действию.

Впереди этого столь необычного по тем временам войска шел испытанный в баталиях генерал-лейтенант Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов.

Это был его последний совместный марш с корпусом, делам которого было отдано так много душевных и физических сил.

Не найдя какого-либо предлога для отстранения Кутузова от занимаемых им должностей, Павел I отправляет его с дипломатической миссией в Берлин. «Во взаимство присылки к нам от его величества короля прусского генерал-лейтенанта Клейста повелеваем отправить с приветствием от нас нашего генерал-лейтенанта Голенищева-Кутузова», — говорилось на сей счет в царском рескрипте.

Надо заметить, что не последнюю роль в принятии такого решения сыграли Коллегия иностранных дел и посол царского двора в Берлине Н. П. Панин.

27 декабря 1797 года Кутузов пишет свой последний приказ по корпусу: «По воле Его Императорского Величества отправляюсь я на некоторое время в Пруссию. Командование над корпусом поручаю старшему по себе господину подполковнику Андреевскому, надеюсь при том, что и господин подполковник Фромандиер не оставит ему вспомоществовать и для того предписываю: как поступающую в корпус сумму, так и поверку чинить помесячно, равно и буде какие денежные выдачи происходить, будут подписывать обще; также и вещи, принимаемые от поставщиков, свидетельствовать обще, не упуская сверх того господину подполковнику Фромандиеру смотрение за лазаретами и воспитание над малолетними. Господину инспектору классов майору Клингеру на место выпущенных кадет учинить перевод из нижних в верхние классы по успехам, не наблюдая однако ж уравнения в классе. Господам учителям рекомендую в отсутствие мое иметь в классах прилежное старание и отнюдь оных не оставлять небытием своим».

Как истинный патриот, человек беспредельно преданный своему делу, Кутузов, покидая корпус, беспокоится о нем. Впрочем, здесь же явно звучит и нескрываемая надежда на возвращение.

Всего лишь около трех лет пробыл он в должности директора кадетского корпуса. Однако это время осталось неизгладимым в его истории.

Многие из учеников Кутузова прекрасно проявили себя на полях сражений русско-турецких и наполеоновских войн и особенно в Отечественной войне 1812 года. Так, только из выпущенных в 1798 году кадет «с отменными успехами и поведением хорошим» отличились в боях Арсентьев, Левшин, Апушкин, Образцов, Тизенгаузен и другие. Многие из воспитанников Кутузова успешно командовали полками и дивизиями, а Карл Толь, как уже говорилось, занимал пост генерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего русской армией. Вошел в историю Отечественной войны 1812 года адъютант генерала М. А. Милорадовича Федор Глинка.

Впоследствии, оказавшись в Петербурге на юбилейном празднике по случаю столетия кадетского корпуса, от имени кадет кутузовских времен он прочитал проникновенные стихи:

28 декабря 1797 года генерал Кутузов покинул Петербург. Предстояло снова совершить долгий по тем временам путь в Пруссию, где он побывал еще в молодости. Однако теперь встречи должны были быть не с кумиром Запада полководцем Фридрихом II, а с новым королем, будущим союзником России в борьбе с Наполеоном — Фридрихом Вильгельмом III.

 

Глава III

Губернатор Петербурга

Визит Кутузова в Пруссию в связи с восшествием на престол короля Фридриха Вильгельма III служил одним из средств к решению дипломатической задачи большой государственной важности. Михаилу Илларионовичу предстояло склонить прусского монарха к переговорам о совместной борьбе против Франции. «Я думаю, — писал вице-канцлер А. Б. Куракин о Кутузове, — при его уме и способностях должно надеяться, что он будет действовать с умеренностью и с прилежанием и с искусством воспользуется хорошим расположением короля в нашу пользу». Как свидетельствуют документы Коллегии иностранных дел, Михаил Илларионович с возложенной на него задачей справился великолепно. «Он столь действовал неутомимо… и выдерживал важность своего звания столь сильно и удачно, что менее нежели в течение одного года приведены были политические тогдашнего времени дела к желаемому концу наилучшим образом».

Неслучайно Н. П. Панин, восхищенный дипломатическими способностями Кутузова, просил Петербург об оставлении его в Берлине «для ведения окончательных переговоров с Пруссией». На что Петербург отвечал: «Оставление на дальнейшее пребывание в Берлине М. И. Кутузова, который столь отлично принят там при дворе и возложенные на него поручения отправляет с особливым успехом, не может быть прилично и удобно по большому чину, ибо он вскоре по отъезде своем отсюда пожалован генералом от инфантерии и получил Финляндскую дивизию, где присутствие его нужно».

В марте 1798 года Михаил Илларионович возвратился в столицу. К тому времени снова обострились отношения со Швецией, и Павел I сразу же возложил на него подготовку плана войны.

Надо сказать, что план, по существу, был к тому времени уже разработан под эгидой императора. Кутузову следовало ознакомиться с ним и дать свои заключения. Однако, отнесясь к порученному делу со всегдашней добросовестностью, после тщательного изучения проекта и сличения его в ходе рекогносцировок с местностью Кутузов нашел оный «ошибочным в основе своей», а потому, радикально переработав, представил новый, оригинальный. Это вызвало гнев самодержца. «Господин генерал от инфантерии, — писал Павел, — вследствие присланных от Вас замечаний к операционному плану повелеваю Вам исполнить то, что прежде подписано мною… держась во всем моего плана, от которого я не отступлю». Вступать в спор с монархом было не только бессмысленно, но и небезопасно.

План реализован не был. Вскоре Михаилу Илларионовичу снова пришлось выполнять дипломатическое поручение — вести переговоры со шведским представителем генералом Клингспором относительно демаркации границы.

Кутузов-дипломат умело отстаивает государственные интересы России, твердо отметая территориальные претензии Швеции.

В октябре 1799 года Екатерина Ильинична вновь отправляла супруга в поход. Павел I назначил Кутузова командующим русским экспедиционным корпусом в Голландии. Корпус этот, предназначенный для борьбы за освобождение Голландии от французских войск, оказался без командира: 30 сентября 1799 года, в сражении при Бергене, возглавлявший его генерал И. И. Герман был взят в плен.

Однако в связи с прекращением военных действий вступить в новую должность Михаилу Илларионовичу не пришлось. Еще до приезда его в Голландию началась эвакуация русских войск. По возвращении в столицу в ноябре того же года Кутузов назначается литовским военным губернатором с одновременным исполнением обязанностей инспектора инфантерии Литовской и Смоленской инспекций, а также шефа Псковского мушкетерского полка. В январе 1800 года рескриптом из Петербурга Кутузову было поручено, кроме того, «начальство по гражданской части» в Литве.

Таким образом, дел у губернатора в Вильно оказалось предостаточно. В этой связи Михаил Илларионович писал в Петербург к жене: «…Я, слава богу, здоров, только глазам работы так много, что не знаю, что будет с ними». Вместе с тем, находясь в Вильно, связей с Петербургом Кутузов, как и прежде, не теряет, о чем можно судить не только по переписке. Генерал часто бывал здесь в Военной коллегии, участвовал в маневрах войск и работе Военной комиссии по выработке предложений по сокращению расходов на содержание армии, выполнял различные дипломатические поручения двора: деликатную миссию встречи и сопровождения шведского короля Густава Адольфа IV, приезжавшего в Петербург инкогнито под именем графа Гага.

Умное, тактичное обхождение Кутузова-дипломата способствовало сближению соседних стран, что было важно для России в сложной в ту пору обстановке.

В это же время Михаил Илларионович встречался в Петербурге со своим другом-однополчанином генералом Матвеем Ивановичем Платовым. Герой русско-турецких войн, заподозренный Павлом I в заговоре, был сослан в 1797 году в Кострому, а затем переведен в Петропавловскую крепость.

Освобожденный из заключения, стараясь поскорее забыть темные и сырые казематы петропавловских бастионов, он поселился в одной из лучших гостиниц столицы — Демутовом трактире. Открытый в 1760-х годах между Большой Конюшенной улицей и набережной Мойки трактир Филиппа Демута приобрел в ту пору в столице широкую известность. (Ныне в сохранившейся части одного из зданий бывшего Демутова трактира по улице Желябова, 27, размещен Театр эстрады.)

С генералом Платовым Кутузов был хорошо знаком и дружен еще со времен крымских событий. В 1744 году двадцатитрехлетний командир казачьего полка при конвоировании обоза был внезапно атакован скопищем крымских татар. Примкнув тыл отряда к болоту и забаррикадировавшись с фронта мешками с мукой и повозками, Платов успешно отбил все семь атак неприятеля. В память об этом бое была отчеканена на Петербургском монетном дворе специальная медаль.

Особенно примечательным был день в канун штурма турецкой крепости Измаил. Как самому младшему по чину, Платову пришлось на военном совете первому высказывать свое мнение. И он без колебаний произнес слово: «Штурм», единодушно повторенное всеми присутствующими.

Поражало в казачьем атамане и другое. Начав службу простым урядником, образование которого не шло дальше приходской школы, Платов стремительно продвигался по служебной лестнице, порождая своими военными дарованиями зависть и недоброжелательство у некоторых сослуживцев. Кутузов хорошо знал, что никто другой, как Платов, не смог бы использовать лучше преимущества донцев, их неутомимость и подвижность, умение тревожить врага днем и ночью, исключительное бесстрашие в бою.

Словом, поговорить им было о чем. Ведь от Очакова до Измаила они шли одной дорогой.

Отношение царя к Кутузову было неровным. Это объяснялось во многом неуравновешенностью императора, его мелочностью и придирчивостью. Так, в одном из февральских рескриптов 1799 года говорилось: «Господин генерал от инфантерии Кутузов, откомандирование Вашего квартмистра сюда для полковых надобностей, не получив сперва на то моего соизволения, приписывается мною не к иному, как к Вашим прихотям, за что через сие и делаю Вам выговор». А через год снова выговор по делу жителя Митавы Попалека — «зачем без пашпорта через границу пропустил». И в то же время — производство в чин генерала от инфантерии, вручение высшей награды — ордена Андрея Первозванного. Более того, в декабре 1800 года взбалмошный Павел, предложив внести ясность в отношения европейских монархов проведением между ними рыцарского поединка, секундантом своим выбирает генерала Кутузова. По-видимому, шрамы Кутузова-воина импонировали царю.

Не оставалась без внимания и семья полководца. Екатерина Ильинична была определена в статс-дамы, а дочери Анна и Прасковья стали фрейлинами. И опять же, как говорилось, серьезные дипломатические поручения и частые приглашения ко двору на обеды и ужины.

Так, и 23 марта 1801 года Михаил Илларионович получил приглашение на ужин к императору, хотя почти накануне тот «делает выговор генералу от инфантерии Голенищеву-Кутузову за слабый приговор над подсудимым». Речь шла об одном из приговоров военно-полевого суда, которые генерал Кутузов всегда подписывал с большой неохотой. Откладывал утверждение, очень часто смягчал приговор или вовсе не утверждал его, а утвердив и переживая это, по нескольку дней не ел. Бессмысленная жестокость павловских порядков особенно претила складу его характера.

Михаил Илларионович шел на царские приемы с большой опас кой. Недавно он своевольно посетил умирающего опального Суворова. Несколько успокаивала мысль о том, что есть еще такой же «своевольник», побывавший у умирающего полководца в доме А. И. Фомина на Крюковом канале, 23. Это был его боевой соратник и друг генерал П. И. Багратион. На всю жизнь сохранят они оба светлую память о своем учителе, генералиссимусе русской армии. В самые лихие годины не раз будут обращаться к его образу. На похоронах Александра Васильевича Кутузову быть не удалось. Однако слова Суворова: «Потомство мое, прошу брать мой пример до издыхания быть верным отечеству» — останутся верными ориентирами в его жизни.

Михаил Илларионович, ехавший теперь к царю, уже был в тот день во дворце на обеде у Павла. И вот снова приглашение. Теперь на ужин. Две встречи с царем за столом в один и тот же день? Чем это можно было бы объяснить?

Екатерина Ильинична рассуждала по-своему, веря сама и уверяя мужа в том, что император к ним милостив и благосклонен. Ведь в трудные для «гатчинского отшельника» времена не многие отваживались навещать его, а Кутузов бывал у него. И кто еще из генералов столь прилежно и успешно выполнял дипломатические поручения, проявляя при том превеликий ум и такт? Михаил Илларионович отшучивался, объясняя «благосклонность монарха» тем, что у них обоих (как у Павла, так и у Кутузова) — по пять дочерей! Между тем злые языки утверждали: «Кутузов всем богам молится…»

Словом, вечером 23 марта 1801 года Кутузов направился к царю.

Карета подъезжала к Михайловскому замку, или «царевой крепости», как называли его в городе. Резиденция императора и вправду напоминала средневековый замок, создавая своим романтическим обликом контраст классической застройке столицы. Второй месяц царь пребывал здесь, восторгаясь своим детищем и полагая, что уж тут-то жизнь его находится в полной безопасности.

Громада замка-дворца быстро вырастала из тьмы по мере приближения к ней кареты. Пройдя проверку караулов, минуя брустверы с маячащими за ними жерлами двенадцатифунтовых орудий, преодолев по подъемному мостику наполненный водой ров, Михаил Илларионович оказался перед воротами здания. На фронтоне было начертано: «Дому Твоему подобает святыня Господня в долготу дний». Пройдя целый лабиринт массивных лестниц и гулких коридоров, наконец он оказался в зале для гостей. Было неуютно. Пахло сыростью и дымом. Павел поспешил поселиться во дворце, даже не дав просохнуть зданию.

Ужин проходил в тягостной атмосфере. Что еще выкинет самодержец? «От курносого можно ожидать всего. Сегодня вознесет — завтра уничтожит», — говорили в свете. Император выглядел взвинченным, беседа его была прерывиста, движения резки. В глаза бросались необычная бледность и настороженность его наследника Александра, покинувшего общество до окончания ужина. Несмотря на внешнее спокойствие, нервы Кутузова были напряжены.

Вернувшись домой, он поделился впечатлениями с Екатериной Ильиничной, которая постаралась по обыкновению успокоить мужа. А наутро по столице разнеслась весть о кончине императора от «апоплексического удара». К власти пришел наследник Павла, его старший сын двадцатитрехлетний Александр.

Заискивая перед вельможами и генералитетом екатерининских времен, новый император предложил Михаилу Илларионовичу высокий пост, и в июне 1801 года генерал от инфантерии Голенищев-Кутузов вступил в должность военного губернатора столицы. Этим назначением особенно довольна была Екатерина Ильинична. Радость ее понять было нетрудно. Снова предоставлялась возможность пожить всей семьей вместе. Но уже на следующий день появился другой рескрипт, в котором Кутузову препоручалось «управление в здешней губернии гражданской частью». Иными словами, на Михаила Илларионовича снова возлагалось одновременное исполнение двух должностей. А еще через несколько дней последовали царские указы о назначении Кутузова инспектором Финляндский инспекции и об управлении «гражданскою частию в Выборгской губернии».

Если учесть, что Кутузов по-прежнему состоял и членом комиссии при военном ведомстве, то надежды Екатерины Ильиничны не сбылись — Михаил Илларионович был снова всецело занят работой. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», — шутили дочери Кутузова над своей матушкой.

С губернаторскими обязанностями Михаил Илларионович был знаком еще по Литве. Однако здесь, в столице, все оказалось значительно сложней. Масштабы и ответственность были другими. Теперь в строго определенное распорядком время — восемь часов утра — он прибывал в присутственное место — казенный дом военного губернатора Санкт-Петербурга.

Круг обязанностей губернатора был обширен. Поддержание общего порядка в столице, прием рекрутов для пополнения столичного гарнизона, проведение парадов, смотров и инспекций, караульная и патрульная службы, хозяйственная жизнь столицы, разбор различных жалоб и челобитных, постоянные контакты с двором, утренние и вечерние доклады царю. Много времени у него занимал надзор за полицейской службой с ее обычными происшествиями: уличными драками, грабежами и пьяным озорством. К тому же, в связи с частыми пожарами в городе, полиция должна была осуществлять строгий контроль за выполнением указа о запрете курения на улицах как пешему люду, так и едущим на извозчиках.

Извозчиков в столице насчитывалось почти пять тысяч. Все они должны были иметь исправную упряжь и повозки, покрашенные в желтый цвет. Каждый имел «извозчичий билет», подписанный обер-полицмейстером Санкт-Петербурга, вместе с ярлыком из белой жести, где указывался номер экипажа. Такой же номер был пришит к платью ямщика на спине.

Небезынтересно отметить, что в билете были указаны «правила для ездовых» из 28 пунктов, во многом напоминавшие современные правила дорожного движения. Так, двигаться следовало, придерживаясь правой стороны улицы на взнузданных лошадях и «отнюдь не скоро», а когда «случится подъехать к перекрестку, тогда ехать тише и осматриваться во все стороны, чтобы кому повреждений не учинить или с кем не „съехаться“». По мостам через реки карет не объезжать, на улице становиться карета за каретой, а рядом больше двух карет не становиться. Были также определены правила поведения ямщиков, взаимоотношения их с ездоками и другое.

На полицию возлагалась ответственность за постоянное освещение улиц столицы, где должно было гореть более трех с половиной тысяч масляных фонарей. Много беспокойства доставляли ей строго запрещенные карточные азартные игры. В связи с этим сразу же по вступлении в должность Кутузов предписал: «…господам инспекторам повешение (объявлений) во всех домах обывателям учинить с таким в подписках подтверждением, чтобы не только обыватели и в домах ныне живущие запрещенных азартных игр не производили, но приезжающим в домы их в самый первый день прибытия о том объявляли, а дабы впоследствии, когда случится и будет открыта игра, не мог никто ограждаться неведением сего высочайшего запрещения, то по собранию подписок хранить оные в бережливости в городских судах на случаи быть могущих справок». Новым губернатором были предприняты энергичные меры по борьбе с бродяжничеством и разбоем в окрестностях Петербурга, а также по упорядочению постоев в столице.

Михаил Илларионович беспокоится о простом и бедном люде. Он ходатайствует перед царским двором о скорейшей передаче положенных дотаций казенным больницам. Добивается предоставления мест в городских больницах для рабочих, строивших Казанский собор. Решительно становится на защиту прав крепостных крестьян подчиненных ему губерний.

Вот что вынужден был отвечать царь на одно из представленных Кутузовым ходатайств: «…Поступки помещицы Славищевой с крестьянами ее Гдовского уезда деревни Coca, в записке Вашей описанные и следствием на месте обнаруженные, лишают ее права управлять сим имением; почему, поручив его управление дворянской опеке, помещицу сию за жестокости ее… и за злоупотребление власти ее в отягощении крестьян налогами повелеваю Вам предать суду по закону». По ходатайству Кутузова же был предан суду поручик Постригин «за предосудительный поступок, выразившийся в неуплате крестьянину Шапову 59 рублей 20 копеек за купленные у него товары».

Много хлопот доставляли губернатору малоурожайные северо-западные губернии. В донесении царю относительно видов на урожай в Выборгской губернии он писал: «…нынешний урожай гораздо лучше прошлогоднего, посеянный на будущий год озимый хлеб большею частию так хорош, что от него надеяться можно обильной жатвы, если в будущую весну по сходе снегу и когда земля начнет таять не будут сильные утренние морозы и северные ветры, которые в той стороне почасту наилучшие виды доброй жатвы уничтожают».

Однако более всего занимали губернатора дела самого Петербурга. Здесь все — от снабжения фуражом лошадей казачьих и кавалерийских полков до встреч и сопровождения августейших особ — проходило через губернаторскую канцелярию. Между прочим в ведении его оказались и приехавшие в Петербург немецкая и итальянская оперные труппы. Михаилу Илларионовичу пришлось знакомиться с их репертуаром, заниматься размещением артистов, а также всемерно «способствовать их выступлениям».

Усилиями нового губернатора были увеличены и «суммы за питейные сборы» в столице. В результате казна получила дополнительную прибыль в 365500 рублей. Вместе с тем военный губернатор поддерживал твердый порядок в караульной службе и в войсках гарнизона. «При осмотре моем, — пишет он в рапорте царю, — найден мною в неисправности Павловского гренадерского полку подпоручик Хотяинцев и за сие арестован». Командира же роты капитана Панкова за задолженность в артель солдатскую и за взятки «во взаимообраз у нижних чинов денег до ста пятидесяти рублей» просит также предать суду.

Губернатором были определены штаты и Положение Санкт-Петербургской думы, а также Положение канцелярии городской думы. Принимал он меры и по улучшению продовольственного снабжения столицы, для чего близ Калинкина моста были открыты провиантские магазины-склады.

Не осталось без внимания губернатора и строительство Казанского собора, утвержденный проект которого предусматривал открытие храма в 1804 году. К вступлению в губернаторскую должность Кутузова работы здесь развернулись вовсю.

Михаила Илларионовича поражала личность зодчего Андрея Никифоровича Воронихина, удивительного русского самородка.

Михаилу Илларионовичу импонировало и то, что Казанский собор строился не только по проекту русского зодчего, но и «руками русских мастеровых и только из продуктов земли русской».

Генерал Кутузов оказывал Воронихину неоценимую помощь. Помимо моральной поддержки он способствовал скорейшему прохождению дел по различным инстанциям, оперативно отводил в распоряжение Воронихина территории на прилегающих улицах для размещения там различных строительных материалов и складов, привлекал солдат гарнизона для выполнения неотложных и трудоемких работ.

Немало времени отрывали у губернатора и дуэли. Приходилось проводить подробные разбирательства этих происшествий с подробными докладами императору. Вот что писалось в одном из них: «Сего числа узнал я, что в недавнем времени имели дуэли лейб-гвардии конного полку офицер Владек с каким-то Растворовским, которого состояние по краткости времени еще не успел узнать, а вчерашнего числа на Каменном острове лейб-гвардии Семеновского полку поручик князь Голицын и двора Вашего императорского Величества камергер Давыдов, из коих, как сказывают, последние оба легко ранены, а из первых Растворовский по лицу нелегко изрублен».

Следует также сказать, что в должностные обязанности губернатора Петербурга входило и руководство войсками гарнизона. Уже в первые дни он познакомился с размещением столичных полков. Особое недоумение и беспокойство вызвали у него казармы Конногвардейского полка, размещенного в Таврическом дворце. Изумительное творение архитектора И. Е. Старова с торжественным парадным фасадом, купольным залом, большой галереей, с грандиозной двойной ионической колоннадой, с прекрасным внутренним убранством некогда поражало своим великолепием. Здесь проводились торжественные приемы, на которых приходилось бывать и Кутузову. При Павле I обстановку дворца вывезли. Колонный зал Таврического был превращен в полковую конюшню, а купольный — в манеж. Другие помещения были заняты под казармы, службы, мастерские и эскадронные каптерки, где лежали груды седел, сбруи, солдатской обуви, снаряжения и прочей кавалерийской утвари. Дворец оказался на грани разрушения. Усилиями Кутузова полк вскоре был возвращен в его прежние казармы, что в Конногвардейском переулке.

Как уже говорилось, еще до назначения на пост военного губернатора Кутузов состоял членом Военной комиссии. В период литовского губернаторства участие в работе комиссий являло собою предлог для поездок в Петербург и встреч с семьей. Однако случалось это не так уж часто.

Теперь же, находясь в Петербурге, Кутузов обязан был присутствовать на всех заседаниях Военной комиссии. Со свойственными ему тактом и настойчивостью он отстаивал здесь передовые взгляды на состав, организацию, снаряжение армии и поддерживал дельные предложения. В протоколах комиссии, подписанных Михаилом Илларионовичем за период пребывания его в губернаторской должности, рекомендованы: рациональное соотношение родов войск в сухопутных силах, наиболее целесообразные штаты пехотных полков, нормы снабжения солдат, размеры ремонтных сумм на лошадей, образцы конного снаряжения. Было также разработано положение о пенсиях младшим чинам, офицерам и их вдовам. Небезынтересно отметить, что деятельности Кутузова в Военной комиссии русская армия обязана появлением серой шинели. В протоколе от 14 августа 1801 года обосновано это было следующим образом: «Не прилично ли будет присвоить шинели натуральный серый цвет, как сукна из станов выходят, а не крашеный, без различия, какой бы он ни был, темно— или светло-серый, лишь бы в каждый полк отпускалось сукно на шинели одинаковое из одного из тех цветов, в том уважении, что такое серое сукно не станет дороже, но дешевле белого, поелику удобно приготовляться может без разбору шерсти, как черной так и серой, которой, по роду большей части здешнего края овец, находится в множайшем количестве, нежели белой, и не будет подвержено такой неопрятности, как белое, которое, сверх того, что марается, неудобно еще и по предмету воинских осторожностей, что часовых на отводных караулах делает видными, с чем и Воинская комиссия согласна, находя серого цвета сукно для употребления в шинелях пристойнейшим и со стороны казенных издержек сходнейшим».

На представлении сохранилась резолюция Александра I: «Согласен с мнением комиссии».

Конечно, приходилось вести и безуспешные жаркие споры, примером тому — попытка замены неудобных в обращении и «в деле» треугольных шляп на круглые, «коя, хотя и не составляет особой важности, однако… не делая никакого безобразия, имеет преимущество, что закрывает глаза от солнца и от дождя, а первая ни сей выгоды, ни простоты солдатской одежде приличной не доставляет». Большинство членов комиссии (в том числе и Кутузов) настаивали также на отказе от кос, применения пудры, сала и лент, «которые, сверх того, что из солдатского жалованья больших издержек бесполезно требуют, подвергают еще солдат безвременному утомлению прежде настоящего дела в строю или отправления иной какой должности, заставляя вставать рано или совсем не высыпаться, чтобы завивать косы друг друга, пудрить и салить». К сожалению, император одобрил позицию цесаревича Константина и генерала иностранца Ламба, утверждавших, что «шляпы лучше оставить треугольные, а не круглые, и волос у солдат не обрезать, но завязывать или заплетать для того, чтобы не оставить их в виде, мужикам свойственном».

Если принять во внимание исполнение Кутузовым должности инспектора инфантерии войск, расположенных в Финляндии и на Карельском перешейке, с бесконечными смотрами и инспекциями, лагерными сборами и проверкой состояния боевой готовности, то работы в Петербурге у генерала снова оказалось «превеликое множество».

Радость Екатерины Ильиничны длилась недолго. Уже в начале 1802 года в отношениях Кутузова с царем появилась напряженность, после чего они стали ухудшаться. Даже человеку малосведущему это было ясно. Если первые свои рескрипты губернатору император подписывал: «Пребываю Вам благосклонный Александр», то затем к этой формулировке вежливости добавляется слово «впрочем», а в последних рескриптах сугубо официально — одно слово «Александр».

В сентябре 1802 года император без всяких видимых на то причин генерала Кутузова от поста военного губернатора столицы, как и от других занимаемых должностей, отстранил. Новым военным губернатором Петербурга был назначен генерал-фельдмаршал М. Ф. Каменский. Однако из-за его отсутствия дела было приказано принять графу Евграфу Комаровскому. Утром 5 сентября в кабинете Кутузова появился новый помощник военного губернатора. Будучи другом дома Кутузовых, стараясь как-то скрыть неловкость своего положения, полушутя-полусерьезно Комаровский принимает временное генерал-губернаторство столицы. В тот же день Кутузов доносит царю об исполнении его повеления. Александр I, чтобы избежать встречи с Кутузовым на последнем докладе, уехал в Красное Село.

Глубоко оскорбленный несправедливостью, Кутузов обращается к императору с полным горечи письмом, в котором с болью, обидой и плохо скрываемым гневом взывает к совести монарха, просит его обратить внимание на службу «сорокалетнюю в должностях военных и других, долго с честью отправляемых; на понесенные мною раны; на многочисленное мое семейство; на приближающуюся старость и на довольно расстроенное мое состояние от прохождения по службе из одного в другое место».

Однако упование на монаршее человеколюбие было напрасным. Александр I оказался глух к мольбе.

8 сентября в императорском указе Сенату лицемерно говорилось: «Снисходя на всеподданнейшее прошение генерала от инфантерии Санкт-Петербургского военного губернатора, управляющего в здешней и Выборгской губерниях гражданскою частию, Голенищева-Кутузова, по приключившейся ему болезни для поправления здоровья всемилостивейше увольняем его на год от всех должностей». Через день отставка Кутузова была объявлена указом Сената, а 10 сентября — приказом по армии.

Истинная причина отстранения генерала Кутузова от должности губернатора Петербурга до сих пор окончательно неясна. Есть сведения, что император якобы был недоволен им «за неудовлетворительное состояние петербургской полиции». В подтверждение приводятся случаи разбоя, грабежей и азартных карточных игр. Думается, что доводы эти вряд ли можно признать убедительными, поскольку подобные происшествия известны были и раньше. При этом, конечно, следует иметь в виду как послабление, которое получил Петербург после Павла, так и кратковременность пребывания Кутузова в губернаторской должности.

Неубедительны и намеки на якобы готовившееся покушение на царя и на непринятие в этой связи должных мер со стороны военного губернатора. Дело в том, что сколь-либо достоверных данных на сей счет нет, а если бы они были, то это являлось бы прерогативой тайной полиции, подчиненной непосредственно монарху.

Главным здесь, по-видимому, было то, что Кутузов — человек больших талантов, огромного боевого опыта, снискавший широкую популярность, был неприятен царю именно этим. Александр I не мог не ощущать в нем противника прусской военной системы, для которой «тайны военных побед — в узких мундирах, в маленьких шляпах, в начищенных пуговицах, в блестящем оружии, в унизительном низкопоклонстве да удивительном педантизме соизмерения шагов с секундами».

Неприязненность царя к Кутузову наиболее убедительно можно объяснить и другими более важными данными. Будучи губернатором Петербурга, он должен был знать не только об истинной причине смерти Павла I, но и о причастности Александра к заговору. Вступив на престол, император вначале удалил из столицы непосредственных участников, а затем людей, осведомленных о заговоре, дабы те и другие присутствием своим не напоминали о том, как он пришел к власти.

Обострившиеся отношения Кутузова с царем особенно тяжело переживал дядюшка полководца Иван Логинович. Старый и больной к тому времени человек, хорошо знакомый с жизнью и обычаями двора, он понимал, что дела идут к неприятной для племянника развязке. До нее Иван Логинович не дожил. Незадолго до отставки Михаил Илларионович похоронил своего «второго отца» на кладбище Александро-Невской лавры.

Словом, Кутузов с петербургской сцены сошел. Осенью 1802 года он отправляется в «добровольную ссылку» в свое имение в Волынской губернии — деревню Горошки, где и живет более трех лет.

Здесь он пытается наладить пришедшее в упадок хозяйство имения. Делает попытки к разведению там заморских культур. Строит селитряный завод, добивается у властей проведения торговых ярмарок; организует продажу поташа, льна и пеньки, направляя вырученные деньги на содержание семьи, на погашение ссуд в банке и выкуп ценностей, заложенных Екатериной Ильиничной в петербургском ломбарде. «Посылаю Вам тысячу рублей, дорогая, и пошлю еще, сколько смогу», — читаем мы в одном из писем к жене. Однако успехи Кутузова-помещика, судя по тем же письмам, оказались куда скромнее его успехов на военном и дипломатическом поприщах. «Трудное это дело — пытаться поставить имение на ноги, когда все находится в таком упадке», — признается он.

Кутузов все еще не терял надежды на возвращение в армию.

Узнав о вакансии инспектора инфантерии Днепровской флотилии, он пишет в Петербург жене: «…Вздумал, что очень бы не худо было, ежели бы случилось, чтобы меня определили на место Розенберха… Я бы об этом тот час написал, но бог знает к кому попасть, особливо же угодно ли будет великому князю, для того, что тут его инспекция. Ежели, мой друг, увидишь Волконского или Уварова, то можно бы об этом и намекнуть». Как видно, Михаил Илларионович обращается за содействием к людям, близким ему и его семье.

Петр Михайлович Волконский, известный русский военный деятель и генерал-фельдмаршал, занимал в ту пору при дворе видное положение, являясь помощником начальника военно-походной канцелярии. Что же касается также столь известного в последующем кавалерийского генерала и боевого соратника Кутузова Федора Петровича Уварова, то здесь Кутузов мог рассчитывать на связи Уварова — командира столичного Кавалергардского полка.

По-видимому, не без их помощи Михаил Илларионович был приглашен в 1804 году в Петербург на «генеральный смотр армии» и маневры. В числе удостоенных царской благодарности за маневры также значилась фамилия генерала от инфантерии Голенищева-Кутузова. Однако на этом все и закончилось.

Снова потянулось серое однообразие и безысходность пребывания в захолустном имении. Это был один из наиболее трудных периодов в жизни Кутузова, в письмах его в Петербург чувствуется душевный надлом. «Видя же себя уж в таких летах и здоровье, что другого имения не наживу, боюсь проводить дни старости в бедности и нужде, а все труды, и опасности молодых лет, и раны видеть потерянными. И эта скучная мысль отвлекает меня от всего и делает неспособным», — сетует он.

Тем временем обострились отношения в Европе в связи с агрессивной политикой Наполеона. Дело явно шло к войне. Чтобы противостоять Франции, европейские государства вынуждены были объединиться в союзы. В одном из них в 1805 году оказались Россия и Австрия. Россия при этом должна была участвовать в войне, выставив для этого две армии: Волынскую и Подольскую. Необходимо было подыскать как командующих для каждой из них, так и общего главнокомандующего. На Волынскую армию был назначен генерал Ф. Ф. Буксгевден, Подольскую армию и общее командование должен был возглавить также иностранец, французский эмигрант генерал Ланжерон.

Приезд Ланжерона задерживался. В окружении царя полководцев не имелось. Тут-то и пришлось вспомнить о Кутузове. В Горошки (как при Павле в Кончанское к Суворову) мчится курьер с требованием немедленно прибыть ко двору.

В августе 1805 года Кутузов снова в Петербурге. Михаилу Илларионовичу предложено принять под начальство Подольскую армию и общее командование русскими войсками в походе против Наполеона.

Положение главнокомандующего оказалось весьма сложным. План войны, составленный без его участия, был далеко не идеален. Соображения Кутузова относительно его улучшения во внимание приняты не были. Действия главнокомандующего, регламентированные до мелочей, ставились к тому же в полное подчинение австрийскому штабу. Кутузова назначили командовать армиями, по существу, без прав главнокомандующего, кои должны были принадлежать русскому императору.

И тем не менее предложение Михаил Илларионович принял.

Екатерина Ильинична, довольная возвращением мужа в армию и Петербург, в то же время недоумевала, размышляя над странным поступком царя: он назначил главнокомандующему всего лишь десять тысяч рублей подъемных с последующей помесячной выплатой ста рублей столовых. Ведь всего лишь каких-то шесть лет тому назад Александр Васильевич Суворов, отправляясь в поход против тех же французов в союзе с теми же австрийцами, получил тридцать тысяч подъемных и тысячу рублей столовых денег ежемесячно.

Сразу же по возвращении в Петербург и вступлении в новую должность Кутузову пришлось вершить уйму дел. Прежде всего в дополнение к штабу Волынской армии необходимо было создать канцелярию главнокомандующего. Зная по предыдущей службе многих способных офицеров, он и привлек их к этому.

Одним из первых на должность бригад-майора походного штаба был зачислен Семен Христофорович Ставраков. Выходец из семьи бедного отставного поручика «греческой нации», Ставраков, начав солдатскую службу в восемнадцать лет, лишь к тридцати годам «за храбрость, выказанную в военных действиях» был произведен в первый офицерский чин. Ординарец, регистратор, а затем адъютант Суворова, он сопровождал полководца во всех его походах. Михаила Илларионовича поражала исключительная преданность этого человека. Глубоко почитая полководческий талант и человеческие качества Суворова, он и в беде не покинул его. После того как Александр Васильевич, попав «в высочайшую немилость», был уволен от армии и выслан под надзор, Ставраков, не имевший практически никаких средств к существованию, также порвал с военной службой и уехал вместе с полководцем. Желая обеспечить положение связавшего с ним судьбу офицера, Суворов наделил его небольшой деревенькой.

Вскоре переписчика и корректора суворовской «Науки побеждать» арестовывают и определяют «под строгий надзор», где долго и безуспешно пытаются выведать «крамольные замыслы» фельдмаршала. Кутузов относился к уже немолодому офицеру с большим уважением и доверием. Глубоко порядочный, невозмутимо спокойный и ровный в отношениях со всеми, «чуждый искательству и интригам, Ставраков являл важную часть сложного организма управления армии».

После длительного пребывания не у дел Семен Христофорович с обычным его рвением повел дела канцелярии Кутузова-главнокомандующего и так же, как ранее Суворова, сопровождал его во всех походах. Надо отметить, что волею судьбы именно Ставраков привез умирающего Суворова в Петербург и был с ним при его кончине. Позднее он же окажется при кончине Кутузова и привезет его останки в русскую столицу.

С отъездом главнокомандующего для семьи Кутузовых, как и для многих петербуржцев, наступили тревожные дни. Да иначе и быть не могло. Ведь русская армия встречалась с опаснейшим врагом, с не знавшим поражений молодым, талантливым полководцем Наполеоном Бонапартом. Известия из действующей армии шли тревожные. Всех поражала стремительность действий французов. Ульмская катастрофа австрийской армии поставила русские войска в очень трудное положение. Но вскоре тревога сменилась восхищением. Пришли известия о блестящем контрмарше Кутузова от Браунау до Оломоуца, о победе русских войск у Дюренштейна, о беспримерной отваге арьергарда Багратиона, где «Наполеону перед лицом всей Европы был нанесен серьезный удар».

И вдруг — поражение русских войск под Аустерлицем! Петербург, избалованный победами Румянцева и Суворова, недоумевал: что же произошло с русской армией? Армией, еще недавно демонстрировавшей всему миру великолепные образцы военного искусства! Неужели полководческому гению Наполеона действительно никто не может противостоять?

Истинная причина поражения войск Кутузова была известна далеко не многим. Катастрофа была обусловлена бесцеремонным вмешательством в руководство союзными войсками Александра I и Франца I, мнивших себя стратегами.

Кутузов в сравнении с полновластным в армии Наполеоном оказался в положении далеко не равном. Он был против сражения под Аустерлицем, предлагая оттянуть французскую армию за Карпаты и там, расчленив на части, разгромить ее. Однако жаждущие военной славы императоры — русский и австриец — не только решили дать сражение, но и приняли план сражения полковника австрийской армии Вейротера, который был составлен, как писал прусский военный теоретик А. Бюлов, «против армии, которой не видели, предполагая ее на позициях, которые она не занимала, и, сверх того, рассчитывали на то, что французы останутся настолько же неподвижными, как пограничные столбы».

К этому надо добавить еще два обстоятельства. Во-первых, самоуверенные и ограниченные монархи не видели слабости духа австрийской армии, а во-вторых, русскими войсками распоряжались иностранцы: генералы и полковники Вейротер, Гогенлоэ, Лихтенштейн, Вимпфен, Буксгевден, Ланжерон и другие. «Потеря сражения и бесчестие армии, — по словам Льва Николаевича Толстого, — им не были страшны».

В критический момент сражения императоры и их свита бежали с поля боя.

Что же касается Кутузова, то он, оставаясь на поле боя и приняв командование, старался спасти от полного поражения союзные войска, сам водил их в атаку, был ранен пулей в левую бровь, потерял в этом сражении (как уже говорилось) близкого человека — своего адъютанта и зятя. Однако спасти положение было уже невозможно.

Между тем в Петербурге события Аустерлицкого сражения всячески искажались. Неблаговидную роль императора старались скрыть. Составили даже лестную реляцию и представили Александра I к награждению орденом Святого Георгия I степени (в нарушение его статута). Однако император, поняв, что придворные льстецы хватили лишку, и пытаясь снять с себя ответственность за поражение, отказался от предложенной ему награды.

Очевидцы и участники сражения, а также все честные люди и патриоты, до кого стали доходить истинные слухи об Аустерлице, были поражены и возмущены.

Раздосадованный Александр повелевает Кутузову отправиться в Киев и приступить к исполнению обязанностей военного губернатора.

Позднее в ходе Отечественной войны 1812 года произошло символичное событие. Русская армия, преследуя врага, захватила у французов знамя с надписью «За победу под Аустерлицем». Рассматривая его, полководец обратился к офицерам: «Вы, молодцы, переживете меня и будете слушать рассказы о наших войнах. После всего, что совершается теперь, перед нашими глазами, одной выигранной победой или одной понесенной мною неудачей больше или меньше — все равно для моей славы, но вспомните: я не виноват в Аустерлицком сражении».

Однако произойдет это позднее. А пока официальный Петербург вину за поражение под Аустерлицем возложил на Кутузова. Кутузов снова оказался в опале.

 

Глава IV

Начальник петербургского ополчения

Начало нового века ознаменовалось для России многими войнами. В 1806 году в очередную войну вступила Турция. Стремясь восстановить свое былое господство в районе Черного моря, рассчитывая на союз с Францией, она хотела отторгнуть от России Крым и Грузию. В 1808-м в союзе с Англией, также рассчитывая на реванш, в войну вступила Швеция.

Разобщив свои силы на черноморском и прибалтийском направлениях, Россия оказалась не в состоянии завершить быстрый разгром противников. Война затягивалась. Царь вынужден был произвести некоторые перемещения в высшем командном составе армии. В марте 1808 года генерал Кутузов, оставив должность киевского губернатора, направляется в Молдавскую армию, где принимает командование главным корпусом. Еще через год корпус Кутузова оказывается под крепостью Браилов. С первых же дней прибытия, используя богатый опыт и инженерные знания, генерал начинает тщательную подготовку штурма. Подготовка была прервана неожиданным вмешательством командующего армией фельдмаршала А. А. Прозоровского, приказавшего «крепостью немедля овладеть». Сопротивление Кутузова столь необдуманному решению успеха не имело. Самонадеянность фельдмаршала была жестоко наказана. Несмотря на большие потери, штурм оказался неудачным. Вину же за плачевный исход боя в своем донесении в Петербург Прозоровский возложил на командира корпуса. Александр I, получив возможность «реабилитации» за Аустерлиц, немедля воспользовался ею. Кутузов от командования главным корпусом был отстранен. Повелением царя его должны были перевести командовать резервным корпусом, находившимся на второстепенном направлении в той же армии. Однако Прозоровского такое решение не устраивало. Не желая иметь свидетеля своих неблаговидных поступков, он ходатайствует перед царем о полном удалении Кутузова из вверенной ему армии.

Повторным рескриптом царя Кутузова назначают литовским военным губернатором.

Михаил Илларионович, конечно, не мог не понимать происходившего. Еще в 1809 году он писал в Петербург Екатерине Ильиничне: «…Состояние мое здесь становится мне тяжело при всем моем терпении. Фельдмаршал делает все по советам других. Однако же за всякую неудачу сердится тут же и на меня так, как бы точно делал по моему совету. Мое положение тем тяжелее, что я должен скрывать все неудовольствие мое, не показывать никому виду, чтобы не испортить службы. Да и тебя прошу никому об этом не говорить и ко мне об этом не писать, буду терпеть, пока смогу…»

Должность литовского военного губернатора (по количеству находящихся там войск, должностному положению и окладу) была третьестепенной. Неслучайно Михаил Илларионович снова писал Екатерине Ильиничне: «…Правда, что расстройка моему состоянию переводится совсем в Вильну… и ежели оставят при обыкновенном содержании военного губернатора, то, ей-богу, жить в Вильне невозможно… Прозоровский что-то писал на меня, то есть налгал, а я имею свидетелей всю армию, которая вся, кроме подлых интриганов, обо мне жалеет…»

В июле 1809 года Кутузов снова был в Петербурге. Радость встречи с семьей омрачалась безуспешными попытками показать истинное положение дел под Браиловым. В августе того же года он снова оказался на посту литовского военного губернатора. Пришлось начинать все сначала. Жизнь как бы отбросила Кутузова на десяток лет назад.

Между тем обстановка в Европе становилась все более напряженной. Наполеон энергично готовился к вторжению в Россию, рассчитывая на союз с Турцией и Швецией. Обстоятельства требовали немедленного прекращения войны как на юге, так и на севере.

В этой сложной ситуации Александр I, несмотря на свою неприязнь к Кутузову, весной 1811 года вынужден был отправить его снова на юг, на должность главнокомандующего всеми находящимися здесь войсками.

Положение там было к тому времени чрезвычайно трудным. В связи с отправкой пяти дивизий на западную границу группировка русских войск насчитывала всего 46 тысяч человек. Турецкая же 70-тысячная армия под командованием великого визиря Ахмет-паши, имея превосходство, сама перешла в наступление. В неравных условиях борьбы Кутузову предстояло не только одержать победу, но и принудить Турцию к заключению мирного договора.

Сразу же по прибытии в армию новый главнокомандующий производит решительную перегруппировку войск. Вместе с тем он же наряжает отряд генерала Орурка для связи с сербами и создает болгарское ополчение.

Уже в июле 1811 года Петербург был приятно удивлен военной хитростью генерала. Уступая противнику в силах, Кутузов блестяще выиграл Рущукское оборонительное сражение. Турецкая армия, потеряв более пяти тысяч человек, не только не смогла овладеть крепостью, но и была преследована на десять верст. Осенью того же года Петербург жадно ловил сообщения из Молдавской армии. События горячо обсуждались всюду. Особенно много гостей бывало в доме Екатерины Ильиничны, регулярно получавшей письма от мужа. Одни хотели знать обстоятельства нелепой гибели сына великого русского полководца Александра Васильевича Суворова — генерал-лейтенанта Аркадия Александровича, утонувшего в реке Рымник на том самом месте, где отец его когда-то одержал замечательную победу над турецкой армией, другие — подробности блистательной победы русских войск при Слободзее.

Суть же событий была такова. 27 июня русские, упорно защищавшие ранее Рущук, неожиданно взорвали крепость и отошли на северный берег Дуная. Замысел Кутузова состоял в том, чтобы, «предложив» преследование своей армии, заманить часть сил противника на другой берег реки. В этом случае представилась бы возможность разгромить турецкую армию небольшими силами порознь. Сначала уничтожить оставшуюся часть на южном берегу, затем — на северном.

Внимательно следя за противником, решительно пресекая малейшие попытки усиления войск Ахмет-паши, Кутузов стал терпеливо ждать. А пока, используя давние «дружеские» связи (в период пребывания в Константинополе с дипломатической миссией Кутузов был лично хорошо знаком с Ахмет-пашой), обменивался с ним письмами и подарками. «Везир, — писал он Екатерине Ильиничне, — получил от меня накануне баталии шесть фунтов чаю, он до него охотник, и приказывал мне, прислав лимонов и апельсинов. Мы с ним весьма учтивы и часто наведываемся о здоровии».

В сентябре в Петербург поступило сообщение о том, что 40-тысячное турецкое войско форсировало Дунай, овладело плацдармом и оказалось в полукольце русской армии. А еще через месяц произошло нечто невероятное. Отряд генерала Евгения Ивановича Маркова тайно переправился на правый берег Дуная и, внезапно атаковав, разгромил пребывавшее там в спокойствии 20-тысячное войско янычар. Еще до того, как Ахмет-паша смог что-либо предпринять, этот же отряд оказался в тылу войск, переправившихся на северный берег, приступив одновременно с кораблями Дунайской флотилии к артиллерийскому обстрелу неприятеля. Теперь основные силы турецкой армии оказались не только окруженными, но и отрезанными рекой. Не желая нести потери, Кутузов снова стал ждать, на сей раз капитуляции армии Порты, что и должно было привести к заключению с Турцией столь необходимого России мирного договора. «Положение войск турецких на сей стороне, — доносил Кутузов в Петербург, — пребедственное. 8-й день как уже они не имеют хлеба и питаются лошадиным мясом без соли».

К сожалению, Петербург оказался не столь выдержанным. Кутузова обвиняли в пассивности, неспособности решить возложенную на него задачу. Особое негодование вызвал побег верховного визиря из окружения: «Кутузов сделал услугу своему приятелю», — утверждали злые языки. Кутузов же оным побегом остался весьма доволен. «Побег везира приближает нас к миру. Везир, находящийся в плену, лишается полномочий на ведение мирных переговоров», — растолковывал он царским соглядатаям.

Действительно, вскоре было получено письмо от Ахмет-паши с просьбой о перемирии. В связи с этим в донесении в Петербург Кутузов писал: «…Предложения везира бессомненно и весьма малозначащи, но я почел нужным воспользоваться таковым сделанным от него первым шагом, дабы начать предварительные объяснения о мире и свести его до благоразумной базы».

В середине ноября бо́льшая часть турецкой армии, переправившаяся на северный берег Дуная, погибла от голода, болезней и обстрелов. Оставшиеся 12 тысяч человек сдались в плен «на сохранение» вместе с бунчуками и пушками.

В военных действиях при Слободзее ярко проявились новые черты в полководческом искусстве Кутузова — отказ от устаревших способов кордонной системы с осадой крепостей, «с достижением победы над превосходящим в силах противником в полевом сражении, с подготовкой и проведением широкого и сложного маневра».

С гибелью отборного турецкого воинства на Дунае первый этап борьбы — военный — был завершен блестяще. Наступал второй, не менее трудный — дипломатический.

Достигнуть «благоразумной базы» оказалось, однако, делом непростым. Турция, подстрекаемая Наполеоном, лавировала, всячески затягивая мирные переговоры. В этой ситуации Кутузов как главнокомандующий возобновляет успешные боевые действия, а как дипломат убеждает представителей Турции в большой опасности агрессивной политики Франции для их страны и в необходимости скорейшего заключения мирного договора.

5 мая 1812 года в Бухаресте предварительные статьи договора были подписаны. Россия не только упрочила свое положение в Закавказье, Причерноморье и на Балканах, но и получила возможность действенной подготовки к отражению готовившегося нападение наполеоновских войск.

Иными словами, Кутузов не только обезопасил южный фланг России, но и за месяц до французского вторжения «увел из-под носа Наполеона одного из важных его союзников».

Между тем царский двор продолжал проявлять недовольство.

На следующий день после подписания договора в Бухарест прибыл из Петербурга адмирал П. В. Чичагов с рескриптом об отстранении Кутузова как от командования армией, так и от дипломатических дел. Чтобы придать некую благопристойность принятому решению, Александр I писал, что «желает видеть Кутузова заседающим в Государственном совете». Победителя на военном и дипломатическом поприще император благодарил «почетной отставкой». Кутузову ничего не оставалось, как в очередной раз проститься с соратниками.

В мае 1812 года, оказавшись снова не у дел, Михаил Илларионович уезжает на Волынь, в очередной раз пытаясь привести в порядок хозяйство своего имения, управляющий которого, злоупотребляя доверием, более всего заботился о своем личном благосостоянии. К пребыванию в Горошках вынуждало и бедственное положение семьи. Неслучайно в свете иронизировали: «Насколь блестяще идут баталии у Кутузова, настоль плохи дела у Голенищевой». На сей раз недруги Кутузова были недалеки от истины. В то время как талантливый полководец добивался великолепных побед над превосходящей в силах армией Порты, жена генерала тщетно искала выход из бедственного положения. Возможность при этом оказалась одна. Просить взаймы под залог дома. Однако задача эта была тоже не из простых, и просьба жены Кутузова была уважена Приказом общественного призрения лишь после неоднократных «нижайших» просьб и «согласия» на выделение из полученной суммы 5 процентов в фонд вспомоществования. Оценив дом Кутузовых в 52278 рублей, Приказ «выдал под залог оного сроком на 8 лет 40 тысяч рублей».

Факт поразительный. Семья героя минувших войн (победителя Рущука и Слободзеи, давшего России столь необходимый мир), пользовавшаяся в столице огромным уважением, вынуждена была жить в доме, заложенном в казну. Объяснить все это было нетрудно. Дело в том, что отцовское наследство и пожалованные Кутузову имения были невелики. Занятому беспрерывными походами и дипломатическими миссиями Кутузову вести хозяйство было некогда. Столичная же жизнь в высшем обществе требовала значительных расходов. Не могло не сказаться на семейном бюджете и выделение приданого дочерям Елизавете, Екатерине, Прасковье, Дарье и Анне, вышедшим замуж и ставшим Тизенгаузен, Кудашевой, Толстой, Опочининой и Хитрово.

Пребывание в Горошках на сей раз оказалось кратковременным. Россия с ее 50-миллионным населением стала камнем преткновения в захватнической политике буржуазной Франции. Поставив на колени почти всю Европу, овладев ресурсами завоеванных стран, Наполеон бросает на восток более чем 600-тысячную армию. «Через пять лет я буду господином мира: осталась одна Россия, но я ее раздавлю», — заявил он.

24 июня французские полчища вторглись в пределы государства российского. Как и во времена Чингисхана, над Русью нависла смертельная опасность. В этой обстановке Михаилу Илларионовичу домашние хлопоты (в который уже раз!) пришлось снова отложить. Не ожидая вызова, он сам немедля прибыл в столицу.

Теперь, как и большинство петербуржцев, Кутузов напряженно ждал сообщений из действующей армии. Вести же приходили тревожные.

Предпринятая Александром I попытка урегулировать конфликт мирным путем успеха не имела. Посланник, генерал А. Д. Балашов, вернулся от Наполеона ни с чем.

В то же время оказалось, что, несмотря на надвигающуюся угрозу и на утверждения царя о готовности армии, Россия не была достаточно подготовлена к войне.

Численность приграничных войск, растянутых более чем на полтысячи километров, составляла лишь около 200 тысяч человек. Уступая противнику в силах почти в три раза, войска с тяжелыми арьергардными боями отходили в глубь страны.

План войны был разработан фаворитом царя иностранцем Карлом фон Фулем. Он предусматривал задачу сковать основные силы противника с помощью 1-й Западной армии с опорой на Дрисский укрепленный лагерь, а также с действиями 2-й Западной армии во фланг и тыл французским войскам. Этот план оказался несостоятельным. Он разобщал русские армии. Автор плана Фуль, преподававший Александру I основы военного искусства, не знал ни структуры русской армии, ни ее организации. Не занимая никаких должностей, но получая воинские звания, он стал генерал-лейтенантом. Однако высокомерный пруссак даже не научился говорить по-русски.

Наполеон, используя стратегическую ошибку Фуля, стремился разгромить разобщенные русские армии порознь. Теперь, «дабы Дрисская мышеловка не захлопнулась», армиям приходилось предпринимать отчаянные усилия к отходу и соединению.

Руководство действующей армией находившимся на театре войны императором осуществлялось из рук вон плохо.

Учреждение по управлению Большой действующей армией с сосредоточением власти в одних руках император в действие не вводил, в результате положение военного министра и командующего 1-й Западной армией Барклая де Толли оказалось двусмысленным, к тому же иностранцу Барклаю армия не доверяла. Вынужденный отвод войск горячие головы принимали за предательство. Единства и взаимопонимания в действиях командующих армиями не было. Все это использовалось противником.

Наполеон, считавший киевское направление «ногами России», Московское — «сердцем» и Петербургское — «головой», основные усилия сосредоточил на Первопрестольной, угрожая, однако, и Петербургу.

В июле 1812 года обстановка на петербургском направлении оказалась весьма опасной. В связи с угрозой захвата столицы последовало распоряжение царя о подготовке к эвакуации «святынь» Александро-Невской лавры, Государственного совета, Синода, Сената, министерств, кадетских корпусов, банков, Монетного двора, ценностей Эрмитажа, архивов, Сестрорецкого завода, военных трофеев, статуи Суворова, а также обоих памятников Петру I, кои Наполеон по взятии Петербурга собирался увезти в Париж. Все это назначалось к отправке в Казань. Готовилась к переезду туда же и царская семья.

24 июля Кутузов получил приглашение в Комитет Министров, в журнале которого по этому поводу появилась запись следующего содержания: «1812 года июля 12 дня Комитет Министров имел чрезвычайное заседание по случаю полученного от генерал-лейтенанта Ессена от 9-го числа сего месяца известия, что неприятель, после упорного сражения при селении Ека с генерал-лейтенантом Левизом, превосходными силами понудив его отступить к Риге, занял 8-го числа Митаву, а 9-го числа при Юнфергофе переправился через Двину, почему Рижские форштадты зажигаются и частично сожжены, что коммуникация с Ригою пресекается… Комитет, не имея сведения, в каком числе неприятель в означенном месте перешел, а также приемлются ли какие меры от армии нашей к преграждению ему дальнейшего пути, и соображая, что движения его могут быть прямо на Петербург через Псков или Нарву, возложил именем Его Императорского Величества на генерала от инфантерии графа Михаила Ларионовича Голенищева-Кутузова… чтобы в случае настояния нужды в защите столицы вне оной принял он в свое распоряжение войска, какие для того здесь соберутся».

А тремя днями позже издается царский рескрипт об организации корпуса для обороны Петербурга, командование которым поручается Кутузову. «Михайло Ларионович, — на сей раз, по-видимому, искренне писал Александр I, — настоящие обстоятельства делают нужным составление корпуса для защиты Петербурга. Я вверяю оный Вам. Воинские ваши достоинства и долговременная опытность ваша дают мне полную надежду, что Вы совершенно оправдаете сей новый опыт моей доверенности к Вам».

Между тем дела в действующей армии по-прежнему шли неважно. «Не пройдет и месяца, как мы будем в Москве», — хвастливо заявлял Наполеон.

Как и во времена Минина и Пожарского, на борьбу с иноземными захватчиками начинают собираться силы народного ополчения. Зачинателями этого были жители Смоленска. Их примеру последовали москвичи и петербуржцы.

27 июля дворянство и купечество Первопрестольной, съехавшись по предварительной повестке в Слободской дворец, постановило: собрать ополчение Московской губернии численностью в 80 тысяч человек. Большинством голосов командующим был избран генерал Кутузов.

А через день в дворянском собрании перед собравшимся «состоятельным людом» Петербурга прозвучала страстная речь губернского предводителя дворянства А. А. Жеребцова: «Предки наши… к спасению отечества стекались под знамена государя, каждый со своею дружиною, кто сколько возмог привести на ополчение. Нам остается последовать их примеру… Наша честь, наше отечество, в семействах наших летами отягченные родители, нежные супруги, невинные младенцы, все одними устами требуют пожертвования. Поспешим!.. Соединимся все с оружием в руках!.. Спасем отечество или, умирая, сохраним честь Росса!..»

На общем сходе дворянства, купечества, чиновников и духовенства столицы решили создать ополчение Пeтербурга и Петербургской губернии с выделением по десяти человек со ста душ крепостных.

Приступили к выбору начальника. «Кутузова, Кутузова!» — загремело со всех сторон.

Удалившись с заседания Комитета Министров, генерал Кутузов сразу же приступил к исполнению возложенных на него обязанностей. Обстановка на петербургском направлении требовала принятия быстрых и решительных мер.

Несмотря на то что Михаил Илларионович снова с головой ушел в работу, день 29 июля оказался для него памятным. До генерала дошли слухи о создании в Москве народного ополчения, командование которым москвичи надеялись возложить на него. Вести из Москвы глубоко тронули душу старого воина. Возвращаясь к обеду домой, Михаил Илларионович хотел поделиться новостями с Екатериной Ильиничной. Однако необычная взволнованность супруги насторожила его.

Дома Кутузова ожидала депутация дворян, сообщившая о единодушном избрании его на должность командующего ополчением Петербурга и Петербургской губернии и настоятельно приглашавшая Михаила Илларионовича в дворянское собрание. Генерал не заставил себя ждать. Вот как описал этот эпизод очевидец: «Кутузов приехал, остановился посреди залы и, дав пройти первому впечатлению, произведенному его присутствием, произнес: „Господа! Я вам многое хотел говорить… скажу только, что вы украсили мои седины!“ Слезы покатились из глаз его».

Вместе с тем, вступая в должность командующего ополчением, в письме к императору Кутузов в тот же день сообщает: «17 числа сего месяца Санкт-Петербургское дворянское общество призвало меня в свое собрание, где объявило всеобщее желание, дабы я принял начальство всеобщего ополчения Санкт-Петербургской губернии. Дабы отказом не замедлить ревностных действий дворянства, принял я сие предложение и вступил в действие до сей части, но с таким условием, что, будучи в действительной военной службе, ежели я вызван буду к другой комиссии или каким-либо образом сие мое упражнение… будет неугодно, тогда я должность сию оставить должен буду другому по избранию дворянства».

В сложной обстановке на петербургском направлении Александр I возлагает на Кутузова командование ополчением Петербургской и Новгородской губерний, а также всеми сухопутными и морскими силами, в Петербурге, Кронштадте и Финляндии находящимися.

Иными словами, оборона столицы государства российского препоручалась Кутузову.

Приняв на себя командование, Кутузов сыграл выдающуюся роль в организации обороны столицы. Он сразу же приступил к формированию корпуса, вошедшего в историю Отечественной войны под названием Нарвского. Одновременно он произвел передислокацию войск для создания группировок на угрожаемых направлениях; привел в повышенную боевую готовность находящиеся здесь крепости от Кронштадта до Нарвы; принял меры к инженерному оборудованию позиций, а также к пополнению припасов.

Перемещение войск, занимавшее в обычных условиях недели, было выполнено в считанные дни. Прекрасно зная коммуникации губернии, обладая огромным опытом и организаторскими способностями, Кутузов справился с этой задачей великолепно. Для столь успешных действий немаловажное значение имели, конечно, как чрезвычайные полномочия, предоставленные ему Комитетом Министров, так и личный авторитет генерала, употребленный им особенно при создании управления корпусом, поскольку пришлось перемещать должностных лиц из «знатных персон» петербургского гарнизона.

Уже в конце июля батальоны и полки Нарвского корпуса после форсированных маршей приступили к строительству полевых укреплений — флешей и редутов на Нарвском и Псковском оборонительных рубежах. Одновременно с этим военные чиновники «при помощи обывателей, употреблением их на работу, и в материалах для сего, как то: лесов и прочего» организовали строительство укреплений на витебско-петербургском и псковско-петербургском стратегических направлениях.

Особенно большое беспокойство вызывала у Кутузова Нарва. Поэтому для совершенствования позиций он направляет сюда видного специалиста инженерного генерала X. Шванебаха. Крепость усиливают орудиями морской артиллерии, для обслуживания которых по приказу Кутузова присылают из Кронштадта двести человек нижних чинов. Кроме того, конфисковав частные суда, Кутузов создает здесь речную военную флотилию, укомплектовав ее за счет как моряков, так и местных жителей.

Стараясь знать о каждом шаге неприятеля, он организует тщательную разведку. Для немедленного оповещения о передвижениях французов на почтовых станциях находились в постоянной готовности «резервные кареты».

Всю эту требующую полной самоотдачи работу Михаил Илларионович выполнял одновременно с другой.

29 июля в зале Филармонического общества (на Невском проспекте, 30) были сделаны первые шаги по созданию ополченского войска.

Были учреждены два комитета: устроительный — для приема ратников и экономический — для сбора пожертвований. По настоянию Кутузова были также определены основные обязанности помещиков и привилегии ополченцев. Первых обязали снабдить ратников трехмесячным провиантом и жалованьем по два рубля в месяц, обеспечив их исправной обувью, а также теплыми вещами на зиму. Кроме того, каждый ополченец должен был иметь топор и лопату.

Помещиков обязали также обеспечить обработку полей воинов, сохранить их хозяйства и платить за них подати. Одновременно было решено: каждому дворянину, имеющему в столице дом или близ нее дачу, внести в фонд ополчения по 2 процента их стоимости. Будучи хорошо знаком с административным механизмом столицы, решение этой задачи Кутузов возложил на полицию.

Михаилу Илларионовичу и здесь пришлось столь же много и напряженно работать. Несмотря на немолодые годы, усилившееся недомогание со зрением и увещевания Екатерины Ильиничны, он до полуночи засиживался за составлением Положения об ополчении.

Организационно ополчение состояло из пятнадцати дружин, общим числом 12985 человек. Дружины делились на сотни, а сотни — на десятки. Несколько дружин составляли отряд.

Дружины Кутузов предписывал составлять из людей одного уезда или в соседстве живущих. Люди одного селения не должны были быть «разлучены в рядах», что могло способствовать их взаимовыручке в бою.

Главное же внимание в «Положении» Кутузов уделял обучению ратников. Задача эта была не из простых. В очень короткие сроки людей, не знавших военного дела, надо было обучить строю, стрельбе, приемам действия с оружием, тактике ведения боя. Потому правила обучения, определенные полководцем, были предельно просты. Ратник, говорилось в них, должен:

«1) Знать свое место в шеренге и в ряду и людей, стоящих впереди, позади и по обеим сторонам.

2) Ни в коем случае не отрываться от этих людей, даже в рассыпном строе не терять их из вида.

3) Учить только нести ружье на плече, правильно заряжать, стрелять и действовать штыком.

4) Учить поворотам и маршировать фронтом, взводами по отделениям и нужным построениям; не искать в марше красоты и ограничиться тем, чтобы люди ступали в ногу».

Создание войск подобного рода и в таких масштабах было новым явлением в военной практике того времени.

Дворянство, купечество, мещане и простой люд горели желанием защитить столицу. Однако одного энтузиазма было мало. Поэтому во всем, что касалось организации ополчения, его устройства, содержания, вооружения и обучения, петербуржцы полностью положились на Кутузова. И надо сказать, что они не ошиблись. Кутузов занимался делами ополчения от всей души. «Глядя на него, — писал адъютант полководца А. И. Михайловский-Данилевский, — когда он с важностью заседал в казенной палате и комитетах ополчения и входил во все подробности формирования бородатого воинства, можно было подумать, что он никогда не стоял на высших ступенях почестей и славы, не бывал послом Екатерины и Павла, не предводительствовал армиями и степень начальника земского ополчения считал целью своего самолюбия».

Особенно много хлопот доставляло Кутузову вооружение и размещение ополченцев в освободившихся казармах петербургского гарнизона. Бюрократическая система работала на славу, отнимая уйму времени. Для получения ружей из петербургского арсенала следовало направить прошение из военного министерства в императорскую канцелярию, оттуда в походную канцелярию к царю, а затем оно шло в обратном порядке.

Тем не менее задача эта была решена успешно. Вскоре, с исполнением торжественного ритуала, каждому ратнику было вручено ружье, а конным и артиллеристам — сабли или тесаки. По настоянию Кутузова повелением царя для каждой из дружин были изготовлены также ополченские знамена — белые, полотняные, с красным крестом посередине и надписью по обеим сторонам: «Сим знаменем победиши». Ритуал вручения знамени, освящения его и присяга должны были поднимать дух воинов. Головной убор ратника украшался металлическим четырехугольным крестом. Непременным атрибутом экипировки был также кушак. В таком виде, посотенно, ополченское войско гордо маршировало по Невскому.

Кроме пешего ополчения создавались также два конных полка и ополченская артиллерия. Лошади поставлялись из господских конюшен. На собранные средства формировались дружинные обозы.

Немало хлопот доставил подбор начальствующего состава ополчения. Впрочем, офицеров, оказавшихся по тем или иным причинам вне армии, было в столице предостаточно. Трудность состояла в другом — в оценке их способностей и определении соответствующих для них должностей. Исключительное старание и ревностное отношение к делу проявил сподвижник Кутузова по ополчению, его помощник Александр Александрович Бибиков, сын брата Екатерины Ильиничны — Александра Ильича. Рано оставшийся без родителей, он нашел покровительство в семье Михаила Илларионовича. Этот образцовый и храбрый офицер еще в 1789 году «за вступление первым в ретраншемент под Кири» был пожалован крестом Святого Георгия IV класса, а за сражение при Роченсальме получил золотую шпагу.

Карьера Бибикова-младшего чем-то напоминала о служебных невзгодах самого Кутузова. Он то чрезвычайный посланник и полномочный министр царского двора в европейских государствах, то сенатор, то скромный начальник захолустной уездной полиции. Возглавив поначалу первый отряд петербургских ратников, в ходе войны Бибиков принял командование над ополчением Петербургской и Новгородской губерний.

Лето 1812 года выдалось для петербуржцев неспокойным. Французы, неистово рвавшиеся к Москве, находились и вблизи Петербурга. Император, обеспокоенный положением дел, снова требует эвакуации. «…Но не менее того, как я прежде писал, все меры к увозу из Петербурга всего нужного необходимы и времени терять не следует», — повелевал он. Атмосфера в столице была напряженной. На глазах у многочисленной публики сокровища Эрмитажа упаковывались в ящики и на баржах отправлялись в Петрозаводск.

Повсюду царило «превеликое возбуждение народа». В ополчение шли целыми семьями. В дружину полковника Чернова пришли трое родных братьев-мастеровых. Купец Поярков, не имея средств на вспомоществование, привел в ополчение единственного сына. «Велики были и пожертвования. Кто отдавал деньги и драгоценности, кто отказывался от получения жалованья и столовых денег, обращая их на нужды казны». В скором времени сумма пожертвований, собранная экономическим комитетом петербургского ополчения, составила более четырех миллионов рублей.

Волна патриотизма охватила театры столицы. Там шли представления об Александре Невском и Дмитрии Донском, о Минине и Пожарском.

Появился спектакль «Ополчение» и балет «Любовь к Отечеству». На сцену вновь вышел восьмидесятилетний актер Иван Афанасьевич Дмитриевский, бывший некогда кумиром петербургской публики. Теперь это уже был «престарелый инвалид, шедший жертвовать государству драгоценные вознаграждения службы, трудов и крови — солдатские медали, украшавшие его грудь, в молодости геройскую, а ныне уже бессильную, но еще пламенеющую любовью к России».

Зрелище было великолепным. Публика, зачарованная игрой замечательного артиста, приходила в неистовство.

Не меньшее впечатление производил и балет. «Одно появление знамени с надписью „За отечество“ возбуждало слезы и неумолкаемые рукоплескания». Впрочем, публика рукоплескала не только актерам, но и предводителю петербургского ополчения генералу Кутузову, бывавшему в театрах. Екатерина Ильинична, как будто предчувствуя, что проводит с мужем последние дни в их жизни, постоянно просила сопровождать ее на спектакли.

Разумеется, не все шло гладко и просто. Некоторые из дворян, вступив в ополчение, предавались «пьянству и гульбе», а кое-кто из купцов в связи с возросшим спросом на оружие в несколько раз повысил на него цены. Генералу Кутузову пришлось наводить должный порядок среди офицеров и увещевать не в меру предприимчивых торговцев.

Однако вернемся к делам Кутузова — командующего сухопутными и морскими силами, в Петербурге, Кронштадте и Финляндии находящимися.

Располагаясь во втором эшелоне войск, обороняющих петербургское направление, части Нарвского корпуса в короткое время подготовили прочную оборону на ближних и дальних подступах к столице. Они представляли совместно с ополчением внушительную силу, не считаться с которой Наполеон не мог. Уже в это время некоторые из подчиненных Кутузову частей были направлены на усиление корпуса Витгенштейна, прикрывавшего петербургское направление от наседавших на него корпусов Удино, Макдональда и Сен-Сира.

Понимая, что в критической обстановке все силы петербургского направления должны быть слиты воедино, генерал Кутузов уделял сбору информации особое внимание, ему было важно знать детальную обстановку, складывающуюся перед Витгенштейном. С Петром Христиановичем Витгенштейном — человеком незаурядных воинских дарований — Михаил Илларионович был знаком еще во время пребывания в должности директора кадетского корпуса. Тогда молодой, отличившийся при взятии Дербента офицер прибыл в Петербург с известием о победе и ключами от крепости. При Павле I, попав под «высочайший гнев», Витгенштейн был «уволен от армии без прошения в отставку». Оказавшись впоследствии снова на службе, он сделал заметную карьеру.

Действия Витгенштейна на петербургском направлении не могли не вызывать одобрения у Кутузова-полководца. Наполеон, бросив главные силы на Москву, в то же время выделил три корпуса для действий под Петербургом, пытаясь окружить или прижать к своему левому крылу корпус, прикрывавший столицу.

Выполняя замысел Наполеона, войска Удино 27 июля заняли Полоцк и начали продвижение на Себеж и Псков. Одновременно по занятии Динабурга туда же с севера начал выдвижение корпус Макдональда. Над Витгенштейном нависла реальная угроза разгрома. В этой обстановке Петр Христианович принял смелое решение: двинулся навстречу Удино, чтобы отбросить его к Полоцку. 31 июля у деревни Клястицы произошел ожесточенный бой, в ходе которого французы потерпели решительное поражение, потеряв только пленными до тысячи человек. Поражение под Клястицами отрезвляюще подействовало на Макдональда, который вынужден был воздержаться от активных действий.

Победа под Клястицами дала огромный моральный стимул всей русской армии. Это была первая крупная победа русских войск, одержанная в то время, когда наши армии, действующие на московском направлении, беспрерывно отступали. Успех Витгенштейна оказался, однако, омрачен. На следующий день его авангард под командованием генерала Кульнева встретил главные силы французов и вынужден был отходить с большими потерями. В свою очередь авангард Удино, увлекшись преследованием, также натолкнулся на главные силы Витгенштейна и понес большой урон.

События эти огорчили Михаила Илларионовича еще одним прискорбным известием. Погиб генерал Яков Петрович Кульнев. К герою боев на Дунае и Шумле, воспитаннику Первого кадетского корпуса отношение Кутузова было особым. Яков Петрович во всем старался походить на Суворова, близко знал жизнь солдат, проявляя о них постоянную заботу, говорил с солдатами понятным им языком.

Не стало еще одного боевого друга Кутузова, Кульнева, его портрет и поныне украшает Военную галерею Зимнего дворца.

Между тем дружины ополчения усердно изучали военное дело. Ратники обучались на Измайловском, Семеновском и Преображенском «парадных местах» и в течение месяца были готовы к действию.

15 августа 1812 года петербургское ополчение принимало присягу. Местом для парада был избран огромный плац Семеновского полка (простиравшийся вдоль Загородного проспекта от Звенигородской улицы до Витебского вокзала). Митрополит Амвросий освятил знамена ополченских дружин. Александр I, объехав ряды ратников, выразил особое удовлетворение. Петербургское ополчение по вооружению, экипировке и подготовленности оказалось лучшим. По окончании церемониального марша присутствовавший на параде английский посол лорд Каткарт в изумлении воскликнул: «Это войско выросло из земли!» Позднее в императорском рескрипте на имя Кутузова будет сказано: «С удовольствием усмотрели мы в санкт-петербургском дворянстве то же самое рвение и усердие к нам и отечеству, которое видели в московском дворянстве, почему и поручаем Вам: губернатору, предводителям и всему здешнему благородному сословию объявить благоволение наше и признательность». О простом народе — «из земли», составляющем большую часть ополчения, император «забыл».

Не остался без царского внимания и предводитель ополчения. Самодержец, хоть и с опозданием, но «за успехи в командовании Молдавской армией» официально назначает Кутузова членом Государственного совета.

Предводительствовать в бою ратниками Михаилу Илларионовичу не пришлось. Однако ополчение, созданное «батюшкой Ларивонычем», оказалось крепким орешком для врага. Присоединенное к корпусу генерала Витгенштейна уже в октябре 1812 года в боях под Полоцком, оно проявило незаурядную стойкость. Находясь в колоннах, ратники бесстрашно выдерживали град пуль и картечи. Сбросив кафтаны, неистово дрались в рукопашном бою топорами. Истекая кровью, раненые продолжали сражаться, призывая своих товарищей на бой. Когда же случалось, что некоторые из них подавались назад, то всякий раз появлялся Бибиков, восклицая: «Стой, ребята!», «Куда вы?», «Мы же русские!», «Вперед! Ура!» — и ратники с мужеством бросались на врага.

«5-я дружина, атаковав колонну баварцев, преследовала их до Полоцка. Дружина полковника Дубянского в штыковой атаке опрокинула французов. Дружина полковника Николаева, пробивая путь штыками и топорами, первая ворвалась в Полоцк. Изумленные французы в ужасе восклицали: „Откуда взялись эти бородатые бесстрашные люди?!“»

Успехи «бородатым людям» давались, однако, нелегко. Полковник Чернов, имея в своей дружине поутру восемьсот человек, нашел к вечеру лишь девяносто шесть. Из шестнадцати офицеров остались в живых только двое. Так было от Полоцка до Кенигсберга, где из двенадцатитысячного ополченского войска осталось девятьсот человек. А потом был штурм Данцига. Граф Витгенштейн, видя, с каким бесстрашием бросаются ополченцы на явную смерть, вынужден был обратиться к подчиненным командирам, призывая их щадить ратников.

Так действовало в бою петербургское ополчение, созданное генералом Кутузовым. Неслучайно депутация ратников заняла потом почетное место в траурной процессии на похоронах полководца.

Тем временем события в действующей армии принимали для России угрожающий характер. По мере продвижения Наполеона на восток несостоятельность общих принципов военного руководства становилась все более очевидной. Даже наиболее преданные императору сановники А. А. Аракчеев, А. Д. Балашов и А. С. Шишков вынуждены были обратиться к нему с письмом, умоляя покинуть армию. В конце концов Александр I сам признал, что неопытность его в борьбе со столь серьезным противником, как Наполеон, может привести к нежелательным для отечества последствиям. Необходимость в опытном верховном командующем, способном успешно возглавить борьбу против наполеоновского нашествия, становилась явной. В это трудное для России время взоры многих были обращены к Кутузову. Имя его все чаще произносилось как в армии и светских кругах, так и в простом народе. Кутузов получал многие письма «с изъявлением прискорбия отсутствием его на главном театре войны». Такие же письма приходили к царю и в Комитет Министров.

Так, губернатор Москвы генерал от инфантерии Ф. В. Ростопчин прямо писал царю: «…Москва желает, государь, чтобы войсками начальствовал Кутузов и двигал наши силы, иначе не будет никакого единства, между тем как Наполеон соображает все. Он сам должен находиться в затруднительном положении».

Тем временем Михаил Илларионович, находясь вдали от главных событий войны, с горечью смотрел на повсеместное отступление русских.

Выбрать главнокомандующего было поручено специально созданному чрезвычайному комитету.

12 августа 1812 года в 7 часов пополудни комитет собрался в доме престарелого Н. И. Салтыкова. Совещались три с половиной часа. После ознакомления с донесениями главнокомандующих, партикулярными письмами и другими сообщениями, предоставленными графом А. А. Аракчеевым, комитет единогласно признал, что «… бывшая до сего недеятельность в военных операциях происходит от того, что не было над всеми действующими армиями положительной единоначальной власти, и сколь в настоящее время невыгодно сие власти раздробление, столь напротив того необходимо общее оной соединение». Основывая это заключение «на положении обстоятельств вообще и на том, что по действию разных армий на значительном пространстве они обязаны всегда согласовывать свои движения и действия одна с другой», комитет нашел необходимым: «1. Назначить над всеми войсками одного общего главнокомандующего. 2. Назначение должно быть основано на известных опытах в военном искусстве, отличных талантах, доверии общем и на старшинстве».

Кандидатуры здравствующих фельдмаршалов Н. И. Салтыкова и И. В. Гудовича (по причине преклонного возраста) обсуждать не стали, потому сразу перешли к обсуждению кандидатур «полных» генералов (Багратиона, Беннигсена и Тормасова).

Среди претендентов наиболее яркой была личность генерала от инфантерии князя Петра Ивановича Багратиона.

Достоинства этого выдающегося военачальника высоко ценились не только Суворовым, но и Наполеоном, утверждавшим, что «Багратион обладает в бою отличным глазомером».

Отпрыск обедневшей царской династии Багратидов, жизнь свою с армией Петр Иванович связал очень рано. Не имея, однако, ни протекции, ни богатства, только к тридцати годам ратной службы своей он дошел до майорского чина.

Военное дело молодой офицер познавал не в кадетских и пажеских корпусах, а на войсковом опыте. Запримеченный Суворовым, он становится сотоварищем его по всем походам. Из Италии Багратион вернулся «в блеске славы и сиянии почести». Однако надо сказать, что боевым опытом по руководству крупной массой войск (такой, как Большая действующая армия) Петр Иванович не обладал.

Стремительный и неустрашимый в бою, он, к сожалению, мало был сведущ в правилах высшей военной науки. К тому же горячность характера его, более или менее приемлемая для командующего полевой армией, вряд ли могла быть уместной для главнокомандующего объединенными силами.

Другим серьезным претендентом безусловно был генерал от кавалерии граф Александр Петрович Тормасов.

Участник многих войн и походов, в отличие от князя Багратиона, он обладал не только богатым боевым, но и изрядным административным опытом. Дважды побывал он в губернаторских креслах (Киева и Риги).

Вместе с тем членов комиссии не могли не смущать некоторые обстоятельства из биографии этого человека. Трижды он уволен был от службы «за дерзкие отзывы и неповиновение тем, кому подчинен был».

Вряд ли императору можно было рекомендовать на пост главнокомандующего Большой действующей армией столь независимого и смелого в суждениях о прямых начальниках генерала.

Еще меньше шансов утвердиться на посту главнокомандующего Большой действующей армией было у графа Л. Л. Беннигсена.

Ганноверец, перейдя в 1773 году на русскую военную службу (и превратившись в Леонтия Леонтьевича), также дослужился до чина генерала от кавалерии. Карьеру свою строил на успехах не столько истинных, сколько на мнимых. Интриган, рвущийся к власти, умело пользовался для этого особым расположением царя к иностранцам.

Однако члены комитета, конечно же, помнили как нерешительность его при Прейсиш-Эйлау, так и поражения во Фридландском сражении. К тому же если принять во внимание, что авторитета в армии Беннигсен не имел и, как «ливонский визир» Пален и Барклай, был также инородцем, то «немца на немца менять — только зря время терять».

Что же касается Дмитрия Сергеевича Дохтурова, то этот скромный и талантливый военачальник, герой Аустерлица и Фридланда, генерал, о котором младшие чины говорили: «Коли Дохтуров где станет, надобно туда команду с рычагами посылать, а так его не сковырнешь», в подчинении своем более корпуса никогда не имел.

Кандидатуру генерала Кутузова предложили последней. Но едва было произнесено его имя, как все члены комитета единодушно признали, что Михаил Илларионович соединил в себе все качества, необходимые для предводителя Большой действующей армии. Одновременно, «дабы не создавать неудобств в исполнении обязанностей главнокомандующего», генерала Барклая де Толли рекомендовано было «в любом случае от звания военного министра уволить».

Решение комитета было воспринято царем скептически. И тем не менее после трехдневных «раздумий» Александр I вынужден был назначить генерала Кутузова главнокомандующим Большой действующей армией.

20 августа Михаилу Илларионовичу велено было приехать на государеву дачу, что на Каменном острове, где царь и объявил ему о своем решении.

В тот же день командующим армиями Тормасову, Багратиону, Барклаю де Толли и Чичагову были направлены царские рескрипты: «Разные важные неудобства, происшедшие после соединения двух армий, возлагают на меня необходимую обязанность назначить одного над всеми оными Главноначальника. Я избрал для этого генерала от инфантерии князя Кутузова, которому и подчиняю все четыре армии, вследствие чего предписываю вам со вверенною вам армиею состоять в точной его команде».

Не на шутку напуганный ходом событий, царь через день издает еще один совершенно необычайный по тем временам рескрипт, разрешающий Кутузову в период следования его в действующую армию курьеров «с донесениями на имя царя останавливать и, распечатав, прочитывать и потом уже за своею печатью отправлять оные ко мне».

Исполнились чаяния народа, но не царя, принявшего решение о назначении Кутузова с большой неохотой. В письме к своей сестре великой княгине Екатерине Павловне он признавался: «В Петербурге я увидел, что решительно все были за назначение главнокомандующим старика Кутузова, это было общее желание. Зная этого человека, я… противился его назначению…» Еще более откровенно свое отношение к Кутузову царь выразил позднее в письме к Барклаю де Толли. Как бы оправдываясь перед ним, он писал: «…Обстоятельства были слишком критические. Впервые столица государства находилась в опасном положении, и мне не оставалось ничего другого, как уступить всеобщему мнению, заставив все-таки предварительно обсудить вопрос „за“ и „против“ в Совете, составленном из важнейших сановников империи. Уступив их мнению, я должен был заглушить мое личное чувство». Впрочем, уже и после указа о назначении Кутузова главнокомандующим во время встречи в финском городе Або с наследным принцем Швеции Карлом Юханом император предлагал ему пост главнокомандующего Большой действующей армией. Древние говорили: «Великий полководец есть самый драгоценный алмаз в короне государя». Судя по всему, Александр I не разглядел алмаза, будучи подслеповатым не только в прямом, но и в переносном смысле.

В Петербурге сообщение о назначении Кутузова было встречено «с ликованием, какого не имели после начала войны». Дом Кутузовых оказался «в осаде»: так много петербуржцев изъявляли желание высказать полководцу свои чувства. Михаил Илларионович, дабы успешно решить массу возникших в связи с предстоящим отъездом вопросов, вынужден был «укрываться» в доме Ивана Логиновича (сына адмирала Логина Ивановича Голенищева-Кутузова). В воспоминаниях Ф. Толстого (автора знаменитых медалей Отечественной войны 1812 года) о последних днях Кутузова в Петербурге мы читаем: «С назначением его главнокомандующим, последние два дня перед отправлением, провел он у Ивана Логиновича и Надежды Никитичны, по его желанию без свидетелей».

Известно также, что в эти дни Кутузов побывал в военном министерстве, где получил сведения о состоянии армии и подготовке резервов.

Несомненно, чтобы решиться возглавить борьбу против Наполеона в столь трудный для действующей армии момент, нужно было обладать огромным мужеством. И тем не менее Михаил Илларионович принял назначение спокойно, как нечто должное.

В канун отъезда в доме его собрались на прощальный вечер родственники, близкие и друзья. Весь воспрянувший, он уверенно говорил: «С божьей помощью надеюсь успеть».

Впрочем, не все обстояло так уж плохо. В тот же день, в связи с ратификацией Бухарестского мирного договора, оценив деяния Кутузова не только полководческие, но и дипломатические, император своим рескриптом возвел Михаила Илларионовича в княжеское достоинство с титулом «светлейшего».

В воскресенье, 23 августа 1812 года Дворцовая набережная Петербурга, где стоял дом Кутузовых, от Гагаринской пристани до Прачечного моста была запружена народом. Ждали отъезда полководца. Около девяти часов утра, простившись с родными и близкими, Михаил Илларионович сел в карету.

Вместе с ним ехал Александр Иванович Михайловский-Данилевский. Сугубо штатский человек, по окончании Геттингенского университета он занимал скромный пост помощника ученого секретаря канцелярии министра финансов. Отечественная война резко изменила его жизнь. Движимый патриотическими чувствами, и несмотря на слабость зрения, он вошел в число петербургских ратников. Запримеченный Кутузовым высокообразованный, одаренный молодой человек был определен в адъютанты. Вращаясь в высших военных кругах, ведя наиболее важные записи, Михайловский-Данилевский и после победоносного завершения Отечественной войны посвятит свою жизнь ее описанию.

Вследствие «великой тесноты» ехать пришлось шагом среди толп народа. Отовсюду раздавались возгласы с пожеланием доброго пути, здоровья, успехов и побед. Прибыв в Казанский собор, главнокомандующий отслужил торжественный молебен. Выходя из собора, обратившись к огромной массе собравшегося народа, сказал: «Меня посылают на великое дело!»

На подъезде к Ижоре генерал впервые воспользовался правами главнокомандующего. Вскрыв пакет встречного курьера из действующей армии, официально узнал о падении Смоленска. После глубокого раздумья с горечью произнес: «Ключ от Москвы взят». С трудом в последний раз оглядев знакомые и милые сердцу очертания Петербурга, приказал трогать. Вернуться живым сюда ему было уже не суждено.

 

Глава V

Главнокомандующий Большой действующей армией

Жизнь генерала Кутузова прошла в походах, войнах да дипломатических миссиях.

Частые разлуки его с семьей, тяжкие для него, были особенно тягостны Екатерине Ильиничне. Последний отъезд, связанный со вступлением полководца в должность столь же многотрудную, сколь и ответственную, вызвал особое ее волнение. Что ни говори, а лета были уже немолодые. Заканчивался седьмой десяток. Михаил Илларионович сетовал на свое постоянное одиночество: «Вот вам Аннушка, которую довольно долго продержал. Будучи постоянно в разлуке с моей семьей, я бываю бесконечно счастлив, когда смогу заполучить кого-нибудь из вас», — читаем мы в одном из его писем.

Летом 1812 года популярность полководца в Петербурге была особенно велика. От Кутузова ждали победы. Михаил Илларионович прекрасно понимал это — как и многое другое. Времена наполеоновской стратегии с низвержением неприятеля в едином генеральном сражении канули в Лету. Теперь, когда речь шла о судьбе отечества, необходимо было выиграть не баталию, а войну. Достичь же этого можно было лишь полным разгромом врага в ходе длительной и напряженной борьбы. Иными словами, Кутузов ранее Наполеона понял новые явления действительности и новые задачи в военном искусстве, противопоставив наполеоновской стратегии свою концепцию ведения войны. Еще в 1805 году он писал царю: «Не смею, однако ж, скрыть от Вас, Государь, сколь много предоставил бы я случаю, доверяя участь войны одному сражению».

Словом, стратегия Кутузова оказалась дальновиднее и совершеннее стратегии Наполеона.

29 августа Кутузов прибыл в действующую армию, которая находилась в ту пору на позициях у Царёва-Займища, выбранных Барклаем де Толли для генерального сражения.

Однако уже через два дня (после детального знакомства с обстановкой) был отдан приказ на очередной отход (и это несмотря на то, что до Москвы оставалось 160 километров!).

Решение это основывалось не только на недостатках избранной для сражения позиции. Основная причина заключалась в недостатке сил для генерального сражения. В армиях, принятых Кутузовым, насчитывалось только 95 тысяч человек. Из обещанных военным ведомством 65 тысяч корпуса Милорадовича прибыло всего 15 тысяч человек. Столько же прибыло и наспех подготовленных новобранцев из так называемой «второй стены обороны» московского губернатора Ростопчина.

И Кутузов (как и Барклай де Толли) вынужден был идти на столь же непопулярный шаг.

По ходу отступления было получено сообщение от полковника Толя о том, что в 12 километрах западнее Можайска (в 124 километрах от Москвы) найдена приличная позиция для генерального сражения, и Кутузов, опережая войска, поспешил туда.

Обзор местности оставил хорошие впечатления. В донесении царю Кутузов писал: «Позиция, в которой я остановился при деревне Бородино… одна из наилучших, которую только на плоских местах найти можно».

Действительно, место для сражения, выбранное бывшим кадетом Карлушей Толем, было удачным. Простираясь на восемь километров от Москвы-реки до Утицкого леса, оно давало возможность к размещению группировки с необходимой плотностью сил. Правый фланг позиции, упираясь в Москву-реку, исключал возможности для флангового обхода. Левый же фланг, упираясь в Утицкий лес, был в этом отношении менее обеспечен. Однако и здесь действия крупных сил противника были затруднены. Впрочем, для укрепления левого фланга можно было усилить оборону, создав здесь оборонительные укрепления. Было очевидно, что главные действия развернутся за овладение коммуникациями: Новой и Старой Смоленскими дорогами, то есть в центре обороны.

В целом, говоря о бородинской позиции, можно сказать, что благодаря рельефу, русские войска занимали господствующее над противником положение: будучи относительно равнинной, местность давала возможность маневрировать крупными массами войск, пехоты в батальонных построениях и каре. Отдельные холмы и кустарники способствовали скрытому размещению войск.

В то же время низменная пересеченная местность в расположении противника создавала ему ряд неудобств: была хорошо просматриваемой, к тому же перед позициями русских войск протекала речка Колоча и два ручья с довольно обрывистыми берегами.

Сразу же после выбора позиций были приняты меры по их инженерному оборудованию. Было начато строительство на левом фланге у деревни Семеновской оборонительных флешей (багратионовых флешей). Перед ними у деревни Шевардино — оборонительного редута. В центре обороны на высоте Курганной — опорного пункта с размещением здесь 18-орудийной батареи (батареи Раевского). По всей полосе обороны создавались отдельные групповые окопы. На правом же фланге — оборонительные люнеты (масловские люнеты), а на высотах у деревни Горки оборудовались позиции артиллерийских батарей для прикрытия реки Колочи.

Работы выполнялись инженерными частями армии с привлечением местного населения, московского ополчения и войск. И хотя к началу сражения завершить начатые работы не удалось, тем не менее время было использовано эффективно.

Теперь перед Кутузовым стала наиважнейшая задача — создание оборонительной группировки войск.

Руководствуясь поговоркой (им же созданной) «Полководец не может считаться побежденным до тех пор, пока у него есть резерв», Кутузов создавал оборону с глубоким построением войск. От тактического до армейского звеньев оборона строилась в две линии с выделением резервов. Кроме того, был создан общий (главный) резерв в составе двух пехотных корпусов, кирасирской дивизии и артиллерийского резерва (324 орудия).

Главный резерв расположен был в центре (позади войск) в готовности к действиям в любом из направлений. Кроме того, на правом фланге, также в резерве, находились два конных корпуса: казачий — атамана Платова и кавалерийский — генерала Уварова.

Оборона правого фланга и центра возлагалась на 1-ю Западную армию Барклая де Толли, левого фланга — на 2-ю Западную армию Багратиона.

С учетом значительной ширины полосы обороны 1-й армии здесь было создано две группы. Первой из них (ответственной за правый фланг) руководил генерал Милорадович, второй (ответственной за центр) — генерал Дохтуров.

Оборона района Утицы была возложена на отряд генерала Маркова.

Основная группировка войск прикрывалась с переднего края отрядами из егерских полков.

Штаб русской армии размещался в деревне Татариново, передовой командный пункт оборудован был на высоте вблизи деревни Горки. Общая глубина обороны достигала четырех километров.

Таким образом, Кутузов сконцентрировал силы свои в центре и на правом фланге с целью надежного прикрытия кратчайшего пути на Москву — Новой Смоленской дороги. К тому же расположенная здесь главная группировка создавала угрозу флангу и тылу противника в случае нанесения им главного удара по направлению Старой Смоленской дороги. Эту же группировку можно было (при необходимости) эффективно использовать при нанесении контрудара.

В целом построение обороны характеризовалось созданием четырех группировок войск: для обороны правого фланга, для обороны центра, для обороны левого фланга и общего (главного) резерва.

Усиленно готовился к предстоящему генеральному сражению и Наполеон. После рекогносцировки местности он пришел к выводу о неприступности правого фланга русских войск, потому для наступления по Новой Смоленской дороге силы его должны были свернуть вправо и предварительно овладеть Шевардинским редутом. Не имея возможности обойти русские войска, он должен был действовать фронтально с сосредоточением сил на узких участках наступления.

В целом замысел его состоял в том, чтобы нанести главный удар по левому флангу, смять его и, развивая успех в северо-восточном направлении, прижать группировку русских войск к Москве-реке и уничтожить ее, открыв тем самым путь на Москву. После решения этой задачи он был уверен в капитуляции русской армии.

Русская армия, имея в своем составе 120 тысяч человек при 640 орудиях, должна была выдержать натиск 135-тысячной группировки противника при 587 орудиях.

Такова была ситуация к началу Бородинской битвы (в соответствии с последними историческими исследованиями).

Бородинской битве предшествовал бой за Шевардинский редут. Здесь против 12-тысячного отряда генерал-лейтенанта Алексея Горчакова (племянника А. В. Суворова) Наполеон бросил силы общей численностью до 40 тысяч человек. Редут неоднократно переходил из рук в руки. К концу дня, оставив за собой руины укреплений, русские войска отошли на основной рубеж.

Шевардинские события дали возможность Кутузову более точно определить намерения противника и направление его главных усилий, выиграть некоторое время (сутки) для укрепления обороны и произвести частичную перегруппировку сил. Было усилено левое крыло переброской в район Утицы пехотного корпуса генерала Н. А. Тучкова, из артиллерийского резерва в распоряжение Багратиона была передана группировка артиллерии (168 орудий).

Теперь на рубеже противоборствующих сторон (как перед бурей) наступил штиль.

Каждая из сторон готовилась к решительной схватке. В канун сражения в стане русских войск проведены были богослужения. По переднему краю обороны прошел крестный ход с иконой Святой Смоленской Божией Матери. Во главе процессии шел главнокомандующий Большой действующей армией Михаил Илларионович Кутузов. Он же после обхода подолгу беседовал с войсками, вдохновляя их на предстоящую битву.

Вечером перед сражением (как и повелось на Руси) офицеры надели чистое белье, а нижние чины — чистые рубахи. Водка, привезенная артельщиками, оказалась ненужной. Русское воинство предпочитало идти в бой за Отечество свое со светлыми головами. Солдаты чистили оружие, точили штыки, подгоняли амуницию. Понимая, что в предстоящем сражении не все из них останутся живы, тихим голосом передавали они землякам своим слова любви, уважения и завещания родным и близким.

Нечто подобное происходило и в наполеоновском войске. Бонапарт, объезжая свои войска, обращался к ним с короткими и пламенными речами, призывая их к достижению победы в предстоящем сражении, с обещаниями всевозможных выгод, вытекающих из оного.

Вдохновленные речами императора и рекой льющегося вина, солдаты предавались бурному веселью у полевых костров.

С утра перед войсками, построенными в боевые порядки, зачитан был приказ императора Франции, встреченный дружными и громкими криками: «Ура!» и «Да здравствует император!»

На рассвете 7 августа 1812 года артиллерийская канонада возвестила о начале Бородинской битвы.

Надо сказать, что Наполеон, будучи артиллеристом по образованию и войсковому опыту, умело использовал этот род войск. Забегая вперед, отметим, что он сумел компенсировать меньшее число орудий более эффективным их использованием. В ходе сражения французская артиллерия произвела 91 тысячу выстрелов против 60 тысяч из русских орудий.

Первым перешел в наступление на Бородино корпус пасынка Наполеона Евгения Богарне. Французские войска переправились через реку Колоча, но были контратакованы и отброшены на противоположный берег. Основные события развернулись у Багратионовых флешей и Курганной высоты.

В 6 часов утра корпус «железного маршала» Даву (численностью в 28 тысяч человек при 100 орудиях) нанес удар по дивизиям М. С. Воронцова и Д. П. Неверовского.

Успеха противник не имел. Более того, контратакой был отброшен на исходные позиции. И Наполеон бросает сюда корпуса Нея и Жюно, усилив их кавалерией Мюрата.

Убедившись в том, что главный удар противник наносит по левому флангу, Кутузов усиливает его двумя пехотными корпусами и 100 орудиями из резерва.

В 8 часов в ходе третьей атаки на багратионовы флеши корпус генерала Понятовского начал атаку на деревню Утицы, пытаясь выйти в тыл армии Багратиона. Переведенным сюда корпусом генерала Тучкова он был отброшен. Все последующие попытки поляков были отбиты генералом Богговутом (сменившим раненого Тучкова) с находившимися здесь же ополченцами.

С 9 до 11 часов было проведено четыре безуспешные атаки на флеши и две столь же безуспешные атаки на Курганную высоту. Перед флешами и на Курганной высоте лежали тысячи убитых, но противник не продвинулся ни на шаг.

Около 12 часов началась восьмая атака на флеши — и сражение достигло своего апогея. Здесь на участке шириной в 1,5 километра против 18 тысяч русских воинов (при 300 орудиях) Наполеон бросил 45 тысяч человек и 400 орудий!

Завязалась ожесточенная схватка. Атаки следовали за контратаками. Поддерживаемые ураганным артиллерийским огнем воины дрались врукопашную. С обеих сторон вводились дополнительные силы. Флеши переходили из рук в руки. В одной из контратак командующий 2-й Западной армией генерал от инфантерии Петр Иванович Багратион был смертельно ранен.

Лишенные единого твердого руководства после ранения командующего, некоторые части начали отход, который мог бы иметь самые пагубные последствия. Положение спас принявший на себя командование 2-й армией генерал П. П. Коновницын.

Он отвел армию за Семеновский овраг, привел ее в боевой порядок, занял близлежащие высоты и организовал артиллерийское прикрытие. Все последующие попытки противника осуществить прорыв позиции русских войск на этом рубеже успеха не имели.

Стремясь завершить прорыв обороны русских войск, Наполеон, используя частичный успех на левом фланге, переносит основные усилия против центра обороны русских войск.

Здесь в направлении Курганной высоты (батареи Раевского) была создана группировка в 35 тысяч человек при 300 орудиях. Защитники центральной высоты, оказавшись в трудном положении (резервы Кутузова были израсходованы), отчаянно сопротивлялись.

Наполеон, уверенный в скорой победе, решается на ввод своего последнего резерва — гвардии. Прозвучала команда: «Гвардия, в огонь!» Однако как только полки гвардии двинулись вперед, адъютанты, мчавшиеся с левого фланга, закричали: «Казаки! Казаки! Казаки!» И гвардия была остановлена.

В этот критический момент битвы Кутузов идет на смелый шаг: направляет конные корпуса Платова и Уварова в обход левого фланга наполеоновской армии и внезапно атакует ее в районе Валуево — Беззубово.

Неожиданное появление русских войск в тылу вынудило Наполеона не только прекратить дальнейшие атаки 2-й Западной армии, отложив на два часа намеченную очередную атаку Курганной высоты, но и ослабить ударную группировку, направив часть сил из ее состава на усиление своего левого фланга. Этого времени хватило Кутузову для того, чтобы осуществить перегруппировку своих войск, усилить центр и левое крыло 2-й и 3-й пехотными корпусами.

В 14 часов войска противника начали очередную атаку Курганной высоты. Ценой огромных потерь ему удалось захватить батарею Раевского. Однако попытка развить успех была отражена кавалерийскими корпусами.

Здесь, на пространстве центральной высоты, произошла грандиозная кавалерийская сеча. В свете солнечных лучей, залпов сотен артиллерийских орудий, блеске кирас, шлемов, мечей и сабель высота казалась огненной. В кавалерийских схватках, как в древние времена, французские бароны, герцоги, графы и маркизы один на один вступали в схватку с потомками русских витязей. «Табуны лошадей без всадников, ошалелых от грома орудий и беспрерывной стрельбы, с окровавленными седлами и чепраками носились по Бородинскому полю».

На левом фланге русских войск 2-я Западная армия, в командование которой вступил генерал Дохтуров, стойко удерживала занимаемый ею рубеж.

К 18 часам 7 сентября 1812 года армия, возглавляемая Кутузовым, прочно оставалась на своих позициях.

Что же касается Наполеона, то он, опасаясь контрудара русских войск, пребывая за тысячи лье от Парижа, так и не посмел ввести в дело свой последний резерв — гвардию.

К исходу дня битва стала затихать. Французские войска, не добившись успеха, отошли на исходные позиции.

Русская армия тоже вышла на те позиции, что занимала перед началом битвы.

Таким образом, задача, поставленная Наполеоном — разгромить русскую армию в генеральном сражении, — не была им решена.

Задача же Кутузова — не допустить разгрома русской армии в генеральном сражении — была решена им успешно.

Несколько позже главные действующие лица Бородинской битвы дадут такую оценку этого исторического события.

Наполеон: «Из всех моих сражений самым ужасным было то, которое я дал под Москвою. Французы показали себя в нем достойными одержать победу, а русские — стяжали славу быть непобежденными».

Кутузов: «Баталия, 26 числа бывшая, была самая кровопролитнейшая из всех тех, которые в новейших временах известны. Место баталии нами удержано совершенно, и неприятель ретировался тогда в ту позицию, в которую пришел нас атаковать».

Между тем потери русской армии в Бородинском сражении были огромны. Армия недосчиталась 55 тысяч человек, что составляло почти половину ее состава. На исходе оказались боеприпасы, продовольствие и фураж.

Под ружьем у Кутузова оставалось 65 тысяч человек.

Что же касается французской армии, то потери ее были тоже немалые (более 50 тысяч человек), что составляло около 39 процентов ее состава. Следовательно, Наполеон имел к концу битвы почти 85 тысяч человек.

С учетом же не принимавших участия в битве двух дивизий (пребывавших на марше: первой дивизии молодой гвардии генерала Делаборде и итальянской дивизии генерала Д. Пино) численность группировки Наполеона достигала 95 тысяч человек, что почти в полтора раза превышало состав русских войск, то есть соотношение сил складывалось гораздо худшее, чем к началу Бородинского сражения. Особенно большие потери были во 2-й Западной армии. Здесь некоторые подразделения вообще перестали существовать, а отдельные части и соединения существовали номинально.

Оценив обстановку, Кутузов (несмотря на стремление многих продолжить сражение) принял решение отвести войска на новый рубеж с целью выиграть время, сблизиться с резервами и дать очередное генеральное сражение за Москву у стен Первопрестольной.

Таким образом, причина оставления бородинских позиций была в необеспеченности действующей армии резервами. Несмотря на то что уже шел третий месяц войны, военное ведомство и Его Императорское Величество не могли решить эту архиважную задачу. При этом на южном фланге по-прежнему в полном бездействии пребывала Дунайская армия адмирала Чичагова, да и 3-я Западная армия особыми потерями не понесла.

Словом, в те дни, когда Петербург и Россия ликовали, восхваляя Бородинскую битву, а Екатерина Ильинична принимала поздравления в связи с присвоением ее мужу фельдмаршальского звания, русская армия находилась в десятках верст от Бородино. В ночь с 7-го на 8 сентября, оставив Бородинское поле, отбиваясь от наседавшего авангарда Мюрата, приближалась она к Москве, а точнее — к позициям у деревни Фили, кои выбраны были для очередного сражения начальником главного штаба Большой действующей армии генералом от кавалерии Л. Л. Беннигсеном.

К великому сожалению, Леонтий Леонтьевич Беннигсен в очередной раз проявил свою полководческую несостоятельность. Позиция, выбранная им, оказалась крайне невыгодной.

Простираясь по фронту на шесть километров, для армии, потерявшей почти половину своего состава, она была велика. Левый фланг ее был практически открытым. Глубина же позиций составляла всего два километра, упираясь в крупную водную преграду — Москву-реку, через которую имелось лишь восемь наплавных мостов, не приспособленных для переправки по ним тяжелых грузов: артиллерии, обозов, а также кавалерийских корпусов.

Спуски к мостам были крутыми, доступными лишь для пехоты. Позиции пересекались идущими с запада на восток двумя извилистыми речками и большим количество оврагов и рвов, что затрудняло маневр войск и к тому же создавало условия для просачивания противника в глубь обороны. Эти же обстоятельства препятствовали действиям пехоты в бою в колоннах и каре. Местность не позволяла занять господствующее положение над противником, могла хорошо просматриваться им, и войска и артиллерийские позиции, расположенные здесь, могли быть подвержены губительному артиллерийскому огню.

Конечно, в случае неудачи в сражении переправить армию на противоположный берег реки было бы невозможно. При этом переправившаяся часть войск была бы несомненно потеряна при преодолении ею такого крупного города, как Москва.

Возможность второго генерального сражения и участь Москвы решено было обсудить на военном совете в Филях, что состоялся 13 сентября в избе крестьянина Андрея Фролова. По свидетельству очевидцев, в ожидании приезда Беннигсена Кутузов пребывал в расстроенных чувствах. Задуматься же было над чем. Несмотря на огромную настойчивость, просьбы и мольбы, армия не получила в пополнение ни одного человека. Предстояло решиться — принимать ли сражение в невыгодной позиции с противником, имеющим полуторное превосходство в силах.

По прибытии Беннигсена военный совет в составе М. И. Кутузова, Л. Л. Беннигсена, М. Б. Барклая де Толли, Д. С. Дохтурова, П. П. Коновницына, Н. Н. Раевского, А. И. Остерман-Толстого, Ф. П. Уварова, А. П. Ермолова и К. Ф. Толя был открыт.

Открывая военный совет, Кутузов особое внимание обратил на необходимость сохранения армии.

Затем слово было предоставлено автору позиций для сражения. Восхваляя выбранное им место, Беннигсен предложил для обсуждения вопрос: «Выгодно ли сразиться под стенами Москвы или оставить ее неприятелю без боя?»

Пользуясь правом председателя военного совета, Кутузов прервал Беннигсена и поставил другой вопрос: «Ожидать ли нападения неприятеля в невыгодной позиции или отступить за Москву?»

Дискуссия началась с выступления командующего 1-й Западной армией генерала Барклая де Толли. Преодолевая волны очередного приступа лихорадки, Михаил Богданович заявил: «Позиция для сражения непригодна: в случае неудачи вся армия была бы уничтожена на ней до последнего человека». И далее: «Защищая Москву, мы не спасем Россию… но, сохранив армию, мы приобретем возможность продолжать войну, коя с присоединением с резервами может завершиться сохранением армии и Отечества».

Мнения участников совета разделились. При этом некоторые из них предлагали свои варианты. Тот же Беннигсен предложил вместо оборонительного — наступательный вариант. Кроме Кутузова и Барклая за отступление высказались Остерман-Толстой, Раевский и Толь.

Против отступления были Беннигсен, Дохтуров, Коновницын, Уваров и Ермолов.

Последним говорил Кутузов: «С потерею Москвы не потеряна Россия. Первою обязанностью поставляю сохранить армию и сблизиться с войсками, идущими к нам на подкрепление. Самим уступлением Москвы приготовим мы гибель неприятелю. Знаю, ответственность обрушится на меня, но жертвую собою для блага Отечества. Приказываю отступать». И чуть помолчав: «За разбитые горшки и отвечать, и платить придется мне».

Принять столь роковое решение на оставление Москвы было непросто.

Генералу Остерману-Толстому, человеку редкой храбрости, проголосовавшему за оставление Москвы без боя, в последующем постоянно и казалось, что армия считает его трусом.

Генерал Коновницын, уже после войны предвосхищая ответ на заданный вопрос о военном совете в Филях, восклицал: «Совесть моя чиста, совесть моя чиста. В военном совете в Филях я был против сдачи Москвы. Совесть моя чиста».

Командир 8-го корпуса генерал Бороздин открыто называл приказ Кутузова о сдаче Москвы предательским.

Сам же Кутузов, после принятия решения о сдаче Москвы, много плакал, позднее заявив: «Я весил Москву с целой Россией и со свободой Европы».

Недруги же Кутузова уверяли: «Отступив после Бородинского сражения, Кутузов тем подтвердил свое поражение в Бородинской битве, а оставив без боя Москву, не только нанес непоправимый ущерб нации, но и подорвал боевой дух армии».

А пока Петербург и вся страна были поражены. Особое негодование выражал царский двор. Специальное заседание Комитета Министров постановило: «Комитет полагает предписать главнокомандующему армиями, дабы, во-первых, доставил сюда он протокол того Совета, в коем положено было оставить Москву неприятелю без всякой защиты, и, во-вторых, чтобы на будущее время всегда присылал он полные о всех мерах и действиях своих сведения». Царь угрожающе писал Кутузову: «Вы… обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы…»

Но Кутузов имел право на столь ответственное решение. Более того, решиться оставить Москву мог только Кутузов. Он был человеком, обладавшим полным доверием армии и народа, способным правильно оценить сложившуюся обстановку, твердо уверенным в том, что содеянное им оправдается всем последующим ходом событий.

В ночь на 14 сентября 1812 года русская армия покидала Москву. К исходу дня главные силы ее были в 15 верстах восточнее древней столицы. После второго суточного перехода, оставив часть арьергарда для «фальшивого движения, дабы увлечь за собой неприятельские отряды», совершенно неожиданно для окружающих Кутузов резко изменил движение войск. Армия форсированным маршем перешла на Тульскую, а затем на Калужскую дорогу и 2 октября сосредоточилась в Тарутине.

В Москву вступил неприятель.

С приходом французов начались пожары, грабежи, мародерство и насилия. Москва горела целую неделю, и целую неделю Наполеон, казалось, праздновал свою победу. Но тщетно авангард его разыскивал русскую армию к востоку от Москвы. Нигде не было и признаков ее. Русское войско «исчезло бесследно».

Между тем в результате гениально задуманного и блестяще осуществленного флангового марш-маневра оно оказалось юго-западнее Москвы, в исключительно выгодном стратегическом положении.

Став лагерем в Тарутине, Кутузов не только прикрыл оружейные заводы Тулы, литейные — Брянска и военные запасы Калуги, но и отрезал от Наполеона чрезвычайно важные в военном и экономическом отношении южные районы России. Находясь здесь, он мог пополнять армию резервами, оружием, продовольствием, одеждой, обувью, фуражом и обозом, свободно маневрировать своим стратегическим резервом — 3-й Западной и Дунайской армиями. К тому же русские войска нависали над Смоленской дорогой — основной коммуникацией, связывавшей французскую армию с ее тылом и оказавшейся объектом активного действия партизан. Имея в своем тылу главные силы русской армии, Наполеон не мог что-либо предпринять и на петербургском направлении.

Словом, армия Наполеона оказалась в кольце, образованном русскими войсками и партизанскими отрядами. Поражение ее было только вопросом времени. «Каждый день, проведенный нами в этой позиции, был золотым для меня и для войск, и мы хорошо им воспользовались», — писал полководец. Время работало на Кутузова.

Осенью 1812 года царь, снова проявив невежество в стратегии ведения войны, потребовал от главнокомандующего немедленных наступательных действий, «дабы успокоить Россию», на что Кутузов отвечает: «Дело надо вести к тому, чтобы Россию спасти, а не успокаивать ее».

Кутузовский маневр с оставлением Москвы и выходом русских войск в Тарутино, во фланг неприятеля, одним из первых оценил Наполеон. «Ваша хитрая лиса — Кутузов меня сильно подвел своим фланговым маршем», — сказал он позднее. Окончательно осознав, что оказался в западне, уготованной Кутузовым, и пытаясь склонить главнокомандующего русской армией к переговорам о почетном мире, он писал: «Князь Кутузов! Посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров о многих важных делах. Хочу, чтобы Ваша светлость поверили тому, что он Вам скажет, особенно когда он выразит вам чувства уважения и особого внимания, которые я с давних пор питаю к вам. Не имея сказать ничего другого этим письмом, молю всевышнего, чтобы он хранил вас, князь Кутузов, под своим священным и благим покровом».

Попытки Наполеона достичь «благоугодного мира» успехов не имели.

В сентябре 1812 года в Петербурге горячо обсуждались не только Бородинское сражение, но и «тарутинские баталии». Поводов же для разговоров было достаточно. Еще бы! Оставил пост главнокомандующего 1-й армией генерал Барклай де Толли; уволен от армии «по участившимся болезненным припадкам» начальник штаба Беннигсен. «…Бешеный Федька Ростопчин перед оставлением штаб-квартиры главнокомандующего сжег свое имение», — писал современник.

Причиной отставок и перемещений, произведенных главнокомандующим, была сильная оппозиция во главе с английским «посланником» при действующей армии сэром Робертом Вильсоном, мечтавшим «о победе Англии над Наполеоном ценой разорения и любых жертв России». К тому же от недругов Михаила Илларионовича в Петербург шли письма, в которых уверялось, что Кутузов, «достигнув крайних целей своих желаний, утвердившись в должности главнокомандующего, проводит время в совершенном бездействии». Тот же Ростопчин, оказавшись в немилости у главнокомандующего за неспособность в подготовке ополчения, теперь писал царю: «Вот уже дня четыре Кайсаров подписывает все бумаги, подделывая подпись Кутузова… он только ест и спит полный день». Особую помеху Кутузову представлял генерал Беннигсен, который, по словам К. Клаузевица, всячески старался «получить возможность при случае самому протиснуться на первое место». В оппозиции Кутузову оказался и Барклай де Толли, считавший тарутинский маневр неидеальным, недовольный реорганизационными мероприятиями в действующей армии, возмущенный деятельностью (а точнее — бездеятельностью) начальника главного штаба, болезненно переносивший несправедливости по отношению к нему. К этому надо добавить и окончательно измотавшую генерала болезнь. В такой обстановке Кутузов вынужден был предпринимать ответные меры.

Первым действующую русскую армию, ссылаясь на состояние здоровья, достойно покинул Михаил Богданович Барклай де Толли.

Между тем русская армия и ее главнокомандующий отнюдь не предавались «тарутинскому безделию». Кутузов не спал, а умело управлял губерниями, оказавшимися на военном положении, провел решительную реорганизацию действующей армии, содействовал развитию партизанской борьбы. Войска пополнялись резервами, обучались, создавались запасы оружия, пороха, снаряжения и провианта.

В октябре русские войска наносят первый ощутимый удар врагу у речки Чернишня. Полковник А. Ф. Мишо, доставивший в свое время в Петербург прискорбное известие об оставлении Москвы, теперь доставил сюда же сообщение о первой победе. Император, только что отправивший Кутузову очередное гневное письмо, награждает главнокомандующего золотой шпагой, украшенной алмазами, и лавровым венком.

Вслед за тем Кутузов вручает начальнику штаба своего «алмазные знаки к ордену Святого Андрея Первозванного» с изобличением Беннигсена в непорядочности. (Дело в том, что одновременно к награде Беннигсена император приложил и письмо-кляузу его на Кутузова.) После чего Беннигсену в Большой действующей армии делать было нечего.

Вскоре даже малосведущим в военном деле людям стало ясно, что Кутузов превосходит Наполеона в военном искусстве. После поражения в сражении при Малоярославце, имевшем место с 24 по 26 октября, «непобедимая армия», непрерывно преследуемая русскими войсками и партизанами, в весьма жалком виде уходила из России по разоренной ею же Смоленской дороге.

Об этом кульминационном моменте борьбы Кутузов доносил в Петербург: «Сей день есть один из замечательнейших в сию кровопролитную войну, ибо потерянное сражение при Малоярославце повлекло бы за собою пагубнейшее следствие и открыло бы путь неприятелю через хлеборобнейшие наши провинции».

Что же касается Наполеона, то, по словам Сегюра, «с сего момента он стал видеть перед собою только Париж, так же как, уезжая из Парижа, он видел перед собой только Москву».

Затем последовали победы под Красным, на Березине, в междуречье Березины и Немана. Преследуя противника флангово и фронтально, не допуская ни малейшей возможности к сопротивлению, войска во главе с Кутузовым стремительно гнали врага.

Любопытное сравнение. Русская армия, отступая от Немана до Тарутина, сохранив свою боеспособность, преодолела это расстояние почти за три месяца.

«Гениальный» Наполеон, отступая, преодолел этот же путь на месяц быстрее, полностью потеряв свою «великую и многоликую».

И хотя не все происходило идеально гладко, в частности, полностью окружить французскую армию восточнее Березины не удалось, тем не менее в декабре враг был изгнан из пределов России, о чем 19 декабря Кутузов доносил царю: «Исполнились слова Вашего Императорского Величества: усыпана дорога костями неприятельскими! Да вознесет всякий россиянин благодарственные молитвы ко всевышнему, а я посчитаю себя счастливейшим из подданных, быв избран благодетельной судьбою исполнителем Высочайшей воли Вашего Императорского Величества».

22 декабря 1812 года фельдмаршал Кутузов оповестил русский народ и армию о полной победе над врагом: «Война окончилась за полным истреблением неприятеля».

В приказе же своем по армии он призывает войска: «Потщиться довершить поражение неприятеля на собственных полях его».

Зимой 1813 года русская армия победоносно пронесла знамена свои по освобожденным ею странам Европы.

Европа, ликуя, радостно встречала своих освободителей. И всюду славу русского оружия соединяли со славой русского полководца. При появлении главнокомандующего повсеместно раздавались возгласы: «Ура Кутузову! Да здравствует великий Кутузов!»

«Вообразить нельзя, как мы приняты в Пруссии, — писал Михаил Илларионович в Петербург. — Никогда ни прусского короля, ни его войска так не принимали». И далее: «В Шлезии мне очень приятно, как возвышают дела наши. Сегодня дам с двадцать съехались издалека и собрались перед окошком. Увидя, наконец, что я долго не показываюсь, просили адъютантов, чтобы я подошел к окошку. Я их позвал к себе и слышал множество комплиментов, что они приехали видеть своего избавителя, что им теперь не надобно смотреть на портреты мои, что мой образ запечатлен в сердцах их».

Кстати, о портретах. В другом письме к Екатерине Ильиничне Кутузов написал: «Пришли, пожалуйста, несколько, хотя три экземпляра, ежели есть, моих гравированных портретов. Из России пишут незнакомые и просят. А вот как в Берлине награвировали по расспросам, посылаю; достану да пришлю таких, что в разных костюмах, и в шубе, и бог знает как. Есть такие, что и не две копейки…»

Небезынтересно заметить, что находившийся при главном штабе поэт В. А. Жуковский после сражения под Красным посвятил Кутузову стихотворение «Вождю победителей». Размноженное в виде листовок в походной типографии, оно высоко оценивало стратегию главнокомандующего русской армией.

Однако слава и похвалы не вскружили голову полководцу. В ответ на хвалебную оду Д. И. Хвостова Михаил Илларионович писал: «Вы как бы возвышаете меня пред Румянцевым и Суворовым. Много бы я должен был иметь самолюбия, если бы на сию дружескую мысль вашу согласился. И если из подвигов моих что-нибудь годится преподанным быть потомству, то оно только оттого, что я силюсь по возможности моей и по умеренным моим дарованиям идти по следам сих великих мужей». В письме же к Г. П. Ермолову он как бы признается: «Похвалы, которыми я удостаиваюсь нередко от соотечественников моих, разделяю с моими сподвижниками, коих храбрости обязан я тем, что все надежды мои вижу увенчанными успехом».

Популярность Кутузова оказалась не по душе царской фамилии. Вот что писала царю его сестра, великая княгиня Екатерина Павловна: «Радость всеобщая, а фельдмаршал озарен такой славой, которой он не заслуживает: зло берет видеть, как все почитание сосредоточивается на столь недостойной голове».

Александр I, обеспокоенный популярностью полководца, стремится ограничить права, предоставленные ему Положением о Большой действующей армии. Он создает особый комитет из трех сенаторов, дабы поставить деятельность главнокомандующего под контроль.

Вместе со всеми успехам войска российского радовалась и семья Михаила Илларионовича, уважение и интерес к которой в Петербурге нарастали с каждым днем. Интерес к семье объяснялся и новостями, «из первых рук полученными» — из частных писем главнокомандующего.

Михаил Илларионович постоянно беспокоился о домашних делах. Насколько это представлялось возможным, высылал деньги для уплаты долгов. Но с чувством собственного достоинства он писал Екатерине Ильиничне: «…Я мог бы гордиться тем, что я первый генерал, от которого бежит гордый Наполеон».

Из писем же к Екатерине Ильиничне Петербург знал и то, что в отношениях Кутузова с императором «по-прежнему бывает розно». Надо сказать, что письма теперь были более редкими и краткими. Однако, понимая чрезмерную занятость супруга и его затруднения со зрением, Екатерина Ильинична принимала это как должное. Впрочем, некоторые из писем писались теперь князем Николаем Даниловичем Кудашевым — зятем Кутузовых, пребывавшем в то время в свите главнокомандующего. Храбрый и способный генерал погиб позднее в битве под Лейпцигом. Еще одна дочь Михаила Илларионовича овдовела в ходе наполеоновских войн.

Говоря о письмах Кутузова к семье, хотелось бы отметить особую привязанность его к дочери Елизавете и ее детям. По словам современников, Елизавета Михайловна была чрезвычайно похожа на отца не только внешне, но и по характеру. Позднее она стала большим другом Александра Сергеевича Пушкина, была хорошо знакома с известным живописцем, автором «Последнего дня Помпеи» Карлом Петровичем Брюлловым, много сделала для облегчения участи ссыльного поэта-декабриста Федора Николаевича Глинки. Не без ее помощи Федор Николаевич оказался женат на дальней родственнице Кутузовых Авдотье Павловне Голенищевой-Кутузовой, позднее писательнице, авторе повестей и рассказов «Графиня Полина», «Катя», «Домашняя знакомая» и других. Столь же большое участие Елизавета Михайловна проявила и к брату Федора Глинки — Сергею Николаевичу, когда он, будучи цензором, пропустил в печать материал, стоивший ему отрешения от должности. С просьбой о хлопотах к ней обращался Вяземский, с которым был полностью солидарен и Пушкин.

Дочь же Елизаветы — Дарья (Долли), к которой так же часто обращался в письмах Михаил Илларионович, послужила в какой-то мере прообразом героинь пушкинских произведений «Египетские ночи», «Мы проводили вечер на даче», а также Татьяны Лариной в «Евгении Онегине».

Дочери Елизаветы Михайловны Екатерине Пушкин посвятил стихотворение «Циклоп».

Однако вернемся к петербургским делам Екатерины Ильиничны. Теперь статс-даме двора приходилось принимать бесчисленные поздравления то по поводу побед предводимых супругом войск, то с пожалованием наград, в результате чего Михаил Илларионович становится полным георгиевским кавалером, то по причине добавления к фамилии Голенищевых-Кутузовых почетной приставки Смоленские. Перед женой главнокомандующего радушно открывались двери петербургских салонов. Побывать в гостях у Кутузовых почиталось за честь. Здесь собирались лучшие литераторы столицы. Иван Крылов читал свои басни, прославляя мудрость и решительность Кутузова и высмеивая Наполеона. Друг дома поэт Гаврила Романович Державин любезно преподносил новые оды («На парение орла» и «Гимн лироэпический на прогнание французов из Отечества»), восхваляя Кутузова-полководца.

Михаил Илларионович не только с удовольствием получал письма от петербургских друзей, но и охотно отвечал им. Тронутый вниманием Державина, он писал:

«Милостивый государь мой Гавриил Романович!

Письмо вашего высокопревосходительства имел я честь получить. Хотя не могу я принять всего помещенного в прекрасном творении вашем „На парение орла“ прямо на мой счет, но произведение сие, как и прочие бессмертного вашего пера, имеет особенную цену уважения и служит новым доказательством вашей ко мне любви. Сколько же лестен и приятен для меня гимн ваш, коего один токмо экземпляр собственно для меня получил я чрез Петра Петровича Коновницына, но не более, как пишете вы, о чем сожалея, весьма бы желал присылки оных. Повторяя чувства совершенной моей благодарности на ваше ко мне расположение, имею честь быть с истинным почтением и преданностью, милостивый государь мой, вашего превосходительства всепокорный слуга».

Особенно нравилась Михаилу Илларионовичу басня Крылова «Волк на псарне» — одна из популярнейших в то время как в столице, так и в армии. По рассказам очевидцев, после сражения под Красным Кутузов читал ее перед собравшимися офицерами, при этом при словах: «Ты сер, а я, приятель, сед» — снял шапку, показывая свою седую голову.

Впрочем, к Екатерине Ильиничне шли не только за новостями, но и за помощью. По ее просьбе Михаил Илларионович хлопочет об увеличении пенсии вдове Бунина, беспокоится о положении оказавшегося в плену у французов генерала Павла Алексеевича Тучкова. Семьи Кутузовых и Тучковых были дружны с давних времен. (Илларион Кутузов и Алексей Тучков — воспитанники инженерной школы и генерал-поручики инженерных войск — были сподвижниками Румянцева.) В Отечественную войну 1812 года в действующей армии оказалось четверо генералов Тучковых. При этом в третьем пехотном корпусе Николая Алексеевича Тучкова было еще два брата — Павел и Александр.

Генерал-майор Павел Тучков, командуя отрядом арьергарда, 7 августа 1812 года задержал в трудном бою главные силы Наполеона, рвавшиеся к Большой Смоленской дороге, по которой в то время отходила 1-я Западная армия. Бой длился весь день. Несмотря на контузию, генерал не покинул поле сражения. В последней контратаке, раненный пулей в голову и штыком в бок, он потерял сознание, был поднят неприятелем и взят в плен. В Бородинском сражении смертельное ранение получил командир корпуса Тучков-старший. А тремя часами до этого, спеша на помощь Багратиону, бригада генерала Александра Тучкова с ходу атаковала врага. В трудный момент боя командир бригады «бросился в самое пекло со знаменем в руках и тут же рухнул, сраженный картечью».

Потеря трех братьев в течение трех недель войны не могла не взволновать Михаила Илларионовича и Екатерину Ильиничну, близко знавших эту семью.

Заметим, что жена Александра Тучкова — Маргарита Михайловна (урожденная Нарышкина), похоронив после войны единственного сына и простившись с братом, полковником М. М. Нарышкиным, (осужденным по делу декабристов на ссылку в Сибирь), основала на месте гибели мужа монастырь, став его настоятельницей. Глядя на сохранившийся до наших дней портрет игуменьи Марии, трудно поверить, что эта женщина ранее была известна в Петербурге «своей красотой, грацией, веселостью, удивительной музыкальностью и прекрасным голосом».

Из писем же к Екатерине Ильиничне Петербург узнал о дипломатической победе Кутузова — о подписании трактата с Пруссией, что дало «под его команду тысяч сто войску». Общее же руководство над русско-прусской группировкой войск возложено было на Кутузова.

Говоря об отношениях с прусским монархом, хотелось бы отметить любопытную деталь. Фридрих Вильгельм III, очевидно, отдавая дань уважения русскому народу — единственной нации, успешно противостоявшей Наполеону и сыгравшей решающую роль в избавлении европейских стран от французского господства, — предпочитал разговаривать с главнокомандующим союзными армиями на его родном языке. Более того, бо́льшую часть своей переписки с прусским монархом (несмотря на прекрасное знание немецкого языка) Кутузов также вел на русском. По-видимому, осведомленный о трудном финансовом положении семьи полководца король предлагал Кутузову принять от него в дар поместье и немецкое дворянство. Как истинный патриот России, Михаил Илларионович отказался от столь лестного предложения, о чем писал Екатерине Ильиничне: «Желает король иметь меня своим согражданином и утвердить за мною имение в Пруссии. Я его благодарил так учтиво, как надобно, сказав, однако же, что император Александр никогда не допустит, чтобы я или кто-либо из детей моих в чем-нибудь нуждался».

Кутузов вновь ошибся в оценке достоинств царя. Лишь через два года после смерти полководца царское правительство отпустило Екатерине Ильиничне сто пятьдесят тысяч рублей для уплаты долгов. Но поскольку денег этих не хватило, то в августе того же года имения, ранее пожалованные Кутузову, были приобретены казной. Вдова полководца осталась без достаточных средств к существованию, уповая лишь на пожалованную ей пенсию.

Между тем тяжесть огромной ответственности Кутузова давала себя знать. В письмах Михаила Илларионовича в Петербург все более чувствовалась усталость: «А я все скитаюсь, окружен дымом, который называют славою. Но к чему постороннему не сделаешься равнодушным! Я только тогда щастлив, когда думаю о своем семействе». И далее: «…Покой мне нужен, я устал, как давно мне не было покою».

В апреле 1813 года по Петербургу поползли слухи о тяжелой болезни полководца. Достигли они и дома Кутузовых. Екатерина Ильинична и дочери ее были в отчаянии.

Правда, вскоре от Михаила Илларионовича пришло письмо, но опасений за жизнь его оно не рассеяло. «Я тебе, друг мой, пишу в первый раз чужою рукою, чему ты удивишься, а может быть, и испугаешься. Болезнь такого рода, что в правой руке отнялась чувствительность перстов», — говорилось в нем.

Затем слухи пошли самые противоречивые. Одни утверждали, что жизнь Кутузова якобы оборвалась, другие уверяли, что этого не могло быть, поскольку доподлинно известно об отдаваемых главнокомандующим приказах войскам.

«Несколько дней уже другого занятия в городе нет, как с утра до вечера друг другу посылают записки, ездят, ходят, чтобы узнать, каков князь, — писала находившемуся в свите императора государственному секретарю А. С. Шишкову его жена. — Вчера я видела княгиню, она очень жалка… Надеется, страшится и, кажется, сама видит, что к пустым утешениям прибегает. Дети все плачут чрезвычайно, и особливо Толстая (дочь Михаила Илларионовича)».

Что же происходило в эти дни с Кутузовым?

Известно, что, преследуя врага, русская армия в апреле 1813 года вошла в Силезию. Авангард генерал-лейтенанта Ф. Ф. Винценгероде и гвардия 4 апреля вступили в город Бунцлау. Вместе с войсками туда же прибыли Кутузов и свита Александра I. Под штаб-квартиру главнокомандующего был выбран двухэтажный особняк майора фон дер Марка, что на углу Николаевской и Замковой улиц.

5 апреля главнокомандующий выехал на совещание русского и прусского монархов в город Гейнау. Приехав, он остановился в доме неподалеку от монаршей резиденции. Весть о появлении Кутузова моментально облетела город. Направляясь на совещание, фельдмаршал был приятно поражен огромным стечением народа, горячо приветствовавшего его. Будучи человеком отзывчивым на добрые чувства, Михаил Илларионович обратился к собравшимся с речью. По-видимому, здесь, легко одетый (несмотря на сырую с дождем и снегом погоду), он и простудился. Уже в перерыве совещания фельдмаршал почувствовал недомогание. Отправляясь в обратный путь в открытых дрожках, он еще сильнее простыл.

Вернувшись в Бунцлау, почувствовав себя нездоровым, от ужина отказался, что очень удивило приближенных: несмотря на свои лета, фельдмаршал отличался «крепостью телесных сил и присутствием духа. Способность к понесению трудов воинских и всегдашняя бодрость не покидали его».

Хотя на другой день состояние его не улучшилось, Михаил Илларионович продолжал оставаться на ногах. После приема лекарств 7 апреля он почувствовал себя несколько лучше и собирался переезжать совместно с главной квартирой в Дрезден, однако в самый последний момент решил задержаться еще на несколько дней до полного выздоровления. Но 20 апреля Кутузов почувствовал себя хуже. Болезнь настолько обострилась, что он окончательно слег.

Находясь в тяжелом состоянии, главнокомандующий продолжал руководить армией: принимал донесения, отдавал распоряжения, вел переписку с царем. Однако желаемого облегчения в болезни не наступало, и 22 апреля Кутузов пишет императору: «Я в отчаянии, что так долго хвораю и чувствую, ежедневно ослабеваю. Я никак не могу ехать дальше, даже в карете. Между тем надобно стараться сколько можно поспешнее сосредоточивать армии за Эльбою».

23 апреля Михаил Илларионович, сраженный недугом, уже не мог держать в руке перо. Именно в этот день и было отправлено в Петербург то письмо, «чужою рукою писанное» и оказавшееся последним в его жизни.

Болезнь Кутузова немало взволновала монархов. Александр I присылает к фельдмаршалу своего лейб-медика Якова Виллие. К Кутузову приезжает прусский король Фридрих Вильгельм, который также оставляет у него своего личного врача лейб-медика Гуфеланда.

У постели больного к тому времени уже находились прусский лейб-медик Вибель, местный доктор Вислиценус и врач А. Малахов.

И все же, несмотря на все усилия врачей, состояние больного ухудшалось. Кутузов с каждым днем терял силы, полностью парализовало правую руку. «В продолжение болезни, — писал адъютант полководца Скобелев, — светлейший князь, несмотря на слабость сил, час от часу оскудневавших, занимался со всей твердостью духа суждениями о делах воинских и не давал в сердце своем места унынию и страданиям, но нередко со слезами жаловался на болезнь, которая отнимает у него способы участвовать в славе предводимого им воинства. Сии жалобы были и в последние два дня, когда уже не приходил он более в память».

Поскольку болезнь главнокомандующего могла неблагоприятно отразиться на настроении в армии, тяжелое состояние Кутузова всячески скрывали. У дома, где находился фельдмаршал, выставили круглосуточный караул. Доступ к больному ограничили. Из этих же соображений и после смерти Кутузова некоторое время различные распоряжения шли в войска от имени главнокомандующего.

Вскоре о болезни полководца узнали жители Бунцлау. Они приносили солому и устилали ею улицу напротив дома, чтобы больного не беспокоил шум постоянно проходивших войск. Они же предлагали докторам, и в частности Гуфеланду, сто тысяч талеров за исцеление фельдмаршала.

Однако положение больного было уже безнадежным.

Болезнь, определенная врачами как «нервическая горячка, осложненная паралитическими явлениями», чрезвычайно обострилась. «Врачи истощили все свое искусство, чтобы вырвать Кутузова из когтей смерти. Но истерзанный ранами, боями и походной жизнью, пораженный к тому же сильной простудой организм старого фельдмаршала был уже не в состоянии справиться с болезнью».

Вечером 28 апреля в Бунцлау разразилась первая весенняя гроза. Под раскаты грома и всполохи молний — как под артиллерийскую канонаду — великий русский полководец скончался. Старинный особняк в Бунцлау оказался его последним пристанищем.

На следующий день доктор Вислиценус произвел вскрытие и бальзамирование тела покойного. Он констатировал, что «сердце в нем оказалось удивительной величины… если бы светлейший князь не имел упомянутой выше сего внутренней болезни и перенес приключившуюся ему простуду, то он жил бы до ста лет с лишним».

В тот же день часть останков покойного (внутренние органы, вынутые при бальзамировании) была помещена в небольшой оловянный гробик, изготовленный бунцлауским оловянщиком Августом Иенке, и захоронена на кладбище в Бунцлау (в трех километрах от города, у деревни Тиллендорф). Сердце же, заспиртованное в металлическом сосуде, было поставлено в изголовье гроба усопшего. Позднее на месте захоронения ближайшие из окружения фельдмаршала адъютанты Дишконец, Ефимович, Златницкий, Кожухов, Липранди, Монтрезор, Панкратов, Скобелев и врач Малахов поставили скромный памятник, выполненный бунцлауским каменотесом Бемом-младшим. На античном цоколе — обломанная колонна, увенчанная лавровым венком. Основание колонны обвивает змея (символ вечности). На столбах ограды — надписи на старославянском и немецком языках: «Генерал Кутузов-Смоленский переселился из сей жизни в лучший мир 16 апреля 1813 года».

Устанавливая памятник, близкие Кутузову люди, конечно, не могли предположить, что уже летом того же года французские войска, вновь овладев Бунцлау, разрушат его и надругаются над захоронением. Лишь через год проезжавший через Бунцлау генерал Ф. В. Остен-Сакен и оказавшаяся здесь же старшая дочь Кутузова восстановили скромное оформление могилы полководца.

Главной квартире о смерти Кутузова стало известно 30 апреля 1813 года. В «Известиях о военных действиях» сообщалось: «… сего числа получено… известие о последовавшей апреля в 16 день в городе Бунцлау кончины генерал-фельдмаршала, Главнокомандующего всеми российскими и союзными армиями, бессмертного князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова-Смоленского, коего тело… отправлено в Санкт-Петербург, дабы было погребено со всеми высокому званию его и навеки незабываемым Отечеству оказанным заслугам подобающими почестями».

Долгое время слухам о смерти Кутузова не хотели верить, «каждый истинный сын отечества укреплял себя мыслью о том, что они ложны».

Официальное сообщение о кончине главнокомандующего Петербург получил 12 мая, 13 мая горькое известие дошло до семьи полководца.

В печати же некролог появился 14 мая. Петербургские издательства, зная о сложных отношениях Кутузова с царским двором, в публикациях материалов проявили большую осторожность. Сообщение было помещено лишь в «Санкт-Петербургских ведомостях» да в «Северной почте». При этом редакции ограничились перепечаткой статьи, ранее помещенной в «Известиях о военных действиях». С сего момента весть о смерти Кутузова «с быстротой молнии распространилась по обширной территории Государства Российского». Великая скорбь охватила Россию. Особенно тяжелой утрата была для армии. «У Англии было кем заменить Нельсона, тогда как если мы и будем искать в России и во всей Европе человека, могущего заменить Кутузова, — мы такого не найдем», — вот мнение передовых людей русского офицерского корпуса.

Проявлением скорби простого люда было появление солдатской песни на смерть Кутузова:

9 мая 1813 года город Бунцлау провожал главнокомандующего русской армией и союзными войсками в последний путь. Впереди траурной процессии несли флаги и кресты, за ними шло духовенство, далее — траурная колесница с гробом, за нею — свита полководца. Замыкал шествие оркестр, игравший печальную музыку.

Прах великого полководца торжественно провезли по Европе от Бунцлау до Петербурга. И всюду, стекаясь навстречу шествию, народ выражал истинную скорбь: траурный колокольный звон, воинские эскорты, ружейная и пушечная пальба, транспаранты со словами соболезнования… Жители русских городов несли гроб с телом Кутузова на своих плечах. «Народ несет его на плечах своих и не допускает иностранцев, которые также рвутся воздать сию последнюю почесть праху великого мужа», — писали очевидцы.

Утром 5 июня траурный кортеж был встречен родственниками и близкими друзьями покойного неподалеку от Петербурга в деревне Виколово. В тот же день с соблюдением торжественно-траурного ритуала процессия прибыла в Сергиеву пустынь — монастырь, что близ Стрельны, где была встречена духовенством, официальными представителями властей и огромным стечением народа. Сюда же прибыл от военного гарнизона «приличный почетный караул» и команда полиции «для порядку».

Победителя Наполеона, главнокомандующего русской армией и союзными войсками генерал-фельдмаршала Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова-Смоленского было решено похоронить в Казанском соборе. Причиной тому послужили несколько обстоятельств.

Прежде всего, Казанский собор (строительство которого было завершено в канун Отечественной войны), будучи тогда кафедральным, являлся одним из основных официальных идеологических центров. В период всенародной борьбы с врагом, потребовавшей огромного напряжения духовных сил нации, мобилизующая роль этого центра была велика. Значение собора возрос еще более, когда он превратился в пантеон русской военной славы, в средоточие трофеев Отечественной войны.

Не могла не учитываться и причастность Кутузова к строительству собора, а также то, что здесь в августе 1812 года, перед отъездом его в действующую армию, был совершен важный по тем временам идеологический акт — торжественный молебен. Далее в ходе войны Кутузов отправляет настоятелю собора митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому Амвросию сорок пудов русского серебра, отнятого у французов казаками атамана Платова, с просьбой «в украшение собора изваять из серебра лики четырех евангелистов».

Правда, просьба Кутузова в полной мере выполнена не была. Модели евангелистов, изготовленные скульптором Мартосом по эскизам Воронихина, были признаны обер-прокурором по духовной части князем А. Н. Голициным и министром просвещения графом А. К. Разумовским «чрезмерно натуралистичными». Помещение их в храме могло якобы «пагубно отразиться на нравах верующих». Потому позднее из серебра, присланного Кутузовым, был изготовлен иконостас собора.

И еще один немаловажный момент, предопределивший столь неожиданное для мирян захоронение полководца в религиозной обители, а не в пантеоне выдающихся военных деятелей России, что в Александро-Невской лавре Санкт-Петербурга.

Дело в том, что, продолжая преследование врага, русская армия громила его на территории Польши, которая воевала против России вместе в наполеоновской Францией.

В 1813 году русские войска оказались перед городом Ченстохов, в католическом соборе которого пребывала известная святыня православия — икона Святой Ченстоховской Божией Матери, незаконно присвоенная католичеством. Русское православие вело длительную и безуспешную борьбу за возвращение сего раритета.

Овладев городом и крепостью Ченстохов, Кутузов реквизировал сию икону, направив ее в дар кафедральному собору русского православия. (Из сказанного следовало, что польская католическая церковь продолжала воздавать почести не подлиннику, а копии иконы.)

В июне 1813 года дорога из Петербурга в Стрельну была постоянно запружена великим множеством карет, верховых и пешего люда. Петербуржцы совершали паломничество в Сергиеву пустынь, где в течение семнадцати суток перед гробом Кутузова, поставленным в ковчег, денно и нощно велась служба.

Тем временем в Петербурге заканчивались последние приготовления к встрече «гроба спасителя Отечества». Для организации похорон была создана комиссия во главе с князем А. Н. Голициным. Оформление внутреннего убранства Казанского собора осуществлялось Воронихиным. Синод совместно с императорским церемониймейстером тщательно продумал ритуал погребения. Расходы на похороны 79061 рубль 61 копейку брала на себя казна.

Утро 23 июня 1813 года выдалось в Петербурге теплым и безоблачным. К полудню улицы и площади города, на всем пути следования траурной процессии — от реки Таракановки до Нарвских ворот, далее через Калинкин мост по Садовой улице до Никольского собора, через Театральную площадь по Большой Морской и Невскому проспекту — были заполнены народом. Утром того же дня гроб с телом Кутузова был вынесен из собора Сергиевой пустыни и установлен под балдахином на колеснице, запряженной шестью лошадьми, покрытыми траурными попонами.

На границе города (у Каменного моста через реку Таракановку) колесницу встретили духовенство, родственники, официальные лица и множество народу. Здесь же находились боевые соратники полководца во главе с генералом от кавалерии А. П. Тормасовым. (С Александром Петровичем Тормасовым жизнь часто сводила Кутузова. Они были соратниками в русско-турецкой войне и в польском походе.) Теперь бывший командующий 3-й Западной армией (один из претендентов на пост главнокомандующего русской армией) провожал в последний путь своего боевого друга.

В ожидании гроба с телом Кутузова стояла в порядке, определенном ритуалом, траурная процессия.

Впереди конный отряд. За ним домоправитель полководца в траурном платье с черным шарфом через плечо. Затем десять лакеев в черных кафтанах с аксельбантами и гербами. За ними шесть офицеров в траурных кафтанах и берейтор в траурном же одеянии верхом на коне. Далее денщики с траурным флером на шляпах и рукавах держали под уздцы трех верховых лошадей, покрытых черными попонами с нашитыми на них фамильными гербами. Снова верховой берейтор, но в цветном платье; за ним денщики (без траура) держали трех верховых лошадей под цветными попонами с фамильными гербами. Опять же берейтор верхом, а также два скорохода и двое верховых — все в траурном одеянии с аксельбантами. За ними траурная карета, заложенная шестью лошадьми, которая везла гербы, за каретой верховой берейтор в цветном платье, за коим денщики (без траура) с тремя богато убранными верховыми лошадьми, которых они держали под уздцы, затем церемониймейстер, за ним на руках несли изображения гербов дворянского, графского и княжеского достоинства. Далее — санкт-петербургское купечество, представители ополчения, дворянство Санкт-Петербурга и губернии. Снова церемониймейстер. За ним на бархатных подушках ордена: прусские — Красного орла и Черного орла; австрийский — Марии-Терезии; российские (различных степеней) Святого Иоанна Иерусалимского, Святой Анны, Святого Владимира, Святого Георгия, Святого Александра Невского, Святого Андрея Первозванного. За орденами — еще один церемониймейстер, за ним певчие и духовенство. По сторонам — восемьдесят монахов в черных епанчах и шляпах с распущенным флером, в руках — горящие факелы. Наконец — «печальная колесница» под черным балдахином, заложенная шестью лошадьми под черными попонами с фамильными гербами. Лошадей под уздцы держали шесть человек в черном одеянии. Шнуры балдахина поддерживали четыре штаб-офицера из свиты Кутузова, а гроб за скобы — четыре его адъютанта. Еще четыре штаб-офицера стояли в готовности поддерживать концы покрывала над гробом. По сторонам колесницы — четыре фельдъегеря. За колесницей пешком шли близкие родственники, друзья и войска, по «уставу положенные». Завершала шествие конная команда.

По прибытии траурного катафалка гроб перенесли на колесницу — и процессия торжественно тронулась в путь.

Однако в скором времени, к неописуемому удивлению устроителей, столь тщательно продуманный церемониал был основательно нарушен. Нахлынувший со всех сторон народ, несмотря на сопротивление, уговоры и даже угрозы, смял эскорт, насильно выпряг из колесницы лошадей и повез прах полководца на своих плечах. «Нужно было видеть, сколько стеклось народа из города и окрестностей; нужно было видеть, как этот добрый народ не позволил, несмотря на настояния, просьбы и даже приказания властей, чтобы дорогие останки тащили лошади. В двух верстах от города лошадей распрягли, и было много добрых и благочестивых граждан, которые пожелали везти на своих плечах драгоценный прах спасителя отечества к месту грустного назначения. Некоторые при сем заливались слезами, восклицали: „Ах ты батюшка ты наш! Защитник ты наш! Мы тебя довезем хоть на край света!“» В таком виде траурная процессия, осыпаемая цветами, со скорбными возгласами проследовала по городу. Войска, расположенные по всему маршруту следования, отдав со своей стороны «приличные воинские почести», повзводно церемониальным маршем сопровождали кортеж. Траурный колокольный звон, печальная музыка и голоса певчих плыли над шествием.

Перед Казанским собором гроб сняли с траурной колесницы, внесли в собор и поставили на катафалк, сооруженный по проекту А. Н. Воронихина.

В центре собора была воздвигнута огромная арка. В середине на возвышении — помост для гроба. К помосту вели лестничные марши с площадками. По сторонам были размещены знамена — трофеи полководца. Они образовывали балдахин. Тут же стояли огромные канделябры, оформленные в виде вертикально поставленных пушек, с множеством свечей вокруг них. На ступенях и площадках стояли в последнем почетном карауле боевые соратники полководца.

В течение 23 и 24 июня множество петербуржцев и приезжих из разных мест нескончаемым потоком шли в Казанский собор.

В пятницу, 25 июня, здесь же собрались видные военные и гражданские чины, родственники и близкие покойного, духовенство и представители разных сословий. Невский и улицы, прилегающие к собору, снова были запружены «великим множеством народа». После церковной литургии и надгробного слова ректора Санкт-Петербургской духовной академии архиепископа Филарета гроб с телом Кутузова, в котором находился и сосуд с сердцем, был снят с катафалка и опущен в могилу, расположенную в здании собора.

В момент захоронения Кутузова над Петербургом плыл траурный звон колоколов. Войска, стоявшие в почетном карауле, дали трехкратный орудийный и ружейный салют. Могила была покрыта в уровень пола мраморной плитой. Затем окружена четырехугольной металлической решеткой с золочеными венками и касками на двух угловых столбах и с бронзовым золоченым фамильным гербом посередине. На стене помещена черная мраморная доска в золоченой бронзовой рамке. Надпись на мраморе гласила: «Князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов-Смоленский. Родился в 1745-м годе. Скончался в 1813-м в городе Бунцлау».

Под надписью — бронзовый золоченый щит с гербом. Над мраморной доской — бронзовый золоченый орел, держащий в клюве венок.

На стене и вокруг могилы — военные трофеи полководца: сто семь французских, итальянских, польских, немецких и персидских знамен и штандартов; три французских и два итальянских «военных значка», а также ключи от крепостей Кенигсгафен, Ченстохов, Торн, Замостье, Модлин, Авен, Штуденберг, Бред и от семнадцати городов: Аахена, Бремена, Брюсселя, Варшавы, Гамбурга, Данцига, Дрездена, Касселя, Кельна, Лейпцига, Любека, Марселя, Монса, Намюра, Нанси, Реймса и Утрехта. Здесь же находился маршальский жезл Даву, захваченный русскими войсками вместе с канцелярией и личной перепиской французского полководца.

Долго Петербург пребывал в оцепенении. Впечатление от похорон осталось неизгладимым в памяти многих его жителей. На смерть Кутузова писались стихи и слагались оды. Академик живописи М. Н. Воробьев посвятил этому событию одну из своих гравюр, запечатлев момент, когда колесница с телом Кутузова направлялась к Казанскому собору. И преподнес гравюру вдове фельдмаршала Екатерине Ильиничне, препроводив ее словами:

Ей же композитор Джоаккино Антонио Россини посвятил позднее одну из своих лучших кантат — «Аврора». Музыку этой кантаты композитор использовал также в финале оперы «Севильский цирюльник».

Русский народ потерял талантливого полководца, искусного дипломата, выдающегося политического деятеля и великого патриота.

Позднее Александр Сергеевич Пушкин, посетив могилу Кутузова, в стихотворении «Перед гробницею святой» напишет:

Давно отгремели пушки Отечественной войны 1812 года. Мир неузнаваемо изменился за этот срок. Однако события минувшей войны до сих пор живы в памяти народа.

И как бы предвидя это, Михаил Илларионович Кутузов, обращаясь к воинам, говорил: «Подвиг ваш не будет забыт потомством. Вы кровью своей спасли Отечество».

Стоит и поныне в Санкт-Петербурге великолепное творение зодчего Воронихина — Казанский собор. Раскинув свою колоннаду — полуобъятие к Невскому проспекту — он как бы призывает прохожих почтить память великого подвига русского народа и его выдающихся военных предводителей.