Асиенда Buenaventura

[45]

По приезде в Санто-Доминго Бартоломе тотчас же отправился во францисканскую миссию, чтобы узнать о судьбе Алонсо. Монахи показали ему списки индейцев, отправленных в Сибао, и списки погибших там. Имя Алонсо было в обоих списках.

Рентерия утешал Бартоломе, как только мог:

— Бедный мой друг, это тяжкая утрата! Но помните, что господь бог вручил нам судьбы многих индейцев. Мы должны заботиться о них.

Земля, полученная отцом Бартоломе двенадцать лет тому назад, была запущена. Деньги, привезенные из Кастилии, приходили к концу, и надо было думать о хлебе насущном. Поэтому Бартоломе и Рентерия с первых же дней приезда с помощью приписанных к асиенде индейцев принялись за раскорчевку участка для дома и за обработку полей под посевы пшеницы и маиса. И только это помогало Бартоломе преодолевать тяжелое горе — утрату Алонсо.

Бартоломе и Рентерия решили в своем имении культивировать испанские злаки и растения, тем более что природа и климат так напоминали Андалузию. Недаром старый Адмирал назвал этот остров Эспаньолой, то есть «маленькой Испанией».

…Полвека спустя, уже навсегда покинув Новый Свет, Бартоломе работал над дневниками Адмирала Кристобаля Колона. И снова перед Бартоломе предстала Эспаньола такой, какой он увидел ее впервые, в молодости…

Адмирал писал: «…Эспаньола — это чудо: тут и цепи горные, и кручи, и долины, и земли, пригодные для обработки и засева… Лучшие и прекраснейшие земли Кастилии не могут выдержать никакого сравнения с этими землями. Даже нивы Кордовы по сравнению с ними — будто ночь перед светом ясного дня… Плодами были отягощены зеленые деревья и благоухали высокие травы, широки и хороши были дороги, а воздух был — как в апреле в Кастилии…»

Прав был Адмирал, когда написал, что «край этот поистине желанный и, раз увидя его, покинуть невозможно».

Такова была Эспаньола. И Бартоломе и Рентерия, люди с душой, чуткой к красоте, конечно, видели то, о чем писал Адмирал. Но с раннего утра до позднего вечера им приходилось неустанно трудиться. И часто бывало не до красот природы, когда нужно было думать об орошении и о посадках, о рубке леса и постройке домов и о многом другом.

В плодородной долине, где была их асиенда, они посеяли пшеницу и ячмень, возделывали виноград. Бартоломе разбил около дома сад по образцу севильского и посадил апельсины и лимоны. Они прекрасно принялись, и уже через несколько лет цветущие деревца напоминали родную Севилью.

Бартоломе и Педро построили для себя скромный деревянный дом, госпиталь для индейцев, маленькую часовню. Когда дом был готов, Бартоломе прежде всего соорудил полки и расставил на них любимые книги. И часто после работы, уже не имея сил и времени почитать, он просто держал в руках памятные для него томики Петрарки и Данте…

— У этого чудака Лас-Касаса, — говорил жене сосед дон Амбросио де Санчес, — вряд ли будет процветать хозяйство. Он ведет дела в ущерб себе!

— Все равно его асиенда — лакомый кусок! — возражала мужу почтенная донья Мархела, обремененная заботой о замужестве шестерых дочерей. — Да и он сам… знатного рода, молод, красив собой, способен составить счастье той девушки, на которую обратит внимание.

Но увы! Красивый и знатный дон Лас-Касас не обращал ровно никакого внимания ни на лукавые взгляды хорошеньких черноглазых сеньор, ни на поощрительные улыбки их добродетельных матерей.

Другой сосед, молодой Эрнандо Кортес, родственник губернатора Овандо, презрительно восклицал:

— Разве я мужик, чтобы ковыряться в земле! Только глупцы работают так, как Лас-Касас и Рентерия. Я приехал в Индию за золотом!

Правда, потом Кортес приобрел сахарную плантацию, но доходы от нее спускал в карты и на бесчисленные любовные приключения и попойки. Родом Кортес был из Эстремадуры; Рентерия хорошо знал его родителей, почтенных, хотя и обедневших идальго.

— Этот шалопай, — говорил Рентерия, — вместо того чтобы учиться в Саламанке и стать адвокатом, в семнадцать лет бросил университет и решил удрать в Индию с экспедицией Овандо. Ему помешало только очередное любовное приключение, ибо он сорвался с балкона своей красотки и вынужден был пролежать в постели.

— Он ничего не потерял, — заметил Бартоломе. — Попав в Индию девятнадцатилетним, он быстро догнал своих старших собутыльников. Поверьте мне, Педро, мы еще не раз услышим об удачливости Кортеса!

…Незаметно пролетело пять лет. Когда хозяйство асиенды было налажено и приносило уже некоторый доход, Бартоломе сказал как-то Рентерии:

— Вы убедились, Педро, сколь индейцы способны к знаниям? Помню это по моему Алонсо. Приехав в Кастилию почти мальчиком, он уже через три года мог бы стать бакалавром! Не было ни одной науки, начиная от грамматики и кончая астрономией, где бы он не добился успеха.

— Я сам убедился в том, что индейцы очень восприимчивы ко всему новому. Не могу нарадоваться на Мигелито, которого учу сейчас.

— У меня есть план, Педро, и я уверен, что вы поддержите его. Мы должны учить не только Мигелито. — И Бартоломе рассказал о школе итальянца Гуарини в Ферраре по примеру древнегреческой ликейской школы.

Как помогало Бартоломе отличное знание аравакского языка! Он научил ему и Рентерию, и Хасинте. Это особенно располагало индейцев к обитателям асиенды Buenaventura.

Наверное, нигде в мире не было еще столь необыкновенной школы. В тропиках рано темнеет. И уже к вечеру, когда после работы все ученики собирались в саду, становилось совсем темно. Над головой небо, усеянное россыпью крупных звезд. Янтарный рог молодого месяца над высокими пальмами. Внимательно слушают индейские юноши рассказ Бартоломе об огромном мире, что лежит по ту сторону Атлантического океана.

Изредка прошуршит в сухой траве какой-то ночной зверек или затрещит цикада. И снова тишина… Почти не колеблется пламя двух светильников, которые освещают недавно присланную из Севильи большую географическую карту; она разложена прямо на земле и вызывает неизменное восхищение всех учеников. Низко склоняются черные головы мальчиков над картой. Так интересно найти на голубом Антильском море родной остров!

Однажды Мигелито привел с собой в сад седого индейца.

— Сеньор, это мой дед, — сказал мальчик, обратившись к Рентерии. — И он хочет послушать дона Бартоломе.

Старик пробыл весь вечер в саду. Когда ученики разошлись по домам, он сказал Бартоломе:

— Ты хорошо говорил о своей родине и свете знаний и веры, что вы принесли нам… Но знаешь ли ты, как жили мы до вашего прихода? Мир и согласие царили в наших селениях. Даже детей мы не обижали ударом, ибо телесные наказания унижают детей. Ударить ребенка — значит сломить его дух. А каждый ребенок должен вырасти сильным и мужественным человеком…

Внимательно слушал старика индейца Бартоломе. В его простых словах было высокое благородство, истинная мудрость…

— Вы явились, облеченные большой властью, в наши земли, никогда ранее не виданные вами. С вашим приходом все селения и жители были повергнуты в великий страх. Знайте же, что, сообразно тому, как мы верим, есть в иной жизни два места, куда устремляются души, покинувшие тело. Одно — дурное и пребывающее во мраке — предназначено для тех, кто причиняет зло и терзает род людской. Другое — радостное и светлое, куда следуют души людей, уважающих в этой жизни мир и покой. И поэтому, если после смерти ты пожелаешь получить в той жизни награду, ты не должен причинять ни зла ни ущерба тем, кто тебе не причиняет того же самого. Я кончил.

Карта Эспаньолы.

Уже ночью, перед сном, Бартоломе говорил Рентерии:

— Я поражен словами старого индейца. Язычник, пребывающий, по нашим представлениям, во тьме неверия и невежества, столь же мудр и сведущ в философии, как древнегреческий ученый! Я не перестаю удивляться индейскому народу, Педро. Мне кажется, что я перенесся в глубь веков, в золотой век Эллады…

— Я сам не верю тому, что слышал… То, о чем говорил старик, издревле известно нам, христианам. А как воспитаны индейские дети, Бартоломе! Они никогда не заговорят в присутствии взрослых, пока их не спросят. Они учтивы и приветливы. Клянусь святым Исидором, дети принцев, выросшие в окружении слуг и получившие тонкое воспитание, не могли бы быть более мягкими и деликатными!

— Когда Санчес или другие колонисты слышат о нашей «ликейской» школе, — сказал, укладываясь спать, Бартоломе, — они думают, что мы сошли с ума!

— Они и без школы судят нас, как самых непрактичных и странных людей. Вчера приехал Хасинте с наших рудников и говорил мне, что добычи золота едва хватит на уплату королевской подати.

— А что нам еще надо? Я давно отказался бы от рудников, Педро, но не хочу, чтобы наших индейцев угнетали непосильным трудом. А у нас им хорошо.

Как-то во время сиесты пришел к Бартоломе дон Амбросио Санчес.

— А у вас славно, сеньоры, — сказал он, расположившись в патио. — Совсем как в родной Севилье!

— Для более полного представления, что вы в Севилье, — улыбнулся Рентерия, — мы можем угостить вас свежим, только что срезанным виноградом. А на будущий год и апельсинами!

— Как быстро идет время! Вот уже выросли ваши апельсиновые деревья, а ведь они дают плоды только на шестой или седьмой год. Я говорил жене, что вместо сахарного тростника надо сажать фруктовые деревья.

— Очевидно, это не так выгодно, — иронически заметил Бартоломе, — и поэтому досточтимая донья Мархела предпочла сахарный тростник!

— Да, да, — вздохнул Санчес. — Вам хорошо, Лас-Касас, вы один, а у нас шесть дочерей, и всех надо выдать замуж.

Несколько минут гость молчал и наслаждался виноградом.

— Но ведь я к вам по делу, — спохватился Санчес. — Губернатор дон Овандо поручил мне просить вас, Лас-Касас, принять участие в походе капитана Хуана Эскивеля в восточную провинцию Игуэй. Там беспокойные индейцы, и губернатор опасается, не было бы восстания. Надо установить мирные отношения с правителем Игуэя. Губернатор, зная ваше умение и такт в обращении с индейцами, просит помочь Эскивелю, дабы избежать излишних осложнений.

— Я не солдат, — возразил Бартоломе, — и не хотел бы принимать участие в таких походах. Передайте губернатору, что я благодарю за честь, но отказываюсь.

— Не торопитесь, Бартоломе, — вмешался Рентерия, — вам не следует отказываться. Подумайте, сколь полезны могут быть ваши советы Эскивелю. Он недавно на острове и может наделать непоправимых ошибок.

— Правильно, — обрадовался Санчес. — Хотя Эскивель достойный и благородный кабальеро, но у него может не оказаться умения. Я знал, что Рентерия по долгу службы, как мой помощник, поддержит меня!

— Я поддержал вас совсем не поэтому, Санчес, а потому, что знаю, насколько большую пользу может принести участие моего друга в походе.

— Ну что же, — сказал Бартоломе, — придется соглашаться, хотя, видит бог, как мне этого не хочется. Я слишком хорошо знаю наших кастильских кабальеро, Санчес. Ангелы на родине, они здесь, в Индии, превращаются часто в демонов. Не вышло бы так и с вашим Эскивелем!

…Опасения Бартоломе оказались не напрасными. Отряд Хуана Эскивеля, посланный с «мирными намерениями», покорил мятежных индейцев Игуэя способом самым воинственным и жестоким. Касик Игуэя, отважный Котубанама, оказал испанцам яростное сопротивление, но был разбит… Все попытки Бартоломе удержать Эскивеля от кровавой расправы, как и следовало ожидать, потерпели крах.

Бартоломе теперь собственными глазами увидел, как разбойничают испанцы на индейской земле. Он был раздавлен своим бессилием помешать этому. И понял, почему отец и дядя так неохотно вспоминали о плавании в Индию. Он вспомнил слухи о событиях шестнадцатилетней давности. Адмирал Колон еще в 1495 году решил после гибели форта Навидад «показать индейцам Эспаньолы, как сильны христиане, внушить им страх и положить начало их обучению искусству повиновения». И Вега-Реаль — прекрасная и райская долина — стала ареной разгрома стотысячной армии восставших индейцев. Испанская конница, закованная в латы, вооруженная до зубов бальестами, эспинградами и мечами, обрушилась на индейское войско, разбила и рассеяла его, как стаю птиц… Все мятежные касики были казнены, а оставшиеся в живых индейцы захвачены в рабство.

Вот как были окуплены годы спокойной и мирной жизни, которую вели испанцы-колонисты на Эспаньоле, и Бартоломе в том числе… Эти мысли жгли Бартоломе; он не знал, что делать, как жить дальше.

Правление Николаса Овандо, с которым Бартоломе вступил на Эспаньолу, должно было знаменовать новые порядки на несчастной индейской земле, разоренной предшественниками Овандо.

Новый губернатор обнаружил, что добыча золота сильно упала, так как индейцы, принадлежавшие энкомендеро, были изнурены до предела. Испанцы-колонисты, арендовавшие королевские рудники (все золотые рудники принадлежали короне), не могли уже выплачивать установленную законом половину дохода. Овандо пришлось сократить подать до одной трети, а потом и до одной пятой. Было ясно, что никто из колонистов не захочет заниматься столь невыгодным для них делом, как добыча золота.

И Бартоломе смог убедиться, что и правление Овандо оказалось основанным на таком же произволе, как и правление Бобадильи. Все законы попирались бесстыдно и бессовестно; Овандо решил восстановить прежнюю систему принудительного труда. В течение года каждый индеец должен был 6–7 месяцев отработать на рудниках. Овандо уведомил королей: «…для того чтобы сделать из дикарей добрых христиан, надо развить в их душах стремление к здоровому труду».

Слова Овандо, а еще более оскудение и без того тощей королевской казны, нашли отклик в сердцах их высочеств. Последовал благосклонный ответ: «…они ничего не имеют против того, чтобы индейцы работали столько, сколько потребуется для их здоровья».

— Правильнее было бы написать: «столько, сколько потребуется для их смерти», — мрачно проговорил Бартоломе, узнав о новых порядках. — Вот вы, Педро, как и я, получили юридическое образование; скажите, можно этих индейцев называть «свободными» вассалами королей? Разве принудительный рабский труд можно считать законным? А что же тогда сказать об индейцах, принадлежащих колонистам? Послушайте, о каком случае я недавно узнал. Однажды индейцы, имевшие очень жестокого хозяина, решили покончить жизнь самоубийством. Они верили, что в загробной жизни их ожидает вечное блаженство. Но испанец, узнав о намерении индейцев, испугался, что лишится своего богатства. И он пришел к индейцам и сказал с дьявольской хитростью: «Дайте и мне тоже веревку, ибо я хочу умереть вместе с вами!» Поняли индейцы, что не избавиться им от хозяина даже на том свете. Отложили они веревки и пошли снова гнуть спину…

— А мне рассказывал один пилот[46]Пилот — так называли в то время штурмана корабля или лоцмана.
, — ответил Рентерия, — что от Лукайских островов он мог идти без компаса, ориентируясь только по трупам индейцев, плывшим по морю.

— Бог отвернулся от нас, если он может допускать такие вещи!

— Грешно думать так, Бартоломе! Наши индейцы не страдают. Пусть вас утешает сознание, что мы приносим добро хоть малой части жителей Эспаньолы.

— Меня уже ничто не может утешить, Педро, после того, как я принимал участие в постыдном походе Эскивеля. Все попытки помешать ему, как вы знаете, потерпели поражение. Он просто плевал на мои слова, этот негодяй! И хотя мы приносим добро на своей земле, но ведь никто не следует нашему примеру. Мы так одиноки!

Вскоре произошли события еще более страшные, чем поход капитана Эскивеля.

 

В поисках оружия

Губернатору Овандо не давала покоя мысль о том, что в центре Эспаньолы находилась дружественная, но еще непокоренная богатая и цветущая область Харагуа. Индейцы Харагуа являлись своеобразной аристократией острова: они славились своей красотой, храбростью, искусством и ремеслами. Управляла ими Анакаона, вдова касика Каонабо, поднявшего восстание в своей провинции Магуана и погибшего двенадцать лет тому назад, в 1496 году, из-за вероломства испанцев. Анакаона нашла тогда приют у своего брата Бехечио, правителя Харагуа. После смерти брата она стала его преемницей.

По свидетельству испанцев и индейцев, Анакаона была выдающейся по уму и красоте женщиной. Еще брат старого Адмирала, первый из испанцев побывавший в Харагуа, был очарован прекрасной индианкой.

Овандо разработал коварный план. Он прибыл в Харагуа как бы с мирными целями, но с вооруженным пешим и конным войском. Анакаона, ее триста касиков и многочисленные подданные встретили гостей с большими почестями. Индейцы вышли к ним с цветами и музыкой. В честь испанцев были устроены пляски и игры. Овандо сделал вид, что ему очень понравились индейские пляски, и предложил показать испанский турнир.

Мирная встреча испанцев индейцами. Старинная гравюра.

На большую площадь, где в то время находилась Анакаона, касики и множество индейцев, вышли триста пеших и шестьдесят конных испанских воинов… Они прошли торжественным маршем перед своими гостеприимными хозяевами.

Вдруг, по знаку Овандо, этот невинный и мирный парад превратился в бешеную атаку на безоружных индейцев. Правительница Анакаона и касики были мгновенно окружены и взяты в плен. Испанская конница топтала индейцев, их рубили и кололи мечами и копьями. Спаслись лишь немногие, те, кто успел убежать от яростного натиска «гостей». Касики сопротивлялись как безумные, но часть их была убита, а восемьдесят касиков заперты в хижины и сожжены. Остальные индейцы, кто остался в живых и не убежал, были захвачены в рабство, как мятежники, и привезены в Санто-Доминго.

Одному из индейцев удалось бежать и укрыться в селении около асиенды Buenaventura. Индеец, спрятавший беглеца, той же ночью пришел к своим хозяевам и рассказал им о событиях в Харагуа.

На другой день Бартоломе не мог дождаться возвращения Рентерии со службы, чтобы узнать у него о подробностях. Подробности были ужасны: Анакаону в оковах привезли в Санто-Доминго, обвинили в заговоре против испанцев и повесили.

Потрясенный Бартоломе, не медля ни часа, бросился в резиденцию губернатора Овандо и потребовал приема.

— Что вы хотите сказать мне, лисенсиат? — не очень любезно встретил губернатор Лас-Касаса, горячий и независимый нрав которого ему был известен.

— Что вы можете мне сказать, сеньор, в оправдание вашего чудовищного вероломства и произвола в Харагуа и в жестокой казни ни в чем не повинной индейской королевы Анакаоны?

— Вот как! А почему я должен оправдываться и объяснять вам причины моих действий, лисенсиат? — раздраженно ответил Овандо. — Вы, кажется, не королевский ревизор из Кастилии! Я — наместник их высочеств и только перед ними буду отчитываться. И судить меня здесь, на острове, никто не может. Вам не мешает это запомнить и не докучать мне!

— Но есть еще и другой суд, на котором вы дадите ответ за ваши бесчеловечные поступки!

— Неужели? И чей же это суд? — усмехнулся Овандо.

— Не смейтесь, сеньор, вы знаете, о каком суде я говорю. Это суд божий!..

— Клянусь честью, при чем здесь вы — не понимаю! И какое вы имеете право читать мне проповеди? Слава богу, вы не священник, а только лисенсиат[47]Здесь игра слов: по-испански lÍcenciado — лисенсиат, а licencÍodo — дерзкий.
. — И Овандо встал с кресла, показывая, что Лас-Касас может удалиться. Но Лас-Касас упорно не уходил.

— Я не задерживаю вас, сеньор проповедник, — язвительно сказал губернатор и вышел из приемного зала.

Бартоломе вынужден был уйти. Да, у него нет никаких прав, чтобы обуздать таких негодяев, жестоких и порочных, как Овандо и его приспешники! Да, он не королевский ревизор! Он не имеет никакого чина, даже алькальда!

«Какое вы имеете право читать мне проповеди, ведь вы не священник!» — сказал ему Овандо. Да, он не священник! Но почему бы ему не стать священником? Как он не подумал об этом! Вот сильное оружие против Овандо и других. Почему это не приходило ему в голову раньше? Действительно, тогда он сможет бороться с тиранами и словом, и делом. Он будет участвовать в их походах, но с единственной целью — помешать произволу негодяев! Захотят они или не захотят, но они обязаны будут слушать его. И он сможет не давать им отпущения грехов… пусть горят на вечном огне!

Когда Бартоломе сказал Рентерии о своем решении, тот поразился:

— Но, Бартоломе, подумали ли вы о своем будущем? Вы так любите жизнь — и в тридцать пять лет потеряете свободу и независимость!

— Зачем мне свобода, Педро? Я никогда не женюсь, вы знаете… Меня ничто не связывает с Кастилией. Мой дом — здесь, и вся моя жизнь принадлежит Новому Свету. А что касается независимости, думаю, что я только тогда и обрету ее!

Старый слуга Хасинте очень расстроился, узнав о решении Бартоломе стать священником. Как всегда, старик был немногословен:

— Ваша жизнь и так угодна богу, дорогой сеньор. А я мечтал поучить вашего сына верховой езде…

— Разве тебе мало будет забот обо мне? — улыбнулся Бартоломе.

И Хасинте понял, что спорить с сеньором бесполезно.

Известия о жестокостях Овандо дошли до Кастилии. И хотя казна короны не страдала от правления Овандо, а, наоборот, пополнялась все же он был отозван из Индии. Здесь решающим явилось и то обстоятельство, что Диего Колон, сын старого Адмирала, весьма удачно завершил свою придворную карьеру женитьбой на красавице Марии де Толедо, племяннице герцога Альбы и родственнице самого короля Фернандо. Мужу столь знатной особы королевской крови следовало пожаловать достойную должность, тем более что процесс о наследстве закончился признанием прав сына Кристобаля Колона. Король Фернандо милостиво пожаловал своему новому родственнику титул адмирала и вице-короля Эспаньолы.

10 июля 1509 года вице-король Диего Колон с молодой женой и огромной придворной свитой прибыл в Санто-Доминго.

Король Фернандо, зная старую неприязнь испанских колонистов к семье Колонов, сильно ограничил власть Диего Колона, прислав из Кастилии своего ревизора дона Пасамонте, который сразу стал во главе партий, враждебных новому наместнику. Была учреждена Аудиенсия — апелляционный суд, куда могли обращаться недовольные колонисты.

Молодому вице-королю очень хотелось окружить себя умными и честными людьми. У него не было опыта правителя, а враги только и ждали его промахов. В Лас-Касасе, которого Диего Колон знал еще по Севилье, он думал найти дельного советника. И он пытался отговорить Бартоломе от решения стать священником. Но тот был непреклонен:

— Я принесу еще больше пользы Индии и вам, Диего, чем если бы я стал алькальдом или судьей!

Прощаясь, Бартоломе сказал:

— Не огорчайтесь, Диего, а лучше приезжайте на мою первую мессу!

Через несколько дней Бартоломе и Рентерия уехали из Санто-Доминго в город Консепсьон де Вега, где была резиденция епископа Эспаньолы.

Накануне посвящения друзья долго бродили по берегу моря. Рентерия с беспокойством и жалостью смотрел на Бартоломе. Он просто не мог представить его в сутане! Осанка и благородство истого кастильца — потомка Сида! Полон боевого пыла, в нем нет и тени смирения. Нет, не похож его молодой друг на священника!

— Что вы так смотрите на меня, Педро? — улыбнулся Бартоломе, который был в отличном настроении. — Точно видите меня в первый раз.

— Когда я увидел вас впервые на каравелле, я полюбил вас, как родного брата. И меня мучает мысль: не делаете ли вы ошибки?

— Ошибки? Нет, Педро, наоборот, только сейчас я начну по-настоящему жить и бороться. У меня будет такое оружие, что ни вице-короли, ни генерал-капитаны, ни даже короли не смогут помешать мне громить зло в Индии!

В скромной часовне епископа Эспаньолы Бартоломе принял духовный сан и отныне стал священником.

В те же дни он познакомился с Педро де Кордова, приехавшим из Кастилии просить разрешение епископа Эспаньолы на закладку первого доминиканского монастыря в Санто-Доминго. Бартоломе был рад встрече с молодым, образованным человеком, окончившим недавно Саламанкский университет. Он сразу нашел в нем друга и единомышленника. Монахи-францисканцы, поселившиеся ранее на Эспаньоле, вели совсем не монашеский образ жизни, стремясь к наживе, как и все колонисты.

В Консепсьон де Вега весной, в троицын день, проводилась ежегодная большая ярмарка. Со всех концов острова съезжалось множество испанцев и индейцев. В литейных города плавили добытое за год на рудниках золото. Потом отлитые куски золота клеймили и отправляли как подать в Кастилию (звонкую монету в то время чеканили только на королевских монетных дворах — в Бургосе, Толедо и Севилье).

Епископ назначил первую мессу Бартоломе на троицын день. Она получила название «новой мессы», так как должен был проводить ее первый священник, посвященный в сан не в Кастилии, а в Новом Свете.

…Солнце еще не показалось, а город уже проснулся. На башнях и крышах домов развевались кастильские флаги. Гирлянды ярких цветов украшали решетки балконов и окна. На узких улицах было тесно от шумного и пестрого потока людей, который стремился на большую, оживленную Ярмарочную площадь.

Слуги-индейцы проталкивались с носилками, на которых восседала сеньора; судя по одежде и пышному убранству носилок, сеньора была богата и знатна. Кавалькада нарядных идальго на горячих андалузских лошадях теснила пешеходов, а за ними индейцы-носильщики тащили тяжелые тюки и корзины. Перебирая четки, низко склонив голову, поспешно пересекал площадь толстый монах в коричневой сутане францисканца. И за ним еле поспевал полуголый индеец с огромным мешком на спине. Святой отец тоже приехал на ярмарку!

Наступил час мессы. Толпа на улицах и на площади быстро поредела. Все устремились в городской собор. Желание попасть на «новую мессу» было так велико, что были забыты все дела на ярмарке и в литейных.

Месса во имя «пресвятой троицы» являлась одним из излюбленных богослужений. Суеверные испанцы думали, что она действительнее других месс, и выражали порицание тем, кто заказывал эту мессу в непоказанное время. Колонисты считали, что для капеллана Лас-Касаса было особой честью служить именно троицыну мессу!

Решение Бартоломе де Лас-Касаса стать священником вызывало самые разноречивые толки и мнения. Было непонятно, почему такой молодой и знатный кабальеро, как Лас-Касас, дела которого, несмотря на излишнюю доброту к индейцам, все же шли неплохо, принял сан священника? Жены и дочери колонистов многозначительно покачивали головами и намекали на несчастную любовь к некоей прекрасной сеньоре в Кастилии. Их мужья и отцы были более практичны и отвергали всякую романтическую подкладку этого шага: они пришли к убеждению, что это сулит Лас-Касасу какую-то особую выгоду, пока неизвестно какую, но потом… «Вот увидите, что кастильский идальго не может прогадать!»

Недруги язвительно говорили, что Лас-Касас — известный смутьян и хитрец и еще покажет себя.

И только очень немногие, хорошо знавшие Бартоломе, догадывались об истинной причине этого решения.

Обычно в большом соборе даже в самую сильную жару бывало свежо и прохладно. Но сейчас, из-за множества народа, там стояла невероятная духота. Колонисты были охвачены жгучим любопытством: как проведет свою первую мессу этот новоиспеченный капеллан Лас-Касас? Но, к удивлению всех, капеллан Лас-Касас служил мессу уверенно, его сильный голос звучал, как обычно, спокойно. «Можно подумать, что это не первая его месса, а по крайней мере сотая!» — говорили колонисты.

Все были поражены новшеством, которое ввел Лас-Касас: по примеру доминиканца Кордова, он пригласил в собор для индейцев переводчиков с латыни на аравакский язык. Среди переводчиков был и Рентерия.

Старик Хасинте с каким-то новым чувством смотрел на своего дорогого Бартоломе, первый лепет которого он не забыл. А теперь словам капеллана Лас-Касаса внимал переполненный собор!

В эти дни из-за бури не пришли каравеллы из Кастилии с продовольствием и вином. Поэтому месса проводилась без единой капли вина. Это событие также послужило поводом к обсуждению и толкам. Недруги Бартоломе злорадствовали: видно, сам Иисус Христос не пожелал освятить своей кровью первую мессу Лас-Касаса![48]Причащение — главное таинство в христианской религии, когда верующие, вкушая хлеб и вино, являющиеся якобы телом и кровью Христа, получают некоторую часть его святости, будто бы освобождающую от грехов и обеспечивающую вечное спасение. В католической церкви вином причащаются только священники, а все прочие верующие получают лишь хлебную облатку.

Но тем не менее месса прошла очень торжественно. Многие поспешили в ризницу, чтобы поздравить Бартоломе и вручить ему подарки. Он не успел еще снять своего белого облачения, и, хотя внешне был спокоен, лицо его выдавало пережитое волнение.

Вместе с остальными вошла и жена вице-короля — красавица донья Мария. Она с горестным удивлением смотрела на капеллана. Счастливая новобрачная, она по-женски пожалела, что такой привлекательный и молодой кабальеро лишал себя всех земных радостей. Но Бартоломе, не подозревая об ее мыслях, улыбнулся ей и передал все подарки из золота:

— Употребите это золото на добрые дела, высокочтимая сеньора! Вокруг нас так много голодных и нищих!

— Непременно, падре, — ответила вице-королева.

Донья Мархела Санчес, слышавшая этот разговор, тихо, но язвительно сказала своему мужу:

— Она и так увешана драгоценностями, эта племянница герцога Альбы! Ей не жалко пустить по ветру чужое золото!

— Лас-Касас никогда не отличался практичностью, — уныло согласился Санчес. Он понимал, что жена имеет полное основание сердиться не только из-за золота, отданного зря вице-королеве. Лас-Касас и его богатая асиенда теперь уже навеки и безвозвратно потеряны для одной из их шестерых дочерей!

Новый наместник и вице-король Диего Колон решил заселить Кубу, открытую его отцом. На пост губернатора Кубы был назначен богатый колонист Эспаньолы дон Диего де Веласкес, человек немолодой, но знатный, родственник епископа де Фонсеки, президента Совета по делам Индий. Пожалуй, это обстоятельство явилось главным при назначении Веласкеса, ибо никаких особых заслуг и талантов он не имел.

Диего Колон подумал, что в помощь недалекому и жадному Веласкесу надо дать человека разумного и честного. Выбор пал на Бартоломе де Лас-Касаса, которого молодой вице-король очень ценил.

— Нам надо во что бы то ни стало, — говорил Диего Колон, — избежать ошибок, допущенных ранее на Эспаньоле. Поймите, дорогой Бартоломе, я хочу, чтобы наш приход на Кубу не был насильственным захватом ее земель и порабощением мирных индейцев. Хватит с нас преступлений Бобадильи и Овандо!

— Я счастлив служить доброму делу, Диего. Но я думал прежде всего приложить свои силы на Эспаньоле.

Но неожиданно вице-король нашел союзника.

— Вы должны согласиться, Бартоломе, — сказал Педро Кордова. — Поезжайте на Кубу, сдерживайте дурные порывы испанцев, насаждайте мирные отношения с индейцами, раз уж выпала нам печальная обязанность быть колонистами Нового Света!

Эти слова, идущие от разума и сердца, уничтожили колебания Бартоломе. Без сожалений оставил он на попечение Рентерии асиенду. Он был назначен капелланом в отряд лейтенанта Памфило де Нарваэса, которого Веласкес послал в 1511 году вторично «открывать» Кубу.

 

Встреча в горах Баракоа

Уже третий день блуждали Бартоломе и его спутники в горах Баракоа. Опасность таилась в каждом ущелье, в зарослях густого тропического леса. Продовольствие уменьшалось, запас воды кончился. А горные речки и ручьи пересохли…

Бартоломе, как всегда выносливый и бодрый, шел впереди своего маленького отряда. Старик Хасинте, следовавший за ним, сказал:

— Сеньор, мы углубляемся в горы, а нам надо вниз, к морю.

— Я знаю, но посмотри, что внизу, — и Бартоломе показал на обрывистые края гор.

— Здесь не спустишься, вы правы, сеньор. А что если нам разделиться и пойти искать дорогу?

— Нет, Хасинте, ты же знаешь правило: ни в коем случае не разбивать отряда, сколь бы велик или мал он ни был.

Вдруг раздался радостный голос молодого солдата Рамона:

— Я вижу дымок над деревьями! Тут где-то жилье!

— Нашел чему радоваться, прости господи, дурень! — проворчал старый солдат Фернандес. — А если это собаки-индейцы, да еще беглые? Несдобровать нам тогда.

Карта Кубы.

— Я запретил называть индейцев собаками, Фернандес, — строго сказал Бартоломе. — Да и почему же нам бояться их? Мы идем с мирными целями и не причиним никому никакого вреда.

— Эх, сеньор капеллан! — проговорил Фернандес. — Видно, вы недавно на островах. А я еще со старым Адмиралом ходил. Разве стрелы станут разбирать, кто мирный, а кто — нет!

Быстро наступившая тропическая ночь застала их в лесу.

— Надо бы сделать привал, сеньор…

Но не успел Хасинте кончить, как неожиданно их окружили вооруженные индейцы, бесшумно выскользнувшие из-за деревьев.

— Спокойно, друзья, — сказал Бартоломе. — Не оказывайте сопротивления. И нам не грозит никакая опасность!

Испанцам связали руки, отобрали оружие и повели в глубь леса. Молодой воин длинным ножом прорубал дорогу через почти непроходимые заросли.

На рассвете они вышли на небольшую поляну. Солнечные лучи едва пробивались сквозь ветвистый свод леса.

Пленников оставили на поляне под охраной двух индейцев, а остальные скрылись в пещере, вход в которую был почти незаметен.

Испанцы едва стояли на ногах от усталости, голода и жажды. Особенно страдал от жажды солдат Рамон, он был почти без сознания.

— Друг мой, — по-аравакски обратился Бартоломе к одному из стороживших их индейцев, — принеси моему товарищу немного воды.

Индеец, услышав аравакскую речь, был удивлен. Презрительная усмешка показалась на его лице, но он промолчал.

— Ведь он же не враг тебе, а ты не хочешь помочь…

— Когда мой отец, великий вождь Атуэй, горел на костре, сложенном испанцами, он страдал больше этого солдата, — мрачно ответил индеец.

— Но не все испанцы таковы, — возразил Бартоломе, — среди них есть добрые и справедливые люди.

На лице индейца снова появилась презрительная улыбка, но он ничего не сказал.

Другой индеец резко сказал на ломаном испанском языке:

— Не оскверняй аравакскую речь, испанец!

Из пещеры вышел в сопровождении нескольких воинов молодой индеец. На плечах у него был накинут, как и у всех индейцев, плащ из шкурок агути, но на нем были испанские кожаные штаны и низкие сапоги. И вооружен он был не луком и стрелами, а испанским коротким кинжалом и аркебузом. Что-то очень знакомое показалось Бартоломе в резких чертах красивого, но сурового лица. И когда индеец заговорил, он узнал его голос!

— Алонсо! — вскричал Бартоломе.

Индеец протянул к нему руки:

— Бартоломе, брат мой!

Потом быстро приказал страже:

— Развяжите испанцев. Дайте им поесть. Больного отведите в пещеру и окажите помощь.

Бартоломе не выпускал руки Алонсо из своих рук:

«Всемогущий боже! Этот мятежный индейский вождь — его названый брат! Ласковый, нежный мальчик, выросший в его доме, воспитанный им…»

— Бартоломе, — сказал по-испански Алонсо, — пойдем в мою пещеру. Не опасайся, твоим спутникам не причинят никакого вреда.

Они, не выпуская рук друг друга, вошли в небольшую полутемную пещеру.

— Баона, оставь нас! — приказал Алонсо мальчику, который был там.

Когда Бартоломе и Алонсо остались одни, они, уже не сдерживая волнения и радости, крепко обнялись.

— Алонсо, — сказал Бартоломе, — ведь мне сказали, что ты погиб на рудниках Сибао более десяти лет тому назад!

— Я пережил такие вещи, Бартоломе, что приключения Одиссея, о которых ты читал мне в Севилье, — сказка для детей! Но ты голоден, вот свежая вода и маисовые лепешки.

В то время как Бартоломе ел, Алонсо с любовью смотрел на брата.

— Как же я сразу не смог узнать тебя! Теперь я вижу, что ты совсем мало изменился, только очень похудел и стал смуглым, как настоящий островитянин.

— А мне казалось, что за эти десять лет я постарел по крайней мере на двадцать.

— Нет, нет! Ты такой же, как и прежде, — и Алонсо снова сжал руку Бартоломе.

— Ты нашел своих родных, Алонсо?

— Нет! — с горечью ответил Алонсо. — Я узнал, что мой отец, напуганный кровавой бойней тысяча четыреста девяносто пятого года на Эспаньоле, увел всех жителей своего селения в горы. И там они погибли от голода. Почти все, кроме нескольких воинов, которые теперь в моем отряде.

— Бедный друг мой, ты так и не видел своего отца! Теперь ты, как и я, одинок на свете…

— Я не одинок, Бартоломе, — покачал головой Алонсо, — со мной мои братья. И скажу тебе еще: я убежден, что в такое суровое время лучше не иметь ни семьи, ни иных привязанностей. Помнишь?

Как странно было здесь, в пещере мятежного индейца, слышать слова великого флорентийца Петрарки!

— Как трагично сложилась твоя судьба, Алонсо! Ты, с твоим тонким умом, пылкой душой, жаждой знаний, — и эта дикая пещера в горах! Об этом ли мы мечтали с тобой в Севилье…

Лицо Алонсо помрачнело:

— После того как ты услышишь о том, что я перенес за эти годы, — ты поймешь, как глубоко я похоронил свои прежние мечты и стремления!

— Гуама, — вдруг раздался чей-то голос, и у входа в пещеру появился пожилой индеец, который взял в плен Бартоломе и его спутников.

— Войди, Кибан, — ответил Алонсо.

Индеец вошел в пещеру. Он по-прежнему с недоверием смотрел на Бартоломе.

— Кибан, — продолжал Алонсо, — это мой названый брат Бартоломе, у которого я жил и учился в Кастилии. Протяни ему руку, прошу тебя, Бартоломе, Кибан — мой родич, брат моей матери и мой помощник.

Бартоломе первый протянул руку индейцу и сказал по-аравакски:

— Кибан, мы должны стать друзьями. Нет на свете человека, которого я любил бы более, чем твоего племянника Гуаму. Я знаю, тебе трудно протянуть мне руку, но, клянусь, моя рука чиста! А ради Гуамы я отдал бы свою жизнь!

— Хорошо сказано, испанец! — и Кибан взял руку Бартоломе. — Мы тоже готовы отдать жизнь за нашего Гуаму!

— Что ты хотел сказать мне? — спросил Алонсо.

— Гуама, разведчики вернулись. Все спокойно, мы можем пробыть здесь столько, сколько будет нужно.

— Прекрасно! Отряд сделает небольшую передышку, и мы с Бартоломе сможем о многом поговорить.

Они вышли из пещеры. Сидя под тенистым деревом, Хасинте рассказывал Фернандесу историю Алонсо.

— Здравствуй, Хасинте, — и Алонсо обнял старого севильца. — Я не забыл своего второго дома и всех тех, кто был так добр ко мне!

Фернандес подошел к Алонсо и снял шляпу:

— Клянусь Сант-Яго, сеньор, я так и понял, что вы по воспитанию кастилец! И к тому же вы знали старого Адмирала. Уже немногие могут похвастаться этой честью. Ей-богу, я не сержусь на ваших молодцов за то, что они привели нас сюда!

Алонсо улыбнулся бесхитростной похвале старого солдата:

— Я рад этому, Фернандес! Мы, кубинцы, никогда не причиним зла тем испанцам, которые приходят к нам как друзья.

Все индейцы быстро сблизились со своими невольными гостями. Только один из них, сын касика Атуэя, упорно держался в стороне, не желая вступать ни в какие отношения с испанцами.

Алонсо повел Бартоломе к небольшой площадке под нависшей скалой и там поведал ему свою одиссею.

 

Ад в Сибао

(рассказ Алонсо)

После бессонной ночи во францисканской миссии маленькую группу индейцев из Кастилии присоединили к другим индейцам. Их направляли также в Сибао — горную область Эспаньолы, которая славилась золотоносными реками и рудниками.

Алонсо поразился видом этих индейцев, вспомнив своих сородичей — кубинцев — красивых, здоровых, нарядно одетых. А эти… стояли понурые, истощенные, полуголые, прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Они были так слабы и беспомощны, а их стерегли вооруженные шпагами и аркебузами испанцы!

Была пора дождей. Алонсо, уже раздавший на каравелле всю свою одежду, остался в одном камзоле. Но он увидел немолодую индианку, которая чем-то напомнила ему его мать. Он снял камзол и накинул на худые полуобнаженные плечи женщины.

Около лиги они шли по размытой дождями дороге. Их сопровождали коррехидор и солдат, невыспавшиеся, злые. Один старый индеец споткнулся и упал. Он попытался подняться, но от слабости не смог.

— Ты что развалился на дороге, старая рухлядь? — набросился на него солдат. — Клянусь дьяволом, не хоронить же тебя здесь! — и он ногой пнул старика.

— Стыдитесь, сеньор, — сказал Алонсо, помогая старику встать.

— Ты еще будешь меня учить! — и рассвирепевший испанец замахнулся кулаком.

Но его остановил коррехидор:

— Брось, Гомес! Ты же знаешь, что не приказано бить свободных индейцев без причины. А этот молодчик, ей-ей, только принес тебе пользу!

— Благодарю вас за защиту, сеньор, — сказал Алонсо коррехидору. — Не кажется ли вам, что нужны привал и ужин?

— Ты прав, любезный, клянусь святым Исидором, кастильское воспитание пошло тебе впрок! Эй, Гомес, привал!

Коррехидор подошел к Алонсо. История молодого индейца, из которого в Кастилии сделали идальго, заинтересовала его.

— Трудно вам будет в Сибао, — сочувственно сказал он. — Почему вы не отдали рекомендательных писем на Эспаньоле? Может быть, вашу участь можно было бы облегчить?

Алонсо пожал плечами:

— Мои письма полетели за борт еще на каравелле. Негодяй капитан не только ограбил меня, но и лишил возможности обратиться к губернатору.

— А монахи? Ведь знали же они?

— Им надо было скорее отделаться от нас. Перед отправкой один из монахов советовал мне молиться и помнить, что Иисус Христос терпел еще большие муки.

— Проклятые ханжи! Вот так они всегда, когда нужно от них получить помощь не словом, а делом!

— Быть может, я в Сибао встречу кого-нибудь, кто окажет мне помощь?

Коррехидор с сомнением покачал головой:

— И не надейтесь! Напишите лучше вашему приятелю в Кастилию письмо, а я постараюсь переправить его, когда вернусь в Санто-Доминго.

Алонсо серебряным карандашом, который ему удалось сохранить, торопливо написал второе письмо Бартоломе, несколько строк на странице, вырванной из одной-единственной книги, что осталась у него, — из томика стихов Петрарки.

Коррехидор спрятал письмо в нагрудный карман камзола.

…Бартоломе так и не получил второго письма Алонсо. И друзья ясно представили себе, что было тому причиной: коррехидор и солдат возвращались в Санто-Доминго. Было жарко, и они решили сделать привал. Скинув камзолы, они легли в тень отдохнуть. Закрыв лицо шляпой, солдат следил за коррехидором. Когда тот заснул, солдат осторожно взял его камзол и вытащил из кармана листок бумаги.

— Жди до второго пришествия своего кастильского покровителя! — проворчал он и разорвал письмо Алонсо на мелкие клочки.

…Через несколько дней тяжелого пути караван вышел на узкую дорогу, сжатую с двух сторон, как пересохшее русло реки, высокими скалами.

— Теперь уже близко! — крикнул коррехидор Алонсо, когда тот, поддерживая старика, прошел мимо него.

Показался поселок. Несколько хижин, покрытых пальмовыми ветвями, были обнесены изгородью. На самом берегу лагуны, в тенистой роще, стоял деревянный дом. В поселке не было ни души. Только две огромные собаки, лениво развалившись, лежали около дома, в тени.

— Ого! — сказал солдат. — Знаете ли вы, что эти псы — сыновья знаменитого Бесерильо с Канарских островов? На его счету был не один десяток пойманных и загрызенных индейцев!

— Собак, этих благородных животных, держат для охоты на людей? — не выдержал Алонсо.

— Ну, парень, ты что-то плетешь непонятное! Всякая охота, и на зверя и на индейца, — дело благородное и занятное. Надеюсь, что сыновья Бесерильо не посрамят его. Против беглого индейца один пес стоит десяти человек.

— Нет, даже грешно назвать собаками этих чудовищ, — тихо сказал Алонсо.

— Имя ягуара или пумы более подходит к ним, — вполголоса заметил пожилой индеец, которому Бартоломе отдал свой плащ в порту Сан-Лукар.

— Ты прав, Хукеро, — ответил Алонсо. — Но и пума только защищается. А эти звери нападают сами.

Старший надсмотрщик приказал начать постройку хижин. Часть мужчин под охраной своего помощника он отправил в лес за деревьями. Женщинам и старикам велел собирать сухие ветви и листья для крыш. К вечеру было готово несколько хижин. В двух разместили женщин и детей, а в остальных — мужчин.

Почти уже ночью пришли индейцы, которые добывали на реке золото. Многие, не доходя до своих хижин, ложились прямо на землю и засыпали.

— Хукеро, — воскликнул пораженный Алонсо, — как они истощены! Одна кожа и кости!

— Пища их — лишь хлеб из касаби да разные коренья и травы. Сам отощаешь скоро!

— Но почему они не едят маиса? Ведь он гораздо сытнее, чем касаби?

— Маис! — усмехнулся Хукеро. — Маис надо возделывать; он требует, как ты знаешь, времени и труда. А испанцам нужно только золото, золото и золото!

— Но в реках есть рыба, а в лесах — дичь! Почему не могут они ловить рыбу и охотиться?

— Все потому же, — ответил Хукеро. — Но спи; завтра нас подымут на рассвете, и ты поймешь, почему у них кожа да кости…

Утренний туман еще стлался над рекой, когда индейцы под охраной двух надсмотрщиков пришли к месту добычи золота. По дну глубокого оврага бурлила мутная горная река. На низком песчаном берегу ее было вырыто несколько ям. Противоположный берег реки был крутой, весь изрытый, словно изгрызенный зубами огромного зверя. Стоя по грудь в яме, индейцы выкидывали оттуда серый песок. Другие относили его на носилках и сваливали в кучи. Тут же на берегу реки женщины наполняли большие ковши-сита этим песком и погружали их в воду, мешая песок руками. В ковше оставалось все меньше и меньше песку — он уходил при каждом промывании. Наконец на дне ковша оставалось совсем немного песку, среди которого блестели желтые крупинки. Это и было золото.

Алонсо с другими молодыми мужчинами на плотах перегнали на тот берег реки, где были шахты. Люди работали в этих ямах под вечным страхом обвала, так как испанцы не хотели тратить время на крепление шахт.

Через несколько часов руки Алонсо и остальных новичков покрылись кровавыми волдырями. Он порвал свою белую шелковую рубашку и перевязал кое-как раны себе и своим товарищам. Во время короткого отдыха ему не хотелось даже есть. Выпив воды, он отдал свой хлеб детям и лег на землю.

Рядом сидели Хукеро и юноша индеец с Лукайских островов. Он рассказывал:

— Мой отец говорил мне, что первая река, которую открыли испанцы, — золотая река, или, как они называют ее, Рио дель Оро, — была очень богата золотом.

— А где твой отец?

Юноша показал рукой на реку.

— Он утонул?

— Нет. Он был стар и погиб от непосильного труда. Испанцы не хоронят тех, кто умирает здесь. Они бросают мертвых в реку, и течение уносит их в море. Так похоронили моего отца и многих других. Отсюда никто не возвращается живым.

Алонсо слушал этот рассказ словно сквозь сон. Он ловил себя на том, что продолжает думать по-испански. Когда юноша сказал: «Отсюда никто не возвращается живым», — Алонсо вдруг услышал голос Бартоломе, читающий ему Данте. И Алонсо тихо повторил за ним бессмертные строки:

— Ты что-то сказал? — спросил у него Хукеро.

— Нет, это сказал не я, а великий Данте… еще двести лет тому назад! — мрачно ответил Алонсо.

Хукеро с сожалением смотрел на Алонсо. В своем ли уме этот красивый, добрый, но такой странный юноша? Что-то шепчет непонятное по-испански или смотрит в свою растрепанную книгу. Кастилия, видно, все-таки повредила ему ум. Хукеро покачал головой. Нет, лучше быть подальше от испанцев. Хотя Алонсо с восторгом рассказывал ему о своем названом брате Бартоломе, о жизни в Кастилии, умный индеец понял, что добром не кончилось пребывание там. Сделали из него сеньора, а теперь, так же как и все, гнет спину и голодает в рудниках!

Проходили дни и месяцы. Алонсо уже потерял счет времени. С рассвета до ночи изматывающая работа, потом тяжелый короткий сон. И снова то же самое… Он очень изменился. Щеки ввалились, глаза потускнели. Он уже более не заглядывал в своего любимого Петрарку. Завернутая в кусок плаща, книга была спрятана в солому, на которой спал Алонсо. Он был равнодушен к грязи, насекомым. Вернувшись с рудников, он съедал жалкий ужин, угрюмо лежал и молчал, пока не приходил сон.

Особенно изменился Алонсо после одного события, которое произошло вскоре после его прихода в Сибао. В поселке стали умирать грудные дети: у матерей пропало молоко.

— О, если бы у нас был маис! — рыдали матери над мертвыми телами детей.

Алонсо решил пойти к управителю рудниками. Тот совсем еще недавно носил кличку «жадины Хосе» и был завсегдатаем севильских тюрем. За последнее, особенно дерзкое, ограбление суд приговорил его к каторге. Но Жадине повезло: 22 июня 1497 года короли подписали указ об отправке из Испании в Новый Свет преступников, не осужденных на смертную казнь, «чьи преступления были таковы, что по справедливости заслуживали высылки в Индии». Таким образом, в числе прочих уголовников Жадина попал «по справедливости» на Эспаньолу. Там он стал именовать себя доном Хосе де Авидо (что вполне соответствовало его нраву)[49]Avido ( испанск. ) — жадный.
поступил на королевскую службу, завел слуг и сколачивал капитал, так как управление рудниками было весьма выгодным.

Добыча золота. Старинная гравюра.

Дон Авидо сидел на террасе дома, у ног его растянулся пес, по кличке Сатанос, прозванный так за свою поистине дьявольскую злобность.

Слуга доложил управителю, что его хочет видеть рудокоп-индеец, по имени Алонсо.

— Индеец? Пусть обратится к моему помощнику, я не разговариваю с индейцами.

— Но он хочет говорить с вами, хозяин.

— Ну, зови!

Слуга позвал Алонсо. Управитель с некоторым интересом ждал, что скажет ему этот назойливый индеец.

— Сеньор, простите, что я так настойчив, но дело, которое привело меня к вам, не терпит отлагательств, — сказал по-испански Алонсо.

— Дьявольщина! Это тот самый кастильский ублюдок, о котором мне говорил солдат! Я не удосужился еще посмотреть на тебя.

Алонсо, стараясь быть кратким, пояснил цель своего прихода.

— И если распахать небольшой участок под маис, — закончил он, — то женщины получат питательную пищу и сохранят своих детей.

— А ты уверен, что их надо сохранять, этих щенков?

— Сеньор, я не понимаю вас!

— Ты суешься не в свое дело и еще хочешь понимать! Проклятье! Я должен выслушивать поученья всяких грязных индейцев, потому что они умеют разговаривать как знатные кастильские идальго! — проворчал управитель. — Да еще объяснять, что мне выгодно, а что невыгодно! Пусть дохнут индейские щенки, понимаешь, матери будут лучше работать… разрази меня гром!

— Но бог не простит вам этой жестокости, сеньор! Уже погибло двадцать детей…

— Клянусь дьяволом, с господом богом я разберусь как-нибудь сам, без твоей помощи, ученый индеец! Ступай и впредь не суйся не в свое дело!

— Бог покарает вас! Кровь несчастных детей падет на вашу голову! — вскричал Алонсо.

— Ах, мерзкое отродье, ты еще угрожаешь мне! — и он тяжелой ременной плетью ударил Алонсо по лицу.

Гордость Алонсо вскипела, и, не помня себя, он сбил с ног управителя. Собака бросилась на Алонсо.

…Менее чем через полчаса, избитый и окровавленный, Алонсо лежал связанный в подвале дома на мокрой соломе. Неизвестно, чем кончилась бы эта история, но, видимо, жадность управителя была превыше его мстительности. Через два дня Алонсо вытолкали из подвала и послали на рудники. Молодых рудокопов мало, и держать его в подвале было невыгодно.

Плохая пища, непосильный труд делали свое дело. Почти каждый день на рассвете, до начала работы, по течению реки спускали тела умерших индейцев.

Единственным человеком, с кем еще иногда говорил безучастный и равнодушный ко всему Алонсо, был Хукеро. Но вскоре тот заболел. Однажды ночью, когда весь поселок спал, Хукеро тихо позвал Алонсо:

— Подойди поближе, я хочу сказать тебе…

Алонсо наклонился над больным.

— Слушай… У тебя доброе сердце и гордая душа, и ты погибнешь здесь. Тебе надо бежать!

— Бежать? Но как? Через горы не уйти, а к морю… ты же знаешь, что к реке нас не выпускают без охраны и собак.

— У меня был сын, такой же, как и ты. Он погиб от шпаги испанца за то, что хотел защитить от позора свою мать. О моя жена! Мой сын! Возьмите меня…

— Хукеро, друг мой, ты бредишь?

Хукеро пришел в себя:

— Я умру сегодня ночью… знай это. На рассвете придут надсмотрщики и прикажут все трупы бросить в реку. Ты должен лечь на мое место. И воды реки вынесут тебя на свободу.

— А ты, Хукеро? Как же ты?

— Ночь темна. Отнеси меня в лес… недалеко… и накрой плащом твоего друга-кастильца. И я спокойно уйду из жизни… А ты вернись и ляг на мое место.

— Но, Хукеро, в лесу могут быть звери!

— Разве после испанцев страшны нам звери?

Алонсо взял больного на плечи и вынес из хижины.

— Подожди, Хукеро, я забыл, — и он вернулся в хижину.

Когда Алонсо принес Хукеро в лес, тот был уже мертв. Алонсо ножом выкопал неглубокую яму для могилы. Он рыл ее, и на ум приходили стихи:

Потом он завернул тело индейца в старый рваный плащ Бартоломе и опустил в могилу. Прежде чем засыпать ее, он положил на грудь Хукеро самое дорогое, что у него было здесь, — книгу Петрарки.

«Вот здесь лежит, в этой наспех вырытой могиле, тайком похороненный, как преступник и вор, хозяин и владелец своей родной земли, индеец Хукеро. Он прикрыт старым испанским плащом, и на груди у него — растрепанная книга стихов великого итальянского поэта Петрарки. Надо спешить. Ночь еще темна, но близится рассвет, который не увидел Хукеро. И, быть может, не увижу и я… Испанцы не пощадят меня, если раскроется обман. Нет, нет, прочь колебания! Сегодня или никогда! Хукеро был прав. Я все равно погибну здесь. Так лучше не ждать покорно часа гибели, а пойти навстречу ударам судьбы!»

 

Два пути

Алонсо замолчал.

— Тебе трудно? — и Бартоломе положил руку на плечо брата.

Алонсо справился с волнением и продолжал свой рассказ:

— Никогда до самой смерти я не смогу без содрогания вспоминать тот страшный рассвет…

…Еще было темно, когда пришел надсмотрщик с четырьмя индейцами-носильщиками в его хижину.

— Здесь один, хозяин, старый Хукеро. Он уже вчера был почти мертв, — сказал носильщик.

Индейцы подняли Алонсо и швырнули на большие носилки, где лежали два мертвых тела. У следующей хижины на него бросили еще два трупа. Он ощущал их смертельный холод. Он хотел бежать… Но, стиснув зубы, он твердил про себя: «Если хочешь быть свободным, надо выдержать».

Когда его сбросили в реку, от сильного удара о воду он потерял сознание. Потом пришел в себя. Его несли мутные желтые волны. Рядом качались трупы индейцев, коряги деревьев. Вдруг послышался шум и грохот. Все ближе и ближе… Пенилась и ревела река, свергаясь сплошной стеной с огромной высоты. Алонсо захватило потоком воды, и он погрузился в грохочущую тьму.

…Чьи-то нежные руки держали его голову.

— Он приходит в себя, отец! — услышал он женский голос. — Он не умер.

— Я прикажу отнести его в хижину, пусть им займется твоя мать.

Аравакская речь? Но куда он попал? Его подняли и понесли. От резкой боли в голове и руке он снова потерял сознание.

Очнулся Алонсо в хижине, после того как ему ловко и умело перевязали голову и раненую левую руку.

— Ну, сын мой, — сказал тот же приятный мужской голос, — не думали мы, что поток принесет нам живого, а не мертвого аравака!

— Я действительно с Кубы, но куда я попал?

— Ты — у друзей. Лежи спокойно. Моя жена и дочь поднимут тебя на ноги.

Алонсо быстро поправлялся. Он узнал от своих гостеприимных хозяев, что попал к касику Атуэю, который поднял восстание в своей провинции, но был разбит испанцами и собирается бежать на Кубу. С ним семья и жители его селения.

Вскоре они на своих легких каноэ через опасный Наветренный пролив переправились в провинцию Майей, расположенную на крайнем восточном берегу острова Кубы.

Однажды Атуэй позвал Алонсо на совет воинов, присоединившихся к мятежному касику. Он сказал им:

— Все больше и больше индейцев уходит с острова Гаити, где их преследуют и убивают испанцы. Если бы они нашли нас здесь, то никого не оставили бы в живых: ни женщин, ни детей, ни стариков. Знаете ли вы, зачем христиане так поступают?

— Христиане по природе своей жестоки и бесчеловечны! — ответили воины.

— Нет, не только потому! — сказал касик. — А потому, что у них есть бог, которому они поклоняются, которого они ставят превыше всего! И во имя этого бога они закабаляют и убивают нас. Вот он, этот бог! — и Атуэй показал на большую корзину с золотыми украшениями, что стояла возле него.

— Вот здесь находится христианский бог! — продолжал касик. — Положите сюда все золото, что есть у вас, у ваших жен и дочерей!

И индейцы, и мужчины и женщины, стали срывать с себя золотые украшения и кидать их в корзину. Когда она была доверху наполнена золотом, касик сказал:

— Если мы оставим себе этого христианского бога, то, чтобы отнять его, испанцы убьют нас! Бросим его в реку!

Тяжелая корзина была сброшена в глубокие воды реки… Алонсо думал: «Какую постыдную славу заслужили христиане своей жадностью и жестокостью! Какую жалкую славу заслужил себе добрый христианский бог!»

История Алонсо возбудила общий интерес, и ему приходилось не раз рассказывать о своих приключениях. Матаока, дочь Атуэя, затаив дыхание слушала Алонсо: несмотря на свою молодость, он успел столько увидеть и пережить! И, хотя любимая книга Петрарки осталась на груди мертвого Хукеро, память Алонсо сохранила множество прекрасных песен и стихов, и часто он переводил их на аравакский язык восхищенной Матаоке…

И вот однажды она прямо сказала ему, назвав его прежним именем:

— Гуама! Мы все — изгнанники с родных земель. Мы полюбили тебя как родного. Останься с нами и войди в нашу семью. Ведь у тебя никого нет. Ты найдешь снова мать и отца, а я… я буду тебе хорошей женой.

— Матаока, я не желал бы для себя лучшей жены и лучшей семьи. Благодарю тебя за это. Но имеем ли мы право думать сейчас о себе, о своем счастье? И долго ли нам суждено будет пробыть вместе? Я был мертв среди мертвых, но я возродился к жизни не для счастья, а для мести. Прости меня и пойми… Поверь, что никакой другой девушки не будет в моей жизни!

Матаока слушала, опустив голову, чтобы скрыть слезы. Но она понимала его…

Атуэй решил увести отряд в леса Баракоа. Но не успел он покинуть побережье, как испанцы обнаружили мятежников. На берегу реки Яры в неравном и жестоком сражении одни индейцы были убиты, другие захвачены в плен, и только маленькой горсточке удалось скрыться. Семья Атуэя погибла, кроме младшего сына Намуны. Сам Атуэй был схвачен и казнен испанцами.

Один из воинов Атуэя, чудом избежавший смерти, рассказывал о последних мгновениях жизни своего вождя:

— Его привязали к столбу и у ног положили сухие ветки. Когда огонь уже лизал ноги Атуэя, к нему подошел монах, и я слышал, как он сказал вождю: «Ты подымешься на небо, где слава и вечный покой, а если не примешь святой веры, то попадешь в ад, где мучения и пытки». Атуэй подумал и спросил монаха: «Есть ли на небе христиане?» И монах ответил ему, что есть, но только хорошие. Тогда Атуэй, не задумываясь, крикнул, что не желает на небо, а хочет в ад, лишь бы не находиться там, где христиане!

Погибла нежная Матаока, погиб мужественный Атуэй, погибли его смелые воины. Эти трагические события еще более укрепили решение Алонсо уйти в горы Баракоа. Но уйти не для того, чтобы скрываться там, а для того, чтобы сражаться…

Казнь касика Атуэя. Старинная гравюра.

— И я собрал отряд смелых и верных людей, готовых отдать жизнь за свободу, — говорил Алонсо. — Сначала нас было несколько человек. Мы уходили все дальше и дальше в горы. Баракоа, как ты убедился, неприступен для неприятеля. Обнаружить нас почти невозможно. Сейчас у меня двадцать воинов, но станет еще больше. Я учу их более искусной войне, чем ведут мои братья. Мне пригодились те книги, что ты давал мне читать в Кастилии. Я понял, что против вооруженных до зубов испанцев в открытом бою мы бессильны. Как стаю птиц, рассеют нас испанцы, сколь много бы нас ни было! Но я считаю, что нам нужна такая война, какую вели твои предки кельт-иберы против римлян и варваров. Нам нужно научиться внезапно ударять испанцев небольшими отрядами. Разрушать города, сжигать дома, уничтожать склады с припасами. А мы будем неуловимы как ветер!

— А оружие? — спросил Бартоломе. — Ты забыл, что стрелы против аркебузов…

— Мы добудем его в боях, Бартоломе. Я уже обучаю воинов обращаться с аркебузом и шпагой. И, клянусь честью, у них это получается не хуже, чем у кастильцев!

— И ты думаешь, что набеги вынудят испанцев уйти с Кубы?

— Мы сделаем жизнь испанцев на нашей земле невыносимой. Мы лишим их спокойного сна. Мы не дадим им пищи. За каждым деревом, в каждом ущелье будет таиться для них опасность. Мы заставим их бояться собственной тени. Они будут содрогаться от пения петуха, ибо не будут знать, не в последний ли раз они его слышат! Все они — жалкий сброд, который может тиранить лишь слабейших. И они уйдут!

— Алонсо, друг мой, но есть более сильный враг, чем сброд бандитов и грабителей, — есть регулярные войска испанской короны.

— Я хорошо изучил нравы испанцев, попавших к нам. Жажда золота и власти у них превыше всего: долга, чести, милосердия. Сами генерал-капитаны королевских войск здесь превращаются в таких же грабителей, как и бывшие каторжники!

— Ты прав, многие именно таковы. Я стал священником, чтобы иметь возможность бороться против насильников, нарушающих божеские и королевские законы. И я сейчас капеллан в отряде Нарваэса.

— Куда же вы направлялись?

— Мы должны установить дружественные отношения с жителями провинции Камагуэй. В Байямо Нарваэс допустил много ошибок и не сумел наладить мирные связи между испанцами и индейцами. Они покинули свои селения и ушли в Камагуэй, захватив эту провинцию у ее жителей.

— Я знаю, Бартоломе, у меня в отряде есть несколько воинов из Байямо.

— Губернатор Веласкес поручил мне исправить последствия похода Нарваэса, убедить жителей Байямо вернуться в их селения, ибо, скитаясь, они терпят нужду и голод.

— Они предпочитают умереть с голоду, чем стать рабами!

— Я это знаю. И прилагаю все усилия, чтобы на Кубе избежать страшных ошибок, допущенных на Эспаньоле Овандо и другими правителями.

— Бартоломе, называй вещи их именами: не ошибки, а преступления творят испанцы на Эспаньоле и на Кубе! И ты трижды слеп, если не видишь этого!

Бартоломе пытался возразить, но Алонсо продолжал:

— Ты всю жизнь был для меня образцом высокой чести и благородства! Ты не можешь быть с теми, кто, как стая диких зверей, терзает и рвет на клочья тело моей несчастной земли.

— Алонсо, я не менее тебя ненавижу зло и несправедливость и презираю алчность захватчиков. За эти десять лет, что я в Индии, я не был с ними, я все время пытался доказать, что мы, испанцы, можем стать друзьями индейцев, принести им знания, веру и помощь.

— И чего же ты добился на твоем маленьком куске земли?

— На моей земле индейцы были веселы, здоровы и сыты. Я был для них отцом и братом. Я делился с ними своей пищей, часто даже последним куском. Я хотел…

— Создать клочок рая посреди ада! — воскликнул Алонсо. — Но, друг мой, сознайся, ты был слеп! И как одинок… Что у тебя, Бартоломе Лас-Касаса, благородного рыцаря, общего с этими негодяями?

— Но, когда я нахожусь с ними, я могу обуздать их! Я могу подчинить их законам и праву!

— Брат мой, поверь мне, хотя я младше тебя и мало образован! Ты заблуждаешься. Вспомни, что говорил наш учитель: «Тираны господствуют не по праву… Они не соблюдают ни прав, ни законов». Кастилия и королевские законы далеко, а здесь каждый тиран, начиная от знатного идальго и кончая каторжником, делает то, что хочет.

Бартоломе угрюмо молчал, а Алонсо продолжал:

— Вспомни, как меня королевские законы хотели сделать свободным человеком и отправили поэтому насильно из Кастилии. И что же? Разве я и другие на рудниках в Сибао не были рабами, хотя нас называли свободными вассалами короля Кастилии? Нас не клеймили, как рабов, но на самом деле мы были рабами, нас стерегли вооруженные испанцы и собаки. А сейчас? Мы, как преступники и воры, должны прятаться в горах, потому что чужеземцы захватили нашу землю. Разве это справедливо?

Бартоломе остановил его:

— Замолчи, Алонсо! Твои слова жгут меня как раскаленное железо. Мне невыносимо горько сознаться, но ты прав. Я был слеп эти годы. Да, я понимаю, сколь безнадежны оказались мои попытки создать среди океана крови и слез островок благополучия. Но, Алонсо, и твоя борьба не спасет Индии. Ты изгонишь испанцев из двух-трех провинций, может быть, даже освободишь весь остров. А остальная Индия? Тысячи и тысячи лиг земли, миллионы мирных ее жителей? Как же они?

— Но я не могу свернуть с намеченного пути, бросить своих братьев!

— Да, Алонсо. И я сам отдам тебе свой меч, — и с этими словами Бартоломе протянул свою шпагу Алонсо.

— Мы оба стремимся к одной и той же цели, Бартоломе, — и кубинец взял шпагу друга. — Но пойдем разными путями.

Надвигался вечер. Стало прохладнее, и на поляне у костра расположились индейцы и испанцы.

Кибан учил старого Фернандеса курить табачные листья, свернутые в длинные палочки.

— Ну, как, Фернандес? — улыбнулся Алонсо. — Нравится тебе наш табак?

— Вхожу во вкус, сеньор! Чует мое сердце, что это зелье привьется у нас в Кастилии. Дымишь, и на душе словно легче делается… Точно хлебнул из фляги доброго малагского вина!

Алонсо что-то тихо сказал Кибану, и тот скрылся в пещере. Через несколько минут он вернулся, держа в руках выточенную из черного дерева, отполированную и украшенную резьбой трубку.

— Возьми, испанец! — протянул он трубку Фернандесу. — Эта трубка принадлежала моему отцу, и я дарю ее тебе!

— Это богатый подарок, старина! И я хочу ответить тебе тем же, — и Фернандес отстегнул от пояса свой кинжал. — Возьми, его сработал мой дед, один из лучших оружейников Толедо!

Индеец взял толедский кинжал и протянул руку испанцу. Фернандес пожал руку Кибана и тотчас стал пробовать свою великолепную трубку.

— Смотри, Кибан, этим клинком можно разрубить монету, — и Бартоломе ударил кинжалом по серебряному песо, которое разлетелось на две половинки.

Одну половинку он отдал Фернандесу, а другую — Кибану:

— Храните эти половинки. Теперь вы — братья!

— Правильно, сеньор! По чести говоря, это вы хорошо придумали.

— Это не я придумал, Фернандес, а вы сами, ты и Кибан.

Алонсо и Бартоломе вернулись в пещеру. Ужин был приготовлен на большом плоском камне, заменявшем стол.

— Помнишь пещеру козопаса, Алонсо?

— Конечно, помню. Это была одна из самых лучших ночей в моей жизни. Но что это, Баона? Я вижу, у нас мясной ужин?

— Испанец Хасинте убил козленка.

— А ты, мой мальчик, ты хотел бы уметь стрелять из аркебуза? — спросил Бартоломе.

— Гуама учит меня, — с гордостью ответил маленький индеец. — Еще не очень хорошо, но я уже умею стрелять!

— А у тебя есть аркебуз?

— Нет, — с сожалением сказал Баона. — У мальчиков нет оружия.

— Пойди к Хасинте и скажи, что я велел отдать тебе аркебуз.

Лицо Баоны осветилось белозубой улыбкой. Глаза загорелись.

— А я подарю ему свой лук и стрелы; можно, Гуама?

— Да, Баона, пойди к нему.

Когда Баона выбежал из пещеры, Бартоломе сказал:

— Ты был немногим старше этого мальчика, когда мой отец привез тебя в Кастилию. Алонсо, неужели я нашел тебя, чтобы вновь потерять?

Алонсо хотел сказать: «Останься с нами», но что-то мешало ему. Ведь Бартоломе — испанец. Сможет ли он сражаться против своих братьев?

— Если бы я думал только о себе, я, не размышляя, остался бы с тобой до конца жизни, — словно ответил на его мысли Бартоломе. — Но мне надлежит многое исправить, раскрыть глаза слепцам. Я должен искоренить рабство в Индии!

— Ты будешь одинок в своей борьбе!

— Нет, Алонсо, я верю, что есть честные люди в Испании и они поддержат меня.

— Я счастлив, что среди испанцев есть ты! Помни, Бартоломе, здесь, в горах Баракоа, бьется верное сердце!

Не сдерживая слез, они обнялись, быть может, в последний раз… На рассвете Бартоломе должен был вернуться со своими спутниками к Нарваэсу.

Их провожал Кибан.

— Вот дорога, — сказал индеец, указывая на тропу. — По ней вы спуститесь к морю, а там доберетесь до своих.

— Прощай, Кибан, — сказал Бартоломе. — Благодарю тебя за дружбу и доверие к нам.

Старый Фернандес хлопнул индейца по плечу:

— Ну, Кибан, старина! Надеюсь, что мой нож не продырявит мою же шкуру? О других я не беспокоюсь.

— Брат Фернандес, — ответил Кибан, — мы выкурили с тобой не одну трубку мира, и теперь навсегда друзья. Да и зачем нам ссориться? Ты не разбогател на нашей земле. Как пришел бедным солдатом, так и уйдешь.

— Клянусь Сант-Яго, ты прав! К простому человеку богатства не идут: они липнут к знатному карману. И, кроме желтой лихорадки да твоей трубки, пожалуй, я ничего из Индии не увезу!

Бартоломе подошел к Кибану:

— Друг мой, я прошу тебя — береги Гуаму. Он может быть безрассудно храбр, он может пойти впереди всех… и погибнуть! Береги его, Кибан: ближе, чем он, у меня нет никого на свете.

— Не тревожься, друг Бартоломе, — успокоил его индеец. — Гуама — большой вождь, и мы все бережем его!

 

Резня в Каонао

Бартоломе и его спутники благополучно спустились на побережье.

— Друзья мои, — обратился Бартоломе к ним. — Мне нет надобности предупреждать вас, что наша встреча в горах Баракоа…

— Не тревожьтесь, сеньор! — перебил его Фернандес. — Лагерь Баракоа похоронен в наших сердцах, порукой в том честь солдата. Ей-богу, грешно было бы причинить зло таким молодцам, как ваш приятель и старина Кибан.

Вечером они обнаружили отряд лейтенанта Нарваэса расположившимся на берегу высохшей реки.

— Ба, капеллан Лас-Касас! — приветствовал Нарваэс своим зычным голосом. — А мы уже опасались, что в горах вас слопали дикие звери! Не хотите ли хлебнуть? — и он протянул ему флягу с вином. — Воды в этой проклятой речушке нет, но, клянусь бородой Сида, я об этом не сожалею.

Бартоломе отказался, и Нарваэс со смехом опрокинул флягу в собственную глотку.

В его отряде было сто человек и, кроме того, около пятисот индейцев-носильщиков с Эспаньолы. Обнаружив на дне реки круглые, словно отшлифованные камни, солдаты от нечего делать и для потехи стали точить свои шпаги.

— Мы направляемся в Куэба, что в тридцати лигах от Байямо. На кой дьявол Веласкес дал мне сотню солдат, не понимаю. Ведь Ямайку я захватил с тридцатью молодцами! — хвастливо сказал Нарваэс.

— Куба — не Ямайка, лейтенант! — возразил старый солдат, ветеран индейских походов.

— Эй, малый! — крикнул Нарваэс, подзывая носильщика-индейца. — Сколько осталось лиг до селения?

— Селение Каонао совсем уже близко, сеньор, — ответил ломаным испанским языком индеец. — До захода солнца мы придем туда.

— Лейтенант Нарваэс, — сказал Бартоломе, — дайте приказ солдатам при входе в селение держаться всем вместе, не входить в хижины и не причинять зла индейцам, под страхом наказания.

— Клянусь дьяволом, — ответил Нарваэс, садясь на свою гнедую лошадь, — можно подумать, что я только что прибыл из Кастилии и меня надо держать на поводу!

— Я выполняю указание губернатора Веласкеса, — возразил Бартоломе, — а что касается вашего опыта, то, вспоминай Байямо…

— Хорошо, хорошо, капеллан! — нетерпеливо проговорил Нарваэс и, пришпорив лошадь, помчался впереди отряда.

Отряд двинулся за ним.

— Лейтенант уже послал туда гонцов с шестами и письмами, — сказал старый солдат. — Ей-богу, сеньор капеллан, диву даешься, как эти простаки индейцы верят бумажкам! Сначала мы писали им приказы, а потом достаточно было прицепить к шесту простой клочок бумаги, чтобы индейцы вообразили, что это приказ. Просто хохот разбирает, когда видишь этакое!

— Тем более мы должны оправдать их доверие, — ответил Бартоломе. — Бог покарает каждого, кто чем-либо обидит индейца или индианку!

— Да и губернатор по головке не погладит, — добавил Фернандес.

— У губернатора увесистый кошелек золота, рудники и энкомьенда, полная слуг и рабов, — проворчал про себя старик. — А бедному солдату уж и поживиться чем-нибудь нельзя от дикарей!

— Слава и деньги — капитанам, а солдату только лихорадка да раны от стрел, — добавил тихо другой ветеран индейских походов.

— Ну, пошли ворчать наши старики! — воскликнул молодой арбалетчик, известный своим бесшабашным и драчливым характером. — Я нимало не забочусь о своем кошельке: все равно золото течет сквозь дырявые карманы как вода! А вот лихо подраться с собаками-индейцами — это дело! Не люблю, когда моя шпага долго ночует в ножнах!

— Помолчи, любезный, — недовольно заметил Фернандес, — знаешь, что капеллан не любит таких разговоров.

— Разговоров не любит, а сам держит рабов в своей асиенде, — проворчал снова старый солдат. — Знатные господа — все на один лад.

Отряд подходил к селению, перед которым были зеленые поля маиса вышиной в человеческий рост. На дороге испанцев уже ждали гостеприимные, нарядно одетые индейцы, украшенные цветами, в причудливых головных уборах из перьев и рыбьих костей. Многие несли хлеба из маиса и касаби, плоды в корзинах, связки рыбы и дичи.

На большой площади тысячная толпа индейцев окружила отряд испанцев плотным кольцом. Высокий плечистый Нарваэс в серебряных латах с красной перевязью, в шляпе с пышным плюмажем, на золотисто-гнедом могучем коне вызывал всеобщий восторг и изумление. Индейцы показывали на него руками, иные садились на корточки, чтобы получше рассмотреть алый чепрак с золотым гербом, звенящие бубенчики на сбруе, и все это необыкновенное чудо, которое они видели впервые; им казалось, что человек и лошадь — одно существо!

Бартоломе начал размещать в домах на отдых носильщиков и солдат. Вдруг с площади донеслись до него нарастающий шум и крики, как будто бы там началось сражение. Выскочив из дома, Бартоломе увидел, как с площади бегут индейцы.

— Что случилось? Куда вы бежите? Стойте!

Его не слушали. Испуганные индейцы бежали, сбивая друг друга с ног. Бартоломе кинулся на площадь. Там творилось нечто непонятное: испанцы, как безумные, рубили и кололи индейцев своими шпагами и мечами. Казалось, что солдаты прорубали себе просеку в чаще окровавленных тел, и индейцы падали под их ударами, как подрубленные деревья.

Нарваэс, отъехав в сторону, спокойно сидел на лошади и наблюдал избиение индейцев.

— Прекратите немедленно бойню, Нарваэс! — гневно потребовал Бартоломе. — Солдаты обезумели! Почему вы молчите?

Нарваэс беспечно пожал плечами:

— Что я могу сделать, капеллан? В них словно вселился дьявол!

— Я предаю их и вас дьяволу! — и Бартоломе в отчаянии снова бросился к хижинам.

Несколько солдат, услышав шум и крики, доносившиеся с площади, напали на спящих индейцев-носильщиков.

— Прочь, безумцы! — закричал Бартоломе солдатам. — Я приказываю вам бросить оружие!

Он метался между хижинами, угрожая солдатам.

— Не бойтесь! — успокаивал Бартоломе индейцев, пытаясь заслонить их от разъяренных солдат. — Я не позволю погубить вас! Они не тронут вас больше!

Некоторым носильщикам удалось забраться на крышу дома. Молодой индеец, доверившись словам капеллана, спустился с крыши. Но какой-то солдат ранил его шпагой в живот.

Бартоломе бросился к юноше.

— Сын мой! Я сам послал тебя на смерть! — и он пытался поднять его с земли, но было поздно: тот умер у него на руках. Не помня себя от гнева, Бартоломе ударил убийцу своим кинжалом прямо в сердце.

…Отряд испанцев с оставшимися в живых носильщиками поспешно покинул залитое кровью селение Каонао. Позади солдат в угрюмом молчании шел Бартоломе с непокрытой головой.

Сожжение и пытки в индейском селении, захваченном испанцами. Старинная гравюра.

Нарваэс подъехал к нему.

— Вы потеряли вашу шляпу, капеллан? Быть может, вы устали? Хотите сесть на лошадь, а я пройдусь пешком? — смягчив свой грубый голос, спросил Нарваэс.

— Замолчите, Нарваэс! Я не желаю разговаривать с вами, пособником убийц!

— Ну-ну, капеллан! — примирительно сказал Нарваэс. — Не будем ссориться! Клянусь честью, я и сам жалею о резне.

— Жалеете? А вы понимаете, к чему это приведет? Как мы будем налаживать мирные отношения с индейцами, когда они теперь будут бежать от наших шпаг, как в Байямо?

— Я и сам не пойму, как это произошло! Эй, Гарсия! — позвал Нарваэс старшего солдата. — Какой дьявол вас подзуживал там, на площади?

— Не знаю, лейтенант, — виновато ответил тот. — Мне показались подозрительными эти украшения из рыбьих костей, не были ли они отравлены?

— А я думал, — добавил другой старый солдат, — что они прятали стрелы под своими передниками!

— Их было так много… Мы — словно горсть песку в воде среди них! Что им взбредет в голову? Вдруг бы они напали на нас? Ведь их тысяча против ста! — сказал арбалетчик.

— Но они же не нападали! — в негодовании воскликнул Бартоломе.

— Кто первый вытащил шпагу, сознавайтесь? — опять спросил Нарваэс.

Но никто из отряда не мог вспомнить, кто первый начал.

— Видно, сам дьявол вел нас сегодня к этому ручью! — проговорил Фернандес.

Наступила ночь. Нарваэс приказал отряду остановиться на привал. Солдаты разожгли костры и приготовили ужин.

— Сеньор, — позвал Хасинте, — сеньор, пойдите поесть! Я все приготовил.

— Я ничего не хочу, Хасинте. Дай мне плащ, я не пойду в палатку. А ты ложись спать.

Хасинте принес плащ и ушел, горестно качая головой. Он понимал, что у сеньора тяжко на душе.

Бартоломе завернулся в плащ и спустился к морю. С тихим шорохом набегали волны на берег.

«Сам дьявол привел нас к этому ручью», — сказал Фернандес. «Сам дьявол привел нас в Индию…» — думал Бартоломе. Испанцы убивают из боязни быть убитыми! А если индейцы начнут мстить? Повторится то, что было недавно на Эспаньоле. Каратели-испанцы расправлялись с мятежными селениями: за одного христианина, убитого индейцами, христиане убивали сто… Страх, умноженный на гнев, породит еще более ужасные злодейства! Он вспомнил слова Алонсо: «Брат, что общего у тебя с ними?»

Бартоломе в смятении протянул руки к темному небу, где сверкало созвездие Южного Креста. Справедливый и всемогущий бог! Что же делать? Жить так, как он жил раньше, нельзя. Быть вместе с убийцами и насильниками, как Нарваэс? Он не сумел их обуздать. Он только обагрил сегодня свои руки кровью, покарав убийцу. Но что же делать дальше? Вернуться в горы Баракоа, к Алонсо, сражаться бок о бок с ним, уничтожить несколько десятков злодеев, а потом быть убитым в бесславной стычке самому? Он не боится смерти и готов хоть сейчас уйти из жизни, где нет справедливости и правды. Уйти сейчас из жизни — не значит ли это думать только о себе? И не о себе ли он думал все эти десять бесполезно прожитых лет в райском уголке Buenaventura? Кому это принесло счастье? Он был добр и справедлив к своим индейцам, но разве он не обогащался за счет их труда, за счет того, что не принадлежало ему? А какую пользу он принес в качестве капеллана при отряде насильников?

И в рокоте набегающих волн ему слышалось: «…не то жалко, что человек родился или умер, что он лишился своих денег, дома, имения; все это не принадлежит человеку. А то жалко, когда он теряет свою истинную собственность — свое человеческое достоинство».

С моря подул свежий предутренний ветер. Бартоломе плотнее завернулся в плащ. Море становилось все более беспокойным. Волны с грохотом разбивались у его ног и обдавали пеной. Но в душе наступил покой. Решение было принято. Он будет бороться с произволом и несправедливостью всеми доступными ему способами. Alea jacta est![50]Alea jacta est!  — ( латинск. ) — «Жребий брошен!»
Он, Бартоломе Лас-Касас, открыто расскажет всем: королю, Совету по делам Индий, всей Кастилии — о том, что творится в Новом Свете! А теперь — скорее к Веласкесу! Сегодня этот жадный толстяк Диего Веласкес услышит от него нечто неожиданное.

 

Губернатор Веласкес встревожен

Губернатору Кубы дону Диего Веласкесу доложили, что его хочет видеть капеллан Лас-Касас, прибывший только что в Сант-Яго из вновь завоеванных провинций.

Веласкес уважал, вернее побаивался, капеллана Лас-Касаса, так как тот был прям в своих суждениях, независим в действиях и, самое важное для Веласкеса, имел связи при дворе.

— Здоровы ли вы, дорогой капеллан? — с участием спросил Веласкес, удивленный измученным и мрачным видом Лас-Касаса.

— Душевные муки иногда тяжелее физических, сеньор.

— Что же причинило вам боль? Быть может, утрата кого-либо из родных? Никто не поймет вас лучше меня, ибо горе, причиненное мне смертью моей дорогой жены, до сих пор живо в моем сердце.

— Я вижу в смерти вашей жены перст божий. Для чистой и невинной души ее лучше было покинуть свет, чем участвовать в наших тяжелых грехах, — ответил с горечью Бартоломе.

— Побойтесь бога, капеллан! Что за страшные вещи вы говорите!

— Мы погрязли в тяжких грехах, сеньор, повторяю вам. «Страдания людей в нищете и рабстве достойны порицания», — сказано в Экклезиасте. А мы с вами ввергли в нищету и рабство не одну тысячу людей!

— Клянусь пресвятой девой, я не понимаю вас, капеллан! Все, что у нас имеется — деньги, поместья, индейцы, — мы получили за верную службу королю! — и Веласкес с опаской посмотрел на Лас-Касаса: в своем ли он уме?

А тот продолжал, не обращая внимания на возражения Веласкеса:

— Нищета и рабство индейцев должны быть осуждены, а мы закрываем глаза на это. Вы считаете меня достойным христианином и хорошим священником?

— Но кто же больше вас достоин уважения, капеллан! Вы — один из лучших слуг бога и короля!

— Так знайте, Веласкес, я — недостойный священник и плохой слуга короля. Я, который обогащается за счет индейцев, как могу я проповедовать слово божье, зовущее к милосердию? Как могу я требовать выполнения законов короля, когда сам не выполняю законов права!

Веласкес не знал, что отвечать взволнованному Лас-Касасу.

— И я решил выполнить долг своей совести: отказаться от земли и рудников. Я освобождаю моих индейцев от рабства и возвращаю их короне, чтобы они стали свободными вассалами короля!

— Сеньор, сеньор, — вскричал пораженный губернатор, — как, сейчас, когда ваши дела идут так хорошо, ведение хозяйства вызывает зависть колонистов, вы хотите отказаться от всего? Что сказал бы ваш покойный отец, досточтимый дон де Лас-Касас? Подумайте, капеллан, что вы говорите! Я прошу вас, опомнитесь! Возьмите ваши слова назад! Даю вам две недели сроку для спокойного обдумывания!

— Лучше представьте себе, Веласкес, что эти две недели уже прошли. Предупреждаю вас, что я буду бороться против цепей репартьементо, ибо считаю, что мы все — люди нашего века — живем в страшной слепоте, обогащаемся за счет пота и крови индейцев, приговоренных работать на нас, чужеземцев, только потому, что мы не имеем другого права, кроме права силы и тирании!

Веласкес был потрясен услышанным, но понял, что решение Лас-Касаса твердо и непреклонно. И, несмотря на то, что все сказанное противоречило идеалам самого Веласкеса, он почувствовал к Лас-Касасу невольное уважение.

— Я только прошу вас, Веласкес, сохранить пока мое решение в тайне, ибо хочу дождаться возвращения с Ямайки Педро Рентерии. Он поехал туда за зерном и, я думаю, скоро должен вернуться.

— Конечно, капеллан, я даю вам слово в этом! — горячо заверил Лас-Касаса губернатор, надеясь на то, что, может быть, благоразумный Рентерия отговорит своего компаньона от безумного и опрометчивого решения, которое сделает их бедняками. Все их средства, и на Эспаньоле, и на Кубе, как и у прочих колонистов, вложены в земли и рудники.

Когда Лас-Касас ушел, губернатор не выдержал и под большим секретом рассказал все своему родственнику, молодому лейтенанту Хуану де Грихальве:

— Подумай, Хуан, как безумен Лас-Касас! Он станет нищим!

— Дорогой сеньор, боюсь, что вы недооценили всю опасность этого решения, считая его лишь неразумным и невыгодным для Лас-Касаса. Решение это принесет ущерб не только его карману. Конечно, все колонисты сочтут его сумасшедшим, ибо на что же годны дикари-индейцы, как не трудиться на испанцев?

— Но что же опасного в решении Лас-Касаса? — прервал рассуждения Грихальвы губернатор.

— Очень просто, сеньор! Еще Нарваэс рассказывал мне, как ведет себя Лас-Касас с индейцами… Он готов отдать им чуть ли не последний кусок и положить их на свою постель!

— Да, но его доброта принесла мне немалую пользу при установлении мирных отношений с индейцами!

— А вред? Эти собаки-индейцы могут возомнить о себе бог знает что. Рабство индейцев, подумаешь! Бездушные твари, которых и крестить-то не следует! Вы же не станете крестить свою лошадь или корову? А Лас-Касас все время твердит, что индейцы такие же люди, как и христиане, что обращаться надо с ними чуть ли не как с кастильскими идальго!

— Ты обеспокоил меня, Хуан… Помнишь тот случай с восемнадцатью касиками, которых Нарваэс, по своей горячности, хотел казнить в отместку за резню, учиненную индейцами в Матансосе? Я помиловал касиков, как ты помнишь… Но ты прав, Лас-Касас тогда потерял меру при защите осужденных. Нарваэс говорил мне, что Лас-Касас грозил ему не только божьей карой, а наказанием короля! Ты думаешь, он поедет в Кастилию?

— А как же, сеньор! Вот увидите, отдаст свои земли и немедля отправится ко двору! Я знаю его нрав: несмотря на доброту, он настойчив и упрям, ваш капеллан! Мне не раз приходилось с ним спорить в походах.

Веласкес уже не слушал Грихальву и озабоченно думал, как помешать Лас-Касасу ехать в Кастилию. Здесь ему не страшен капеллан со своими безумными идеями. Он представлял, как колонисты встретят его призывы освободить рабов! Веласкес громко расхохотался.

— Чему вы смеетесь, сеньор?

— Я представил себе лица наших энкомендеро, когда капеллан станет им проповедовать… уговаривать их отказаться от земли и рабов! Клянусь дьяволом, они лопнут от смеха!

— Скорее от злости, дорогой сеньор, — ответил Грихальва, а про себя подумал, что его почтенный дядюшка-губернатор не отличается большим умом.

Вслух же он сказал:

— Вы как губернатор острова должны помешать Лас-Касасу проповедовать свои бредни, а главное — не допустить его поездки в Кастилию. Она к добру не приведет.

— Я надеюсь, что приедет Рентерия и образумит капеллана.

— Эх, сеньор! Словно вы не знаете, каков Рентерия! Ведь пока Лас-Касас вел хозяйство, этот святоша молился. Ему более пристала сутана, чем камзол алькальда!

— Да, да, ты прав, Хуан! Как жаль, что Лас-Касас, при таком знатном происхождении и образовании, начинен столь безумными затеями, которые сделают его всеобщим посмешищем!

— На это особенно не надейтесь, дядюшка. У нашего сумасшедшего найдутся единомышленники среди монахов и лисенсиатов. Король Фернандо стар и болен. Кто знает, какой ветер подует после его смерти?

Веласкес перекрестился:

— Пошли, пресвятая дева, долгую жизнь его высочеству! Не болтай глупостей, Хуан. Когда я был в Кастилии, король женился во второй раз на племяннице французского короля, молодой Жермене де Фуа. А ты говоришь о смерти!

Грихальва нетерпеливо прошелся по комнате. Ему начинал надоедать разговор с губернатором. К тому же после вечерней мессы у него было назначено свидание с прелестной доньей Кларой, женой знатного, но старого и глупого дона де Нуньеса, который весьма кстати уехал ревизовать королевские рудники.

— Мало вам неприятностей с Эрнандо Кортесом, вашим бывшим секретарем. Будто вы не знаете, что, бежав из тюрьмы, куда вы его засадили по справедливости за смуты и заговоры, он снова восстанавливает всех против вас! А тут еще этот Лас-Касас. Вы должны проявить твердость, сеньор, на то вы и губернатор! Не допускайте отъезда Лас-Касаса в Кастилию. Это может подорвать ваш престиж, да и епископ Фонсека вряд ли поблагодарит вас за такой подарок! — сказал на прощанье Грихальва.

 

Накануне сражения

Бартоломе не находил себе места в ожидании Рентерии. Он написал ему письмо о том, что дело огромной важности призывает его в Кастилию, но узы, их связывающие, столь велики, что он не может уехать, не повидавшись с ним.

Ужас, наполнявший душу Бартоломе при воспоминании о бессмысленной бойне в Каонао, он знал, никогда не покинет его, сколько бы он ни прожил на свете! Но говорить об этом теперь он не мог ни с кем, даже с Педро.

Однажды вечером Хасинте сказал ему:

— Сеньор, какой-то монах хочет видеть вас.

В комнату вошел пожилой человек в черно-белой сутане доминиканского ордена.

— Да будет мир в этом доме! — сказал он. — Я давно хотел познакомиться с вами, капеллан Лас-Касас. Я много слышал о вас и ваших добрых делах. Меня зовут Бернардо де Сан-Доминго.

— Я благодарю вас за эти слова, падре Бернардо, но не могу приписать себе добрых дел. Только сегодня я говорил губернатору Веласкесу, что не считаю себя достойным христианином! Мои добрые дела тонут как песчинки в океане окружающего нас зла…

— О да, сеньор! Творить добро в Индии — это все равно что пытаться вычерпывать ложкой море! Я покинул свою миссию в провинции Камагуэй, ибо не вижу цели в ее работе! Я собираюсь вернуться в Кастилию и пришел узнать, не поможете ли вы мне устроиться на какой-либо корабль. Я отдал все мои деньги индейцам: они умирали с голоду там… согнанные со своих земель, гибли, как выдернутые с корнем растения!

— Я беден теперь, как и вы, падре. У меня, кроме моей лошади, которая стоит около ста песо, нет ни одного мараведи. Я отказался от своей земли и индейцев. Моя совесть не позволяет мне иметь рабов!

— Вы первый из испанцев вступили на путь истины и добра. Бог благословит вас за это!

— Я понял, что все годы в Индии прожил в страшной слепоте. И мне даже не хочется вспоминать о них…

Прощаясь с монахом, Бартоломе сказал:

— Когда вернется с Ямайки мой друг, где он закупает маис и свиней для голодающих индейцев, может быть, нам удастся помочь вам уехать.

Наутро Бартоломе решил: он скажет сегодня же во время мессы об отказе от земли и от индейцев-рабов. Он не может больше ждать и молчать. Педро поймет и простит.

…Шла обычная утренняя месса. Пышно разряженные, несмотря на жару, испанцы, относящиеся с рвением и строгостью к религиозным обрядам, их жены, дети… Кусок родной Кастилии в соборе, а за его стенами — чужая земля. Приносящая богатство и титулы, но все же чужая и подчас страшная. А здесь, в соборе, все так привычно и знакомо. И звуки органа, тихий шелест облачения капеллана, шорох страниц молитвенников.

Когда Лас-Касас начал свою проповедь, колонисты не поняли его. Гневом и скорбью были полны слова: «Страдания людей в нищете и рабстве достойны порицания. Тот, кто грабит бедного, тем самым убивает сына на глазах отца; и тот, кто отнимает или разрушает очаг у бедняка, — тот убийца!»

Что он говорит с таким жаром и возмущением, этот капеллан? В чем он упрекает их? Его слова взрываются, как выстрелы из бомбард: «…все, что мы делаем в Индии, надо осудить, как зло и тиранию! Ни король, ни папа, никакая иная власть на земле не может оправдать нашей несправедливости здесь, в Индии. Мы создали стольким невинным людям ад на земле, что можем ли мы надеяться на прощение бога? Если мы не прозреем, то нас ждет ад и вечные муки!»

Гневные угрозы уважаемого капеллана представлялись колонистам очередной проповедью, которую можно слушать лишь в стенах собора. Для них все сказанное капелланом об индейцах было так же непонятно, как если бы он требовал от колонистов отказаться от скотины на полевых работах! И ясно, что никто и не подумал расставаться с землей и с рабами, пожалованными им в порядке репартьементо.

Наконец приехал Педро Рентерия.

— Что случилось, Бартоломе? — спросил он в порту. — Я был взволнован вашим письмом.

— Об этом — дома, — ответил Бартоломе, обнимая друга. — Но как я счастлив, что вы приехали!

Поздно вечером, когда они остались одни, Рентерия сказал:

— Если бы вы знали, Бартоломе, что я видел на Ямайке! Какая нищета, какое разорение! Индейцы гибнут на этом острове так же, как гибли на Эспаньоле, как гибнут на Кубе! Бартоломе, нельзя более молчать! Надо рассказать королю о том, что индейцы вымирают, что опустошается земля. И надо спасать индейских детей! Нужны приюты и школы для умирающих от голода сирот. Ведь дети — это будущее каждой земли!

— Друг мой, — и Бартоломе протянул к Рентерии руку, — я поэтому и вызвал вас. Мы должны отказаться от нашей земли и от рабов. А я поеду в Кастилию и раскрою глаза королю и всем тем, кто может спасти Индию, расскажу о том, что творят здесь тираны и убийцы!

— Я счастлив, дорогой Бартоломе, что наши помыслы совпали. Меня давно тяготит асиенда, и я с радостью присоединяюсь к вашему решению. Но вам будет очень трудно. Вы должны приготовиться к большому сопротивлению тех, кто имеет выгоды от Индии, а таким нет числа! Кстати, вы помните молодого Кортеса, нашего бывшего соседа? Я встретил его на Ямайке, где он закупал большие партии скота для Кубы. Этот ловкач продал свои плантации и сколотил недурное состояние, торгуя скотом!

— Я еще тогда говорил вам, что он далеко пойдет. Но, Педро, вы знаете меня уже много лет. Разве я похож на человека, которого могут испугать трудности? Хотите, поедем вместе в Кастилию?

Рентерия улыбнулся своей доброй улыбкой, которая много лет назад привлекла к нему сердце одинокого Бартоломе.

— Я завидую вам, что вы поедете в Кастилию, дорогой Бартоломе. Завидую той борьбе и тем трудностям, что вас ждут, несмотря ни на что! Но ехать должны только вы. Я не так образован, не так красноречив и не бывал никогда при дворе.

— Боже мой, вы, кажется, думаете, что я придворный щеголь и буду чувствовать себя там, при дворе, как рыба в воде? Не забывайте, что у меня нет даже приличной одежды, мне не на что купить место на каравелле! Если мы продадим наших двух лошадей, то все, что у нас есть, не составит и трехсот песо.

— Нет, нет, Бартоломе, — возразил Педро. — Мы продадим нашу часть зерна и свиней, которые я привез с Ямайки для асиенды. Вы должны иметь хорошую одежду, деньги на проезд в Кастилию и обратно. Как ни плох этот мир, но если человек верит в добро, то и деньги могут послужить добрым делам!

Рано утром, когда Рентерия собирался в порт, чтобы превратить в деньги привезенные грузы, к ним пришел один из коррехидоров, молодой Карлос Мендес. Когда-то Рентерия и Лас-Касас оказали ему небольшую помощь, и тот питал к ним чувство признательности.

— Сеньор алькальд, — сказал он с весьма таинственным видом, — мне надо сообщить вам и сеньору Лас-Касасу нечто очень важное.

— Что случилось, любезный Мендес? — удивился Бартоломе. — У вас такое лицо, словно вы узнали что-то страшное!

— Так и есть, сеньор! — ответил Мендес. — Моя жена, которая, как вы знаете, служит камеристкой у доньи Нуньес, вчера услышала от своей госпожи странные вещи.

— Что же могла сказать странного прелестная донья Клара? — улыбнулся Бартоломе. — Насколько я знаю, ее интересуют только наряды и драгоценности.

— Не смейтесь, сеньор. У доньи Нуньес вчера вечером был в гостях лейтенант Грихальва…

— Ну, ну, Мендес, — недовольно остановил его Рентерия, — нам нет дела до любовных похождений хозяйки твоей жены и Грихальвы! Господь бог запрещает злословить о своих ближних.

— Вы не поняли меня, сеньор алькальд, пусть себе наставляют рога старому Нуньесу, нас это не касается. Но то, что слышала моя жена, относится к сеньору Лас-Касасу.

— Ко мне? — поразился Бартоломе.

— Да, да, в том-то и дело, сеньоры… Грихальва хвастал вчера, что губернатор Веласкес помешает вашей милости поехать в Кастилию, к королю. Грихальва сказал, что губернатор позаботится о том, чтобы вас не взяла ни одна каравелла, и сообщит о том же в Санто-Доминго, дону Диего Колону. Вот о чем я хотел вас предупредить, сеньоры.

— Благодарю вас, мой друг! — сказал Бартоломе. — Я тронут вашей заботой.

— Что вы, сеньор! Разве мы с женой можем забыть, как вы и сеньор Рентерия помогли нам на первых порах.

— Мы примем меры, Мендес. Смотри, никому ни слова! — сказал Рентерия, провожая коррехидора.

— Ну, что вы скажете, дорогой Бартоломе? — спросил он, вернувшись в комнату.

— Что я скажу? Битва уже началась! Видимо, Веласкес сильно встревожен моими планами.

— Как же нам быть теперь с вашим отъездом?

— Я думаю, что мне надо примкнуть к группе монахов-доминиканцев, которые направляются в Санто-Доминго. А толстяку Веласкесу я скажу, что решил поехать в Париж, получить в университете степень доктора теологических наук. Он поверит этой басне, ибо ко всякой учености относится с доверчивым почтением невежды!

— Блестящая мысль, Бартоломе! Пойдите сейчас же в миссию, а я отправлюсь в порт. У меня есть человек, который возьмет нашу часть зерна и скота. К вечеру у меня будут деньги.

В городе Рентерия узнал, что сегодня во время утренней мессы доминиканец Бернардо проповедовал то же самое, что и Лас-Касас. Он даже грозил лишить права исповеди тех колонистов, у которых были рабы. Эти угрозы вселяли ужас и озлобление в суеверных испанцев. Но все же никто не собирался освобождать рабов-индейцев и отдавать земли.

Тем временем Бартоломе через знакомых колонистов распространил слух о том, что он едет во Францию, в Парижский университет, дабы продолжить свою духовную карьеру и получить степень доктора теологических наук. Веласкес поверил слухам и при прощании даже любезно предложил Бартоломе ссудить его деньгами на дорогу в Париж.

Приехав в Санто-Доминго, Бартоломе направился в доминиканский монастырь, к своему другу Педро Кордова.

— Я счастлив вашему решению, — сказал приор. — Вы поняли ложность доктрины, что спасение души индейцев должно окупаться их рабством. Но, к сожалению, далеко не все служители бога думают так. Вы хотите ехать в Кастилию?

— Да, и как можно скорее!

— Я помогу вам устроиться на каравеллу и пошлю вместе с вами Антонио Монтесино. Он близок к кардиналу Деса и будет полезен вам в Кастилии.

Антонио де Монтесино был известен на Эспаньоле как горячий сторонник освобождения индейцев от рабства. Еще четыре года тому назад, в 1511 году, его смелая проповедь против угнетения индейцев и бесчеловечного с ними обращения возбудила к нему ненависть колонистов. Старый доминиканец едва избежал их мщения. Но все же его поездка в Кастилию привела к тому, что король поручил только что созданному Совету по делам Индий созвать в Бургосе ученых теологов и юристов и разработать законы, получившие потом название «бургосских». Это была первая попытка управлять колониями на основании королевских законов. Но, к сожалению, никто из колонистов не желал их выполнять. Статьи законов, направленные на улучшение положения индейцев, остались на бумаге. Монтесино вернулся в Санто-Доминго. Он и Педро Кордова с несколькими монахами помогали индейцам: лечили больных, делились своей скудной пищей с голодными, отдавали свои жалкие гроши.

…Два долгих месяца плавания от Эспаньолы до Кастилии для Бартоломе и Монтесино проходили незаметно. Они горячо обсуждали положение дел в Новом Свете. Монтесино сомневался в успехе. Он, начавший свою знаменитую проповедь словами «я, глас вопиющего в пустыне», считал, что эти слова суждены каждому, кто попытается бороться с гибельным действием рабства.

— Вы просто устали, Антонио, — убеждал его Бартоломе. — Не может быть, чтобы в Кастилии не нашлось отклика на то, что творится в Индии. Ведь жадность колонистов не щадит даже детей! Знаете ли вы, что на Кубе за три-четыре месяца от голода погибло семь тысяч грудных детей, ибо у матерей, угнанных на рудники, пропало молоко от скудной пищи и непосильного труда? Гибнет целое поколение, и землям Индии грозит превратиться в безлюдную пустыню!

— Я не хочу пугать вас, Бартоломе, возможно, это старость, или я плохой воин, и у меня просто не хватило сил. Но ведь и «бургосские законы», которых я добился, звучат как насмешка над всеми моими стараниями!

И Монтесино напомнил Бартоломе о некоторых статьях этих законов. Остался принудительный рабский труд индейцев на рудниках; всех индейцев переселяли в новые дома, а старые поселки сожгли, чтобы отнять у индейцев надежду найти там убежище, если у них появится желание убежать от своих хозяев. В законах было сказано, что захваченных в рабство индейцев-карибов можно клеймить раскаленным железом, «дабы не смешать их с мирными индейцами».

— И самой смелой была статья о том, что энкомендеро не имеет права бить индейцев палкой и должен их кормить, — с горечью сказал Монтесино. — Вот вы, Бартоломе, юрист, человек, изучавший право, что вы скажете об этих законах?

— Они походят скорее на беззаконие, облеченное в форму закона! Но все равно, Антонио, меня не пугают трудности. Быть может, это солдатская кровь моих предков, но я чувствую, что не побоюсь скрестить оружие ни с королем, ни с его советниками! Сам дьявол не страшит меня, когда я знаю, что прав!

 

На родине

С каким волнением стоял Бартоломе на палубе каравеллы, когда она через два месяца, в конце декабря 1515 года, подходила к севильской гавани. Тринадцать лет назад он прощался с родными берегами и отплывал в неведомый Новый Свет. Все пережитое отошло, и только чувство невыразимой радости охватило его. Он — на родине!

Из гавани Бартоломе отправился к сестре. Вот знакомые ворота с гербом… Кажется, еще больше стало во дворе голубей. Это Нис? Нет, нет, старого Ниса давно уже нет, вероятно, это его сын.

Чей знакомый голос доносится из открытых окон кухни? Тетушки Мархелины! А кто этот красивый мальчик, который играет с собакой? Неужели маленький Франсиско, его племянник?

Мальчик увидел Бартоломе:

— Вы к моему отцу, сеньор? Его нет в Севилье.

— А где же твоя мать? — спросил Бартоломе, любуясь племянником.

— Мама? Она здесь, в патио, я позову ее, если хотите.

— Подожди, — остановил его Бартоломе. — Ты не узнаешь меня? Ну-ка, подумай, кто может приехать из Индии?

— Дядя Бартоломе, как же я вас сразу не узнал! — и Франсиско бросился на шею Бартоломе. — Как будет рада мама! Мама, мама, — кричал он, — смотри, кто приехал! — и он увлек дядю в патио.

На зов сына вышла донья Луиса, немного располневшая, но по-прежнему привлекательная своей яркой красотой андалузки.

— Бартоломе! — со слезами воскликнула она и горячо обняла брата. — Как мы давно не виделись с тобой! Как ты похудел, как загорел. Боже, ведь прошло двенадцать лет!

— Тринадцать, дорогая Луиса, — ответил Бартоломе, — ровно тринадцать лет, как я покинул вас!

— Ты ведь приехал совсем, дорогой брат?

— Нет, Луиса. Я должен вернуться в Индию после того, как выполню все то, для чего я приехал в Кастилию. Скажи мне, где сейчас двор?

— Его высочество король очень болен. Вторая женитьба, видимо, была ему не на пользу. Из Бургоса двор переехал сейчас в Пласенсию. Но примет ли король тебя?

— Посмотрим. Для этого мне нужны рекомендательные письма от архиепископа севильского де Деса. Скажи мне, сестра, а где мой друг Леон Бернальдес? Из редких писем многого не узнаешь.

— После смерти каноника Андреса Леон удалился от дел, живет с семьей в Галисии, в поместье, полученном Тересой в приданое.

— У Леона много детей?

— О да, бог его не обидел: растут три сына и две дочери. Не то что у нас, — и глаза доньи Луисы наполнились слезами. Она потеряла недавно маленькую дочь.

— Не грусти, мама, — и Франсиско обнял мать, — вот подожди немного, я женюсь, и у тебя будет дочь!

— Каков? — улыбнулся Бартоломе. — Тебе только шестнадцать лет. Еще надо много лет учиться в университете, а потом думать о женитьбе!

— А ты, мой бедный брат, — спросила Луиса, когда Франсиско убежал, играя с собакой, в сад, — ты по-прежнему одинок? И ты стал священником…

— Не надо, дорогая сестра, — мягко остановил ее Бартоломе, — не надо. Моя жизнь теперь будет, надеюсь, не бесполезной!

И он рассказал сестре о своих делах и намерениях.

— О пресвятая дева! — воскликнула Луиса. — Что ты сделал, Бартоломе? Ты лишил себя своего состояния? И здесь, в Севилье, ты отказался от всего, завещав наследство Франсиско! Но у тебя есть родной дом, брат, ты должен жить вместе с нами, ты — член нашей семьи!

— Благодарю, Луиса, но мне ничего не нужно. Я буду всегда помнить твои слова, но теперь мне не нужен дом. Сестра, если бы ты видела этих несчастных матерей-индианок! Ты поймешь горе матери, теряющей дитя! Я видел не десятки, не сотни, но тысячи погибших детей. Могу ли я молчать и жить в богатстве и довольстве там, в Индии?

— Твоя совесть подскажет тебе, как надо жить. Наш дорогой отец верил в тебя… и я тоже верю. Но помни, что я сказала тебе: это — твой дом! — ответила Луиса.

— Я знаю, сестра, я буду всегда помнить. Но ты не спрашиваешь меня, нашел ли я нашего Алонсо?

— Но ведь ты писал, что бедный мальчик умер там, на рудниках.

— Нет, сестра, он чудом спасся, и я нашел его!

И Бартоломе рассказал сестре и Франсиско историю спасения Алонсо. В патио вошел слуга:

— Вас спрашивает какой-то монах, сеньор!

— Это Антонио Монтесино, мы вместе приехали из Индии. Прости, сестра, но мне надо уйти. Быть может, придется завтра же ехать на север, в Пласенсию.

Бартоломе горел желанием начать скорее действовать. Монтесино повел его к архиепископу севильскому, кардиналу де Деса, и тот дал рекомендательные письма к королю.

На другой день ранним утром, как в далекие годы юности, выехал Бартоломе из Севильи. Знакомые холмы, рощи, виноградники… Словно не было позади этих тринадцати лет — суровых дней и мучительных ночей в Санто-Доминго, на Кубе…

Бартоломе почувствовал себя снова молодым, а рядом… Рядом на горячем Фуэго едет Алонсо, жадными и любопытными глазами смотрит на незнакомые ему города и дороги Андалузии… Но молодость прошла, виски его поседели, морщины прорезали лоб. И нет рядом Алонсо. Он сражается в горах Баракоа, защищая свою Кубу от убийц и грабителей. А он, Бартоломе, должен доказать королю и его советникам, что надо спасать от убийц и грабителей все земли Нового Света. Сумеет ли он убедить короля в этом? Хватит ли у него, Бартоломе, ума и красноречия?

И вдруг он вспомнил залитое кровью Каонао. Юношу индейца, которого он невольно послал на смерть. И свой удар кинжалом, поразивший убийцу. Бартоломе пришпорил коня. Он должен сделать то, для чего он приехал в Кастилию. И он сделает это, порукой в том его честь!

Заночевать Бартоломе решил в Мериде. Ему не приходилось раньше бывать в этом городе, но о нем много рассказывал Педро Рентерия, который был уроженцем Эстремадуры. Как и в Ла-Манче, на огромных равнинах Эстремадуры на десятки лиг не увидишь человеческого жилья. Часто попадались овечьи стада. Пастух, повстречавшийся Бартоломе, так живо напомнил ему козопаса Хуана…

Показалась Мерида — один из самых древних испанских городов. Она была основана еще при готах, за 23 года до христианской эры. Бартоломе въехал на гранитный мост, построенный римлянами через полноводную Гвадиану. Несмотря на бесчисленные войны и осады, мост этот отлично сохранился. Его построили во II веке по повелению Траяна, римского императора и полководца, уроженца Испании. Сохранились в Мериде с давних времен и еще два замечательных сооружения: водопровод, с десятью арками, высотой в три этажа, и развалины древнего римского цирка.

Вента, в которой ночевал Бартоломе, также напомнила ему прошлое. Впрочем, вероятно, все испанские придорожные венты похожи одна на другую. Просто он давно не был на родине…

Подкрепившись кислым вином, сухими оливками и лепешкой из темной муки, Бартоломе лег на узкую, едва прикрытую соломой скамью. Он долго не мог заснуть. Здесь, на севере, давал себя знать зимний холод, да и тревога о будущем одолевала его. Примет ли его король, старый и больной Фернандо? А если и выслушает, чего будут стоить его обещания? Бартоломе вспомнил, что говорил о характере короля отец и дядя: считали его умным и честолюбивым государем, но притом безжалостным и лицемерным. Он заказывал мессы и одинаково выспрашивал благословения бога на дела и добрые и злые. Он давал обещания, а потом нарушал их с папского разрешения и без него. Рассказывали, как французский король Людовик XII сетовал, что король Фернандо обманул его дважды. Фернандо ответил: «Он лжет. Я обманул его по крайней мере десять раз». Было ли это правдой, трудно сказать, но, зная коварство короля, легко поверить!

Бартоломе придется встретиться с президентом Совета по делам Индий — всесильным вершителем судеб заморских колоний Испании, — Хуаном Родригесом де Фонсекой. Бартоломе не приходилось раньше видеть его, но с юношеских лет у него сохранился в памяти образ человека, который всегда и во всем мешал старому Колону. Леон Бернальдес как-то давно говорил, что вражду к Колону Фонсека стал питать после одного незначительного случая: Фонсека хотел ограничить требования Адмирала во время подготовки второй экспедиции. По мнению экономного Фонсеки, количество людей для личных услуг Адмиралу было чрезмерно. Но королева заставила Фонсеку уступить. Самолюбивый и высокомерный кастильский вельможа не мог ни забыть, ни простить Колону своего поражения даже в столь малом деле!

Про Фонсеку можно смело сказать, что участие его во всех великих открытиях и завоеваниях Кастилии огромно. Он снарядил три последних экспедиции Адмирала Колона и флотилию Магеллана. Способности Фонсеки и уменье вести колониальные дела вот уже более 20 лет заставляют королей дорожить им, как вернейшим цепным псом короны. Самый ретивый казначей не принес бы столько выгод Испании, как Фонсека. Менее всего он занимается духовными делами, хотя начал свою карьеру с архидьякона и теперь — епископ Бургоса, побывав епископом Бадахо, Кордовы, Пласенсии и даже Россано в Италии.

…Бартоломе вдруг услыхал пенье петуха: «Уже утро, а я так и не спал!» Он умылся во дворе и почистил платье. Хозяйка венты, похожая на старую колдунью, подала ему снова ту же еду. Он выпил только чистой воды и съел кусок лепешки.

И снова в путь. Уже остались позади развалины цирка, поразившие Бартоломе толщиной своих стен. А величина самого цирка такова, что кажется, в нем может поместиться все население Эстремадуры!

К полудню Бартоломе миновал городок Касерес. Равнины сменились холмами. Наскоро подкрепившись в придорожной венте, Бартоломе поехал дальше. Ему хотелось к ночи быть в Пласенсии.

 

Ответ де Фонсеки

В холодном свете луны показались вдали Пласенсия, раскинувшаяся на холме, у подножия которого протекала прозрачная Герта. От северных ветров город защищен снежными отрогами Сьерры-Бехар и Сьерры-де-Гредос. Пласенсия, так же как и Авила, обнесена толстыми крепостными стенами. Но Пласенсия не казалась такой мрачной, как Авила, и по праву считалась одним из красивейших городов Испании.

Резиденция короля Фернандо находилась в величественном старинном дворце, построенном более четырехсот лет назад Альфонсо VI, королем Кастилии и Леона.

Оставив усталого коня у привратника, Бартоломе направился во дворец. Там он вручил одно из своих рекомендательных писем офицеру королевской стражи. Ему недолго пришлось ждать. К великому удивлению Бартоломе, король выразил желание принять его сейчас же, ночью. Старого и больного Фернандо мучает бессонница, объяснил по дороге словоохотливый офицер, и его высочество рад делам, отвлекавшим его от мрачных мыслей.

Паж ввел Бартоломе к королю. Огромное королевское ложе занимало чуть ли не половину спальни. Освещалась она мерцающим огоньком светильника, вставленного в чашу из венецианского стекла, которая спускалась с потолка на золотых цепях.

В спальне было жарко и душно. В углу курились ароматные смолы. Около ложа стояли два серебряных брасеро. Раскаленные угли бросали красноватые блики на темное парчовое покрывало.

Бартоломе почтительно остановился у дверей. Король приказал принести свечей и пригласил Бартоломе подойти поближе. Бартоломе подошел к ложу короля и преклонил колено.

— Встаньте, лисенсиат. Кардинал просит принять вас. С чем вы пришли ко мне?

— Ваше высочество! Я пришел умолять вас оказать помощь Индии. Положение в колониях требует этого. Правители Индии, ваши наместники, все колонисты ведут себя по-прежнему как завоеватели, а порабощение индейцев называют «умиротворением». Страна разрушается, индейцы гибнут…

— А что же Диего Колон, контролер Пасамонте? — спросил король.

— Вы ведь знаете, ваше высочество, Диего Колона: он — достойный и честный человек, но мягкосердечен и слабого характера. А дон Пасамонте занимается в Индии только выколачиванием денег и меньше всего думает о сохранении богатств страны.

— Хорошо, Лас-Касас, я приму вас еще для более подробного доклада. Мне придется скоро направиться на юг, в Севилью. Как-нибудь после рождества вы навестите меня еще раз… — и король устало откинулся на подушки.

Бартоломе оставил королю письма кардинала в Совет по делам Индий и удалился. Но случилось так, что больной король, не читая этих писем, через несколько дней отдал их секретарю Совета по делам Индий — Лопе де Кончельосу, человеку ловкому и умеющему лавировать среди подводных камней придворных интриг. Говорили, что для президента Фонсеки, высокомерного и мрачного по натуре, такой секретарь, как Кончельос, был незаменимым.

— Не тревожьтесь, сеньор, — успокаивал он Бартоломе, когда тот просил его ускорить рассмотрение дел, — ручаюсь вам, что нет оснований для беспокойства! Не пройдет и нескольких дней, как его преосвященство дон де Фонсека вернется из Бургоса, где он председательствует на сессии кортесов вместо больного короля… Тогда мы займемся вашим делом. Оно в верных руках!

Но шли дни… Сессия кончилась, и Фонсека прибыл в Пласенсию. Король болел и собирался к переезду на юг. Письма лежали без движения у Кончельоса.

Наконец, после Нового года, не в силах более ждать, Бартоломе обратился к духовнику короля:

— Ваше преосвященство, помогите мне! Если испанцы в Индии когда-либо плакали от горя, то индейцы плачут кровавыми слезами отчаяния!

— Я знаю о положении дел в Индии от брата по ордену Педро Кордова, — ответил капеллан. — Я понимаю ваше нетерпение. Но король сейчас занят мыслями только о своей болезни. Смерть сторожит его у порога… И все равно дела Индии будет решать епископ Фонсека. Вам не миновать его. Попытайтесь попасть к нему, а я поговорю с его высочеством. И не удивляйтесь, лисенсиат, способу ведения дел при королевском дворе. Медлительность испанских министров приведет когда-нибудь к крушению мира!

И снова Бартоломе пошел к Кончельосу:

— Я прошу вас, сеньор, доложите епископу Фонсеке, что я хочу его видеть.

Кончельос заметно смутился. Он знал, что епископ совсем не расположен принимать каких-то приезжих колонистов из Индии.

— Это очень трудно, сеньор Лас-Касас! Его преосвященство очень занят. Я попытаюсь что-либо сделать, но…

— Слушайте, Кончельос, в конце концов ваш епископ не папа и не король! И я требую приема, ибо неотложные дела заставили меня проделать путешествие из Индии в Кастилию вовсе не для того, чтобы бесконечно ждать и ждать… Запомните это!

Кончельос в душе послал к дьяволу этого беспокойного лисенсиата, но сладко улыбнулся ему в ответ:

— Ну что вы, сеньор, разве я противоречу вашим желаниям? Я все устрою, не тревожьтесь.

— Хватит, Кончельос. Если завтра меня не примет епископ, то… — и Бартоломе угрожающе посмотрел на секретаря.

Кончельосу ничего не оставалось сделать, как назначить Бартоломе прийти завтра утром во дворец к его преосвященству.

Фонсека занимал великолепные покои во дворце епископа Пласенсии. Эти покои по своему убранству могли поспорить с королевским дворцом. Бартоломе ввели в приемную, и он остался один. Он стоял у окна с темно-красными шелковыми занавесями, шитыми золотом, и думал, что слезы индейцев и здесь отлились звонкой монетой в кошелек епископа. Ему пришли на память слова римского философа Катона: «Воры, обокравшие частных лиц, проводят жизнь в острогах и цепях, а общественные воры — в золоте и пурпуре…»

Появился Кончельос, как всегда изысканно учтивый:

— Я доложил его преосвященству о вас, сеньор Лас-Касас. Но придется подождать… Там находится епископ Бадахо.

Бартоломе вдруг вспомнил рассказ Леона о том, как Адмирал Колон за что-то в сердцах поколотил казначея Фонсеки. Честное слово, если этот каналья Кончельос будет водить его за нос, он способен сделать то же, что и Адмирал.

Вероятно, мысли Бартоломе отразились на его лице с такой ясностью, что Кончельос поспешил уйти.

Бартоломе стал ждать. Ждал он очень долго. Несколько раз открывалась дверь из приемной в комнату епископа. Какие-то придворные входили и выходили оттуда, но его не звали… Наконец Кончельос пригласил Бартоломе к епископу. Усталый, голодный, измученный ожиданием, вошел Бартоломе к Фонсеке. За большим дубовым столом сидел, слегка наклонив голову, худощавый и бледный человек, с очень мрачным и надменным выражением лица. Он что-то писал и даже не поднял глаз, когда Бартоломе вошел.

«Вероятно, у преосвященства больная печень, потому-то он всегда так желт и мрачен», — не без злорадства подумал Бартоломе, который сам никогда не болел.

Фонсека, наконец, кончил писать. Держа в пальцах, украшенных перстнями, перо, он не предложил Бартоломе сесть и спросил небрежным тоном:

— Итак, лисенсиат, с чем вы пришли ко мне?

— Ваше преосвященство, я пришел просить защиты и помощи от лица тысяч несчастных.

— Вот как! Могу позавидовать этим несчастным, у которых столь хороший адвокат, как вы, — знаток, как мне помнится, римского права!

— Не смейтесь, ваше преосвященство, — Бартоломе старался говорить спокойно. — Эти несчастные — семь тысяч погибших детей, замученных голодом и нищетой на Кубе. Об этом надо знать вам и королю!

— Что за абсурд! Какое дело до этого мне, и какое королю?

Бартоломе вспыхнул и, откинув все приличия, вскричал:

— Вам нет дела до этого, и нет дела королю? Умирают дети от голода и жестокости, а вам все равно? О, великий боже! Тогда кому же есть дело до этого?

Фонсека ничего не ответил, положил перо на стол и встал, показывая, что беседа окончена. Бартоломе, не прощаясь, вышел от епископа.

«Какое несчастье, — думал он. — Может быть, на свете есть плохие епископы, и даже не один… Но как ужасно, что именно от этого одного плохого епископа зависит жизнь и будущее целых народов!»

Бартоломе решил вернуться в Севилью и там ждать короля. Когда он по приезде туда рассказал Антонио Монтесино о встрече с Фонсекой, тот огорченно покачал головой:

— Мне кажется, дорогой Бартоломе, что вы сделали не совсем удачное приобретение, а именно — врага на всю жизнь. Этот Фонсека слишком высоко стоит и не таков, чтобы забыть о том, что вы осмелились его поучать!

— Я не боюсь Фонсеки, хотя он вознесен так высоко!

— Но он станет вам мстить. Помните, что дела Индии в его руках.

— В этом вы правы, Антонио. Быть может, я совершил ошибку, не сумев спокойно поговорить с Фонсекой. Но я был измучен ожиданием, а его пренебрежительное высокомерие и бездушие лишили меня самообладания… Но не месть его страшна, а то, что участь индейцев в таких жестоких руках, как руки Фонсеки и ему подобных!

 

Протектор индейцев

23 января 1516 года умер Фернандо Арагонский, король Испании, пережив королеву Исабелу на двенадцать лет. Он так и не добрался до благодатного юга, а скончался по дороге, в местечке Мадригальос.

Бартоломе впал в уныние. Со смертью старого короля, проявившего некоторый интерес к положению в Индии, казалось, что никто не захочет заниматься этими делами. Епископ Фонсека старался очернить все то, что делал и говорил Бартоломе. Тогда решил он ехать во Фландрию, к молодому королю Карлосу, наследнику престола Испании.

Наследницей испанского престола стала дочь Фернандо и Исабелы Хуана, по прозвищу Безумная. Королева была больна и не способна заниматься управлением государства. Муж ее — Филипп Красивый Австрийский — умер еще в 1506 году. Испанский престол перешел к их шестнадцатилетнему сыну Карлосу, который жил и воспитывался во Фландрии.

Регент несовершеннолетнего короля — кардинал Хименес де Сиснерос, архиепископ толедский и великий инквизитор Испании, — как говорили, был человек дальновидного ума и большой учености. Бартоломе слышал, что Сиснерос был сторонником ограничения власти колонистов в Новом Свете, считая, что они своим произволом наносят ущерб интересам испанской короны.

Поэтому Бартоломе добился приема у регента и попал к нему в тот день и час, когда приехал из Фландрии воспитатель молодого короля Карлоса, Адриан Утрехтский. Он был назначен, до приезда короля в Испанию, соправителем регента.

Свой доклад Бартоломе делал по-латыни: дон Адриан не знал испанского языка.

— И если положение в Индии не будет исправлено, то разрушение страны неизбежно! — закончил свою речь Бартоломе.

— Возможно ли все это? — спросил пораженный фламандец.

— Увы, монсеньор, — ответил кардинал Сиснерос, — есть вещи еще более страшные, чем рассказано нам.

— Я готов ехать во Фландрию, ваше преосвященство, — сказал Бартоломе, — чтобы доложить об этом королю…

— Вам не придется ехать, лисенсиат, — возразил кардинал, — лекарство от болезней в Индии мы найдем и здесь, не так ли, монсеньор? — обратился он к фламандцу.

Кардинал и дон Адриан захотели ознакомиться с Бургосскими законами, которые были составлены и изданы в 1512 году и определяли собой всю политику испанской короны в Индии.

Утром кардинал созвал совещание, на которое пригласил дона Адриана, Лас-Касаса, Монтесино и ученых юристов из Совета по делам Индий.

Чиновник из Совета по делам Индий стал читать Бургосские законы. Один из параграфов был прочитан умышленно с искажением смысла, так как чиновник был сторонником Фонсеки и Кончельоса. Лас-Касас прервал его:

— В законах говорится не так.

Кардинал попросил прочесть этот параграф еще раз. Чиновник прочел снова по-прежнему.

— Закон гласит не так! — еще громче возразил Лас-Касас.

— Довольно пререкаться! — возмутился кардинал. — Читайте дальше.

Но Лас-Касаса не так-то легко было испугать, когда он знал, что прав.

— Ваше преосвященство! Прикажите отрубить мне голову, если то, что прочел этот человек, отвечает истине!

Кардинал выхватил текст из рук чтеца и… убедился в том что Лас-Касас говорит правду.

— Зачем вы это сделали? — спросил он у чтеца.

— Я думал, что это будет во вред епископу бургосскому, ваше преосвященство! — в большом замешательстве ответил чиновник.

Когда Бартоломе рассказывал эту историю своим друзьям и его спрашивали, кто же таков этот лживый чиновник, то он обычно отвечал:

— Стоит ли об этом говорить? Я не хочу, чтобы сын этого человека, услышав, что его отец лжец, покраснел от стыда за отца.

Этот незначительный эпизод сильно поднял авторитет Лас-Касаса в глазах кардинала Сиснероса и дона Адриана. Кардинал, со свойственной ему энергией, сразу поручил Лас-Касасу, Монтесино и одному из юристов заняться проектом закона об освобождении индейцев от рабства.

При второй встрече с кардиналом и доном Адрианом Бартоломе принес не только проект закона об освобождении индейцев от рабства, но и проект реформы системы репартьементо.

— Ваше преосвященство, — сказал Бартоломе, — мало освободить индейцев от рабства, надо уничтожить позорную систему репартьементо и энкомьендо. В них все зло! Знаете ли вы, что индейцы имеют четырех господ и каждому обязаны платить подать?

— Кто же они? — удивился дон Адриан.

— Первый господин — король, которому они платят дань, наложенную законом. Второй — энкомендеро, хозяин, который владеет ими, как рабами. Это рабство более невыносимо, чем если бы их осудил сам дьявол, ибо все знают, что такое дьявол и какой от него можно ждать тирании! Деспот-хозяин требует всего, чего желает, и способом, какой ему нравится. Так что индеец иногда должен вносить подать по двадцать раз! А если он осмелится жаловаться, то все равно хозяин не считается с решениями суда и не подчиняется им. Третий господин — сборщик подати, еще более жестокий, чем предыдущий. Он по своему произволу наказывает раба, насилует его жену и дочерей, колотит его палкой, захватывает его доходы для себя. А если индеец пытается жаловаться, — угрожает ему, что обвинит его в том, что тот поклоняется своим идолам! Четвертый господин — касик, ибо индейцы обязаны содержать старшин. И еще индейцы должны заботиться о своих семьях!

— Но ведь это ужасно, лисенсиат! — воскликнул фламандец.

— И хотя законы природы запрещают налагать на одного человека две службы, или, как у нас говорят: «с одного вола две шкуры не дерут», — эти четыре господина давят на несчастного индейца с тяжестью ста башен! — закончил Бартоломе.

— Лисенсиат, — улыбнулся кардинал, — ваша образная речь просится на бумагу. Вам надо писать!

— Я и буду писать, ваше преосвященство, — просто ответил Лас-Касас, — но только не теперь. Вот наведем порядок в Индии… Сейчас мне некогда!

— Но кем была узаконена эта позорная система? — спросил фламандец.

— Ваша милость, еще в 1503 году его высочество, покойный король Фернандо, да упокоит господь его душу, узаконил репартьементо и энкомьендо. А в 1509 году было прямо написано: «Когда земля замирена — то есть невинные и мирные индейцы захвачены самым кровавым и грубым образом, — пусть правитель выделит в репартьементо — в надел — всех индейцев этой земли». А затем правитель начинает раздавать своим офицерам, чиновникам и прочим поместья и земли с индейцами. Тут закон гласит: «Вам, такому-то, энкомендируется, то есть вверяется в попечение, столько-то индейцев с вождем…»

— Какой же это закон? — снова удивился фламандец. — Это же настоящее беззаконие!

— Ваша милость, а что делают на своих землях энкомендеро, страшно представить. Они имеют тюрьмы, творят сами суд и расправу и над рабами и над «свободными» вассалами короля!

— Завтра я созываю Совет по делам Индий, мы рассмотрим все эти вопросы, и вы, лисенсиат, сделаете нам доклад.

Как и следовало ожидать, проект закона об освобождении индейцев от рабства и реформа системы репартьементо вызвали в Совете яростное сопротивление со стороны Фонсеки. Однако остальные члены Совета, видя настроение кардинала Сиснероса и дона Адриана, голосовали за проект.

— Ну, лисенсиат, — сказал кардинал после совещания, — довольны ли вы? Теперь назовите людей, пригодных, по-вашему, для проведения реформ, и, с богом, в Индию!

— Я давно не был в Испании, ваше преосвященство, так что затрудняюсь назвать.

— Ничего, — улыбнулся кардинал, — надеюсь, что у нас найдется еще немало достойных людей вам в помощь.

Кардинал Сиснерос, зная старое соперничество францисканского и доминиканского орденов, решил послать в помощь Лас-Касасу монахов из ордена святого Иеронима, который славился своим добросердечием и скромностью. Кардинал написал генералу ордена, прося выделить монахов для работы в Индии. Для этой цели в ближайшее воскресенье весь двор, во главе с кардиналом и доном Адрианом, отправился в монастырь святого Иеронима под Мадридом. Генерал ордена созвал там всех приоров Кастилии, чтобы выбрать для Индии наиболее достойных монахов.

Бартоломе также направился в этот монастырь. Уже шла праздничная месса. Тихо прошел Бартоломе на хоры, где было пусто и прохладно.

После мессы кардинал спросил генерала ордена: кто же выделен для поездки в Индию? И сказал еще:

— Нашелся достойный человек, который не остался слеп при всех злодеяниях, творимых в Индии. Человек этот — лисенсиат Лас-Касас! А где же он, почему я не вижу здесь дона Бартоломе?

Придворные бросились искать Лас-Касаса. А он, утомленный ожиданием, стал сам спускаться с хор. Услышав свое имя, он воскликнул: «Я здесь!» — и сбежал быстро по лестнице. Ему пришлось пройти мимо надменного епископа Фонсеки, который сделал вид, что не узнал его. Но Бартоломе он был не страшен. Подойдя к кардиналу, Бартоломе преклонил колени.

— Сын мой, — сказал кардинал, — помощники избраны; берите письма и отправляйтесь в Индию! Вам надо получить деньги на дорогу.

— Не надо, ваше преосвященство! — пылко ответил Бартоломе. — Я благодарю вас за доверие, которое вы оказали мне! А денег мне не надо. Для трат на себя у меня их достаточно.

— Ну, ну, лисенсиат, — улыбаясь, сказал кардинал, — я немного богаче вас, и вы не обижайте меня отказом!

Бартоломе пришлось, чтобы не сочли его гордецом, взять у кардинала двадцать дукатов на путешествие.

Победа была действительно велика: основные статьи принятого закона гласили, что все индейцы, принадлежащие правительственным чиновникам, офицерам и алькальдам в колониях, должны быть освобождены. Но были и статьи, включенные против воли Бартоломе: это касалось принудительного труда индейцев на рудниках.

Перед самым отъездом из Кастилии ночью к нему пришел Антонио Монтесино:

— Не пугайтесь столь позднего визита и простите, что я разбудил вас. Но мне стало известно, что приехали чиновники с Эспаньолы…

— Что же из этого, Антонио? — спросил сонный Бартоломе.

— А то, дорогой Бартоломе, что они встретились с монахами-иеронимитами и напели им всякие вещи, порочащие вас.

— Меня это нимало не трогает.

— Бартоломе, вы перемените ваше мнение, если узнаете, что вместо помощников в их лице вы обретете врагов. К тому же сегодня некоторые члены Совета, недовольные слишком большими полномочиями, которыми кардинал облек лисенсиата де Суасо, а его, как известно, посылают главой всех судебных инстанций в Индии, отказались подписать законы о реформе.

— Как это нехорошо, Антонио! А дон Суасо, что он сделал?

— Суасо уехал и сердито сказал, что, если он еще раз вернется в Вальядолид, потом уж никакая сила его оттуда не вытащит!

Бартоломе едва дождался утра и поспешил к кардиналу.

— Я заставлю их сегодня подписать, чего бы это ни стоило, — сказал сердито кардинал. — Суасо приступит к своей миссии. Я не позволю им играть со мной!

Кардинал послал за юристами, и те, под давлением, подписали закон. Но они подчеркнули свое особое мнение и то, что их вынудили подписать. Когда все ушли, усталый кардинал воскликнул:

— Кому верить, на кого опираться?

При всем желании успокоить кардинала Бартоломе не мог скрыть от него то, что рассказал ему Монтесино о монахах-иеронимитах.

— И я боюсь, ваше преосвященство, что наше дело под угрозой. Нет никакой уверенности в освобождении индейцев от рабства.

— Кто может сомневаться в том, что они должны быть свободны? — возмутился кардинал. — Вы едете туда и берите дело в свои руки!

Перед отъездом, в Севилье, Бартоломе хотел все же наладить с монахами ордена святого Иеронима хорошие отношения и плыть вместе на одном корабле. Но хитрые монахи, под тем предлогом, что ему нужны большие удобства, постарались от него отделаться. Он так устал от всех передряг, что не стал спорить. Там, на Эспаньоле, придется бороться с ними, он это уже понял. Но его не пугала борьба. Он был вооружен таким оружием, против которого бессильны все интриги и помехи.

Приказ, полученный им от кардинала Сиснероса, гласил:

«Бартоломе де Лас-Касас, священник, родом из Севильи, живущий постоянно на острове Куба, так как вы имеете опыт, находясь так долго в Индии, и знаете жизнь индейцев, общаясь с ними, и так как у вас есть доброе усердие и рвение, мы ожидаем, что вы со всем упорством и тщанием будете действовать на пользу душ и тел живущих в Индии и испанцев и индейцев. Приказываем, чтобы вы проводили реформу на островах Эспаньола, Куба, Ямайка и на материке под названием „Терра Фирма“[51]Терра Фирма — такое название носила вся северо-западная часть Южной Америки между реками Ориноко, Амазонкой, побережьем Тихого океана и побережьем Карибского моря.
вместе с монахами ордена святого Иеронима, которых мы посылаем вам в помощь и для участия в реформе Индии — в свободе и хорошем обращении с индейцами. Вы пишите нам и сообщайте о всех событиях, которые там происходят, о всех трудностях и недостатках. Приказываем нашему адмиралу, губернатору и всем алькальдам, чтобы они соблюдали нашу власть и не нарушали приказа под страхом нашей немилости и штрафа в 10 тысяч мараведи тем, кто будет вам мешать. Мадрид, 17 октября 1516 года. Кардинал Сиснерос, посол Адриан. По приказу королевы и короля — Хорхе Баракальдо».

Лас-Касас был назначен этим приказом официальным протектором — защитником индейцев. Его труды за десять месяцев, что он пробыл в Кастилии, не пропали даром. Он сумел убедить всех в необходимости реформ в Индии.

 

Как встретили протектора индейцев

…На пристани Санто-Доминго Бартоломе встретил старый знакомый — монах Бернардо, которого Педро Кордова уговорил остаться на Эспаньоле.

— Я давно жду, Бартоломе! Приор просил меня встретить вас и проводить в монастырь.

— Благодарю, падре, но разве я не пришел бы сам?

— У вас есть с собой оружие? — вместо ответа спросил монах.

— Разве на остров напали карибы? — пошутил Бартоломе.

— Не смейтесь, а посмотрите, не забыли ли вы вашей шпаги.

— Шпагу мою я отдал, а кинжал всегда ношу с собой. Но что случилось, падре?

Уже темнело. Монах посмотрел вокруг. На пристани было немного людей.

— Пойдемте скорее в монастырь. Я не буду спокоен, пока не приведу вас туда. Не спрашивайте ничего, там все расскажу.

Монастырь доминиканцев все никак не могли достроить, хотя это был монастырь святого покровителя города. Но Педро Кордова и его монахи не ладили с властями и колонистами столицы Эспаньолы. И поэтому им не очень охотно помогали.

Когда Бартоломе и Бернардо подходили к монастырю, стало уже совсем темно. Вдруг около стены мелькнула какая-то тень. Падре Бернардо схватил Бартоломе за руку и увлек в пустую нишу, где должна была впоследствии стоять статуя святого Доминго. Они спрятались там.

Послышались шаги.

— Ты уверен, Хосе, что этот капеллан должен приехать из Кастилии сегодня? — спросил чей-то хриплый голос.

— Дьявольщина! Мне сказал сам дон…

— Не надо имен, болван!

— Но он мог ошибиться. На пристани я его не заметил!

— Я знаю, что ты торчал в венте и накачивался вином, вместо того чтобы следить!

— А почему я обязан отчитываться перед тобой? Ты мне не начальник!

— Бросьте пререкаться, идиоты! — раздался властный окрик.

— Ах, это вы, сеньор! Этот дурак Грегорио снова пьян.

— Сам ты пьян, образина!

Голоса и шаги смолкли.

— Теперь вы поверили, что вам могло понадобиться оружие?

— Я начинаю понимать. К счастью, эти люди были пьяны и не заметили нас. Не думал я, что моя особа вызовет такой интерес среди отребья Санто-Доминго!

— Эх, Бартоломе, не будьте так наивны! Разве вы не догадываетесь, кто стоит за спиной наемных убийц?

…Монахи-иеронимиты приехали на Эспаньолу раньше Бартоломе на тринадцать дней.

В канцелярии губернатора Санто-Доминго монахов принял секретарь вице-короля Диего Колона.

— Я, собственно, не понимаю, с какой миссией вы присланы, святые отцы?

— Дело касается реформ в Индии, сеньор, — многозначительно сказал старший из них.

— Реформ? Мы ничего не знаем!

— Вот поэтому мы и поспешили уведомить вас об этом.

Секретарь задумался. Потом решительно сказал:

— Пойдемте к вице-королю. Там вы доложите обо всем.

Доклад монахов был недолгим, но произвел впечатление не менее сильное, чем землетрясение или ураган.

— Я не понимаю, что за безумие охватило Совет по делам Индий! Что смотрел Фонсека? — воскликнул вице-король.

— Его преосвященство очень сопротивлялся этой реформе, — ответил один из монахов. — Но ваш Лас-Касас произвел впечатление на кардинала Сиснероса, а главное — на фламандца Адриана.

— Зачем Веласкес выпустил Лас-Касаса в Кастилию? — раздраженно спросил секретаря Диего Колон.

Тот насмешливо улыбнулся:

— О, дон Веласкес не раз проклянет тот день и час, когда уехал лисенсиат Лас-Касас. Между прочим, он сказал, что едет в Париж… и Веласкес попался на этот обман!

— Старый дурак! Ну, а вы, святые отцы, каковы ваши планы? — прямо спросил вице-король.

Монахи переглянулись.

— Ваша милость, у меня родной племянник владеет на Эспаньоле большим поместьем.

— А как зовут вашего племянника?

— Гонсало де Мансанедо, ваша милость.

— Я знаю вашего племянника. Его дела процветают, он является примером для наших колонистов.

— А у меня родная сестра с детьми, вдова алькальда Саласара. После смерти мужа она сама ведет свои дела.

— И очень хорошо ведет, могу вас заверить в этом!

— У меня, правда, нет родных на Эспаньоле, ваша милость, — сказал третий монах, — но сын моего старого друга, Хуан де Грихальва, племянник губернатора Веласкеса, писал мне, что идеи Лас-Касаса не пользуются большой популярностью среди колонистов.

— Мне все ясно, святые отцы! Вы правильно сделали, что опередили Лас-Касаса. Устраивайтесь в доминиканском монастыре.

— Мы бы не хотели там, ваша милость. Доминиканцы — приверженцы идей Лас-Касаса, особенно приор Педро Кордова. Лучше мы будем жить у своих родных.

— Прекрасно, святые отцы! Это даже удобнее. А вечером прошу вас ко мне, вы расскажете моей жене последние придворные сплетни и новости из Кастилии. Итак, до вечера!

Маленький двор вице-королевы на Эспаньоле сотрясали заговоры и интриги, присущие всем дворам. Но известие о реформах, которые привез из Кастилии лисенсиат Лас-Касас, было встречено с редким единодушием. Говорить об освобождении рабов — абсурд! Хорошо с ними обращаться — так кто же с ними плохо обращается? Кормят их, строят им дома — чего же еще нужно? Все колонисты, особенно чиновники и офицеры, были возмущены королевскими реформами, а еще более — Лас-Касасом, которого считали прямым виновником их. Враги Лас-Касаса открыто говорили о том, что надо избавиться от этого опасного безумца.

Вот какова была обстановка в Санто-Доминго, когда приехал протектор индейцев.

…Приор монастыря Педро Кордова еще не спал и принял Бартоломе. У него в келье находился прибывший недавно из Кастилии дон де Суасо.

— Меня сегодня чуть не отправили на тот свет, — сказал Бартоломе, здороваясь с приором и доном Суасо. — Если бы не падре Бернардо, не знаю, пришлось ли бы нам говорить сейчас!

Приор обеспокоенно сказал:

— Я боялся этого. Обстановка в Санто-Доминго очень напряженная, сеньоры. Надо что-то предпринять!

— Я думаю, — сказал серьезный пожилой дон Суасо, — что сеньору Лас-Касасу придется опять отправиться в Кастилию. Эти монахи-иеронимиты ничего, кроме вреда, не принесли и продолжают в том же духе. Вы знаете, что они подписываются уже капелланами Веласкеса? Вы знаете, что они пишут без конца доносы на вас и на меня кардиналу Сиснеросу, в Совет Индий и еще бог знает куда? Этих доносчиков надо убрать из Санто-Доминго.

— Особенно они злы на вас, Бартоломе, — сказал приор. — Они называют вас факелом, который превращает все в пламя!

— Это очень образная и лестная характеристика, — заметил Суасо. — Делает честь таким неучам, как отцы-иеронимиты.

— Их мнение мне безразлично. Плохо то, что они прощают бесчеловечность обращения с индейцами, а считают себя слугами милосердного бога, — ответил Бартоломе.

— У них слишком много родственников на островах, — проворчал Суасо, — и причем родственников состоятельных. Для слуг господа бога это совершенно излишне!

— Ну, а теперь о деле, — сказал приор. — Я согласен с доном Суасо: вы должны ехать в Кастилию и обо всем рассказать кардиналу Сиснеросу. Никто лучше вас не сможет этого сделать, дорогой Бартоломе: ваша горячая убежденность и красноречие покорили кардинала и фламандца.

— И еще сильнее, чем красноречие дона Бартоломе, была боязнь потерять доходы короны. Сиснерос — тонкий государственный ум и видит, что колонисты думают только о своей выгоде. А молодой король стеснен в средствах, и фламандцы это отлично знают, — проговорил практичный Суасо.

— Неважно, что руководит кардиналом Сиснеросом и доном Адрианом, — сказал Бартоломе. — Важно, что это отвечает законам гуманности и справедливости. В этом Индия более всего нуждается.

В тот же вечер Бартоломе написал кардиналу Сиснеросу о поведении монахов-иеронимитов и обстановке в Санто-Доминго и стал ждать ответа.

На другой день Бартоломе направился на официальный прием к вице-королю Диего Колону и вручил ему свои полномочия. Тот с обидой сказал:

— Неужели мы не могли здесь по-семейному решить все наши дела? Зачем вам понадобилось тайком ехать в Кастилию и жаловаться королю на ваших друзей, ибо я считал себя всегда вашим другом. И наши покойные отцы, мир их праху, тоже были друзьями…

— Не будем говорить о наших отцах! За их ошибки теперь надо расплачиваться нам. И не только за их ошибки, но и за нашу слепоту. Диего, разве вы не видите, что делается в Индии? Как гибнет земля, которую открыл ваш великий отец?

— Мы могли бы обуздать некоторых колонистов сами…

— Нет, Диего, не обольщайтесь. Люди слишком крепко держатся за свои богатства. И нужна большая власть, чтобы вернуть Индии то, что было захвачено незаконно, силой, а именно — свободу и земли ее жителей!

— И вы надеетесь на королевские реформы?

— И на реформы, и на добрую волю некоторых людей. Ведь не все же останутся слепы!

Случилось так, что письмо Бартоломе, адресованное кардиналу Сиснеросу, попало в Совет по делам Индий. Враги Бартоломе уничтожили его, не передав кардиналу.

И вот в мае 1517 года, не дождавшись ответа кардинала, Бартоломе снова отплыл в Кастилию, пробыв на Эспаньоле всего лишь четыре месяца. За это время они с Рентерией оформили передачу своих бывших земель и рудников короне. Сам Рентерия оставался на Кубе, в городе Сант-Яго, на королевской службе в качестве алькальда. Его несложное хозяйство вел по-прежнему Хасинте.

 

Месть де Фонсеки

В июле 1517 года Бартоломе приехал в Кастилию и тотчас же отправился к кардиналу Сиснеросу.

В городе Арандо-де-Дуэро, в своем великолепном замке, лежал измученный болезнью кардинал. Он принял Бартоломе, выслушал его, но помочь уже ничем не мог.

— Я уже на другом берегу, лисенсиат, — с трудом произнес Сиснерос. — Но вы не бросайте… вашего дела… поезжайте в Вальядолид. Должен прибыть король.

— Прощайте, ваше преосвященство, — тихо сказал Бартоломе и вышел. Кардинал впал в забытье и не слышал его ухода.

Бартоломе остался один. Что делать? Ехать во Фландрию навстречу королю? Он все же решил сначала поехать в Вальядолид. Там он встретил Рехинальдо де Монтесино, брата его друга Антонио.

— Что с вами, Лас-Касас? — с участием спросил тот. — У вас неприятности?

— Неприятности! — горько усмехнулся Бартоломе. — Это было бы не страшно! — и он рассказал о своих невзгодах.

Рехинальдо посоветовал ему ждать короля в Вальядолиде и обещал поддержку. Наконец в конце 1517 года король Карлос приехал из Фландрии в Испанию. Он начал свое царствование с того, что устранил регента Сиснероса. Тот, совершенно больной, все же поспешил навстречу королю. Но шестнадцатилетний король не принял Сиснероса и ограничился письмом, в котором благодарил регента за оказанные услуги и рекомендовал «удалиться на отдых и ждать от неба воздаяний за свои заслуги». Эта неблагодарность ускорила и без того близкую кончину старого регента.

Молодой король, воспитанный во Фландрии, приехал окруженный придворными фламандцами. Великим канцлером он назначил Жана Сальваджо, или, как его называли испанцы, Хуана Сельвахио. Адриан Утрехтский получил должность епископа Тортоссы, а затем стал кардиналом и великим инквизитором. Огромное влияние имели фавориты Карлоса — его другие воспитатели — граф де Шьевр, которого даже называли «второй король», и герцог де Шоль, более известный под именем Лашо.

Фламандцы в то время не имели никаких личных интересов в Новом Свете, были очень практичны и понимали, что для выгоды испанской короны, всегда имеющей нужду в деньгах, следует срочно ограничить власть наместников в Индии и чиновников в Совете по делам Индий.

Двор короля находился в Вальядолиде. Бартоломе был представлен кардиналом Адрианом великому канцлеру. Тот, не зная языка страны, которой ему пришлось управлять, задержал Бартоломе у себя. Бартоломе переводил канцлеру необходимые бумаги с испанского на латынь и, воспользовавшись его расположением, рассказывал о делах в Индии. Канцлер возмутился поведением Фонсеки и Кончельоса.

— Убирайтесь отсюда! — крикнул он Кончельосу на ломаном испанском языке, когда тот пришел к нему с докладом. — Вы с епископом Бургоса разорили Индию!

На место Кончельоса был назначен Франсиско де Лос-Кобос, человек как будто бы достойный и честный. Но Фонсека, оскорбленный отстранением его секретаря, сам удалился от дел в Совете по делам Индий и отправился в свой епископат в Бургос.

— Король приказал, чтобы вы, лисенсиат, и я нашли средство от разрушения Индий! — говорил канцлер.

Снова появились надежды на исправление положения в Новом Свете. Бартоломе принес канцлеру доклад об освобождении индейцев от рабства и план заселения земель Индий земледельцами-крестьянами из Испании. Эти эмигранты должны были получать на первых порах, в течение года, поддержку королевской казны, а потом постепенно отдавать свой долг короне. Но в Совете по делам Индий было очень заметно отсутствие такого опытного лица, как Фонсека. Пришлось канцлеру его вернуть. И снова стал Фонсека всячески противодействовать планам Бартоломе. Несмотря на поддержку канцлера, Бартоломе часто казалось, что все рухнет.

Однажды к Бартоломе пришел монах-францисканец, недавно приехавший из Индии.

— Я более не вернусь туда, — сказал монах, — послушайте, что творится там…

И он рассказал Бартоломе о жестокой расправе с мирными жителями на землях Терра Фирмы, где наместником был некий Педро Ариас Давила, или, как его называют, Педрариас. Пришел он туда с такими же грабителями и мерзавцами, как и он сам. Что они делали! Врывались ночью в селения, сгоняли всех индейцев и требовали принести золото. Индейцы приносили все золото, какое имели, а испанцам казалось, что мало, и они требовали еще и еще… И когда уже золота не оставалось, испанцы поджигали хижины с жителями и сжигали всех живьем. Потом искали среди обгоревших тел индейцев золото, а тех, кто остался в живых, забирали в рабство. И так уничтожили они сорок тысяч человек!

Травля индейцев собаками. Старинная гравюра.

— Опомнитесь, падре, что вы говорите?

— Клянусь ранами святого Франсиско, это так. Я видел все собственными глазами!

— Но почему вы не жаловались? — с гневом спросил Бартоломе.

— Кому, лисенсиат?

— Вашему епископу, ведь его-то не смел бы ослушаться этот мерзавец Педрариас!

Монах огляделся вокруг и тихо сказал:

— Я не поведал вам о самом ужасном: сам епископ принимал участие в этих грабежах…

— Как, сам епископ? Побойтесь бога, падре!

— Епископ посылал своих слуг вместе с солдатами губернатора. Они сообща награбили, я знаю точно, более миллиона кастельяно золота!

— И вы молчали?

— Когда я пришел к епископу и сказал ему все, что я думаю о его недостойном поведении, он приказал запереть меня в подвал монастыря. Не знаю, что было бы со мной, если бы мне не помог бежать ночью один из монахов.

— Какой произвол! Вы должны пойти к канцлеру, к королю и рассказать обо всем! Я сам провожу вас.

— Я был уже у его преосвященства, епископа Фонсеки. И знаете, что он мне сказал: «Я давно говорил, что этого Педрариаса надо выбросить из Индии! Награбил более миллиона кастельяно, а королю прислал всего тридцать тысяч!»

— Черствый Фонсека! Вот что его беспокоит… Нет, надо идти к королю!

Но не так скоро попал Бартоломе к королю. Неожиданно заболел и умер покровитель Бартоломе — великий канцлер Хуан Сельвахио. Влияние Фонсеки возросло еще больше. Как и в былые времена, он прочно встал у власти.

— Он вознесен до небес, а я… я низвергнут в пропасть, — с горечью говорил Бартоломе.

Совет по делам Индий состоял теперь из людей, интересы которых были связаны с колониями. Говорили, и не без оснований, что губернатор Кубы Веласкес записал за членами Совета, во главе с президентом Фонсекой, большие индейские селения и золотые рудники. И немало богатых подарков переправил ловкий Веласкес в Кастилию, чтобы обеспечить себе поддержку Совета в случае необходимости.

На одного только члена Совета — королевского хрониста Педро Мартира — ученого и почтенного приора Гранадского собора — Бартоломе возлагал надежды. Но, несмотря на то, что Мартир слыл ученым и справедливым человеком, эти надежды не оправдались. Однажды, беседуя с Бартоломе, епископ Мартир сказал:

— Государственное и религиозное право признают личную свободу человека. Однако политика государства оставляет этот вопрос открытым. Обычай отвергает идею. Долгий опыт показал, что рабство необходимо, чтобы помешать новообращенным в святую веру вернуться к идолопоклонству.

— Ваше преосвященство, — спросил Бартоломе, — неужели Христос повелел вести войну с мирными иноверцами, живущими на своих землях? Неужели, если они сами не захотят служить кастильским королям, о которых они никогда не слышали и которых никогда не видели, то они должны потерять свои земли, свободу, жен, детей, вплоть до жизни? Ведь это абсурд, достойный осуждения!

— Вспомните, лисенсиат, Аристотеля, — мягко сказал Мартир, — и он говорил, что рабство естественно по природе.

— Да, но тот же Аристотель оспаривал мнение тех, кто полагал, что рабство основано на завоевании, — ответил Бартоломе. — Он считал, что «самый принцип войн противоречит идее права», а следовательно, не может служить к оправданию рабства.

— Кстати, о праве, — уже несколько нетерпеливо сказал Мартир, — вы, кажется, учились римскому праву? А оно допускало рабство.

Бартоломе, откинув все приличия, с горячностью воскликнул:

— Плохую услугу оказывает Кастилии это право, если, пользуясь им, христиане захватывают и разрушают земли, им не принадлежащие, и еще прикрываются именем бога и короля!

Но хитрый и умный Мартир не стал обсуждать с Бартоломе этого вопроса, а на одном из совещаний Совета вскользь сказал, что лисенсиат Лас-Касас имеет опасный образ мыслей и далеко не так образован, как он думал…

Противодействовал планам Бартоломе и некий Гонсало Эрнандес Овиедо. Хотя он не был членом по делам Совета Индий, но имел там много друзей, чуть ли не сам Фонсека покровительствовал ему. Овиедо поселился в Новом Свете в 1514 году и стал одним из самых богатых и уважаемых колонистов. Прошлое Овиедо имел, однако, очень бурное и пестрое. Чем только ему не приходилось заниматься! Он успел побывать и монахом и солдатом, чиновником и учителем… Ему даже довелось сидеть в тюрьме, как говорили, за подлог в каком-то деле.

— Что можно ждать от сподвижника и друга такого отъявленного мерзавца и грабителя, как Педрариас! — возмущался Бартоломе, рассказывая Рехинальдо Монтесино об Овиедо.

— Мне говорили, что Педрариас, наместник Терра Фирмы, наградил этого Овиедо недурным репартьементо в Золотой Кастилии. Где это, Бартоломе? — спросил Рехинальдо.

— Испанцы так назвали земли Панамы и Коста-Рики — за то, что те богаты золотом. На рудниках Овиедо индейцы-рабы добывают немало золота. И можно не сомневаться, что Овиедо никогда не занимался душами и делами своих индейцев! Он только использует их как рабочую скотину с такой же слепотой, как и все испанцы…

— Я слышал однажды, — сказал Рехинальдо, — как Овиедо говорил епископу Фонсеке: «Мы завоевываем этих псов-индейцев, которые, чтобы не стать рабами, восстают в своих провинциях». Епископ благоволит к нему!

— Он далеко пойдет, этот Овиедо, поверьте мне, Рехинальдо, — с горечью ответил Бартоломе.

…Лас-Касас не ошибся. Овиедо сделал блистательную карьеру. В 1532 году король Карлос назначил его официальным хронистом Нового Света. Можно представить, с какой яростью Овиедо выступал против Лас-Касаса! Но тот не оставался в долгу: была напечатана лишь одна часть хроники Овиедо: «Всеобщая и подлинная история Индии». Вторая часть так и не увидела света. В 1548 году Лас-Касас воспрепятствовал ее опубликованию, говоря, что Овиедо следовало бы начать свой труд с рассказа о том, «как его автор был конкистадором, грабителем и убийцею индейцев, как загонял их в рудники, в коих несчастные погибали…»

Видя, что дело зашло в тупик, Бартоломе решился тогда еще на один шаг: он обратился к кардиналу Адриану, который в свое время назначил его протектором индейцев. Горько было сознавать, что этот почетный титул был пока только на бумаге!

Практичный кардинал Адриан и фламандцы заинтересовались проектом Бартоломе: они поручили ему набрать эмигрантов из испанцев-земледельцев для Нового Света.

Бартоломе отправился в поездку по Испании. Он выступал в храмах, беседовал с простыми земледельцами, рассказывал им о богатстве земель Нового Света, о выгодных условиях эмиграции.

В городке Вилья-Берланге к нему сразу пришли земледельцы и сказали:

— Сеньор, ни один из нас не поехал бы в Индию из-за нужды, ибо каждый из нас имеет здесь землю и дом. Но все это не принадлежит нам, мы — только арендаторы наших господ. Мы поедем в Индию, чтобы наши дети имели свободные земли.

Рабский труд индейцев. Старинная гравюра.

У Бартоломе уже записались семьдесят человек, как вдруг его арестовал альгвасил города. Бартоломе пытался протестовать, показывал свои грамоты с разрешением на вербовку.

— Идите, идите, сеньор, — говорил альгвасил, — с вами поговорит его милость граф де Ара.

Граф де Ара не стал долго разговаривать с Бартоломе.

— Я прошу вас, лисенсиат, — заявил он вежливо, но непреклонно, — покинуть принадлежащие мне земли и не смущать умы моих арендаторов! Можете набирать добровольцев где вам угодно, но не в моих владениях!

И когда Бартоломе волей-неволей покидал Вилья-Берлангу, его провожал лишь один дряхлый старик.

— Скажи мне, отец, почему ты хочешь ехать в Индию? Ведь ты уже стар и немощен? — спросил его Бартоломе при прощании.

— Сеньор, — ответил старик, — честно говоря, для того, чтобы умереть там, но оставить моих детей на свободной земле.

Бартоломе горевал о неудаче, но он даже не представлял, что ждет его в Вальядолиде!

По рекомендации одного из членов Совета по делам Индий ему дали в помощники почтенного по виду эскудеро, Луиса Беррио, итальянца. Бартоломе этот итальянец не очень понравился. Чтобы у того не было слишком большой самостоятельности в таком важном деле, как отправка эмигрантов, он осторожно написал ему в сопроводительном письме: «Делайте то, что вам прикажут».

Беррио должен был отправиться в Севилью лишь после того, как вернется Бартоломе из Вилья-Берланги. Но как только Бартоломе уехал из Вальядолида, Беррио пошел к епископу Фонсеке.

— Почему вы не уезжаете в Севилью, Беррио? — спросил его Фонсека.

— Ваше преосвященство, не уезжает или не хочет ехать тот лисенсиат, с которым мне приказано отправиться.

— Ну, тогда поезжайте вы один и сделайте то, что вы должны были сделать.

— Это невозможно, ваше преосвященство, — возразил Беррио. — У меня нет полномочий, и в Севилье, в Торговой палате, мне будут чинить препятствия.

— Дайте ваше письмо, — приказал Фонсека.

Беррио сломал печать и подал письмо Фонсеке. Тот задумался. На его лице появилась нехорошая усмешка.

— А что вы скажете о таком тексте, сеньор Лас-Касас? — и поставил в письме, вместо слов: «делайте то, что вам прикажут», слова «делайте все то, что вам покажется необходимым».

— Теперь ваши полномочия вас устраивают, любезный? — спросил он, все еще улыбаясь, у итальянца.

— О ваше преосвященство, — льстиво сказал Беррио, — теперь я сделаю все, что вам будет угодно.

Епископ снова стал серьезным.

— Так вот, мне угодно, чтобы вы поехали в Севилью и… — он, наклонившись к уху Беррио, что-то ему прошептал.

Итальянец с понимающим видом кивал головой. Затем Фонсека дал ему кошелек с золотом и руку для поцелуя.

Беррио в тот же день тайно выехал в Севилью. Приехав туда, он стал набирать эмигрантов из разного сброда с больших дорог, кого только угодно, но не честных земледельцев и тружеников! Собрал двести человек и потребовал два корабля. В Торговой палате пришли в ужас, когда Беррио привел своих «добровольцев».

— Мы не можем дать вам корабли, сеньор Беррио, для этого сброда, — прямо заявил ему секретарь Палаты.

— Но у меня полномочия от дона Лас-Касаса, — нагло заявил итальянец. — Вот, посмотрите! — и он показал подделанное Фонсекой письмо.

Чиновники из Палаты посмотрели: все подписи на месте, королевская печать. Ну что ж! Пожали плечами и дали Беррио два корабля. Все кончилось, конечно, весьма плачевно. Без провизии, без одежды, кое-как погруженные на каравеллы, эти эмигранты частью умерли по дороге в плавании, частью добрались до госпиталей Санто-Доминго, а многие вернулись на Эспаньоле к прежнему образу жизни, то есть к разбою и грабежам.

Приор доминиканского монастыря в Санто-Доминго Педро Кордова думал, что Бартоломе имеет прежнее влияние при дворе. Он написал ему письмо с такой просьбой: пусть король даст ему для устройства поселка 100 лиг земли, куда не будет иметь доступ ни один из колонистов. Если нельзя 100, то пусть 10 лиг, а если и это нельзя, — то пусть хоть маленький островок, например Сан-Мартин, где индейцы будут иметь пристанище. Если король не выполнит этой просьбы, он, Педро де Кордова, отзовет братьев своего ордена из Индии, «ибо, писал он, — не может более терпеть положения, когда индейцы видят, как те, кто называют себя христианами, поступают не по-христиански».

Когда Бартоломе прочел это письмо Фонсеке, тот ответил так, как не ответил бы самый ретивый казначей короны:

— Хорошо бы выглядел король, если бы он дал эти сто лиг земли для монахов без всякой выгоды для себя!

— Короли Испании за двадцать шесть лет не дали этим землям ничего, кроме разрушения и смерти! — бросил ему резко Бартоломе.

Рассерженный Фонсека сделал вид, что не слышит этих слов.

— Ваше преосвященство, — продолжал Бартоломе, — я с особым удовольствием могу доложить вам об успехе моей миссии в деле вербовки эмигрантов в Индию. У меня записалось двести человек в течение одного дня. Ручаюсь, что не только намеченные три тысячи земледельцев смогут поехать, но и еще десять тысяч. Не хочу уронить наших грандов перед лицом короля и поэтому не стану говорить о причинах этого успеха!

Еле сдерживаясь, бог знает в каком состоянии, Фонсека смог только выдавить из себя:

— Конечно, конечно, лисенсиат, да, да, это большое дело!

Немного позднее в Барселоне снова столкнулись Фонсека и Лас-Касас. Он приехал просить субсидии для своих эмигрантов в Совете по делам Индий.

— Королю придется истратить на эти земли, — насмешливо ответил Фонсека, — более, чем снарядить армаду в двадцать тысяч человек!

— Я еще в юности, когда учился в Саламанке, слышал, что, несмотря на духовный сан, сеньор Фонсека больше сведущ в снаряжении армад, чем в чтении месс! — не менее насмешливо сказал Лас-Касас.

— Сеньор Лас-Касас всегда проявляет заботу либо об индейцах, либо о христианах!

— Очевидно, ваше преосвященство хотели бы, чтобы, после того как вымрут все индейцы, я шел впереди умирающих христиан, посланных вами в Индию, как бык впереди стада!

— Но не без похлопывания в ладоши, любезный лисенсиат, — ядовито произнес Фонсека, который понял намек, обвиняющий его не только в гибели жителей Индии, но и в провале экспедиции Беррио.

Как всегда, казначейство короля было скудно, и денег на субсидии эмигрантам не оказалось. Нашлось только 400 дукатов для лисенсиата Лас-Касаса, которого Фонсека очень хотел спровадить из Кастилии, а тот не уезжал!

 

«Рыцари золотой шпоры»

Теперь уже окончательно убедился Бартоломе, что план эмиграции простых земледельцев из Испании в Новый Свет сорван из-за интриг Фонсеки. По тем же причинам не осуществился план, предложенный Педро Кордовой. Дело снова зашло в тупик. Бартоломе поехал в Севилью, к сестре, в дом своего детства и юности, отдохнуть немного после всех передряг.

Однажды, придя в библиотеку Севильского собора, Бартоломе увидел… ему показалось, что перед ним стоит Мигель де Арана. Но кто этот молодой красивый кабальеро, белокурый и голубоглазый, изысканно одетый, так похожий на Мигеля?

— Вы не узнаете меня, сеньор Лас-Касас? И я не сразу узнал вас, — учтиво и приветливо обратился к Бартоломе незнакомец.

— Великий боже! Да это юный Эрнандо! Сын дона Кристобаля!

— Совершенно верно, — улыбнулся Эрнандо, — но уже не юный, а вполне взрослый, ибо мне тридцать два года.

— Да, да, простите меня. Я перенесся мысленно на много лет назад… в тот вечер, когда каноник Бернальдес представил меня вашему отцу.

Лицо Эрнандо помрачнело:

— Моего отца уже нет. Забытый всеми, больной, он кончил безрадостно свои дни. За его гробом шли только брат Диего, и я, и двое старых моряков. А останки отца, сначала похороненные в Вальядолиде, мы потом тайком перенесли в Севилью, в монастырь Лас-Куэвас.

— Судьба дона Кристобаля не может не вызывать горьких сожалений. Но верьте мне, Эрнандо, имя его переживет века.

— Пусть бог благословит вас за эти слова! — взволнованно сказал Эрнандо. — Я всегда знал, сеньор, что вы истинный друг нашей семьи. И я уверен, что мне еще не раз придется убедиться в этом.

— Я всегда счастлив служить вам, дорогой Эрнандо.

Эрнандо Колон рассказал Бартоломе, что он уже в течение нескольких лет занят тем, что собирает все документы и письма Адмирала.

— Я был слишком юн и при жизни отца, к сожалению, многое упустил: не расспросил его о годах молодости, о скитаниях, о планах…

— Я слышал, что Адмирал был высокого мнения о своем юнге, — перебил его Бартоломе. — Адмирал говаривал не раз, что вы в свои тринадцать лет держались так мужественно и подавали пример взрослым!

— Но я не стал моряком, как видите! Мне не удалось учиться в университете, однако, живя при дворе, я много читал, изучил несколько языков. Мне пришлось побывать в Италии, Германии, во Франции… И знаете ли, какая страсть владеет мной?

— Нет, не знаю, — улыбнулся Бартоломе. — Наверное, вы влюблены в прекрасную сеньору?

— О нет! Я влюблен в книги! На книги я трачу все мои деньги. Где бы я ни бывал, я опустошаю книжные лавки этих стран. У меня уже около шести тысяч томов.

— Эрнандо, это великолепно! Я понимаю вас, ибо книги и моя страсть. Вы поистине древнегреческий Каллимах!

— Я начал с того, что собрал книги моего отца, — он ведь тоже был страстным книголюбом. На полях этих книг есть пометки, сделанные рукой отца, например на космографии Птолемея, его любимых «Комментариях» Юлия Цезаря, письмах Тосканелли…

— Берегите все книги и документы дона Кристобаля. Это самое дорогое наследство, что досталось вам, дороже золота и земель в Индии.

Эрнандо рассказал Бартоломе о новой книге, которую он недавно получил из Парижа, — «Похвальное слово глупости» знаменитого философа Эразма Роттердамского.

— Я дам ее вам прочесть, сеньор. Вы найдете там немало забавного и поучительного. Многим невеждам и канальям досталось от острого словца Эразма!

Они вместе вышли из собора. Бартоломе дал слово Эрнандо навестить его и посмотреть библиотеку.

На другой день, после сиесты, сидел Бартоломе в патио вместе с племянником Франсиско. Было жарко даже там… Франсиско с увлечением читал какую-то старую растрепанную книгу.

— Что ты читаешь? — спросил Бартоломе.

— Ты, конечно, осудишь меня, дядя Бартоломе, но я нашел среди дедушкиных книг рыцарский роман. Не могу оторваться!

— Покажи-ка, — и Бартоломе взял у племянника книгу. — Знаешь ли ты, что я почти что учился читать по этой книге? Ведь это моя любимая поэма о графе Фернане Гонсалесе, вожде вольнолюбивых кастильцев, уничтожившем в десятом веке рабство в Кастилии. Я и мои приятели, такие же мальчишки, воображали себя рыцарями славы и свободы. Помнишь, в предисловии написано, каков должен быть рыцарь?

Франсиско взял у Бартоломе книгу и важно прочел:

— «Рыцарь должен быть целомудрен в помыслах, благопристоен в речах, щедр в делах, храбр в подвигах, терпелив в трудах, сострадателен к нуждающимся и, наконец, бойцом за правду, хотя бы такая защита стоила ему жизни…»

— Эврика! — вдруг воскликнул Бартоломе, перебив племянника.

— Что с вами, дядя?

— Ничего, мой мальчик! Спасибо тебе и спасибо этой старой книге.

— За что?

— Слушай, Франсиско, как ты думаешь, можно ли у нас в Кастилии найти несколько кабальеро, смелых и справедливых, готовых на великие дела? Таких, как ты мне прочел сейчас?

— Ну конечно! — с загоревшимися глазами ответил Франсиско.

— Так вот… Представь, их будет пятьдесят. В белой суконной одежде, украшенной красным крестом…

— Как рыцарский орден Калатравы, дядя Бартоломе?

— Да, да! Чтобы отличаться от прочих испанцев, причинивших столько зла в Индии, эти пятьдесят рыцарей должны быть одеты именно так. И они будут работать на пользу Индии. Нужно, чтобы король дал нам около тысячи лиг земли, где мы создадим свои поселения.

— Как интересно! А как же назвать этих благородных кабальеро?

— Придумай, племянник.

— Я придумал! Пусть они носят имя «рыцарей золотой шпоры»!

— Решено! Знаешь, Франсиско, это поистине великолепный план. Еду сегодня же в Барселону, ко двору!

Новый план создания рыцарского братства был разработан Бартоломе с большой любовью и тщательностью. Он готовил доклад Совету по делам Индий, который заседал в Бургосе, во дворце епископа Фонсеки. Но, прежде чем делать доклад, Бартоломе показал его новому великому канцлеру Меркурио де Гатинаре и фламандцам. Они одобрили, но канцлер спросил:

— Лисенсиат, а ваш план видел Фонсека?

— Нет еще, ваша милость. Представляю, как он пустит в ход все стрелы и аркебузы, чтобы помешать мне!

— Я помогу вам, — сказал канцлер.

Совет по делам Индий отклонил план Лас-Касаса, хотя великий канцлер выполнил свое обещание и сам просил Фонсеку о поддержке. Никто не решался идти против Фонсеки: его влияние было так же велико, как и во времена королей Фернандо и Исабелы.

И снова дело зашло в тупик. Бартоломе пришлось вернуться в Барселону, где в то время был королевский двор. Годы, проведенные в Индии, полные трудов и опасностей, были таким контрастом по сравнению с придворной жизнью, пустой и праздной, с ее мелкими страстями и бесчисленными интригами. И каждый проходивший день казался Бартоломе невозвратимой потерей. Он впервые почувствовал, что ему уже 45 лет, что он устал… Он изнывал от вынужденного безделья, от духоты приемных залов, от треска и шума глупой болтовни на званых обедах, от показного благочестия месс, более походивших на те же придворные приемы. Чем эти люди заняты? И в ответ звучал насмешливый голос Эразма из полюбившейся Бартоломе книги «Похвальное слово глупости»: «Спят они до полудня. Наемный попик стоит наготове возле постели и, лишь только вельможа проснется, тотчас же наспех служит обедню. Засим следует завтрак, по окончании которого почти немедленно подают обед. Затем кости, бирюльки, пари, девки, шуты, скоморохи… Таким образом, без малейшей скуки проходят часы, дни, года, века…»

Нет, подумал Бартоломе, с него хватит! К тому же у него кончались деньги, ибо жизнь в Барселоне стоила дорого. И Бартоломе уже твердо решил уехать, но один молодой и знатный фламандец, племянник герцога Лашо, спросил у него:

— Почему вы хотите уезжать, лисенсиат?

— Иссякли мои средства, и мне не на что жить при дворе.

— Клянусь честью, это нехорошо, — возразил фламандец. — Разве вы не можете одолжить у ваших друзей, например у меня?

— Брать в долг может только тот, у кого есть надежда расплатиться. У меня нет даже такой надежды.

Молодой придворный, будучи человеком благородным, понял побуждения отказа от денег. И он решил помочь Лас-Касасу, который никогда ничего не просил для себя.

— Знаете что? — сказал фламандец. — Вам нужна поддержка более сильная и действенная, чем канцлера. Он слишком занят государственными делами. Я познакомлю вас с капелланами его величества короля. Это достойные и ученые люди, и я уверен, что вы найдете с ними общий язык.

— Дорогой сеньор, вы истинный друг мой! Ведите меня к капелланам!

Восемь капелланов короля Карлоса, среди которых были доктора Саламанкского и Парижского университетов, сразу заинтересовались планом Лас-Касаса. Их всех, как юношей, увлекла идея рыцарского братства. Каждый день, сохраняя тайну, встречались они в монастыре Санта-Каталина, в те часы, когда заседал Совет по делам Индий, чтобы никто из членов Совета не узнал об их планах. Они дали друг другу торжественную клятву, что не позволят никому запугать себя, и решили начать свою борьбу мирным путем.

Однажды на заседание Совета по делам Индий явились капелланы его величества и Лас-Касас. Они принесли петицию, в которой взывали к мудрости Совета, предлагали начать действовать для спасения Индии. И там же было указано: если члены Совета откажут, они пойдут к великому канцлеру; если будет против и он, тогда пойдут к королю. А если откажет и король, то выступят публично, обвиняя всех, даже короля, в нежелании помочь Индии.

Велико было удивление и возмущение Фонсеки, когда он увидел эту петицию и подписи под ней.

— Надо иметь великую смелость и великое самомнение, — сказал высокомерно Фонсека, — чтобы прийти сюда и поучать королевский Совет вам, которых кормит король. Разве это ваше дело вмешиваться в подобные вопросы? Чувствую, что здесь не обошлось без Лас-Касаса. Слышу его шаги!

— Здесь пришел не простой Касас, а божий храм! — с блеском ответил один из капелланов[52]Casa — ( испанск. ) — дом; здесь игра слов.
.

Несмотря на противодействие Фонсеки, капелланы снова выступили и выставили требование: выполнять законы, составленные Лас-Касасом и утвержденные кардиналом Сиснеросом.

Как ни сопротивлялся Фонсека, но великий канцлер, вынужденный действовать, назначил комиссию. Эта комиссия была чрезвычайно опасна для Фонсеки, ибо он теперь имел дело не с каким-то лисенсиатом Лас-Касасом, но со знатными и всесильными советниками короля: с кардиналом Адрианом, главным казначеем де Варгасом, маркизом Агиляром де Кампо и другими. Но под любыми предлогами Фонсека мешал работе комиссии.

Настал день, когда по приказу короля должен был быть утвержден план Лас-Касаса. На заседание Совета по делам Индий прибыли советники короля, ученые и государственные деятели. Фонсека резко выступал против Лас-Касаса.

— Не можете же вы утверждать, — говорил он, — что я и сеньоры из Совета по делам Индий погубили всех индейцев? Ведь вы сами отобрали индейцев у тех, у кого они были.

— Ваше преосвященство, — возражал Лас-Касас, — вы, конечно, не могли лично погубить всех индейцев. Но огромная смертность их была вызвана именно тем, что вы и члены Совета способствовали и помогали испанцам, владеющим индейцами.

Фонсека был взбешен и весь побагровел, хотя обычно был бледен, как оливка.

— Доверчив и глуп тот, кто, состоя в королевском Совете, должен вступать в споры с Касасом и выслушивать его поучения!

Но Лас-Касас ответил с обычной смелостью:

— Еще более глуп и доверчив сам Касас, который приехал из Индии, проделав путь в две тысячи лиг с большим риском и опасностью для жизни, и только для того, чтобы посоветовать королю и его министрам не потерять своей совести, разрушая земли Индии. И, вместо того чтобы быть ему благодарным за это, его попрекают за споры!

Голосование было в пользу плана Лас-Касаса. Фонсека ушел с заседания совершенно вне себя от злости.

— Епископ Бургосский опять очень разгневан, — сказал великий канцлер. — Дай бог, чтобы все хорошо кончилось!

Канцлер Гатинара оказался прав. Поражение Фонсеки не прошло даром. Он и его советники составили против плана Лас-Касаса мемориал с возражениями в тридцати пунктах.

Великий канцлер прочел этот мемориал и рассказал о нем Лас-Касасу:

— Среди этих пунктов есть просто абсурдные. Они пишут, что вам, как капеллану, не пристало заниматься юридическими вопросами; затем, что вы — известный скандалист и даже пират! И еще — где вы возьмете двадцать тысяч дукатов для вашего братства, когда вы сами бедны? Вы должны непременно ответить так, как вы умеете, со всем блеском и смелостью!

— Образование, как вам известно, ваша милость, у меня не теологическое, а как раз юридическое. Двадцать тысяч дукатов для рыцарского братства дает взаймы маркиз Агиляр де Кампо, ибо я денег действительно не имею. Что же касается сведений о моем пиратстве…

— Не стоит об этом говорить, лисенсиат, я вас хорошо знаю… да и не только я! Но все же вам придется ответить на все пункты мемориала! Я прикажу Кобосу принести мне мемориал.

Когда канцлер приказал секретарю Совета по делам Индий принести мемориал, тот смутился:

— Он не совсем готов, ваша милость! Я не могу этого сделать.

— Вы отказываетесь выполнить мое приказание? — в гневе воскликнул канцлер. — Ну и дела! Опомнитесь, Кобос, вы много на себя берете!

— Ваша милость, я дал клятву, что этот мемориал не выйдет из моих рук. Фонсека приказал так, чтобы Лас-Касас не мог его прочесть.

— Данной мне властью я освобождаю вас от клятвы. К тому же никто не узнает об этом. Я обещаю вам.

И секретарю ничего не оставалось, как отдать мемориал великому канцлеру. Получив мемориал, канцлер пригласил к себе на обед герцога Лашо и Бартоломе.

— Вот вам мемориал, лисенсиат, — сказал после обеда довольный Гатинара. — Ответьте теперь же на все их вздорные возражения, что они выставили против вас!

— Представляю, как лисенсиат разделает их! — рассмеялся герцог.

— Ну нет, ваша милость! — возразил Бартоломе. — Сначала они состряпали свой мемориал, потом в течение трех месяцев выковывали и оттачивали его, затем вы более двух месяцев не могли вырвать мемориал от них, а я должен ответить в один миг! Дайте мне столько часов, сколько месяцев они держали мемориал у себя, и вы увидите, как я им отвечу!

Но великий канцлер не мог отдать ему мемориал.

— Пусть лисенсиат пишет у вас, — посоветовал герцог.

И канцлер приказал принести в свою комнату стол для Лас-Касаса и письменные принадлежности.

— Нам нужно идти к королю, — сказал канцлер, — но вы останетесь у меня и на ночь.

Лас-Касас прожил у великого канцлера четыре дня и четыре ночи, ибо тот боялся отпускать его даже ночевать домой.

— У вас слишком сильные и хитрые враги, — говорил канцлер. — Не стоит рисковать.

Когда ответ был готов, осторожный Гатинара сказал:

— Не говорите, что вы видели мемориал. Пусть эти возражения вам передали от короля под видом сомнений и вопросов.

— Ваша милость, я не подведу вас, — ответил Лас-Касас, — но вы должны разрешить мне защищать себя и свои взгляды, даже если это будет в ущерб Фонсеке!

И вот настал день заседания Совета. Был прочитан мемориал, а затем выступил с ответом Лас-Касас.

— Сами капелланы короля подсказали вам ваши ответы! — крикнул взбешенный Фонсека, ибо ответы сводили на нет все пункты мемориала.

— Вы считаете, епископ, что лисенсиат Лас-Касас, не обладая достаточным разумом, должен выспрашивать у посторонних советов? Но, насколько я знаю, у него есть разум не только для ответа на эти вздорные обвинения, но и еще для многого другого! — ответил строго канцлер.

Когда королю рассказали о заседании Совета по делам Индий, он заметил:

— Пусть дон Бартоломе не обращает внимания на тех, кто его оскорбляет. Я согласен дать ему земли, которые он просит для новых испанских поселений в Индии.

 

Перед королевским советом

Из-за эпидемии чумы королевский двор временно перебрался в городок Молинас де Рей, в трех лигах от Барселоны.

Бартоломе очень долго не получал известий от Рентерии. Это беспокоило его. Не случилось ли чего-нибудь с ним? Но как-то вечером слуга гостиницы, где жил Бартоломе, позвал его:

— Сеньор, вам оставил письмо монах из Индии. Он зайдет к вам после вечерней мессы.

Письмо было от Рентерии.

Дорогой друг, не писал вам потому, что готовил доклад для вице-короля Диего Колона, который вызван в Кастилию. Вы, наверное, скоро увидите его, ибо он едет представляться королю Карлосу. Вместе с Колоном едет небезызвестный вам Хуан Кеведо, епископ Кубы и Дарьена. Скажу вам по чести, этот тип недурно заработал от толстяка Веласкеса, ибо тот жирно смазал ему руки за обещание поддержать в Кастилии. Положение нашего губернатора сильно пошатнулось. Когда вас уже не было, 5 апреля 1518 года, Веласкес отправил 4 корабля и на них — 200 человек офицеров и солдат под командованием Хуана Грихальвы исследовать, а вернее — захватить, побережье Мексики и Юкатана, открытые, как вы помните, еще в 1517 году. После семи месяцев плавания флотилия Грихальвы вернулась в жалком состоянии и почти без добычи, если не считать позеленевших медных топоров, которые наменяли у индейцев солдаты, приняв их за золотые! Немало было насмешек и шуток по поводу этой «выгодной» мены! Да еще безбородому красавчику Грихальве индейцы выбили камнем или стрелой два передних зуба! Но рассказы о богатых берегах Мексики разожгли жадность Веласкеса, и он стал снаряжать вторую экспедицию. Представьте, этот глупый толстяк Веласкес поверил нашептываниям на своего племянника! К великому удивлению всего острова, Веласкес неожиданно помирился с Кортесом и назначил его генерал-капитаном флотилии. Я же не удивлен этим выбором: Кортес показал свою предприимчивость удачной торговлей скотом, а воинскую доблесть — в карательных походах против индейцев. Глупец Веласкес не учел, что Кортес для него опаснее во сто крат, чем родной племянник. И когда он это понял, было уже поздно. Каналья Кортес снарядил флотилию в 11 кораблей, обещаниями и посулами добычи навербовал 500 офицеров и солдат и поспешил отплыть от берегов Кубы. Я сам видел, как Веласкеса чуть не хватил удар: он взревел от ярости, словно бык! Но не помогли ни гонцы, ни приказы о задержке флотилии. Теперь он надеется на небескорыстную помощь Кеведо и Фонсеки. Вы увидите и Кеведо, ибо он вызван тоже на королевский Совет. Хочу предупредить вас, дорогой Бартоломе, что колонисты поручили Кеведо выступать против ваших планов, ибо он — ярый защитник рабства. Но я верю в вас и убежден, что Кеведо будет вами посрамлен!

Ваш верный друг Педро де Рентерия.»

Дорогой друг, вынужден кончать письмо, ибо монах, который передаст его вам, торопится на каравеллу. Мы с Хасинте здоровы, ждем вас домой. Хасинте целует руки донье Луисе и обнимает маленького Франсиско. И еще просит передать поклон тетушке Мархелине, майордому Мануэлю и конюху Хорхе.

Обнимаю вас.

Вечером к Бартоломе пришел монах-францисканец:

— Мне говорил о вас ваш друг, алькальд дон Рентерия. Я сам жил в Индии и видел все разрушения и страдания… Скажите, чем я могу помочь вам?

— Расскажите в Кастилии о том, что творится в Индии. Не все знают, не все верят!

Монах стал проповедовать в капелле Молинас де Рей, которая была в тридцати шагах от дворца. В окна дворца доносился не только его голос, но и резкие слова проповеди. Фламандцы заинтересовались и доложили королю о проповеднике из Индии. Король приказал пригласить монаха и Лас-Касаса на заседание королевского Совета, где должен был делать доклад Кеведо.

Накануне заседания Совета был большой прием у епископа Бадахо, на котором присутствовали и приехавшие из Индии Диего Колон и Хуан Кеведо. Бартоломе был рад встрече с Диего и узнал от него новости из Санто-Доминго. Когда же Бартоломе увидел Кеведо, он иронически ему поклонился:

— Сеньор епископ, я давно ищу случая поблагодарить вас за ваши проповеди!

Кеведо сделал вид, что не узнал его, и надменно спросил у придворного, с которым в это время разговаривал:

— Кто этот сеньор?

— Это сеньор Лас-Касас! — ответили ему.

— Ах, сеньор Лас-Касас, знаменитый проповедник! И какую же проповедь он нам принес сейчас? — высокомерно продолжал Кеведо.

— Было время, — ответил насмешливо Лас-Касас, — когда я хотел услышать ваши проповеди, но сейчас я готов сделать хоть две проповеди, если вы пожелаете их выслушать! Заверяю вас, сеньор епископ, что они стоят дороже тех денег, что вы привезли с Кубы!

— Вы потеряли рассудок! — вскипел Кеведо.

Неизвестно, как ответил бы ему Лас-Касас и чем кончился бы обмен колкостями, но вошел епископ Бадахо.

После обеда все гости направились в зал, где епископ Бадахо и Диего Колон стали играть в модную игру табло[53]Табло — настольная игра, называемая иногда «трик-трак». Двое играющих передвигают на доске шашки навстречу друг другу, соответственно очкам, выпавшим на костях.
.

Остальные гости стояли около стола, наблюдая за игрой, беседовали. Кто-то заметил, что на Эспаньоле прекрасно произрастает испанская пшеница. Кеведо отрицал это. Лас-Касас, у которого в кармане старого камзола случайно оказалось несколько зерен пшеницы, показал их присутствующим:

— Эта пшеница выросла на моих бывших полях под Санто-Доминго!

— Что вы можете знать об этом? — со злостью возразил Кеведо. — Так же, как и во всех ваших делах, в которых вы ничего не понимаете!

— Что вы хотите этим сказать? — холодно спросил Лас-Касас.

— Я хочу сказать, что вы ничего не знаете! Хватит ли у вас образования, чтобы осмелиться вести государственные дела, сеньор Лас-Касас? — еще более раздраженно сказал Кеведо.

Не желая огорчить хозяина дома, но едва сдерживаясь, с горящими от гнева глазами, Лас-Касас быстро отпарировал:

— Сеньор епископ, как бы я мало ни знал, с тем незначительным образованием, которое я, по вашему мнению, имею, а может быть, еще и меньше, чем вы считаете, все же я могу сделать некоторые неутешительные для вас выводы. Вы грешили тысячу и тысячу раз, вы не занимались вашей паствой, вы не заботились, чтобы освободить ее из рук тех тиранов, которые ее уничтожают, вы едите мясо и пьете кровь ваших несчастных овец! Если вы не вернете все, вплоть до последней монеты, что вы оттуда привезли, вам не спасти своей души, как Иуде!

Испуганный этим метким обстрелом, Кеведо захотел превратить все в шутку и примирительно улыбнулся.

— Смеетесь, сеньор Кеведо? Вы должны были бы плакать горькими слезами! — возмутился Лас-Касас.

— Да, да, — шутливо ответил Кеведо, — у меня тут в сумке эти слезы!

— Я знаю, что уметь плакать настоящими слезами над тем, что стоит оплакивать, — это дар божий! — продолжал Лас-Касас. — Вы должны были бы просить господа бога, чтобы он дал вам эти слезы!

Епископ Бадахо, добродушный старик, давно хотел прекратить ссору гостей и вмешался в этот словесный поединок:

— Будет вам, сеньоры, будет. Перестаньте!

Диего Колон переменил разговор и увлек Лас-Касаса в другую комнату.

…Бартоломе долго готовился к своему выступлению в королевском Совете. Ему казалось, что от его первой речи перед молодым королем зависит будущее Индии. Он понимал, что говорить нужно смело, но сдержанно, сила его доказательств должна быть неопровержима, а доводы — неотразимы.

Королевский Совет был обставлен со всей торжественностью и пышностью, присущей двору Испании. Но Бартоломе был поглощен своими мыслями. Он не видел ни великолепного убранства огромного зала, ни пурпурного балдахина над золотым троном, где должен был сидеть король… Он не слышал гула голосов множества блестящих придворных и советников короля, разместившихся на низких широких скамьях, стоявших вдоль стен и покрытых дорогими коврами.

До того, как вошел король, епископ Кеведо, заметив в зале монаха и Лас-Касаса, что ему не понравилось, раздраженно сказал монаху:

— Что вы здесь делаете? Разве монахи шатаются по королевским дворам? Лучше бы вы сидели в своей келье!

— Мы с вами одного ордена, ваше преосвященство, — с достоинством ответил францисканец. — И мне кажется, что и епископу место в монастыре…

Но в это время вошел король Карлос. Все встали. Король сел на трон. К нему подошли великий канцлер Гатинара и герцог Шьевр и спросили о порядке совещания. Вернувшись на место, канцлер сказал:

— Досточтимый епископ Кеведо! Его величество приказывает вам говорить об Индии, если у вас есть что сказать.

Кеведо встал, сделал очень изящный придворный жест и начал;

— Ваше величество! Я ждал много дней, чтобы предстать перед очами великого короля, и наконец мое желание исполнилось, — и, чтобы блеснуть своими знаниями, сказал по-латыни фразу, намекая на избрание Карлоса германским императором: — Facies Priami digna erat imperio![54]Facies Priami digna erat imperio — ( латинск. ) — «Лик Приама достоин властелина» — слова Гомера, воспевшего Приама, царя Трои.

Затем епископ продолжал:

— То, что я хочу сказать вашему величеству, — тайна, и пусть вышлют из зала тех, кто не входит в состав Совета по делам Индий!

В этих словах был явный намек на Лас-Касаса и монаха.

Великий канцлер снова поднялся по ступеням к трону вместе с Шьевром и спросил мнение короля.

Вернувшись на место, канцлер сказал Кеведо:

— Досточтимый епископ, его величество король приказывает вам говорить, если у вас есть что сказать!

Но Кеведо стал настаивать, чтобы Лас-Касаса и монаха удалили. Его поддержал Фонсека. Еще раз подошли к королю канцлер и герцог Шьевр. И снова канцлер сказал:

— Сеньор епископ, его величество приказывает вам говорить об Индии, если у вас есть что сказать. А все те, кто здесь находятся, приглашены его величеством королем и мной.

Кеведо ничего не оставалось делать, как приступить к своей речи:

— Ваше величество! Могущественный король, ваш дед, Фернандо Католический, послал флот и людей в Новый Свет, и была открыта Терра Фирма. Меня направил туда его святейшество папа епископом, и пробыл я там пять лет. Мы, испанцы, терпели лишения и нужду. Многие умерли, а те, кто остался, вынуждены были грабить и убивать, чтобы не умереть с голоду и не быть убитыми. Первый губернатор был плох, а второй — еще хуже. Терпеть такое положение нельзя.

Много еще говорил Кеведо и в конце добавил, что не согласен с теми, кто против рабства индейцев. По природе своей и низкой натуре, сказал он, индейцы — рабы…

Когда он кончил, канцлер опять подошел к королю.

— Лисенсиат Лас-Касас, — сказал канцлер, — его величество приказывают, чтобы говорили теперь вы.

— Ваше величество! Я живу и работаю в Индии уже пятнадцать лет. И я свидетель того, что там происходит. В интересах короля узнать всю правду и положить конец злу, которое я пришел сюда обличить. Все государства Европы несравнимы ни по величине, ни по богатству с самой малой частью огромных пространств Нового Света. Я заявляю это с полным сознанием того, что оказываю вашему величеству бóльшую услугу, чем когда-либо подданный оказывал своему королю. И клянусь, что никакая надежда на вознаграждение не руководит мною! Ибо, несмотря на всю мою преданность и верность вашему величеству, я не сделал бы ни одного шага, не будучи уверен, что служу этим богу и справедливости!

Около часа длилась смелая и яркая речь Лас-Касаса. В заключение он сказал:

— Утверждение досточтимого епископа Кеведо, что индейцы рождены быть рабами, так же далеко от истины, как небо от земли! Народы Нового Света жили разумно и мирно под правлением своих сеньоров и королей. Но земли Нового Света богаты и обширны, а жители его добры и терпеливы. Их легко было завоевать, и христиане сделали это, не имея к ним ни жалости, ни уважения. Единственная причина разорения земель Индии и гибели индейцев — жажда испанцев к обогащению. Для достижения своей цели они готовы на любой произвол, на любую тиранию. А люди, подобные епископу Кеведо, прикрывают эту истинную причину ложной доктриной о том, что природа создала индейцев рабами! Ваше величество, вы должны осудить эту доктрину, искоренить самые мрачные ее последствия.

После Лас-Касаса говорил монах, а затем Диего Колон, который подтвердил, что все сказанное ими — правда. Кеведо хотел выступить снова с возражениями, но канцлер ответил:

— Сеньор епископ, если у вас еще есть что сказать, его величество приказал вам написать об этом.

Кеведо, будучи тонким дипломатом, составил свою записку совершенно в духе выступления Лас-Касаса. Когда великий канцлер показал Бартоломе эту записку, тот улыбнулся:

— Я готов подписать доклад этого маятника. Разве я сказал вам более того, что здесь написано? Теперь вы видите, ваша милость, что не я сам придумал все ужасы о разорении Индии.

Случилось так, что Кеведо простудился, сильно занемог и умер. Узнав об этом, Бартоломе иронически говорил друзьям: «Это произошло потому, что Кеведо восстановил репутацию Касаса, но не смог пережить этого!»

Несмотря на противодействие Фонсеки, все же 19 мая 1520 года король подписал указ о предоставлении земель для поселений по плану Лас-Касаса. Ему дали 200 лиг по Жемчужному Берегу, начиная от провинции Кумана до провинции Санта-Марта включительно.

Бартоломе сразу же написал Рентерии и просил его готовиться к переезду. Сам он также собирался в дорогу: купил книги, получил много подарков для индейцев от своих друзей. С собой он брал несколько человек простых земледельцев, из тех, что записались еще в Берланге. Он так и не нашел пятидесяти кабальеро для своего братства «рыцарей золотой шпоры». Знатные кастильцы не очень хотели ехать трудиться в Индию, и Бартоломе возлагал надежды найти «рыцарей» из испанцев-колонистов.

Перед отъездом из Барселоны он был у кардинала Адриана. Тот при прощании сказал:

— Я хочу подарить вам, лисенсиат, книгу английского ученого Томаса Мора. Я недавно получил ее из Базеля, где она была напечатана не без помощи моего старого друга Эразма Роттердамского, который является приятелем Мора. Вот она, «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия»… Она вам будет интересна!

 

Утопия и действительность

Перед отплытием из Севильи в Новый Свет Бартоломе удалось навестить Эрнандо Колона. Тот встретил его горестной новостью.

— Мы получили известие, сеньор, о том, что каравелла Мигеля погибла в стычке с пиратами…

— А сам Мигель? — с испугом спросил Бартоломе.

— Мигель и его команда мужественно сражались с англичанами, но их взяли на абордаж и потопили…

Потрясенный Бартоломе долго молчал.

— Это большое горе, Эрнандо, — наконец сказал он. — Хотя жизнь и разлучила нас, но светлая юношеская дружба никогда не забывается. Я любил Мигеля и Леона как братьев, а теперь одного из нас не стало…

Желая отвлечь гостя от тягостных мыслей, Эрнандо показал ему свою коллекцию книг. Она была великолепна. Бартоломе вспомнил библиотеки ректора и дона Д’Ольмедо, но молодой Колон превзошел их.

— Я начал составлять каталог, — сказал Эрнандо, гордый эффектом, который произвела его библиотека. — На каждой книге я всегда пишу, где и когда ее приобрел. А вот старинные книги, особенно ценимые моим отцом: Аристотель, из которого он почерпнул сведения об Антильских островах, Страбон, Птолемей и, наконец, самая любимая — «Медея» Сенеки…

— И я знаю, какие слова подчеркнул дон Кристобаль: «…придет время, и цепи океана распадутся, и кормчий откроет новые миры…» — проговорил Бартоломе. — Бедный Мигель, эти слова были и его девизом.

— Отец мой любил все, что имело отношение к морским плаваниям. Они манили его всегда… и он отдал им всю жизнь.

Прощаясь, Бартоломе еще раз сказал Эрнандо, чтобы тот настойчиво и терпеливо собирал все, что может понадобиться ему при составлении великого труда — истории о жизни и деяниях Адмирала Кристобаля Колона.

— И, если будет нужно, я всегда помогу вам, дорогой Эрнандо.

…Но прошло немало лет и событий, прежде чем Бартоломе смог выполнить свое обещание.

Накануне того дня, когда Бартоломе покидал родину, 10 ноября 1520 года, неожиданно приехал в Севилью Леон Бернальдес.

— Какое счастье, Леон, что мы свиделись! Ведь прошло восемнадцать лет со дня нашего прощания на пристани Сан-Лукар!

— И сейчас не пройдет и ночи, как я снова буду провожать тебя, — ответил Леон. — Но ты не сказал мне еще где Мигель?

— Леон, приготовься выслушать горестное известие: нашего Мигеля нет.

И Бартоломе рассказал о гибели каравеллы «Анхела».

— Бедный Мигель, — промолвил Леон, едва сдерживая слезы. — Бедный друг…

Их молчание, полное скорби, было последним «прости» Мигелю де Арана, старому другу, отважному моряку.

Длинная повесть Бартоломе о годах жизни в Индии, о встрече с Алонсо, о дружбе с Рентерией, о планах на будущее продолжалась до полуночи. Леон сказал:

— Я знал, что так кончится, Бартоломе. Только я думал, что это случится раньше.

— Я поздно прозрел, Леон, но клянусь…

— Не надо, Бартоломе. Я верю в тебя так, как верил всю жизнь. Ведь из нас троих ты самый умный и талантливый.

— Перестань, Леон, я еще ничего не сделал. Да и сделаю ли? Слишком много препятствий на пути, слишком мало людей, способных понять меня. Вот если бы ты или твои сыновья…

— Они еще слишком молоды, Бартоломе. Но знай, я воспитываю своих сыновей так, как учил нас дон Висенте. И если мне не суждено было выполнить то, что надо, это сделают они.

— Ты пошлешь их в Саламанку?

— О нет, Саламанка уже не та, что раньше. Засилье схоластов-теологов — вот нынешняя Саламанка. И, хоть нам с Тересой тягостна мысль о разлуке с сыновьями, я решил послать их учиться в Италию или в Германию.

— Но как же так? Я едва верю: Саламанка, светоч разума…

— Эх, друг мой, — невесело усмехнулся Леон, — ты занят только своей Индией и не видишь, что делается в Испании. Огромный застенок — вот что такое Испания сейчас. Мы возлагали большие надежды на молодого короля Карлоса, воспитанного в гуманном духе фламандцами. В начале царствования Карлоса собрания кортесов Кастилии, Арагона и Каталонии требовали упразднения инквизиции, и король обещал! Но кардинал Адриан, ставший великим инквизитором, отговорил короля от выполнения этого обещания.

— Кардинал Адриан, просвещенный фламандец! Друг Эразма Роттердамского! Даже не верится…

— И тем не менее это так. Кардинал настолько повлиял на образ мыслей молодого короля, что тот стал покровителем инквизиции. И все осталось как было. Ты помнишь дона Ольмедо?

— Ну как же, знаток восточных языков, последователь Аверроэса. Мы пользовались его великолепной библиотекой, когда изучали с тобой арабский язык.

— Так вот, Бартоломе, этой великолепной библиотеки нет и в помине!

— Как нет? А что же с ней?

— Еще во времена кардинала Сиснероса, великого инквизитора, она была сожжена, так же как и сотни арабских ценных и редкостных манускриптов.

— А дон Ольмедо? — со страхом спросил Бартоломе.

— Его сожгли на костре инквизиции, как еретика-мориска.

— О Леон, — только и мог сказать Бартоломе.

— Еще не такие страшные вещи я мог бы тебе рассказать, но хватит об этом. Теперь ты понимаешь, почему я хочу своих сыновей отправить учиться в другие страны. Смотри, уже светает! — воскликнул Леон.

— Так стоит ли спать? Кто знает, когда нам придется еще увидеться и что ждет меня в Индии?

И снова говорили друзья, до тех пор, пока не настало время Бартоломе уезжать в порт.

…После двухмесячного плавания, в начале января 1521 года, Бартоломе сошел с каравеллы в порту Сан-Хуан на острове Пуэрто-Рико. Как некогда в Санто-Доминго, на пристани его встретил монах-доминиканец Бернардо.

— Почему вы оказались в Сан-Хуане, дорогой Бернардо? — с тревогой спросил Бартоломе. — Что-нибудь случилось?

— Вы угадали, друг мой, — ответил монах. — Педро Кордова хотел, чтобы вы были предупреждены мной о тех кровавых событиях, которые произошли на Жемчужном Берегу…

— Как, — перебил его Бартоломе, — на землях, предназначенных для моих поселений? Говорите скорей, Бернардо!

И старый монах рассказал ему, как два года тому назад несколько миссионеров основали на Жемчужном Берегу в селении Чирибичи, поблизости от Куманы, небольшой монастырь. Индейцы приняли монахов, по их словам, как «ангелов господних». И так мирно жили они до тех пор, пока не явился туда на своем корабле некий Алонсо Охеда, стяжавший себе известность одного из самых смелых, но жестоких завоевателей Индии. Охеда занимался вместе с другими колонистами добычей жемчуга на острове Кубагуа. И решил он завербовать индейцев из Чирибичи, ибо они славились как прекрасные пловцы и ныряльщики. Но добровольно идти на жемчужный промысел никто не хотел. Тогда Охеда решил обманом увезти индейцев в рабство. Касик и жители селения вышли встретить Охеду и его отряд. Охеда просил продать ему маис. Касик прислал ему пятьдесят мешков, которые несли пятьдесят индейцев. Когда те присели отдохнуть, их окружили испанцы и, выхватив шпаги, стали их связывать. Индейцы пытались бежать, двадцать человек убили, а остальных связали и отправили на каравеллу.

— Какое вероломство! — воскликнул Бартоломе.

— И возмездие за это было поистине страшным. Не стерпели индейцы, и решил вступиться касик за своих подданных. Он решил убить всех: и Охеду с его испанцами, и монахов, думая, что те в сговоре с ними…

— И они убили их?

— Да, сын мой! Во время воскресной мессы напали индейцы на испанцев и перебили всех. Столь печальное событие стало известно на Эспаньоле, и Аудиенсия приняла решение примерно наказать мятежников-индейцев.

— Как же можно карать индейцев? Ведь они только защищали себя и своих близких!

— Не знаю, Бартоломе, но я слышал, что в Санто-Доминго снаряжена флотилия под командованием Гонсало де Окампо для подавления восстания. Он со дня на день должен быть здесь.

— Падре Бернардо, нельзя допустить карателей на земли, которые предназначены королем для мирных поселений. Горе мне, как я начну там свою новую жизнь?

— Вам надо ждать Окампо здесь и вступить с ним в переговоры, — посоветовал Бернардо.

Можно представить, в каком состоянии ждал Бартоломе флотилию Окампо. Наконец тот прибыл на двух каравеллах.

— Я прошу вас, Окампо, — говорил Бартоломе, — прошу вас, во имя нашего старого знакомства, не наказывать индейцев этой земли. Вот приказ короля и Совета по делам Индий: эти земли предназначены для мирных поселений. Вы представляете, сколь безуспешны будут мои попытки после вашей карательной экспедиции!

— У меня приказ Аудиенсии, дорогой лисенсиат, хотя, клянусь честью, я сделал бы это для вас! Но меня накажут, если я не выполню приказа. Поезжайте в Санто-Доминго, добейтесь отмены приказа, я совсем не жажду крови этих индейцев за безрассудства Охеды и его головорезов.

Бартоломе ничего не оставалось, как купить за последние пятьсот песо каравеллу и отплыть в Санто-Доминго добиваться отмены приказа. Земледельцев, которых он привез из Кастилии, пришлось оставить временно в Сан-Хуане, поселив у жителей порта.

В Аудиенсии Санто-Доминго его приняли хорошо, зная, что к нему благоволят король и всесильные фламандцы.

— Вы правы, сеньор, — говорил ему секретарь Аудиенсии. — Надо отменить этот приказ. Я поговорю с главным аудитором, без его санкции этого сделать нельзя.

Бартоломе ушел, решив, что на другой день можно будет отправиться обратно. Рентерия закончил свои служебные дела на Кубе и готов был ехать с ним в Куману.

Наутро Бартоломе направился в Аудиенсию, а Педро — в порт, чтобы подготовить каравеллу к отплытию.

— Вы знаете, лисенсиат, — встретил Бартоломе секретарь, — аудитор не возражает против отмены приказа, но говорит, что нужно согласовать с вице-королем, доном Диего Колоном.

Бартоломе пошел к Диего Колону, но тот сказал:

— Меня и так обвиняют в превышении власти, пусть этот вопрос решает Аудиенсия. Ее приказ, и ее отмена. Я рад бы вам помочь, дорогой Лас-Касас, но у меня очень трудное положение, вы сами знаете.

Созвать Аудиенсию оказалось не так-то просто. Не все члены ее присутствовали: один уехал на рудники, а второй — в провинцию Игуану, ревизовать местные суды.

Дома Бартоломе ожидало огорчение, самое неожиданное. Рентерия сказал ему:

— Конопатчик порта нашел, что каравелла не может выйти в море и нуждается в ремонте. Пришлось поставить каравеллу на ремонт!

— Педро, я боюсь, что все эти задержки не случайны. Они просто не хотят меня выпускать из Санто-Доминго. И я ничего с ними не могу сделать!

Рентерия и сам понимал, что поведение конопатчика подозрительно.

Вечером к ним пришел коррехидор Мендес и сказал:

— Сеньоры, я выяснил насчет конопатчика, как вы просили, он — владелец двух каравелл, которые перевозят рабов. И ему приказано помешать вашему отъезду.

…Тем временем Окампо и его солдаты, наскучив ожиданием в маленьком захудалом порту Сан-Хуан, решили, как потом говорил Окампо, сделать небольшую «прогулку» в Маракапану.

Каравелла пришла в порт Маракапана. Ее окружили индейцы на каноэ.

— Вы из Кастилии? — спрашивали индейцы.

— Да, из Кастилии! — обманул индейцев Окампо, выйдя с тремя испанцами на палубу.

Остальные спрятались в трюме.

— Мне нужен маис! — крикнул Окампо индейцам.

— Маис есть! — отвечали индейцы.

Каноэ с касиком Маракапаны приблизилось к борту каравеллы. Один из испанцев — матрос — ловко прыгнул в каноэ и обнял касика. И вместе с ним упал в воду, конечно, нарочно. В воде матрос ранил касика ножом. Индейцы на каноэ бросились к берегу, но Окапмо вышел на берег с испанцами и захватил этих индейцев. На одной из своих каравелл он отправил их в виде добычи в Санто-Доминго — за то, что они пытались «восстать».

Когда Бартоломе сообщили о приходе каравеллы с рабами, он, возмущенный, бросился в Аудиенсию:

— Я возвращаюсь в Кастилию! И, клянусь честью, заставлю вас заплатить за тот ущерб, который вы причинили землям и вассалам короля. Вас накажут со всей строгостью закона!

— Сеньор Лас-Касас, — ответил главный аудитор, когда Бартоломе немного успокоился. — Нет надобности вам ехать в Кастилию, мы сможем все решить здесь на месте. Я дам приказ Окампо прекратить карательную экспедицию, и вы сможете на этих землях устраивать мирные поселения. Но, сеньор, ваш план страдает финансовыми недостатками. Мы хотим предложить вам основать компанию по добыче жемчуга и золота. Доходы будут делиться так: король получит шесть частей, вы и ваши пятьдесят рыцарей, если вы их найдете, — тоже шесть частей, адмирал Колон — три части, и члены Аудиенсии — по одной части. Вам будет отдан в полное подчинение капитан Окампо, две каравеллы и триста солдат.

— А зачем мне Окампо и его солдаты?

— Ну как же, — удивился аудитор непонятливости Лас-Касаса. — Ведь для добычи жемчуга и золота нужно вербовать индейцев…

— И вы хотите, чтобы я благословил захват индейцев в плен и рабство? — гневно перебил аудитора Лас-Касас.

— Не захват в рабство, а вербовка, — терпеливо разъяснял аудитор, — и потом, только диких индейцев, которые едят человеческое мясо. А мирных индейцев Окампо трогать не будет. С мирными индейцами в этих провинциях мы с вашей помощью установим дружественные отношения.

— И все-таки я не могу согласиться! Это противно всем моим убеждениям.

— Напрасно, сеньор, — уже не столь мягко сказал аудитор. — Вы рискуете остаться тогда в одиночестве. И карательная экспедиция Окампо не будет отменена. Подумайте, как вы тогда будете налаживать мирные отношения с индейцами.

— Хорошо, я подумаю. Завтра я вам дам ответ. — И Лас-Касас вышел из Аудиенсии.

Аудитор сказал секретарю:

— Этот святоша должен будет согласиться. У него нет другого выхода. Разве что ехать опять в Кастилию.

— Вряд ли у него хватит денег на поездку, — смеясь, возразил секретарь, — у него никогда нет денег, это уже стало известно всем!

Всю ночь проговорили Бартоломе и Рентерия, не зная, что решить, соглашаться ли на предложение Аудиенсии.

— Они просто-напросто приперли нас к стенке! — говорил Рентерия. — Но у нас нет другого выхода, Бартоломе. Поймите, иначе все рухнет!

— Но, Педро, ведь это означает, что мы должны будем закрывать глаза на вербовку индейцев для жемчужных водяных шахт. Там гибнут более, чем на золотых рудниках!

— Бартоломе, как ни ужасно, надо соглашаться.

— Я знаю, что делаю ошибку, идя на соглашение с ними. Но вы правы — другого пути нет.

И вот на двух каравеллах, нагруженных хлебом, маслом, сыром и вином, отплыли Рентерия, Лас-Касас и Хасинте из Санто-Доминго. В Пуэрто-Рико они должны были забрать своих земледельцев. Хотя те были простые и порядочные люди, но, попав в окружение грабителей и мародеров, многие из них пошли по дурному пути. Только пять человек примкнули к Бартоломе.

— Видно, мне приходится рассчитывать только на ангелов, — горько шутил он. — Увидев несчастных овец — индейцев — все испанцы, и знатные и простые, превращаются в лютых тигров!

В порту Сан-Хуан к ним присоединился Гонсало Окампо. Бартоломе вручил ему приказ Аудиенсии об отмене карательной экспедиции и о том, что Окампо с отрядом назначен к нему, в Куману. Окампо, ловкий и удачливый офицер и колонист, был не слишком доволен этим назначением. Он знал Лас-Касаса и его взгляды еще по Санто-Доминго, но приказ есть приказ… Окампо недовольно поморщился и перешел на каравеллу к Бартоломе.

Во время плавания в Куману Бартоломе и Рентерия читали книгу Томаса Мора, ища в ней советов по устройству новой жизни на индейской земле. Бартоломе не переставал удивляться тому, насколько взгляды Мора отвечали их убеждениям.

— Знаете, Педро, можно подумать, что этот англичанин побывал в Индии, но только до прихода сюда испанцев! Его идеальное общество на острове Утопия так похоже на бывший здесь ранее золотой век. Мир и согласие царят среди людей, все равны и все трудятся, нет праздных тунеядцев, нет богатых и нищих…

— Вспоминаю старого индейца, деда Мигелито, — отвечал Рентерия. — Он словно сошел со страниц этой удивительной книги.

Окампо с удивлением и даже некоторым страхом прислушивался к разговорам своих спутников. Он сразу понял, что едва ли удастся осуществить выгодную добычу жемчуга с этими полоумными мечтателями!

К тому часу, когда каравелла подходила к берегам Венесуэлы, у Бартоломе уже был начертан план новой жизни и написано послание к индейцам. В этом письме простыми и доходчивыми словами рассказывалось о целях мирной колонии, об установлении дружбы между двумя великими народами — Испании и Индии.

 

Трагедия в Кумане

Жемчужный Берег тянется к западу, образуя невысокую скалистую гряду с волнистыми очертаниями. На побережье почти ничего не растет, кроме огромных кактусов с кроваво-красными колючими шишками. Кактусы высятся как колонны. Вершины далеких гор подымаются до облаков и словно тонут в них…

Корабли, подходившие к Кумане, становились на якорь в большой бухте, напротив устья реки. По берегам реки темнели пальмовые густые рощи. Перистые широкие листья пальм, точно кружева, рисовались на ярком синем небе.

— Как прекрасны эти берега, — сказал Бартоломе, когда их каравелла подходила к порту.

— Они не только прекрасны, — ответил маэстре, услышав его слова. — Клянусь святым Исидором, это самые здоровые берега во всей Индии! Поверите ли, сеньоры, от самых злых лихорадок выздоравливают здесь, в Кумане!

— Нам повезло, Педро! Здоровье и красота станут залогом успеха нашей колонии в Кумане!

Маэстре усмехнулся:

— Испанцы, которые поселились здесь недавно и построили поселок, названный ими Новое Толедо, живут так голодно и бедно, что вряд ли разделят ваше мнение, сеньор!

— Узнаю наших испанских колонистов, — сказал насмешливо Бартоломе. — Они захватывают сначала индейцев в рабство, потом индейцы уходят в горы от произвола и насилия христиан. И тогда среди испанцев начинается голод, ибо кастильские идальго не хотят работать даже для своего пропитания!

— Я думаю, что если бы они назвали свой поселок не Толедо, а Севильей, все равно бы они голодали, — добавил Рентерия.

Испанцы-колонисты Куманы, нищета которых дошла действительно до предела, с великой радостью встретили каравеллы Лас-Касаса, так как они привезли им пищу и вино. Но оставаться в колонии Лас-Касаса они не пожелали, ибо понимали, что им придется трудиться.

— Мне очень жаль оставлять вас в одиночестве, дорогой Лас-Касас, — сказал на прощанье Окампо, который еще до прибытия в Куману твердо решил не оставаться там. — Я пришлю вам из Санто-Доминго своего помощника — лейтенанта де Сото, с солдатами. Он славный малый… Но я не смогу быть вам полезен здесь. — И он замялся, не закончив своих слов.

Но Лас-Касас понял его.

— Я слишком плохой капитан для их мародерских дел! — сказал он иронически после отплытия Окампо и других испанцев.

И вот на огромной территории, со своими великими планами, остались Бартоломе и его товарищи: верный друг Рентерия, преданный слуга Хасинте и несколько простых земледельцев из Кастилии.

Невдалеке от опустевшего испанского поселка, в роще кокосовых пальм с зелеными мохнатыми кронами, был построен монастырь. Незадолго до приезда Бартоломе в Куману там поселились монахи-францисканцы с приором Хуаном Гарсето из Пикардии. Монахи расчистили мангровые заросли, прорыли к реке канал и развели фруктовый сад. На свободном участке сада, под тенистой огромной сейбой, Бартоломе построил деревянный дом для своей маленькой колонии. Около дома росли куахары — деревья с крупными белыми цветами. Они опадали на зеленую траву, как хлопья снега.

Днем с реки в сад доносились резкие пронзительные крики фламинго, заунывные песни индианок, смех детей. Когда наступала ночь и медная луна, как фонарь, повисала над сонным селением, все стихало. Только глухо ухали в джунглях филины, словно несли ночной дозор.

Проходили дни, но ответа на послание к индейцам не было. Передали это послание через жену касика Куманы, донью Марию. Она была воспитана и крещена миссионерами, знала испанский язык и могла служить посредницей в установлении мирных отношений с индейцами. Бартоломе горячо верил в силу слова и ждал ответа. Но индейцы молчали. Иногда у ограды сада появлялись внезапно и бесшумно, как разведчики, два-три индейца и так же бесшумно исчезали. Наконец Бартоломе решил сам пойти к ним.

Маленькая площадь индейского селения, сожженная лучами полуденного солнца, казалась почти вымершей. Только на противоположной стороне, в тени пальм, расположилась большая группа индейцев. Они не шевельнулись при виде подходивших к ним Бартоломе и Рентерии. На лицах некоторых индейцев появилось выражение настороженности.

— Друзья мои, — сказал по-аравакски Бартоломе, — я послал вам с доньей Марией письмо, где рассказал о нашей колонии…

Индейцы молчали.

— Я хочу, чтобы вы поверили нам. Мы пришли с мирными целями, пришли помочь вам устроить лучше жизнь вашу и ваших детей.

Выражение сумрачного недоверия не сходило с лиц индейцев. Они по-прежнему молчали.

— Мы не хотим торопить и принуждать вас, но знайте, что двери нашего дома всегда открыты для вас.

Бартоломе кончил свою маленькую речь и с надеждой смотрел на индейцев. Он страстно ждал ответа, он хотел убедиться в том, что его поняли, ему поверили. Но индейцы молчали. Это тяжелое, полное недоверия и упорства молчание становилось невыносимым.

Рентерия не выдержал и воскликнул:

— Что же вы не отвечаете дону Бартоломе? Сеньор Хиль, — обратился он к касику, — почему ты молчишь? Разве твоя жена Мария не рассказала тебе о нашей колонии?

Касик, высокий молодой индеец, с красивым, но замкнутым лицом, выступил на шаг вперед и сказал на ломаном испанском языке:

— Да, испанец. Письмо я получил.

И в содержании этих слов, а главное, в том, что сказаны они были по-испански, чувствовалось непреклонное желание отгородиться от пришельцев, не пускать их в свой мир.

Тени передвинулись, но индейцы все так же стояли молча, не делая ни одного движения. Надо было уходить. И Бартоломе с Рентерией покинули площадь.

Рентерия видел, что Бартоломе тяжело переживал происходящее, хотя, по обыкновению, не жаловался. Мария была откровенна со старым доном Педро. Он немного походил на ее покойного отца и на святых отцов из миссии, где она воспитывалась. Сдержанная и застенчивая при Бартоломе, жена касика доверчиво рассказывала Рентерии о мыслях и настроении своего мужа, всех индейцев селения. Она говорила, что недавнее беспримерное вероломство Охеды в Чирибичи и Окампо в Маракапане ожесточило индейцев Куманы.

— Пусть пройдет время, — утешала Мария. — Они поймут, дон Педро, и поверят вам. Надо подождать. И еще — испанцы с Кубагуа! Если бы их не было!..

В нескольких лигах от реки и монастыря был островок Кубагуа. Сравнительно небольшой, с выжженной землей и очень скудной растительностью, без пресной воды, этот остров славился богатейшими жемчужными отмелями. Еще со времен старого Адмирала он привлекал любителей наживы.

Каждый приход испанцев с Кубагуа за пресной водой на реку Кумана сопровождался неприятностями.

— Они приходят за водой, — говорил сердито Рентерия, — и мимоходом захватывают наших индейцев для работы в водяных шахтах!

Трудно было даже представить, насколько тяжел и опасен был жемчужный промысел. Жемчуг с Кубагуа шел в Кастилию, его продавали на ярмарках Аугсбурга, Нюренберга и Брюгге. Но знал ли кто-нибудь, какова была цена добычи этих прекрасных украшений?

Много лет спустя Бартоломе писал: «Поиск и добыча жемчуга — это одно из самых страшных и запретных дел, какие существуют на свете. Нет в нашем веке более страшной вещи, чтобы можно было сравнить эту работу, разве с добычей золота на рудниках. Испанцы спускают индейцев в море на большую глубину с утра до захода солнца. И они должны все время находиться под водой и плавать без отдыха, отыскивая раковины, где растет жемчуг. Потом индейцы всплывают наверх с сетками, полными раковин, и плывут к своим каноэ, и должны это делать быстро, иначе испанцы бьют и толкают их, и хватают за волосы, и снова бросают в воду. Пища у них — рыба, а хлеб — касаби, ибо маис труднее возделывать. Касаби же малопитательный хлеб. Спят индейцы прямо на полу или на земле около испанцев, ибо те боятся, чтобы индейцы не убежали. Часто индейцы тонут или гибнут от хищных рыб — акул, которые их пожирают. Так живут они под вечной угрозой смерти. А часто они сами убивают себя, не вынеся такой жизни. И от этой адской работы погибает несметное количество индейцев, а испанцы платят за каждого из них по 55 кастельяно, охотятся за ними, ибо индейцы эти — замечательные пловцы».

Когда набеги с Кубагуа стали учащаться, Бартоломе решил отправиться к алькальду острова и просить его сдерживать колонистов. Это оказалось бесполезным. Самому алькальду нужны были рабы для добычи жемчуга.

Тогда Бартоломе начал строить крепость в устье реки, чтобы оградить селение от «апостолов Кубагуа», как он называл наглых захватчиков.

Но однажды прибежал с постройки крепости запыхавшийся Хасинте:

— Сеньор, сеньор! Они захватили нашу каменоломню…

— Кто захватил? — чувствуя недоброе, спросил Бартоломе.

— Конечно, «апостолы Кубагуа»!

— Что делать, Педро? — возмутился Бартоломе. — Надо что-то предпринять, иначе все погибнет!

— Сила на их стороне, Бартоломе. Попытаюсь еще раз пойти к алькальду.

И Рентерия на лодке отправился к алькальду Кубагуа.

— Я не могу запретить людям ходить за пресной водой! — заносчиво ответил тот.

— Да, но под предлогом прихода за водой испанцы беспокоят наших индейцев.

— Беспокоят индейцев, вот как! — еще грубее сказал алькальд.

— Они захватывают их в рабство, домогаются женщин, меняют на золото и жемчуг вино и спаивают жителей селения!

Алькальд расхохотался:

— Вам и вашим монахам мало, что ли, женщин в Кумане? А что касается вина, то, клянусь дьяволом, они не младенцы, а у меня не воспитательный дом!

— Стыдитесь, сеньор алькальд, — строго сказал Рентерия. — Вас накажет господь за такие дерзкие слова.

— Знаете что, сеньор святоша, мне надоело выслушивать вечные нравоучения ваши и Лас-Касаса. Не мы вам мешаем, а вы нам мешаете. Советую запомнить это и не совать к нам нос!

Рентерия вернулся в селение, так ничего и не добившись.

— Мне кажется, что вам надо ехать в Санто-Доминго, — сказал встревоженный приор Гарсето, не отличавшийся большой храбростью. — Жизнь ваших колонистов и жизнь моих монахов в опасности. Эти люди будут нам мстить.

— Дону Бартоломе нельзя уезжать, — возразил Рентерия. — Негодяи все же боятся, зная его связи в Санто-Доминго и при королевском дворе.

— Ничего хуже того, что сейчас, не случится, — уговаривал Гарсето. — А если дон Бартоломе пожалуется на них Аудиенсии, страх наказания их обуздает.

— Я согласен с доном Рентерией, — сказал Бартоломе. — Боюсь, без меня не распоясались бы они еще больше…

Испанцы строят каравеллу. Старинная гравюра.

Но Гарсето и его монахи продолжали настаивать и убеждать Бартоломе, что только его личная жалоба в Аудиенсию окажется действенной.

Наступили мягкие лиловые сумерки, очень короткие в тропиках, но особенно приятные после знойного дня. Бартоломе любил эти часы вечерней прохлады. Сидя с Рентерией под тенистой цветущей куахарой, он снова заговорил об отъезде:

— Как мне быть, Педро? Сейчас грузят две галеры с солью для отправки в Санто-Доминго, и я мог бы поехать…

— Не знаю, что и сказать вам, Бартоломе, — ответил Рентерия. — Я уже стар и не боюсь смерти, но наши дела действительно под угрозой. Мне сказали, что даже на донью Марию было покушение со стороны этих бессовестных людей. Может быть, Гарсето и прав.

— Если я и поеду, то сделаю это против своей воли!

— Вы можете оставить вместо себя Франсиско де Сото, нашего лейтенанта. Он хотя и недавно у нас, но кажется мне, что честный человек; он из Ольмеды, я знавал его родителей.

И было решено ехать. Ночью же Бартоломе составил две записки. Одна — распоряжения Сото, которого Бартоломе оставлял вместо себя начальником колонии, а другая — прошение в Аудиенсию Санто-Доминго о защите от испанцев Кубагуа.

В день отъезда Гарсето, прощаясь с Бартоломе, опять сказал:

— Сеньор, ваш долг — ехать!

— Один бог знает, падре Гарсето, как много в жизни я делал против своей воли. Ведь решено, я еду, если даже это и ошибка с моей стороны.

Печальные от предстоящей разлуки, обнялись Бартоломе и Рентерия. Бартоломе взял с собой немного вещей и ящик с книгами, с которыми никогда не расставался.

…Лейтенант Франсиско Сото был, в сущности, неплохим человеком. Но он всегда был беден. И первое, что он сделал, вопреки запрещению Лас-Касаса покидать Куману, — отправился на каравелле и на гребной фусте, принадлежавших колонии, добывать золото, жемчуг и рабов.

Терпению индейцев пришел конец. После отъезда Бартоломе набеги с Кубагуа участились. Раньше индейцы Кумана видели в своих колонистах защитников от испанцев Кубагуа, а теперь Сото и его солдаты делали то же самое. И, увидев, что нет ни правды, ни мира, решили индейцы отомстить испанцам.

В селении стало тревожно. Не прошло и двух недель после отъезда Бартоломе, как донья Мария тайком предупредила Рентерию и монахов о планах своих соплеменников. Над маленькой колонией нависла опасность.

Мимо порта Куманы проходила каравелла. Гарсето с монахами и Рентерия с колонистами умоляли взять их с собой, но каравелла запаслась пресной водой и ушла, оставив всех на произвол судьбы.

Донья Мария пришла в миссию как бы за лекарством для больного ребенка, которого лечил Рентерия.

— Когда, Мария? — шепотом спросил Рентерия, передавая лекарство.

— Завтра, — еще тише по-испански ответила индианка и быстро ушла.

Рентерия принял решение укрепить монастырь. У них было несколько аркебуз, которые разместили вокруг ограды дома, но оказалось, что порох в них отсырел. Рентерия стал сушить порох на солнце.

Внезапно, со страшными криками ломая ограду, ворвались в монастырь индейцы. Они напали на испанцев, убили двоих земледельцев и одного монаха. Рентерия пытался защищать безоружных монахов и колонистов. Но стрела попала ему в сердце, и он упал. Хасинте стал его поднимать, Гарсето закричал:

— Спасайтесь через сад! Скорей, они снова бегут сюда! Хасинте, брось его, он уже не дышит!

Но старый Хасинте с помощью одного из колонистов поднял Рентерию. Беглецам удалось ускользнуть из монастыря в сад. Индейцы, думая, что все испанцы в монастыре, подожгли его постройки и дом Лас-Касаса.

В это время каравелла Сото подходила по реке к селению. Чем ближе была гавань, тем необычнее становилось небо: зловещий свет палящего солнца едва пробивался сквозь густую завесу дыма. Горел монастырь! Сото с солдатами бросился туда. В схватке индейцы ранили его отравленной стрелой.

— Проклятье! — крикнул он и выронил шпагу.

Им удалось пробраться в сад. Там они нашли Гарсето с монахами и колонистами.

— Где Рентерия? — спросил Сото на ходу, превозмогая страшную боль.

— Сеньор убит… — со слезами ответил Хасинте, показывая на тело Рентерии.

— Скорее на канал! — сказал Сото, услышав крики индейцев. — Там стоит лодка. Мы успеем добежать до нее, пока они не прорвались в сад!

На канале стояла большая лодка.

— Какая удача, — прошептал Сото, без сил опускаясь на дно лодки. — Мы, кажется, спасены…

Они быстро поплыли по каналу к реке. Увидев уходящую лодку с испанцами, индейцы бросились им вслед на своих легких каноэ. Они осыпали беглецов стрелами и уже нагоняли их.

По берегу реки росли рощи кактусов. Когда индейцы почти настигли лодку, Сото крикнул:

— Скорее в кусты! Прячьтесь в кактусах!

Обдирая руки и головы, испанцы спрятались в колючих зарослях кактуса. Полуголые индейцы не могли пробраться туда, и лишь это спасло испанцев от неизбежной смерти.

Индейцы выпустили несколько стрел в заросли и ушли. Когда Сото убедился, что можно выйти, он приказал всем снова сесть в лодку и плыть дальше.

— Падре Гарсето, — сказал почти теряющий сознание Сото, — мне не прожить и одного часа. Я знаю… Я сожалею, что не выполнил приказа Лас-Касаса. Скажите ему… И мне очень жаль бедного Рентерию… он был настоящим кастильцем.

— Вы поправитесь, сын мой, — утешал раненого Гарсето, — мы вылечим вас.

Но Сото только покачал головой и показал свою распухшую и почерневшую руку. И действительно, когда к вечеру их подобрала галера, грузившая соль, Сото был уже мертв.

Ранним утром Гарсето прочел краткую молитву над телами Рентерии и Сото. Матросы галеры прекратили работу и опустились на колени. Под медленные звуки погребального колокола тела завернули в парусину, привязали каменное ядро и бросили в море. Все молчали. Лишь доносился с берега жалобный крик каких-то морских птиц да тихо плакал старый Хасинте, очень любивший Рентерию, лучшего друга своего господина.

Наконец беглецы прибыли в Санто-Доминго. К великому удивлению и беспокойству Гарсето и Хасинте, Бартоломе там еще не было.

Случилось так, что пилот корабля, на котором плыл Бартоломе, сбился с пути. В восьмидесяти лигах от берега каравелла несколько недель боролась со встречными ветрами около острова Беата. Бартоломе посоветовал пилоту пристать к порту Якимо. Оттуда пешком, так как купить лошадь было негде, Бартоломе отправился в Санто-Доминго. Он нанял носильщика и примкнул к группе испанцев, по разным делам направлявшихся в Санто-Доминго. Однажды после обеда сделали они привал на берегу какой-то речки. Утомленный путешествием и волнениями, ибо тревога за колонию не покидала его, Бартоломе уснул.

Вдруг сквозь сон он услышал свое имя. На вопрос одного из спутников: «Что нового?» — чей-то голос ответил:

— Нет никаких новостей, кроме той, что известный дон Лас-Касас и все его домашние убиты индейцами!

— Но этого не может быть, — возразили попутчики Бартоломе, — дон Лас-Касас с нами.

Словно из глубокой пропасти, сознание вернулось к Бартоломе: «Случилось нечто ужасное и непоправимое!»

Он стал расспрашивать испанцев, которые шли из Санто-Доминго. И те рассказали ему, что знали, о событиях в Кумане, о гибели колонии.

С тяжелыми мыслями приближался Бартоломе к Санто-Доминго. Жив ли Педро, старый верный друг? Жив ли Гарсето, упорно настаивавший на его отъезде? Он не сомневался, что только это было причиной трагедии в Кумане!

Когда почти больной от горя пришел Бартоломе в Санто-Доминго, подтвердились все слухи. Погиб благороднейший друг его, Педро Рентерия. Погиб легкомысленный Сото. Погибло еще несколько безвинных людей.

Погибла его колония, в основание которой он вложил все силы своего ума и души.

 

Уход в монастырь

Сломленный событиями в Кумане, Бартоломе нашел временный приют в доминиканском монастыре. Приор Кордова, движимый состраданием к его горю и одиночеству, предложил ему поселиться у них. Бартоломе, безразличный ко всему окружающему, согласился.

Будущее представлялось ему безнадежным, прошлое и настоящее — мрачным… Утраты и неудачи преследуют его. Близкие и друзья покидают мир, его планы терпят крушение. В больших жизненных делах важно не быть одиноким. Встретил ли он, кроме Рентерии, хоть одного человека, преданного ему, с такими же стремлениями и готовностью к борьбе? Что можно было ждать от таких «сподвижников», как Беррио, Сото, Окампо, — людей, бесконечно далеких от тех идей, которые владели им?

Всякая попытка что-то изменить кончается либо победой, либо поражением. Надо иметь мужество и сознаться, что он потерпел поражение. Он обладал силой, терпением, выдержкой, как никакой другой человек. Он продолжал идти по намеченному пути, как бы тяжело ему ни было. Другие падали духом, но он шел. На его пути появлялись утраты и смерть, но это не останавливало его. Ему казалось, что все неудачи — ничто по сравнению с великой целью, поставленной перед собой.

Бартоломе мучительно искал причины своего поражения. В чем была его ошибка, которая привела к трагедии в Кумане? В цели? О нет! Он твердо убежден: индейцы должны быть свободны. И если суждено было Новому Свету сделаться колонией Испании, то народы Нового Света имеют полное право стать такими же свободными вассалами королей Испании, как и все испанцы. Быть может, он не сумел найти общего языка с индейцами Куманы, его не поняли? И его поселения оказались такой же утопией, как некогда его асиенда?

И хотя Бартоломе был опустошен и сломлен, у него хватило мужества на то, чтобы сказать себе: он совершил ошибку. Вспомнил опаленную солнцем площадь… Лица индейцев, полные молчаливого сопротивления. Как он был слеп! Ведь Рентерия не раз говорил ему о трудностях преодоления недоверия, порожденного недостойным поведением испанцев. А он верил в силу своего слова! Он хотел проникнуть в души озлобленных людей, не поняв их до конца.

Но главная его ошибка даже не в этом. Кумана — трагический эпизод, а вся Индия? Он верил в могущество испанской короны. Он верил, что королевская власть — источник законности и порядка. Он думал, что полнота власти короля может обуздать произвол. Ему казалось, что, став подданными Испании, индейцы обретут право на свободу. Как наивен и легковерен он был! Он всегда знал, что право и власть королей должны зиждиться на справедливом и добром управлении государством. Можно ли сказать, что именно так властвуют короли? Нет. Земли Нового Света были беззаконно и бесстыдно захвачены и разорены. Индейцы, хозяева и владельцы своих земель, угнетены и порабощены. Неисчислимы ущерб и зло, которые, против всякого здравого смысла и законов, принесли короли Испании Новому Свету.

Какое право имел король Испании грабить для своей казны сокровища, омытые кровью и слезами индейцев? И не только короли, но и вся Испания принимала участие в этих позорных делах, пользовалась залитыми кровью богатствами, украденными у жителей Индии. Бартоломе вспомнил недавний поход Кортеса, этого мясника, возомнившего себя Александром Македонским. С чудовищной жестокостью он сломил героическое сопротивление мексиканцев и завоевал Мексику. И хотя Фонсека, покровительствующий по-прежнему Веласкесу, настаивал на привлечении Кортеса к суду, золото, которое тот посылал королю, сыграло и здесь свою роль. Король назначил Кортеса наместником завоеванных земель Мексики.

Так как же он мог не понимать этого? Мог мечтать о создании счастливого и мирного острова Утопия посреди океана злодейства и бесправия? Теперь он видит, сколь безумны были его мечты и попытки. Именно в этой страшной ошибке и заключается подлинная его трагедия.

…Долгие часы проводил Бартоломе в монастырском саду наедине со своими мыслями. Воспоминания теснились в его усталом мозгу. Сад в Кумане с цветущими куахарами, где провели они с Рентерией последние дни. Их горячие беседы, планы. «Бедный Педро, я виновен в твоей гибели!» Потом ему приходят на память королевский двор в Барселоне, великие люди его времени, с которыми его сталкивала судьба. Друзья, враги. Врагов, конечно, больше. Епископ Бургоса, всесильный Фонсека. Теперь он может быть спокоен. Неукротимый Лас-Касас более не опасен ему. Потом приходит на память далекое прошлое. Годы юности и молодости. Любовь его, Беатриче… Алонсо.

Быть может, уйти на Кубу, разыскать Алонсо и, сражаясь рядом с ним, сложить голову в стычке с испанцами? Но после памятной встречи девять лет назад в горах Баракоа, несмотря на все тайные попытки найти лагерь Гуамы, Бартоломе это не удалось. Один только раз, перед самым отъездом в Куману, к Рентерии неожиданно ночью пришел измученный от усталости индеец и на словах передал, что Гуама жив, по-прежнему собирает отряды и сейчас у него в лагере уже около ста воинов.

— Чем я могу помочь тебе? — спросил Рентерия индейца, когда тот поел и немного отдохнул.

— У нас мало оружия, — ответил индеец.

— Возьми мой кинжал. Пусть он поможет тебе и Гуаме.

Потом Рентерия написал Алонсо письмо, собрал индейцу сумку еды на дорогу, и гость ушел во тьму тропической ночи…

С тех пор он ничего не знает об Алонсо. Бартоломе подумал с горечью, что такой, каким он стал теперь, он не нужен Алонсо. Он должен признаться, что прежнего Бартоломе нет. У него просто не хватит сил, ему даже не дойти до лагеря в горах Баракоа.

…Тихо в саду. Издалека доносится неясный шум ручья. Мимо ног Бартоломе пробегает не раз стремительная ящерица и застывает перед ним, словно в изумлении, ибо он сидит в полной неподвижности, погруженный в свои мысли.

Наступает вечер. Он слышит звон колоколов монастыря к Angelus. Но он не двигается с места. Он не может молиться.

Встревоженный долгим отсутствием Бартоломе, пришел в сад Доменико Бетансос, молодой миссионер, поседевший от пережитых ужасов, свидетелем которых ему пришлось быть в Индии.

— Дорогой Бартоломе, — мягко говорит Бетансос, — вы так давно в саду. Пойдемте со мной к вечерней трапезе.

— Нет, Доменико, я не хочу есть. Мне лучше здесь, одному.

— Но вы измучены, Бартоломе. Вы должны прийти в себя. Где ваше мужество, ваша стойкость?

— Их нет более! Я весь опустошен. Я никому не нужен и сам себе стал в тягость.

— Вы не должны так говорить, дорогой друг! Вы нужны если не людям, то богу.

— Бог отвернулся от меня. Я хотел бы умереть.

— Вы грешите, Бартоломе! Вы столько сделали для индейцев!

— Я ничего не успел сделать, хотя мне уже сорок восемь лет.

— Вы сделали больше, чем мог сделать какой-либо другой человек. Ваша совесть должна быть чиста. Вы были хорошим кормчим, но корабль ваш потерпел крушение. Видимо, не наступило время для вашей борьбы. Но оно придет еще!

— Оружие выбито из моих рук, Бетансос, я более не в силах никогда бороться. Говорю вам, я мертв.

Бетансос уходит. На смену ему приходит приор Кордова.

— Дорогой Бартоломе, вы не должны сдаваться! Надо писать королю, фламандцам, всем вашим друзьям в Кастилию о постигших вас несчастьях. Еще можно исправить дело, уверяю вас. Пишите письма!

И Бартоломе под давлением приора пишет письма королю и кардиналу Адриану. Какая-то надежда начинает согревать его застывшую душу. Может быть, действительно еще не все потеряно?

Проходят дни и недели, а ответа на письма нет. И снова мертвящая тоска охватывает Бартоломе. Он никого не хочет видеть, он даже не выходит из кельи в сад. Лишь Хасинте навещает его, и, только внимая его уговорам, Бартоломе съедает кусок хлеба и выпивает немного воды. Он так ослабел, что уже не подымается с постели. Из высокого узкого окна виден кусок синего неба. Бартоломе кажется, что он замурован в этой маленькой келье и скоро смерть прекратит навсегда его мучения.

— Бартоломе, — сказал ему Бетансос как-то вечером. — Я хочу предложить вам остаться у нас навсегда.

— Я и так у вас… мне больше некуда идти.

— Вы не поняли меня, Бартоломе. Я хочу просить вас стать нашим братом.

— Зачем я нужен вам, Доменико, опустошенный и мертвый?

— Не говорите так. Вы знаете, сколько пользы принесло бы ваше пострижение. Мы были бы горды тем, что среди нас такой мужественный и ученый человек, как вы, Бартоломе Лас-Касас!

— Я был мужественным. А теперь… что осталось от меня?

— Нет, нет, — горячо возразил Бетансос, — ваша душа лишь устала от горя, она изранена. Время излечит ее. Подумайте, ведь у вас, кроме монастыря, нет даже дома!

— Это верно. Мой дом разрушен. Только эта келья — все, что у меня осталось.

— Не только келья, а весь божий мир — ваш дом, Бартоломе, если вы останетесь с нами навсегда.

— Дайте мне подумать, Бетансос. Быть может, еще придут письма из Кастилии. Я подожду еще немного.

Но не только это останавливало его. Пострижение в монахи? Не будет ли такой поступок еще большим поражением, чем события в Кумане? И не станут ли враги именно так судить о Лас-Касасе за его уход в монастырь? Он знал, что его старый недруг Овиедо уже насмешливо говорил: «Этот лисенсиат Лас-Касас очень плохо знал жизнь своего народа. Он наобещал простым земледельцам „золотые горы“ и сманил их посулами из Испании. И что же вышло? Он оставил их, зная все зло, которому они могли подвергнуться в Индии. И это не привело ни к чему хорошему… А сам он скрылся в монастырь».

Тому, кто передал ему эти слова, Бартоломе с горечью ответил:

— То, что говорит Овиедо, не имеет никакого отношения к Касасу, ибо на землях Терра Фирмы подобное происходило много раз, и по вине таких, как Овиедо. Но оставим этот разговор на несколько лет… и пусть бог сам накажет тех, кто искажает историю…

Проходили дни и недели. Ответа из Кастилии не было. Как-то навестил Бартоломе в его келье Педро Кордова.

— Вы погибнете прежде, чем придут письма, — сказал он, видя Бартоломе столь больным и ослабевшим. — Что же тогда? Какой смысл вашей жертвы?

Его слова тронули Бартоломе, но он молчал.

— Я давно хочу работать с вами, Бартоломе. С вашей ученостью, вашим умом и глубокими познаниями сколько пользы можете вы принести людям. Вы не имеете права уходить из жизни!

— Да, — задумчиво ответил Бартоломе, — у меня есть что рассказать, и я мог бы писать… писать о том, что видел и что надо делать в Индии. Вы правы, дорогой друг, я остаюсь с вами навсегда.

Согласие Лас-Касаса принять пострижение было встречено с большой радостью и монахами монастыря и жителями города. Но если радость монахов была искренней, то радость жителей Санто-Доминго была совсем другого свойства.

Лучше всего ее выразил алькальд Санчес на очередном приеме у вице-королевы Эспаньолы, доньи Марии де Толедо, в ее новом, только что построенном дворце.

— Вы слышали, ваша милость, потрясающую новость? — воскликнул он, бесцеремонно прерывая чинную беседу гостей. — Вы слышали новость про Лас-Касаса?

— Пресвятая дева, неужели он умер? — с испугом спросила донья Мария. Она и ее муж хорошо относились к Лас-Касасу, несмотря на то, что не разделяли его воззрений.

— Можно сказать, что умер, хотя и жив! — ответил Санчес.

— Вы говорите загадками, любезный Санчес, — заметил Диего Колон.

— А вот вам и разгадка: Лас-Касаса святые отцы доминиканцы уговорили постричься в монахи!

— Ай да святые отцы! — вскричал аудитор. — Я уверен, что, как ни тяжело болен бедный Веласкес, это известие тотчас излечит его!

— Итак, — продолжал Санчес, довольный эффектом, который произвела его новость, — этот неугомонный Лас-Касас, надежно упрятанный в монастырь, не станет более тревожить нас своими сумасбродными планами!

— Надо немедля сообщить об этом епископу Бургоса, дону де Фонсеке! — проговорил аудитор.

— Да, уж о лучшем подарке Фонсека не может и мечтать!

Вошли слуги, неся на подносах оранжад. Разговор принял другое направление, и новость дона Санчеса была забыта.

А в это время в монастыре шла торжественная церемония пострижения Бартоломе де Лас-Касаса в монахи.

Когда усталый Бартоломе после обряда ушел в свою келью, которая отныне стала для него единственным домом, Бетансос говорил приору:

— Я не мог отдать ему этих писем! Они пришли накануне пострижения. Вы же знаете Лас-Касаса, он мог изменить свое решение.

— Вы поступили неправильно, Бетансос, — возразил строго приор. — Такого человека, как Лас-Касас, нельзя обманывать. Я убежден, что он не переменил бы своего решения.

— Но в этих письмах и король, и кардинал зовут Лас-Касаса в Кастилию. Письма полны утешений и пожеланий. Нет, нет, — сказал суровый молодой монах, — я выполнил свой долг, и Иисус Христос простит мне мой обман!

— Отдайте завтра письма Лас-Касасу.

— Лучше через некоторое время. Пусть Бартоломе успокоится. Его душа нуждается в излечении, вы сами знаете это.

— Ну хорошо, — устало ответил приор, — поступайте как знаете.

И только через неделю Бетансос отдал Бартоломе письма короля и кардинала Адриана. Бартоломе мрачно сказал:

— Поздно, Доменико! Я уже мертв для них. Я не стану отвечать на эти письма. Если хотите, напишите кардиналу, что я ушел из жизни… и стал монахом.