Александр Шепелев

ЗЕМЛЕПРОХОДЕЦ АНАТОЛИЙ КЛИМОВ

К 10-летию со дня смерти

Перед нами небольшая, не потускневшая от времени фотография. На ней трое. Двоих вы узнаете сразу. Вот сидит, слегка откинувшись на спинку стула и положив руки на колени, пожилой человек с немного усталым лицом — Александр Серафимович Серафимович. Рядом с ним — прищурив мудрые, все понимающие глаза — Павел Петрович Бажов. А третий, стоящий за ними, очевидно, вам не знаком. Это — Анатолий Климов. Молодой, чувствуется, энергичный человек.

На обороте фотографии надпись — «Свердловск, 1943 год».

…Тундра. Кажется, нет неба, нет горизонта — вокруг сплошной снежный океан. Через ветер, через крутящийся снег пробиваются вперед нарты. Длинным хореем подгоняет оленей человек. Пляшет на компасе стрелка. Трудно определить путь на холодной, заметаемой снегом земле.

Человек останавливает оленей. Он будет, может быть, десятый раз за эту поездку ночевать в снегу. Руки коченеют и мозжат в суставах.

Все сильнее бушует вьюга. Мгновенно возникают белые сугробы. Они растут на виду и, как живые, перемещаются с одного места на другое.

Страшно в такое время человеку одному находиться здесь.

Вьюга кружила до утра. Анатолий Климов всю ночь не сомкнул глаз.

Утро не принесло тишины. Но оставаться больше на месте было нельзя. Даже олени мерзли. Надо было ехать. И вот Климов тронулся в путь. По еле заметным признакам старался он выехать к берегу океана.

Прошло много мучительных часов, и снова настала ночь… Вдруг вдали забрезжил огонек. Это был поселок — районный центр! Это было спасение, была жизнь!

* * *

Человек, мчавшийся через тундру и через несколько лет снявшийся вместе с А. С. Серафимовичем и П. П. Бажовым, — писатель Анатолий Климов. К сожалению, немногие знают о коротком, но ярком, полном драматической напряженности пути этого своеобразного писателя, писателя-землепроходца.

Биография А. Климова — это биография целого поколения людей нашей страны, начинавшего жизнь с путевкой комсомола.

А. Климов родился в Белорецке в 1910 году. Детские и юношеские годы его прошли в Троицке.

Еще учеником Анатолий заметно выделялся среди своих товарищей. Энергичный характер, любознательность, большое трудолюбие были отличительными чертами мальчика. Окончив среднюю школу, комсомолец Анатолий Климов начал работать в районной газете. Он выполняет самые трудные поручения комсомола, раскулачивает местных богатеев. За это однажды он едва не поплатился жизнью — его привезли в Троицк из деревни с разбитой головой.

Выбирая свою дорогу в жизни, А. Климов искал не легкий путь, а путь, где он мог принести больше пользы любимой Родине. По призыву Центрального Комитета комсомола он вместе с тысячами комсомольцев уезжает на освоение Арктики.

По неизведанным дорогам едут комсомольцы во все уголки тундры, помогать северным народностям строить новую жизнь.

Это было трудное время в Заполярье — период острой, напряженной борьбы нового со старым, период разрушения сложившихся веками устоев жизни, становления социалистической культуры в тундре.

Климов хорошо понимал, что штурм Севера — это ударный фронт краснознаменного комсомола, и с первых дней своего пребывания активно включился в борьбу за большевизацию тундры. Он все время на переднем крае этой борьбы.

В начале 1931 года он получает ответственное задание. Окружная газета «Остяко-вогульская правда» посылает его редактором выездной газеты на северные рыболовные промыслы. Двадцать дней из Тобольска на лошадях и оленях, по непроторенным таежным тропам и безбрежной равнине в Обдорск (теперь Сале-Хард), пробиралась путинная газета «Рыбак». Газета ехала драться за рыбу. Десятки тысяч центнеров первосортного осетра должен был дать самый богатый на Севере Обский бассейн.

С первого же номера газета стала активно вмешиваться в хозяйственно-политическую жизнь округа, хвалила, осуждала, показывала лучшее. За два сезона выездная редакция проделала большую работу. Газета боролась с врагами нового, боролась за механизацию и усовершенствование методов лова.

Но не только за рыбу дралась газета. Стройки, оленеводство, кооперация, культурная революция, советское строительство национального округа, научно-исследовательская работа — все получало отражение в газете. «Рыбак» горячо боролся за идейную чистоту ленинской национальной политики, за социалистическую переделку тундры.

Молодой журналист Анатолий Климов показал себя инициативным, принципиальным работником.

В начале 1932 года, в период организации и оформления национальных Советов, он получает новое задание — выезжает в тундру с кочевой выездной газетой «За национальные Советы» — первой в истории газетой за полярным кругом. Выездная редакция проделала огромную массово-политическую работу в один из ответственнейших периодов истории края. И в этом немалая заслуга редактора газеты Анатолия Климова.

И когда в 1932 году в далеком Заполярье вышла первая газета Ямало-ненецкого национального округа «Красный Север», Анатолий Климов стал заведовать отделом северного хозяйства в газете, затем несколько лет работал специальным корреспондентом. Трудно переоценить самоотверженную деятельность А. Климова этих лет. Пешком, на лыжах, на собачьей упряжке, с обозом оленьих нарт пробирался он по заснеженной земле во все уголки тундры. Он делал все, что ему поручали: организовывал первые национальные Советы, колхозы, выезжал в тундру с кочевой печатной газетой в период организации и оформления национальных Советов, зимовал на островах Диксон, Новая Земля, участвовал в полетах пионеров воздушных северных, путей — Молокова, Головина, Алексеева.

Статьи и очерки А. Климова свидетельствуют о том, что он не оставлял без внимания ни одного участка социалистического наступления. Происходившее вокруг волновало чуткого ко всему новому журналиста и находило отклик в его корреспонденциях. С чувствам радости и гордости писал он о замечательных людях обновленной земли, новом порте, рыбоконсервном комбинате в Сале-Харде, об ударных оленеводческих колхозах, передовых факториях. В то же время он разоблачал преступную деятельность оппортунистических элементов на промыслах, бичевал мракобесов-шаманов, вскрывал пережитки старого в быту северных национальных меньшинств.

Но и этим не ограничивалась его деятельность в газете. В «Красном Севере» он напечатал серию очерков об истории края, опубликовал фольклорные материалы, организовал литературные страницы, в которых выступала учащаяся молодежь.

В напряженном труде прошло восемь лет жизни в Арктике. Они закалили Анатолия Климова как стойкого, решительного большевика.

На Севере Анатолий Климов начинает свой писательский труд. Работа в газете помогла добыть немалый жизненный опыт, материал для будущих произведений.

В 1935 году А. Климов печатает сборник рассказов и очерков «Сердце тундры». В рассказах ярко запечатлен период советизации тундры, период создания первых комсомольских ячеек в поселках, раскрепощения женщин, организации колхозов и факторий. Рассказы сюжетны, в них чувствуется большое знание жизни, глубокое понимание современности. Объединенные одной темой, они читаются как единое художественное произведение.

В это же время А. Климов печатает рассказы в сборнике «Полярный круг».

Долго и упорно он работает в архивах Тобольска и монастырей Конды, Березова и Обдорска, готовя материал для повести о национальном герое ненцев Ваули Питтомине, вожде восстания угнетенных народов севера, поднявшихся в 1826 году против угнетателей. Первый вариант повести был опубликован вместе с двумя рассказами в сборнике «Народы Северного Урала» (СвердлГИЗ, 1937 г.).

Повседневная действительность социалистического Заполярья увлекает писателя. Он собирает материалы о Норильском рудном месторождении и готовит серию очерков о северных шахтерах. Ему хочется воссоздать волнующую историю строительства большого советского арктического порта Игарка, и он пишет цикл рассказов («Капитан Гордон Крэг», «Майна! Вира!», «Окно в Европу» и другие). Он также задумывает большую книгу очерков о советском Севере под названием «Ненаписанные романы», часть которых публикует; пробует силы в детской литературе: печатает более десятка рассказов в пионерских газетах и журналах «Костер», «На суше и на море».

Одаренного молодого литератора заметил Алексей Максимович Горький. В сентябре 1935 года, по поручению А. М. Горького, А. Климов поехал в Игарку для создания книги «Мы из Игарки».

В 1933 году пионерский отряд одной из школ Иркутска впервые решил написать коллективную книгу для детей. Пионеры создали увлекательный сборник «База курносых». Руководителем авторского коллектива был молодой писатель Иван Молчанов.

Алексей Максимович Горький встретил первое начинание детей приветливо. Он отмечал, что самостоятельное коллективное творчество детей имеет будущее и что работу в этом направлении необходимо продолжить.

И А. Климов подхватил эту замечательную идею основоположника пролетарской литературы. Под руководством А. Климова три тысячи пионеров и школьников полярной Игарки взялись за создание новой книги. В ней, как они писали А. М. Горькому, они хотели рассказать о своей жизни и учебе, о своем крае, о тем, как за полярным кругом возник большой город-порт.

Алексей Максимович, придавая большое значение этой работе, писал авторам книги «Мы из Игарки»:

«Я очень одобряю ваше желание написать книгу о пионерах Заполярья. В работе над этой книгой вы кое-чему научитесь, а если книжка будет удачна — научите и других. Действуйте смелее… Но, действуя смело, не забывайте, что вашу книгу будут читать тысячи детей Союза, да, пожалуй, и за границу перескочит она».

«Мы из Игарки» вышла в свет в 1938 году. Авторами ее были более ста одаренных школьников Заполярья. Сразу же по выходе в свет она стала одной из любимых книг советских детей. О книге тепло отозвался Ромэн Роман. Она экспонировалась на международной выставке в Нью-Йорке и неоднократно издавалась за рубежом.

Вернувшись на Урал, А. Климов задумал создать другую интересную книгу. Ее должны были написать сотни школьников, живущих в разных уголках Челябинской, Свердловской и Молотовской областей. А. Климова поддержал ЦК ВЛКСМ.

Книга ребят Урала должна была помочь молодому поколению хорошо познать свою Родину, а познав — полюбить еще глубже и преданней.

Задача предстояла нелегкая. От полярного круга — до степей Казахстана простирается сказочно богатый Урал. В таежных деревушках, в тундре, степных колхозах, на горных заводах жили будущие авторы книги. Как рассказать каждому о деле, в котором он будет участвовать? На помощь пришли областные комитеты комсомола, партийные, комсомольские, пионерские газеты, комсомольцы, пионервожатые, педагоги, избачи, журналисты. Связь с авторами была установлена. Не одну тысячу пакетов доставила почта в адрес редколлегии книги.

Актив авторов обратился к своим будущим читателям с письмом-анкетой. В ответ поступило огромное количество писем и заявок на разных языках. Можно без преувеличения сказать, что книгу помогли создавать все ребята СССР. Вскоре друзья появились и среди взрослых. Предложил помощь академик А. Е. Ферсман, прислал для книги свой рассказ «Белая птица» знаменитый датский писатель Мартин Андерсен Нексе. Он горячо откликнулся на инициативу своих юных советских друзей.

«Я очень рад узнать, — писал он, — что пионеры и школьники Урала добились таких успехов в работе над книгой о своей Родине. Спасибо за то, что держите меня в курсе дела. Это будет гигантская книга, и я не сомневаюсь, что она будет интересной, она будет единственной в мире: насколько я знаю, впервые молодежь страны взяла на себя такую задачу. Желаю удачи».

Работа началась. Юные патриоты глубоко и серьезно взялись за дела. Велись жаркие споры, загоралось хорошее, здоровое соревнование за почетное право быть в числе авторов книги. Тысячи ребят взялись за создание ее. В горы, в дикую тайгу отправились отважные туристы для сбора материалов. Сотни пытливых, наблюдательных ребят — историков, фольклористов, геологов, художников — лазили по скалам, плыли по горным рекам на плотах, своими руками добывали платину и золото, собирали песни и предания о Ермаке, Пугачеве и его сподвижнике Салавате Юлаеве. Их интересовало все: как добывают на Урале медь и мрамор, где «растет» горный лен — асбест, откуда берут изумруд, почему и откуда пошли названия рек, гор и городов.

Совместный творческий труд ребят стал могучим коллективным воспитателем. В короткий срок была проделана колоссальная работа: через год было собрано свыше восьми тысяч очерков, стихотворений, рассказов для книги. Ребята-художники прислали более пятисот картин, скульптуры, образцы резьбы по кости и сотни рисунков. Юные музыканты представили несколько вариантов песни уральских школьников. Так широко развернулась самодеятельность ребят.

Это был напряженный труд большого коллектива. И А. Климов, как руководитель его, следуя традициям А. М. Горького, отдавал себя этому делу целиком, без остатка, испытывая при этом большое удовлетворение. Для него всегда было истинным счастьем работать с детьми.

Об энергичной организаторской работе составителя можно судить хотя бы по следующим фактам. А. Климов был месяцами в командировках, объехал более 120 городов и районов Урала и Приуралья, устраивал встречи, консультации, отвечал ежедневно на десятки писем. По-горьковски щедро работал он с ребятами, не жалея труда для того, чтобы сделать книгу увлекательной и глубокой. Надо было просмотреть эту массу поступающего материала, вести огромную переписку, дорабатывать детские сочинения, чтобы потом, отобрав лучшее, создать, как писали в своем обращении пионеры, «свою песню об Урале, чтобы ее пели все дети нашей страны, чтобы она рассказала всему миру о богатейшем самородке нашей Родины — Урале!».

После отбора и обработки материала в апреле 1941 года была создана книга «Урал — земля золотая». ЦК ВЛКСМ отметил, что «ребята Урала положили начало созданию серии книг о нашей великой Родине, написанных пионерами и школьниками». ЦК комсомола обязал обкомы, крайкомы и ЦК нацреспублик перенять опыт уральских ребят и предложил Детиздату выпустить книгу «Урал — земля золотая» в 1941 году в Москве. Одновременно она должна была выйти в Свердловске.

Великая Отечественная война помешала этому. Издание книги в Детиздате было отложено. Только в Свердловске в 1944 году книга увидела свет. «Урал — земля золотая» была тепло встречена литературной общественностью страны и отмечена как большая творческая удача писателя А. Климова.

От Центрального Комитета ВЛКСМ А. Климов получил телеграмму:

«Вместе с вами радуемся выходу в свет книги «Урал — земля золотая». С нетерпением ждем дня, когда книга выйдет в Москве. Поздравляем с большим успехом».

Действительно, «Урал — земля золотая» в значительной степени отвечала тем высоким требованиям, которые предъявил Десятый пленум Центрального Комитета комсомола к детской литературе. На страницах этой замечательной книги оживают чудесные поэтические легенды и предания седого Урала, возникают картины его величавой природы, идет рассказ о несметных богатствах его недр, о гордости Советского Союза — уральских социалистических стройках. Эта книга — поэтический рассказ об Урале, земле золотой, согретый любовью к родному краю, к его людям.

С 1939 года в уральских альманахах печатаются рассказы и очерки А. Климова о людях Арктики — одни из первых в литературе на эту нужную и интересную тему. Это рассказы «Лебедь», «Запах бензина», «Делегат», «Бухта Тюленья», «Падорга» и другие, крупный очерк «По пороше» и повесть «Сердце — камень».

Превосходным знанием жизни, значительными художественными качествами отличаются повесть «Сердце — камень» и рассказы о героических делах советских полярных летчиков, в суровых условиях арктического севера осваивавших неизведанные воздушные пути, о зимовщиках, работающих на самых отдаленных точках заснеженной Арктики. Волнующе написана новелла «Падорга», рассказывающая о «Большом Красном Законе» — Советской Конституции. Большой познавательный и художественный интерес представляет очерк «По пороше» — об охотниках-звероловах и природе Крайнего Севера.

В этих произведениях заметно крепнет реалистический талант А. Климова: здесь — тонко подмеченные детали, краткие и яркие характеристики, меткий, образный язык. Все это свидетельствует о больших возможностях автора.

Для этих произведений характерна также одна общая черта: они полны активного жизнеутверждения и любви к человеку. В них действуют сильные, мужественные советские люди, умеющие в самых трудных условиях сохранить чувства радостного отношения к жизни, сердечную теплоту и отзывчивость.

В годы Великой Отечественной войны писатель отдал все силы делу защиты нашей Родины. Не имея возможности по состоянию здоровья сражаться с врагами в рядах Советской Армии, он пишет письмо товарищу И. В. Сталину с просьбой дать ему возможность поехать ближе к фронту и создать антифашистскую книгу советских пионеров и школьников.

В феврале 1942 года А. Климова пригласили в ЦК ВЛКСМ, и писатель приступил к работе над книгой. С мая 1942 года по январь 1943 года А. Климов побывал за линией фронта и во многих областях, городах, районах и селах, освобожденных Советской Армией от фашистских оккупантов. Для книги было собрано несколько тысяч рассказов детей о том, как ребята, оказавшись на фронте и в прифронтовой полосе, помогали нашей армии бороться с захватчиками.

С героями будущей книги А. Климов встречался лично и записывал их простые рассказы, полные гнева к врагу и нежной любви к матери Родине.

Школьники села Песковатское Тульской области написали коллективный рассказ о своем друге-школьнике, Герое Советского Союза Александре Чекалине. Награжденный орденом Красной Звезды 13-летний пионер Ваня Андрианов из села Ново-Михайловское Московской области написал, как он спас батальон красноармейцев.

В книге были собраны рассказы ребят Ростова, Украины, Мурманска, Карело-Финской республики, Белоруссии, Ленинграда, Тулы, письма ребят из отрядов легендарного партизанского героя Ковпака, действовавших в тылу фашистской армии. Книга открывала одну из ярких страниц в истории Отечественной войны нашего народа, рассказывала о борьбе молодых патриотов Родины с фашистскими оккупантами.

С фронта А. Климов вернулся почти больным: травма ноги, полученная на Севере, все больше давала о себе знать и часто выводила писателя из строя. Понимая исключительную важность собранного на фронте материала, А. Климов, не считаясь со здоровьем, напряженно работает над книгой. В начале 1943 года она была закончена и передана Детиздату. Называлась она «Слушай нас, Родина» (небольшая часть этой книги под названием «Твои сверстники» вышла в 1943 году в Челябинске).

В апреле 1943 года А. Климов получил почетное задание: бюро Челябинского обкома ВКП(б) предложило ему написать книгу, посвященную трудовой доблести людей Южного Урала в дни Великой Отечественной войны. Повседневно изучая жизнь советского Урала, героические дела гвардейцев тыла, державших трудовую вахту, А. Климов накопил богатый литературный материал. Писатель немедленно приступил к созданию книги. В конце 1943 года здоровье писателя угрожающе ухудшается. Зимой 1943—44 годов он был прикован к постели. В травмированной ноге все время ощущается острая боль, и нужно подолгу лежать, чтобы потом сидеть или двигаться. Все хуже работает сердце. А. Климов мужественно борется с болезнью и ни на минуту не выключает себя из жизни. Он не должен уступать болезни, ему еще многое предстоит сделать. И он не изменяет своему правилу: днем занимается общественной работой, ездит по колхозам, встречается с людьми, ночью пишет.

Следует особо подчеркнуть, что все годы жизни на Урале А. Климов активно участвует в общественной жизни, много пишет для газет. На Урале А. Климов — все тот же инициативный журналист с неиссякаемой энергией, каким он был на Большом Севере, смелый, постоянно отыскивающий что-то новое и всей душой ненавидящий все отживающее, уходящее в прошлое.

В годы войны в газетах часто печатаются его очерки, он много ездит по Уралу в качестве спецкорреспондента, работает в писательских организациях. Он неизменно участвует в общественной жизни. Это им были написаны пламенные слова «Наказа» бойцам Уральского добровольческого танкового корпуса. Он вместе с П. П. Бажовым — один из инициаторов конференции «Настоящее и прошлое Урала в художественной литературе», проходившей в Молотове в 1943 году. Буквально за несколько дней до смерти А. Климов председательствует на писательской конференции.

Жизнерадостный, общительный человек, чуткий, заботливый товарищ, из тех, кого называют бессеребренниками, принципиальный и требовательный к себе и другим — таким помнят его все, кто знал.

Последние два года жизни были отданы работе над повестью «Каменное сердце» — об уральских горщиках, знатоках богатств славного Урала, и над книгой новелл о Южном Урале — «Слава Урала», где, говорил Климов, «я попытаюсь, сколько смогу, пропеть песню удивительным подвигам уральцев, совершенным ими в дни священной борьбы с немецкими захватчиками».

Горько сознавать, что рукописи этих, по словам автора, почти законченных произведений, так же как пьеса о горщиках Южного Урала («Династия Медведевых»), до сих пор не обнаружены.

А. Климов умер 35 лет, в расцвете творческих сил, не успев осуществить многие большие замыслы. Он собирался написать крупное произведение об истории завоевания Севера большевиками, хотел продолжить книгу «Урал — земля золотая» (о пионерах и школьниках Урала в дни Отечественной войны) и создать коллективную книгу ребят различных областей всего Советского Союза.

Черновики рассказов и повестей, наброски драматургических произведений, оставшиеся в архиве писателя, позволяют судить о том, как много и упорно работал А. Климов над произведениями, как настойчиво искал он формы для них. В лице А. Климова советская литература потеряла талантливого писателя, начавшего новое замечательное дело в литературе, которое ждет своего продолжателя.

В заключение хочется сказать, что литературная известность А. М. Климова и его талант достойны гораздо большего внимания, чем то, которое до сих пор проявлялось к произведениям писателя со стороны руководства Союза советских писателей, центральных издательств, а также литературных и общественных организаций нашей области.

В сущности, литературное наследство А. Климова предано забвению. С трудом сейчас можно отыскать «Мы из Игарки». Книга выдержала почетное испытание временем, но почему-то после первого выпуска больше не переиздавалась.

В феврале 1945 года А. Климов получил извещение от Всесоюзного Объединения «Международная Книга» о том, что книга «Урал — земля золотая» будет издана для заграницы. Однако никаких известий об издании не получено.

По непонятным причинам законсервировано было после войны издание книги «Урал — земля золотая» в Детиздате. Это же издательство своевременно не сумело выпустить в свет и такую важную в деле воспитания подрастающего поколения книгу, как «Слушай нас, Родина».

Неблагополучно с переизданием произведений писателя-земляка и у нас, на Южном Урале. Любимую когда-то всеми юными уральцами книгу «Урал — земля золотая», изданную в 1947 году, в Челябинске небольшим тиражом и с сокращениями, сейчас совершенно невозможно найти в библиотеках.

Рассказы и очерки А. Климова, рассеянные по газетам, журналам и альманахам до сих пор не собраны.

Давно назрела необходимость издания избранных произведений Анатолия Матвеевича Климова. Произведения писателя, как и прежде, будут волновать читателя, будут служить благородной цели воспитании коммунистического сознания наших людей.

 

Иван Малютин

ВОСПОМИНАНИЯ О ВЯЧЕСЛАВЕ ЯКОВЛЕВИЧЕ ШИШКОВЕ

К 10-летию со дня смерти

В первый раз о писателе Шишкове я узнал от Григория Николаевича Потанина в 1915 году, в Барнауле. Тогда же мне довелось прочитать рассказ Вячеслава Яковлевича «Ванька Хлюст» в «Ежемесячном журнале» за 1914 год.

Этот рассказ произвел на меня сильное впечатление. Я почувствовал необыкновенную близость автора к жизни народа. Заметил в нем отзывчивое сердце и большую светлую душу.

А потом, когда в разных журналах прочитал рассказы: «Краля», «Чуйские были» и «Страшный Кам», то автор совершенно покорил меня простотой изложения, искренностью своего голоса, чуткостью к простому человеку, — герою своих произведений.

Многое из того, что было написано Шишковым, как мне казалось, было пережито и передумано мной и всеми, кто окружал меня, — простыми людьми.

Может показаться странным, что я подхожу к писателю с такой меркой. Впоследствии я убедился, что так относятся к творчеству подлинно народного писателя многие. Ф. В. Гладков писал мне:

«Для писателя самой лучшей наградой служит задушевный отклик читателя, и выходит, что та книга хороша, которая написана, как душевное откровение».

Это очень справедливые слова.

Вячеслав Яковлевич, прежде чем стать писателем, двадцать лет жил и работал в Сибири среди народа, встречался с сибирскими старожилами, с переселенцами, с каторжниками, с заводчиками и рабочими, с купцами и лесорубами. В живом общении с ними писатель черпал свою веру в прекрасное будущее, свою неугасимую любовь к человеку и особое, честное, совестливое и благоговейное отношение к писательскому труду.

В 1919—1920 годах я заведывал избой-читальней в деревне Морозовой, в 40 километрах от Новосибирска. Здесь в долгие зимние вечера я вслух читал «Чуйские были», «Ваньку Хлюста», «Веселого бродягу» и другие рассказы В. Я. Шишкова и проверял на слушателях, как до их сердца доходит слово писателя. С большим интересом слушали малые и старые произведения В. Я. Шишкова. Они были так же понятны народу, как и произведения Чехова, Горького, Подъячева.

Позднее, уже в Ярославле, я проверил, как принимают рассказы В. Я. Шишкова маленькие слушатели. Было это тоже длинными осенними вечерами. За окнами шумели столетние тополи и темные косматые ели.

Глубокий вечер… Все взрослые в семье давно уже спят. Только дети бодрствуют, поджидая, когда я кончу работу.

И вот читаем «Колдовской цветок» или про козла Ваську. Или что-нибудь из «Страшного Кама». Сидят дети тихо, слушают, как завороженные, не шелохнутся.

И жуткие, и смешные рассказы Шишкова нравились ребятам и были понятны им.

И сам я чувствовал, что после рассказов писателя близки и понятны становились голоса лесные и шорохи таежные. А рядом, за окном, шумел вековой парк и наводил на размышления. Сам Вячеслав Яковлевич представлялся в эту минуту каким-то волшебником. Вот он подходит к спящей вековым сном красавице Тайге, взмахивает своим пером, и Тайга начинает говорить… Говорят и полудикие обитатели Тайги, загнанные и обездоленные. В их голосах слышится горькая, не отомщенная обида на своих угнетателей.

«Старик думал о том, что есть великий, русский бог, светлый и милостивый. Но зачем он так далеко живет? Зачем он дает обижать тунгусов? Разве не видно ему сверху? Али жертвой недоволен остался. Можно еще больше дать «приклад». Возьми, только в обиду не давай. Пожалуйста, давай защиту…

(«Помолились»).

И старик заплакал»…

Проработав много лет в Сибири, В. Я. Шишков посвятил ей многие свои произведения, от мелких рассказов до «Угрюм-реки». История зарождения, роста и крушения сибирского капиталиста-золотопромышленника нарисована в замечательном романе «Угрюм-река».

Но я отклонился в сторону.

Начну по порядку. В 1926 году я узнал от наших фабричных студентов, приехавших из Ленинграда, новости о В. Я. Шишкове. Он тогда возглавлял Ленинградскую организацию писателей и пользовался там большой популярностью.

Осмелился я и написал ему письмо, а он вскоре ласково ответил на него и пообещал при удобном случае навестить меня в Ярославле…

С тех пор переписка наша наладилась.

За это время три раза Вячеслав Яковлевич вместе со своей женой Клавдией Михайловной, приезжал в Ярославль, осматривал фабрику «Красный Перекоп». Мне фабрика была очень знакома, я проработал на ней 30 лет… Писатель подолгу беседовал с рабочими, затем осматривал в городе древние храмы, украшенные замечательной живописью.

Однажды В. Я. Шишкова пригласили побывать на собрании ярославских писателей. Собралось человек двадцать. Вячеслав Яковлевич рассказал о работе ленинградских писателей. Встреча прошла очень оживленно.

Возвращались домой мы уже на рассвете.

Хорошо помню сейчас, как в первый раз Шишковы появились у меня в домике при фабрике. Привел их знакомый библиотекарь.

Привел он Шишковых к вам, отворил дверь:

— Вот он где обитает, Вячеслав Яковлевич, получайте его!

Я был в холщевом сером фартуке, переплетал книги. Смотрю и глазам своим не верю: «Неужели это Вячеслав Яковлевич?» Стою, разглядываю его. И он смотрит на меня. Но недолго длилось наше молчание, прерванное крепкими объятиями.

Наконец, гостя усадили к моему переплетному столу и, окружив его тесным кольцом, стали просить, чтобы прочитал свои рассказы. Вячеслав Яковлевич и не думал возражать.

Книга, которую читали вчера, была тут же на столе, Шишков взял ее, посмотрел:

— Ну вот, прочитаем хотя бы «Плотника».

Прочитал. Показалось мало, попросили еще. Прочитал «Кикимору» и «Шефа».

Женщины уже приглашали нас к столу, устроенному на маленькой терраске, но мы так увлеклись чтением, что трудно было вытащить нас из комнаты.

Удивительно было то, что дорогой гость наш превратился в самого близкого человека нашей семьи. Никаких стеснений, никаких перегородок не чувствовалось между нами.

…Был жаркий сентябрьский день, — в комнате стало душно и мы порядочно утомили гостя разговорами.

Потом все вышли на терраску. Вячеслав Яковлевич охотно пил чай, постоянно шутил и смешил ребят. Выйдя из-за стола, достал из портфеля привезенную в подарок новую книгу веселых рассказов «Цветки и ягодки». И написал:

«Энтузиасту русской литературы, дорогому Ивану Петровичу Малютину. С большим уважением Вяч. Шишков. 2/IX-29. Ярославль, Петропавловский парк после 18-го стакана чаю с вареньем».

Потом еще преподнес другую книгу: «Спектакль в Огрызове», написал на ней:

«Странноприимному, любвеобильному хозяину Ивану Петровичу Малютину от бродячего человека и автора этой книги. Вяч. Шишков. 2/IX-29. Ярославль».

За годы нашего знакомства я получал от него все книги с автографами, за исключением «Пугачева», вышедшего после смерти автора.

В каждый приезд Вячеслава Яковлевича, мы гуляли с ним по парку. Он просил меня рассказывать ему о парке, о строительстве первой полотняной фабрики в России, из которой вырабатывались полотна и салфетки для царского двора.

Он слушал охотно и с глубоким вниманием: писатель любил старину.

Прощаясь, Вячеслав Яковлевич просил:

— Приезжайте в Ленинград ко мне! Какие дворцы там, и Пушкинский лицей и другие диковинки. Вот уже погуляем везде с вами. Приезжайте-ка!

В начале мая 1930 года я очутился в Ленинграде впервые в жизни. Город произвел на меня ошеломляющее впечатление своим великолепием. Я просто растерялся; не знал, на что смотреть и куда идти. Пошел к могилам наших великих люден: Белинского, Добролюбова, Писарева, Некрасова, Тургенева.

Потом поехал в Детское, к Вячеславу Яковлевичу.

С чувством какого-то трепета и волнения я подошел к двери, где под стеклом значилась надпись: ШИШКОВ.

Я немного постоял и нажал кнопку. Слышу кто-то необычно скоро спускается по лестнице и открывает дверь. На пороге Вячеслав Яковлевич. Поздоровались.

Оказывается, он и жена собрались в гости.

— Вячеслав Яковлевич, вы сходите к знакомым-то, а я пока погуляю около Лицея, а потом зайду к вам.

— Нет, нет, — горячо отвечает он, — мы успеем, заходите, раздевайтесь и отдыхайте…

Вячеслав Яковлевич нарядный, в сюртуке и шляпе, взял самовар, налил в него воду и разжег уголь… А Клавдия Михайловна уже хлопотала около стола и буфета.

Покончив с самоваром, Вячеслав Яковлевич стал показывать мне квартиру. Зашли в библиотеку (она же и кабинет писателя). На столе рукопись «Угрюм-реки».

— А это вот мелкие шутейные рассказы. Для отдыха после большой работы, — пояснил он.

Потом мы прошли через столовую в большой кабинет.

Пока мы обозревали квартиру, самовар вскипел, Вячеслав Яковлевич торжественно поставил его на стол.

— Угощайтесь, пожалуйста, располагайтесь, как удобнее, а мы на какой-нибудь часок отлучимся. Как-то неловко… Обещали сходить, значит надо…

Я остался в квартире один.

Большие старинные часы четко отбивали удары.

Пробежал взглядом по рядам книг, стоящих на полках за стеклом. Знакомые авторы…

Вышел на балкон, посмотрел в сад, на двухэтажный каменный дом, в котором жил со своим семейством А. Н. Толстой…

Стали спускаться сумерки. Я совсем забылся. Вдруг раздался звонок. Я пошел открывать дверь, но мне навстречу уже поднимались хозяева, так как у них был ключ, а позвонили они, чтобы предупредить гостя о своем появлении.

Вячеслав Яковлевич снова заставил зашуметь самовар.

После ужина направились опять в библиотеку и стали рассматривать разные рукописи. Среди них были рассказы, отпечатанные на машинке. Один из них Вячеслав Яковлевич тут же прочитал вслух. Помню это был рассказ о старом, дряхлом старике, который позабыл имя своей старухи…

— «Сначала — говорит — «молодухой» ее кликал. Потом «Митревной», а имя-то вот и не помню… забыл»…

Все эти копии он подарил мне…

К вечеру из Ленинграда приехали мать и отец Клавдии Михайловны. Жили они в городе и почти всегда на праздники приезжали в Детское, чтобы помогать Клавдии Михайловне, когда соберутся гости. А гости у них были почти всегда одни и те же: живущие через улицу А. Н. Толстой и его семейство — жена Наталия Васильевна, сын Никита, дочь Марианна, и мать Наталии Васильевны — Крандиевская Анастасия Романовна. В тот вечер я разговорился с нею о ее рассказах, читанных мною еще в деревне в 1905 году: «То было раннею весной» и другие… Это заинтересовало Крандиевскую, и она долго расспрашивала меня о детстве. Ей было в то время 65 лет, писательница была почти совсем глухая и разговор наш не клеился. Увидав это, Вячеслав Яковлевич подошел ко мне и шепнул:

— Погромче разговаривай, она плохо слышит.

Помню отзыв о Крандиевской А. М. Горького в письме к А. П. Чехову.

«Видел писательницу Крандиевскую — хороша! Скромная, о себе много не думает, жаль ее — она глуховата немного и, говоря с ней, приходится кричать. Хорошая бабочка и любит вас безумно и хорошо понимает».

В тот вечер в гостях у Шишковых кроме семейства Толстых было еще несколько человек.

Гости разошлись уже запоздно. Меня устроили спать в огромном, знакомом уже мне кабинете, на диване.

Утром Вячеслав Яковлевич пригласил меня прогуляться по парку.

— Пока женщины готовят кое-что, да поправляются с домашними делами, мы погуляем…

Был ласковый весенний день, природа оживала, все вокруг дышало молодостью и силой. У нас — какое-то особенно радостное и бодрое настроение.

Вячеслав Яковлевич будто помолодел, он обращал внимание на пробивающуюся из земли зеленую траву. Ходили мы от дерева к дереву и по-детски радовались зелени.

О многих случаях и приключениях за долгие годы пребывания в Сибири рассказал Вячеслав Яковлевич, упомянул о Г. Н. Потанине.

Я тоже рассказал Шишкову о своих встречах с Потаниным в Барнауле.

— Да, это был большой путешественник и чудесный человек, — сказал Вячеслав Яковлевич, — его очень любил А. М. Горький. Помню, как в первую нашу встречу с Алексеем Максимовичем, лет пятнадцать назад, Горький, расспрашивая меня о Сибири, сразу спросил:

— Ну, а как Потанин?

— А разве вы его знаете?

— Григория-то Николаевича! Отлично знаю, хотя ни разу и не встречался с ним. Такие люди, как Потанин, — редки, их надо беречь и любить, — сказал Горький. — Двое таких сибиряков — Потанин да Ядринцев.

Мы много ходили по аллеям парка и все говорили и говорили о Сибири, в которой за два десятка лет у писателя было приобретено много друзей. Жалко было им отпускать писателя из Сибири в столицу. Особенно опечалился отъездом Шишкова его большой друг — Григорий Николаевич Потанин. Но Вячеслав Яковлевич обещал ему так же горячо и неизменно любить Сибирь и работать для нее. Слово свое писатель сдержал и начал писать роман «Угрюм-реку».

— Над «Угрюм-рекой», — говорил он, — я давно и напряженно работаю и молю судьбу, чтобы она дала мне возможность пожить, хотя бы только для того, чтобы закончить эту вещь, как мне хочется, а не как-нибудь наспех.

Радостными были для меня эти часы, проведенные с Вячеславом Яковлевичем. Он убеждал меня писать воспоминания, сначала записывать все интересное в книжку, а потом использовать для воспоминаний.

К вечеру опять собрались гости: Наталия Васильевна Толстая с сыном и дочерью, художник Петров-Водкин и другие. На следующий день после обеда я стал собираться в город: хотелось посмотреть на Ленинград и посетить его интересные места.

Вячеслав Яковлевич рассказал мне, как пользоваться «Путеводителем» и обратил мое внимание на исторические места, которые я должен был посетить.

— У меня есть знакомые в городе, хочется посетить их… — сказал я.

— А кто же они? — полюбопытствовал Шишков.

— Шлиссельбуржец Морозов Н. А., А. П. Чапыгин, два ярославца.

— Но нас-то не забывайте, — попросил он.

Ежегодно, в конце мая, во время отпусков, я приезжал в Детское. Это было три раза, три замечательные весны.

Однажды я написал маленькое руководство о том, как переплетать книги самым простым способом. Вячеслав Яковлевич обещал мне помочь издать эту книжку, но никак это сделать ему не удавалось. Обеспокоенный этим, он писал мне 4 декабря 1932 года о хлопотах по книжке, а потом сообщал:

«Все еще работаю над фразой «Угрюм-реки», чтобы фраза и весь роман звучал… Выйдет не раньше мая — июня.

Ваш Вяч. Шишков».

Я вчера нашел в амбаре ту книгу, которую хотел вам подарить «По северо-западу России», в 2-х томах с великолепными рисунками, но растрепанная: пришлю ее — переплетете, будет хорошая книга, интересная. А вы пришлите мне «Медвежье царство».

Поклон вам и всем вашим от всех наших.

Но дело с «Угрюм-рекой» подвигалось, повидимому, тихо, писатель все еще отделывал свой роман. Через четыре месяца я получил от него письмо.

«Милый Иван Петрович!

Ваш Вяч. Шишков».

Спасибо за ласковое письмо. Прости, что не отвечал. Очень много разных дел и забот. Все вожусь с «Угрюм-рекой», полирую, сокращаю… Переставляю куски, то сюда, то туда, чтобы было стройно — легко читать. В печать еще не отдавали. Но скоро начнут набирать. Выйдет, я думаю, летом, в июне. Живем мы хорошо. Солнце гостит над землею дольше и больше, но морозы еще держатся. Но через месяц открою терраску.

«Медвежье царство» получил, спасибо за переплет. «Путешествие» все еще не собрался вам послать в надежде, что летом заедете сами.

Поклон Топе и воем вашим. Скоро грачи прилетят. Вот время-то идет как быстро! Клавдия Михайловна и все наши кланяются вам.

Потом получил еще письмо.

«Дорогой Иван Петрович!

Любящий тебя Вяч. Шишков.

Поздравляю тебя с новым годом и все твое семейство, и Зою и Борю. — усердных слушателей моих. Жду не дождусь, когда же вышлю я «Угрюм-реку». Вот там есть, что почитать и что послушать, волосы тоже будут подыматься.

Вся беда в том, что сам не могу получить из магазина заказных 20 экземпляров. В таком же положении, как и ты, многие мои друзья, которым не досталось из 25 экземпляров, авторских.

Книга, как только появляется с фабрики, ее расхватывают, я опять заказываю, злюсь и т. д.

Стихотворение милой Тони очень умное, хорошее, но не по летам печальное. Рано ей размышлять на такие темы. В будущее надо глядеть бодро и не давать оседлать себя всякой хандрой. Впереди ее вся жизнь, а жизнь ее должна хорошо сложиться потому, что она сама славная женщина. Поклон от всех нас.

Детское село 10/I-34 г.».

В 1934 году, в Москве, на первом съезде писателей в перерыве между докладами я встретился с А. Н. Толстым около столов с газетами и журналами.

Я спросил:

— А что же, Алексей Николаевич, не видать Вячеслава Яковлевича?

— Он должен быть непременно сегодня же. Собирались ехать вместе, но его задержали какие-то дела.

Я спросил:

— Алексей Николаевич, а как продвигается «Петр», когда вы его закончите?

— Сейчас занят другой работой — Иваном Грозным, а как закончу его, и за Петра примусь.

Он хотел еще что-то сказать, как вдруг из густой гуляющей толпы, словно поплавок из воды, вынырнул Вячеслав Яковлевич.

— Вот он! — громко сказал Алексей Николаевич.

Поздоровались мы с ним по старинному обычаю. И только Вячеслав Яковлевич стал рассказывать, почему задержался, как раздался звонок и все заторопились в зал на своя места.

В последние дни работы съезда мы как-то вместе вышли с Вячеславом Яковлевичем на улицу. Было темно, холодно и поздно. Остановились около Дома Союзов, поговорили немного о жизни и Ленинграде, и я стал прощаться, чтобы не задерживать его, так как вид у Вячеслава Яковлевича был утомленный. Я простился с ним, и оказалось, что простился навсегда.

И вот идут годы один за другим. Многое уходит из жизни, но светлый образ родного по душе человека никогда не померкнет и не исчезнет из моей памяти и не погаснет его чистая, глубокая любовь к людям.

 

Александр Шмаков

НЕИЗВЕСТНЫЕ АВТОГРАФЫ

В последнее время в книгохранилище Челябинского краеведческого музея удалось обнаружить ряд неизвестных автографов виднейших русских писателей — В. Г. Короленко и Ф. М. Достоевского, драматурга Е. П. Карпова и декабриста М. И. Муравьева-Апостола. Автографы эти представляют для читателя известный интерес, так как восполняют пробелы в биографии их авторов.

Каким образом книги с дарственными надписями попали на Южный Урал, а затем оказались в библиотеке музея, проследить не трудно. Сложнее установить связи писателей с лицами, которым были подарены эти книги.

Вот надпись В. Г. Короленко на книге «Слепой музыкант», вышедшей двенадцатым изданием в типографии московского книгоиздателя Я. Сазанова в 1917 году:

«Василию Васильевичу Шерстобитову на память о встрече в Ессентуках летом 1915. От Вл. Короленко».

В конце 1915 года В. Г. Короленко вернулся из-за границы. Что интересовало писателя в это время на родине? С кем он встречался? Какое отражение это нашло в его творчестве? Именно в связи с этими вопросами нас и заинтересовал В. Шерстобитов, о встрече с которым в Ессентуках В. Короленко вспомнил несколько лет спустя.

На книге имеется пометка, сделанная рукой самого В. Шерстобитова:

«Получена от автора 25 февраля 1918 года. Женская гимназия. Троицк, Оренбург. губ. Вас. Шерстобитов».

В. Шерстобитов являлся в те годы преподавателем Троицкой гимназии. Он, как видно, неоднократно встречался и переписывался с «честнейшим русским писателем… с большим и сильным сердцем», как называл Владимира Галактионовича Короленко Максим Горький.

В архиве В. Г. Короленко, хранящемся сейчас в отделе рукописей Всесоюзной государственной публичной библиотеки СССР имени В. И. Ленина, найдены три письма В. Шерстобитова писателю — от 10 апреля 1916, от 25 марта 1917 и еще одно — тоже 1917 года. Архив полностью еще не обработан, не исключена возможность, что будут обнаружены и другие находки.

Следует сказать, что уральские читатели с особым интересом относились к книге В. Г. Короленко «Слепой музыкант». Это видно хотя бы из того, что в «Троицкой газете» № 88 от 19 июня 1916 года была опубликована большая статья «Слепой музыкант» об этом рассказе Короленко. Статья является переложением сообщения «Петербургских ведомостей» о лекции слепого ученого приват-доцента Московского императорского университета А. Щербины на тему: «Слепой музыкант» Короленко, как попытка зрячих проникнуть в психологию слепых».

Переписку В. Короленко с В. Шерстобитовым следует объяснить и тем, что писатель стремился не порывать с уральцами своих давних связей, продиктованных его исключительным интересом к прошлому Урала. Известно, что В. Короленко долгое время вынашивал тему исторической повести «Набеглый царь» — из времен Пугачева, совершил неоднократные поездки по Уралу. До нас дошли его наброски повести, зарисовки и уральские записные книжки.

Вполне возможно, что связь с В. Шерстобитовым объясняется тем, что последний жил в Троицке, где происходили бои Пугачева. К тому же В. Шерстобитов был преподавателем рисования в гимназии и мог с этой стороны быть полезен Короленко-художнику. В это время, в 1917—1918 годах, писатель снова заинтересовался уральской темой, возможно желая продолжить работу над исторической повестью о Пугачеве.

В библиотеку музея книгу В. Г. Короленко с дарственной надписью В. Шерстобитову принес в конце 1923 года рядовой читатель.

В музейной библиотеке также хранится книга «Народные драмы» — драматурга и режиссера Александринского театра Е. Карпова. Издана она в Москве в 1897 году. На ней надпись:

«Одному из моих дорогих вольных учителей Алексею Антиповичу Потехину в знак глубокого уважения от автора. 19/IX-97 г. СПБ».

Автограф указывает не только на близкое знакомство Е. Карпова (1857—1926) с А. Потехиным, но говорит, что последний был его учителем.

А. Потехин — известный в свое время русский писатель. Полное собрание его сочинений в двенадцати томах последний раз было издано в Петербурге в 1904 году. А. Потехин был близок к А. Ф. Писемскому и А. Н. Островскому. Алексей Антипович Потехин известен в литературе больше всего пьесами из крестьянской и городской жизни. «Городские» пьесы его запретила к постановке царская цензура. Но зато их высоко ценила современная автору критика.

Н. А. Добролюбов, отмечая «замечательное мастерство» автора, писал:

«Потехин представляет нашу комедию, имеющую серьезное значение».

Вот почему Е. Карпов, находившийся под большим влиянием А. Потехина, справедливо считал его своим учителем.

Драмы Е. Карпова «Тяжелая доля», «Рабочая слободка» изображали жизнь крестьян и рабочих с тех же позиций, с каких их освещал в своих произведениях и А. Потехин.

Примечательна еще одна книга, хранящаяся в музейной библиотеке — это «Собрание повестей, рассказов и стихотворений» Н. Куракина, изданных в 1863 году. Книга подарена им О. И. Богдановой в июле 1886 года, о чем говорит дарственная надпись автора.

Большой интерес представляет запись на первой странице этой книги:

«Все заметки, сделанные карандашом на сем издании, помечены собственноручно писателем Федором Достоевским».

Карандашные заметки на этой книге Ф. М. Достоевского состоят из подчеркиваний и отчеркиваний, различных замечаний на полях, выражающих похвалу или порицание автору. Это имеет несомненный историко-литературный интерес, особенно, в дни подготовки к 75-летию со дня смерти писателя.

Пометки эти разнообразны. Они помогают сейчас, при внимательном чтении авторского текста, уяснить, как относился Ф. Достоевский к книге литератора посредственного и ныне совсем забытого.

Особенно много пометок на одной из статей Н. Куракина «Несколько слов об отношении литературы к общественной жизни и пользе гласности». Оцениваются отдельные прозаические и стихотворные произведения автора. Ф. М. Достоевский пишет: «нежно», «славно», «хорошо». Против некоторых подчеркнутых мест книги написано: «мило», «неправда», «подражание Пушкину».

Всего в книге имеется 38 различных замечаний Ф. Достоевского, указывающих, что прочитана она была внимательно, человеком требовательным и взыскательным, естественно, со своих идейных и эстетических позиций.

Можно надеяться, что пометки, сделанные Ф. М. Достоевским на книге Н. Куракина, привлекут к себе внимание специалистов. Это поможет уточнить эстетические вкусы и политические взгляды писателя.

Книга поступила в музей в 1924 году от А. И. Малышева, библиотечного работника Еткульского района.

Ценен и автограф декабриста М. И. Муравьева-Апостола, хранящийся в библиотеке музея. Он пополняет бедную коллекцию автографов декабристов, известную исследователям. Надпись сделана Муравьевым-Апостолом на книге «Новейший опытный и совершенный садовник, цветоводец и огородник», изданной в Москве в 1831 году. Книга в старом кожаном переплете, хорошо сохранилась, а собственноручная подпись на титульном листе указывает, что она из личной библиотеки декабриста. М. Муравьев-Апостол с 1836 года жил на поселении в Ялуторовске, ныне городе Тюменской области. Вероятно, эту книгу, изданную за пять лет до его высылки в Ялуторовск, Муравьев-Апостол выписал или получил от родных, желая заняться огородничеством и садоводством в своем изгнании.

Из библиотеки декабристов книга попала к Н. Балакшину библиофилу-маслозаводчику, жившему в Кургане. На это указывает личный штамп и надпись «Библиотека Н. Я. Балакшина». В краеведческий музей книгу доставили в 1923 году.

Так за короткими автографами встают интересные подробности в биографиях писателей и декабриста.

 

Александр Шмаков

К БИОГРАФИИ Д. Н. МАМИНА-СИБИРЯКА

В двенадцатом томе Собрания сочинений Д. Н. Мамина-Сибиряка, изданном в Свердловске, впервые опубликован очерк Дмитрия Наркисовича «Книжка». Это интересные высказывания автора о своем отношении к книге.

Мы узнаем из очерка о том большом внимании, с которым Д. Н. Мамин-Сибиряк читал старые книги, хранившиеся а библиотеке отца. Автор сообщает, что среди них были и разрозненные выпуски первого сибирского журнала «Иртыш, превращающийся в Ипокрену».

Факт этот известен исследователям творчества Д. Н. Мамина-Сибиряка. Однако до сих пор он не привлекал их внимания, не ставился в связь с другими фактами творческой биографии писателя.

В очерке «Книжка» Дмитрий Наркисович пишет, что старинные книги влекли его в детстве своей таинственностью, казались ему мудрыми и самыми умными среди книг, которые могли понимать лишь образованные люди. Автор не объясняет, как попали эти книги в отцовскую библиотеку.

Нам удалось установить, что «Иртыш, превращающийся в Ипокрену» — один из двух провинциальных журналов, выходивших в России в конце восемнадцатого века и издававшийся в Тобольске, — попал не случайно в библиотеку отца писателя. Журнал являлся как бы семейной реликвией Маминых. Из архивных данных видно, что дед писателя — Матвей Петрович Мамин — учился в Тобольской духовной семинарии и сотрудничал в этом журнале. В декабрьской книжке «Иртыша» за 1791 год напечатана ода «Зима», принадлежащая Матвею Мамину.

Вот это стихотворение:

Стихотворение это свидетельствует об известном литературном вкусе и даровании молодого поэта. Следует отметить, что в журнале «Иртыш» охотно печатались стихи многих учеников семинарии. Это указывает на то, что среда, в которой вращался Матвей Мамин, жила в сфере литературных интересов того времени.

Последнее чрезвычайно важно. Как раз в то время в Тобольске находился А. Н. Радищев, сосланный в Сибирь за издание книги «Путешествие из Петербурга в Москву». Он тесно был связан с литераторами Тобольска, в частности, с редактором журнала «Иртыш, превращающийся в Ипокрену» П. Сумароковым, местным поэтом И. Бахтиным и другими литераторами.

А. Н. Радищева мог встречать или видеть Матвей Мамин — дед писателя-демократа. Позднее он, возможно, рассказывал в своей семье о жизни автора, сосланного за книгу. Известно, что судебное дело А. Н. Радищева вызвало пристальный интерес не только в общественных кругах Санкт-Петербурга, но и в таких городах, как Иркутск, Казань, Пермь, Тобольск.

Думается, биографам Д. Н. Мамина-Сибиряка следует поставить этот интересный факт биографии Дмитрия Наркисовича в непосредственную связь с именем А. Н. Радищева.

В самом деле, в душе А. Н. Радищева глубокую боль и сочувствие вызвали обездоленные и угнетенные крестьяне, приписанные к заводам. Через много лет после А. Н. Радищева жизнь приписных крестьян и уральских рабочих нашла свое яркое отражение в произведениях писателя-демократа Д. Н. Мамина-Сибиряка. Положение и быт тружеников дореформенного и послереформенного Урала — главная тема его творчества.

Таким образом, можно в известной мере связать идеи и творчество двух русских писателей различных исторических эпох. Любовь к угнетенному народу, ненависть к его эксплуататорам роднит великого писателя-революционера с певцом Урала.

Благотворное влияние автора «Путешествия из Петербурга в Москва-особенно заметно на авторе очерков «От Урала до Москвы», в которых с реалистической силой показывается нищета, бесправие и вымирание малых народностей. Читал ли Д. Н. Мамин-Сибиряк книгу А. Н. Радищева, был ли знаком с наследием великого писателя-революционера? Сам Дмитрий Наркисович не говорит об этом. Однако на этот вопрос надо ответить вполне утвердительно.

Как известно, писатель учился в Пермской духовной семинарии. Семинария эта в шестидесятые годы была настроена бунтарски, вплоть до восьмидесятых годов при ней существовала подпольная библиотека. Эта библиотека снабжала семинаристов запрещенными книгами, которые яростно преследовало и уничтожало царское правительство. Среди запрещенных книг имелись отдельные издания А. Герцена, например, «Колокол», в котором публиковались статьи о А. Н. Радищеве. В библиотеке могли быть и списки с радищевского «Путешествия», распространявшиеся на Урале. На один из таких случаев указал еще А. Н. Радищев в своем «Дневнике путешествия из Сибири», записав, что в Кунгуре он видел копию со своей книги в доме городничего.

 

Д. Н. Мамин-Сибиряк

ПОЕЗДКА НА ГОРУ ИРЕМЕЛЬ

[8]

Из летних экскурсий

I

— Так, уж ты тово, Михайло Алексеич, прямо, значит, ко мне в Теребинске-то, — растягивая слова, каким-то вялым голосом повторял длинный мужик. — А я нащет проводника постараюсь… Будто старик-то у нас глухой стал, а места он знает… Постоянно в Урале зверует, значит по Белой: козлов ловит, оленей.

— А если старика твоего нет?

— Да куды ему деваться… Известно, дома торчит. Оглох он будто, а места знает…

— Неужели другого никого не найдете в Теребинске?

— Да как не найтись. Есть еще Микешка, тоже места знает, да только он, Михайло Алексеич, без просыпу пьян. Страсть пирует… А старик доведет на Иремель, он там бывал.

— Вот что, Меньшин, — решил Михаил Алексеевич после некоторого раздумья. — Ты сейчас поезжай домой и все приготовь, а мы выедем после обеда… Успеешь?

— На вот, как не поспеть. Живой рукой оберну. А старик дома. Куды ему, глухому, деться?

Когда эти переговоры кончились, Меньшин какой-то расслабленной походкой вышел из кабинета, постоял в передней и еще постоял на крыльце, где «человек» хлопотал с дорожными вещами. Длиннее лицо Меньшина, с длинным носом и серыми глазками поражало странной смесью известной простоватости и чисто мужицкой хитрости; длинные волосы, слежавшиеся косицами, открывали большой лоб, в котором крепко засело русское себе на уме. Новенькая ситцевая рубаха и «спинджак» из бумажного «трека», а на голове суконный картуз выделяли его из настоящих мужиков, которые ходят в домашней пестрядине — сказывался приисковый человек, умевший и «под барина подражать», и себя не забывать.

Приготовления к экспедиции шли со вчерашнего дня, потому что подняться на Иремель не шутка. Снаряжалась походная фотография, осматривались ружья, собирались ящики с красками, а тут еще нужно было не забыть барометр, морской бинокль, складной стул, магазинную винтовку и целый ряд других необходимых вещей. Главным действующим лицом был Михаил Алексеевич Веселов, главный управляющий Каратабыно-Карабатынскими золотыми промыслами.

Подняться на гору Иремель мы уговорились еще в Екатеринбурге, в теперь происходило осуществление всего плана поездки. Михаил Алексеевич поднимался на эту высшую точку всего Южного Урала уже раза три, а я ехал в первый раз и вперед переживал приятное чувство новизны таких экскурсий. Для меня лично подняться на Иремель было давнишней мечтой, осуществить которую не удавалось лет пятнадцать, и вдруг наступает решительный момент: завтра утром мы должны быть на высоте 5000 футов. В первый раз я услыхал о существовании горы Иремель от одного старичка-золотопромышленника, еще студентом, когда мы вместе плыли на одном из камских пароходов. Старичок так расписал и самую гору, и Южный Урал, что я тогда же дал себе слово непременно попасть в это заколдованное царство. По рассказам получалось нечто сказочное: на горе вечный снег, а под горой девственные леса, через которые нужно продираться с топором в руках. Конечно нелегко будет подняться. Познакомившись с географией Южного Урала, я был немного разочарован: вечный снег растаял, но непроходимые леса оставались. Попутно я собирал сведения об Иремели, а года два тому назад, когда ездил в Златоуст и на кумыс, был от нее всего в ста верстах, но и на этот раз подняться не привелось. Даже издали не могли указать гору, хотя вышину и можно бы увидеть за сто верст, принимая во внимание, что сто верст считалось по дороге, а прямая линия была значительно короче. Наконец я познакомился с г. Веселовым, поднимавшимся на Иремель, и подучил самые точные сведения об этой горе, хотя чужие рассказы и не дают нам полного представления. В путешествиях такого рода всего интереснее лично для меня проверить составленную воображением картину с действительностью, и я нарочно старался нарисовать себе вперед все то, что скоро предстояло увидеть.

Собирая материал об Урале, миновать такую гору, как Иремель, было невозможно. Мы, русские, несем справедливый упрек в незнании своего отечества, и нужно было снять с себя хоть часть такой вины.

Отправляясь нынешним летом на Южный Урал, я имел твердое намерение пополнить существовавший пробел. Проживая в Балбуке, я из разных источников слышал интересные рассказы о последнем поднятии на Иремель, закончившемся катастрофой. Дело было, кажется, в июне, когда Оренбургский губернатор, объезжая свою губернию, вздумал побывать и на Иремели. Конечно, его провели на гору самым удобным и кратчайшим путем, но на горе разразилась гроза, проводник был убит, а остальные участники экспедиции оглушены. Согласитесь, что все это еще сильнее подогрело интерес к таинственному месту: под горой медведи; на горе ярость стихий. Чего же еще требовать туристу? Да и эти 5000 футов являются такими ничтожными по сравнению хоть с Араратом, поднимающимся на 15000 футов, а добрые люди поднимаются же туда, как полковник Ходьзко, проживший на самой вершине Арарата целую неделю.

Итак, едем… У крыльца стоит дорожный тарантас, вещи уложены и тройка сивых лошадей проявляет же знаки нетерпения. В другом экипаже должен был следовать за нами «человек» с запакованной в рогожи бухарской палаткой, провизией и разными другими приспособлениями для путешествия.

— Кажется, все? — говорил Михаил Алексеевич, выходя на крыльцо с ружьем в руках. — Палатка есть, фотография есть… ну, в путь. Вот только как погода…

Мы усаживается, колокольчик дрогнул под дугой. И экипажи весело покатили с широкого двора приискового «городка».

Кстати, нужно сказать несколько слов об этом «городке», который затерялся на восточном склоне Южного Урала, спрятавшись на дне безлесной равнины, обойденной со всех сторон голыми безлесными горами. Издали едва можно разглядеть ряд низеньких бревенчатых построек, точно присевших к земле; ближе вы видите четырехугольный громадный двор огороженный отчасти заплотом, отчасти хозяйственными пристройками, а внутри целый ряд отдельных домиков — квартиры служащих, больница и аптека, школа, людские амбары и помещения для разных мелких приисковых чинов. Центр занимает внутренний квадратный дворик, кругом которого расположились «господский дом», контора, помещение для приезжающих, людская и т. д. Все постройки в один этаж, что общему виду придает такой уютный характер, как строились в доброе старое время, когда и места было много, и лесу, и дешевого труда. Пожалуй, при известной доле фантазии, можно было бы перенестись мыслью куда-нибудь в таинственную область романов Купера и Майн-Рида: прерии, скалистые горы, коттеджи пионеров и даже «дикари» в лице горных башкир.

Окружающая городок горная панорама сама по себе прелестна, если бы не портило ее полное отсутствие леса, за исключением нескольких березовых островков, засевших по развалинам гор, да одинокой рощи из старых берез, зеленой шапкой прикрывающей кладбище у башкирской деревушки Балбук. Присутствие башкирского селения вы узнаете издали по такой заповедной роще, — каждая веточка здесь неприкосновенна, и безжалостные истребители вековых уральских лесов мирно покоятся под зеленым шатром развесистых столетних берез. По этой деревушке и промысла для краткости называются тоже Балбук.

Мимо башкирской селитьбы сочится степная речка Уй, по берегам которой нагромождены целые горы промытых золотоносных песков, пустой породы и галек — все это остатки старательных работ, а нынешние промысла ушли по течению речки на несколько верст ниже, к башкирской деревушке Тунгатаровой.

Главную красоту всей картины составляют горы, рассевшиеся в одиночку и семьями в причудливом беспорядке. К северу волнистой линией уходит фиолетовая гряда Нурали, правее зеленой шапкой поднимаются над озером священная гора Аушкуль, еще правее широкими отвалами — Кумач; на восток, в степь тяжелыми валами двинулось целое стадо гор с Караульной во главе. Но всех красивее скалистый хребет Уй-Таш, который своими изломанными зубчатыми вершинами протянулся на запад, к главному массиву Южного Урала. Причудливые изломы выветривающихся вершин Уй-Таша, приковывают внимание: по преимуществу — это такой прелестный и дикий уголок, который так и просится на картину. К югу смешанной толпой сбегаются те же безлесные вершины, теряясь в туманной дымке горизонта, где едва брезжатся новые горы и целые горные хребты, перепутавшиеся между собою самым причудливым образом. Если бы лес, то настоящая Швейцария, но леса нет, и глаз не может примириться с его отсутствием — голая степь не производит такого впечатления пустыни, на то она и степь. А между тем сравнительно еще недавно все кругом было покрыто вековыми борами, от которых кое-где остались только сожженные пни — башкиры беспощадно истребили все кругом. Результатом этого прежде всего явилось то, что целый ряд прекрасных горных озер превратились в болота, а сохранившиеся из них быстро мелеют и затягиваются трясинами.

По дороге в Балбук, в стороне от деревушки Мулдакаевой, виднеется какое-то башкирское жилье, на берегу такого заросшего озера сохранился даже водяной уровень, покрытый роковой болотной зеленью — картина в своем роде единственная. А еще много этих горных озер, обреченных на высыхание: Ауш-Куль, Ала-Куль, Нургали-Куль (Пегое озеро), Карабалык (Карасье), Карагай-Куль (Сосновое), Нурали-Куль, Ак-Куль (Белое) и т. д. Самые красивые из них Ауш-Куль и Карагай-Куль — последнее залегло у подножия Уй-Таша. На южном берегу Карагай-Куля выходит несколько яшмовых жил, и вы видите, как прозрачная, зеленоватая вода светлого горного озера ласково плещется по кирпично-красному яшмовому песочку, окатывая яшмовые голыши, которые пестреют, как мозаика.

Священная гора Ауш-Куль замечательна тем, что на ее вершине покоится могила какого-то башкирского святого. Все башкирские могилы, представляют собой простой овал из кучи камней и только. Чем знатнее покойник, тем выше и больше такая насыпь, а на Ауш-Куль благочестивые люди поднимаются не иначе, как с камнем в руках, который кладут на насыпь. К Ауш-Куль, чтобы поклониться могиле святого, богомольцы идут издалека и каждый несет с собой камень. Относительно похороненного на Ауш-Куле святого легенда имеет три варианта, как сообщил нам М. А. Веселов, собиравший сведения от местных башкир.

По первому варианту дело происходило так: какой-то среднеазиатский князек задался благочестивой мыслью объехать все места, где процветает религия правоверных и между прочим приехал на Ауш-Куль. Здесь ему так понравилось, что князь зажился несколько лет. Благочестивый человек так понравился, что башкиры ни за что не хотели его отпускать, а когда князь непременно хотел отправиться дальше, башкиры убили его и похоронили на вершине горы. Легенда прибавляет, что с князем путешествовала его любимая жена, которая и осталась около могилы мужа, чтобы быть похороненной вместе.

По другому варианту дело происходило несколько иначе. Около Ауш-Куля жил богатый старик-башкир, у которого была красавица дочь. Конечно, у ней явилось много поклонников, но сердце гордой девушки оставалось холодным к самым лестным предложениям и горячим ухаживаниям. Но нельзя же самой красавице-девушке оставаться только девушкой, и гордая красавица заявила, что отдаст свое сердце и руку тому смельчаку, который зимой на лыжах спустится с вершины Ауш-Куля. Из поклонников вызвался только один, который действительно сбежал на лыжах с кручи в пятьсот футов, но тут же умер от полученных ушибов. Гордая башкирская красавица все-таки вышла за умирающего батыря замуж и кончила свою жизнь неутешной вдовой около его могилы на вершине горы.

По третьему варианту, на вершине Ауш-Куля основался благочестивый отшельник, которого никто не видал. Никто не знал, чем он питается. Только раз один башкир подсмотрел, как святой человек прямо с вершины горы закинул удочку в озеро и вытащил рыбу.

Кому из этих трех принадлежит могила — неизвестно.

Хребет Уй-Таш замечателен тем, что из-под него берет начало историческая казацкая река Яик и другая река Уй — от последней и название Уй — имя реки, таш — камень.

В Нурали берет свое начало бойкая горная речка Мияс, прославившаяся своими золотыми промыслами. Конечно, есть здесь много других горных речек и речушек, которые сбегают с горных покатостей, но самостоятельного течения они не имеют.

К особенностям этой местности нужно прибавить постоянные ветры, которые гонят по небу быстро чередующиеся облака, и очень редкие дожди.

II

Колокольчики перебирают под дугой свою бесконечную дорожную мелодию, привычные лошади легко и ровно катят наш тарантас, а кругом быстро встает и пропадает пестрая картина.

Вот прогремел под колесами легкий деревянный мастик, дальше — приисковый мутный прудок, с такой узкой плотинкой, что пристяжные боязливо жмутся к оглоблям, потом крутой спуск и переправа через Уй, а там — крутой глинистый подъем и впереди зеленая скатерть зеленых лугов.

Несколько времени мы едем вверх по Ую, а потом сворачиваем влево, к селу Кизинкей, которое издали кажется кучкой разбросанных по зеленому полю гнилушек. Уй-Таш поднимается все выше и можно отчетливо рассмотреть расчлененные вершины, изломы дикого камня, крутые выступы скал и легкие очертания общего абриса.

— Э-хх, голуби залетные! — лихо вскрикивает ямщик, подстегивая улепетывающие зады пристяжных. — Делай…

Татарское название Кизинкей нисколько не мешает быть селу настоящим русским — какая широкая улица, какие избы, точно на подбор, и еще издали приветливо белеет и блестит золотым крестом деревенская церковь. Башкиры здесь составляют жалкое меньшинство.

Около Кизинкея когда-то был казенный медный рудник и к нему приписано было несколько деревень, а в том числе эта, так что кизинкеевцы очутились после 19 февраля на полной воле без земельных наделов, как и большинство заводских мастеров. Но благодаря приискам и дешевой башкирской земле, Кизинкей процветает на славу. Впрочем, кизинкеевцы пользуются плохой репутацией, как отчаянные конокрады и ловкие сбытчики краденых лошадей.

— Вор — на воре, — аттестует Михаил Алексеевич, раскланиваясь с встречными. — Золото с промыслов воруют напропалую.

За Кизинкеем года три тому назад была открыта старателями богатейшая золотая жила, которая в течение нескольких недель дала одиннадцать пудов золота. Нужно заметить, что коренное золото встречается на Южном Урале очень редко.

— Мы тут не золото добывали из кварца, а кварц из золота, — объяснял Михаил Алексеевич. — Так лепешками и сидит… В ступках ручных толкли. Жаль только, что жила была гнездовая и скоро истощилась.

Мы только издали могли посмотреть на зароставшие насыпи брошенного прииска. Он остался влево, где-то за горой, за которой пряталась вороньим гнездам заблудящая башкирская деревушка. Скоро начался и самый подъем, который идет к горе Иремель на расстоянии пятидесяти верст.

— Балбук над уровнем моря стоит на тысячу футов, — объясняет Михаил Алексеевич, откладывая на карманном барометре высоту предстоящего нам подъема, — вам остается подняться на 4000 футов, и стрелка падет вот досюда, почти на четыре дюйма.

Первая возвышенность имела характерный вид горного плато, точно широкая ступень, за которой следовала точно такая же вторая.

Уй-Таш позади, а на востоке уже обрисовывались скалистые вершины горного кряжа Ириндык.

Нас со всех сторон обступила эта горная Башкирия, и попрежнему было все голо кругом, как ладонь, и только кое-где мелькали чахлые заросли молодого березняка. По сторонам дороги развертывались обработанные поля, точно браная камчатная скатерть. Отдельные шахматы дозревавшей пшеницы, овса и отдыхавшей под паром земли чередовались с землей, вспаханной под озими. Отличные покосы уходили из глаз пестрым ковром.

Страда стояла в полном разгаре, но рабочих видно было немного. Большая часть земли остается невозделанной. У самой дороги пышно росла полынь, в траве красиво пестрели розовые стрелки иван-чая, синие колокольчики и шелковистые султаны ковыля. Попадались неизвестные мне какие-то желтые цветы, розовые головки татарского мыла и еще много других степных цветиков. Трава стояла по пояс.

В пятнадцати верстах мы завидели реку Урал, красиво сбегавшую по отлогой раввине к югу, где горы точно раздвигались, открывая широкую дорогу исторической казацкой реке. В месте нашей переправы река была невелика и ее легко можно было переехать вброд, но высокий деревянный мост показывал уровень весеннего разлива. Пока экипажи осторожно перебирались по этому ветхому сооружению, мы поднялись на невысокий увал, чтобы полюбоваться с него на Ак-Куль и высоты Ириндыка. Озеро разлилось сейчас под горой и глядело из зеленой каймы берегов светлым окном. С нашей высоты был особенно хорош вид на долину Яика. Горная река катилась на юг таким красивым узором, точно она была вышита зеленым шелком прибрежных ив с причудами восточной фантазии. А за ней, на западе уже высились в туманной мгле высокие горы, и голая безлесная степь сменялась лесом.

Это уже была настоящая кондовая Башкирия, обетованный уголок, где сбежались всякие богатства: бортные и ясашные урожаи, хмелевые угодья, бобровые гоны, рыбные ловли и всякие другие угодные места. Когда-то кочевали по этим «злачным стремнинам» гунны, а потом теснилась сюда из степи всевозможная «орда». Да и теперь так много врачующего простора, что глаз напрасно ищет богатых стойбищ, пестрых улусов и табунов степных лошадей — кругом зеленая пустыня, едва тронутая рыжеватыми пятнами жалких башкирских деревушек. Отметим здесь, кстати, характерные обстоятельства, именно, что ни гунны, ни калмыки, ни башкиры не построили здесь ни одного города или вообще какого-нибудь укрепленного места. Единственными видимыми историческими памятниками являются здесь могилы, — недаром еще Геродот назвал Скифию страной могил.

За Яиком мы постепенно начали вступать в полосу редкого леса, сильно попорченного хищническими порубками. Но хоть и плохой лес, а все-таки лучше бесприютных, оголенных стремнин. Начинавшийся подъем чувствовался с новой силой: на расстоянии тридцати верст от Балбука до Теребинска мы поднимались на целую тысячу футов.

— Достанем ли мы проводника в Теребинске, — сомневался Михаил Алексеевич вслух. — А если не достанем, так и без проводника найдем дорогу… Лучше бы с проводником, — заявил он.

— В Байсакаловой найдем, — решительно заметил ямщик, оборачивая к нам свое бородатое лицо. — Тот же Мурача поведет…

— Стар он стал?..

— Ничего, сводит.

— Да еще застанем ли дома?

— А куда ему деться, Мураче-то?

Одной надеждой сделалось больше, хотя и являлось сомнение, что башкирский «вож» Мурача непременно будет сидеть в своей Байсакаловой в ожидании нас. Впрочем, куда ему деться в самом-то деле, этому Мураче?

Теребинск (на карте генерального штаба эта деревня названа почему-то Карабинской) — красивое селение, храбро забравшееся на сравнительно большую высоту. Бревенчатые русские избы крепко засели в косогоре, спускаясь широкой улицей к бойкой горной речонке Теребе. На севере стоит стеной кряж Бахты, а к западу уже поднимаются вершины Южного Урала.

Эта русская деревня своим существованием, кажется, обязана медному руднику, открытому еще в XVIII столетии раскольником-заводчиком Луганиным. К этому медному руднику, отошедшему впоследствии в казну, «приписан» был и Теребинск, как Кизинкей к своей медной руде. Теребинцы, как и кизинкеевцы, числятся мастеровыми и не имеют надела. По типу это рассейские выходцы, еще сохранившие характерный говор средних губерний с певучим растягиваньем слов. Теребинцы, как и кизинкеевцы, славятся, как отчаянные конокрады; и сюда являются выкупать украденный скот с большими предосторожностями.

— Мы все тут пригонные. — объяснял мне один старик: — А откуда пригнали — неизвестно.

Теребинский медный рудник замечателен легкоплавкостью своих руд. Руда залегает в слюдистых сланцах. Работы давно заброшены, а в «казенное время» руду отсюда возили в Миасский завод, т. е. верст за восемьдесят. Мы осмотрели оставленные шахты, но ничего замечательного не нашли. Разработка шла с вершины горы, углубляясь в толще слюдистого сланца. Руда встречалась также на поверхности в виде примазок. По малому содержанию меди работы брошены.

Меньшин встретил нас у растворенных ворот своей избы. По обстановке двора, выстланного сплошь деревянными плахами, хозяйственным пристройкам и крепко поставленной избе можно было сразу заключить о зажиточности хозяина. Изба делилась холодными сенями на две половины — жилую, с громадной русской печью и, если можно так выразиться, избу-гостиную, где хозяева жили иногда летам, спасаясь от клопов и тараканов жилой избы. Внутреннее убранство ничем особенным не отличалось, кроме стульев да налепленных по стенам лубочных картин. Стоявшая в уголке печка-голландка говорила о знакомстве хозяина с удобствами городского житья. Меня удивила деревянная новенькая самопрялка в углу — настоящая самопрялка, с какой театральная Маргарита поет про жившего в Туле короля.

— Это из Златоуста, от немцев, — объяснил Меньшин.

— И много таких самопрялок по деревням?

— А есть… которые ездят в город, ну и покупают бабам, любопытнее на самопрялке-то…

В Златоусте тогда процветала целая немецкая колония, составившаяся из золингенских мастеров. Эти немцы насадили в Златоусте производство стальных изделий, но сами не ужились — колония быстро распадается, потому что производительность казенного оружейного завода сильно упала. Всегда указывают на русских, которые не умеют жить и пользоваться своими богатствами, но этот пример распадения немецкой колонии может служить красноречивой иллюстрацией, что и выписанный из-за границы немец, обставленный всякими привилегиями, не выдержал наших российских казенных порядков.

В Теребинске мы «опнулись малым делом» — нужно было дать передохнуть лошадям.

— А ведь, старика-то нет, — своим убитым голосом докладывал Меньшин. — Все был дома, старый чорт, а тут, как на грех, и унеси его в Урал… Лесовать ушел в вершину Белой.

— Как же мы без проводника будем?

— А в Аксакаловой башкира добудем, Михал Алексеич… А то я сам поведу. Ей богу, поведу…

— Да, ведь, ты не бывал на Иремеле?

— Не бывал… Подвел меня старик-то, Михал Алексеич: все дома был, а тут, как на грех. Захвалился только напрасно.

Чтобы поправить свою ошибку и выслужиться, Меньшин заложил в коробок рыжую лошадь и присоединился к экспедиции, так что дальше мы поехали уж на трех экипажах.

— Может, хоть огоньку разложу… — бормотал сконфуженный Меньшин.

Дальнейший маршрут представлялся в таком виде: к вечеру доедем до Байсакаловой, добудем проводника, заночуем, а утром на Иремель. Оставалось сделать верст двадцать пять.

Дорога сначала шла по берегу Теребы, мимо покосов и пашен, а потом круто начала забирать в гору. Это был перевал к реке Белой. Торная дорога сменилась узким проселком, а в низких местах экипаж прыгал по деревянным сланям, точно ехали по клавишам разбитого фортепьяно.

Погода стояла отличная. Но Иремели все еще не было видно: ее заслонял высокий гребень Аваляка, поднимавшийся темносиней стеной. Вид с высоты перевала получился очень красивый. Горы кругом были точно выстланы лесом, хотя это еще не был настоящий лес — на каждом шагу попадались свежие поруби, не успевшие почернеть пни и вообще все следы отчаянного лесного хищничества. Отсюда башкиры везут лес на все южноуральские золотые промысла и, главным образом, в степь.

На закате мы увидели и Белую.

— Эвон она по низинам перебирается, — указал ямщик кнутом далеко под гору. — Как переедем ее, тут и Байсакалова будет.

Река Белая, по-старинному Белая Воложка (уменьшительное от слова Волга), — настоящая артерия приуральского башкирского царства. По «Книге Большему Чертежу» известно было еще в XVI столетии, что Белая Воложка выпала «от Уральтовой горы». Уралом в древности назывался по преимуществу Южный Урал, а Средний и Северный Урал назвали просто Камнем. Новгородцы именовали их Каменным, или Югорским поясом.

Мы переехали эту историческую реку в верховьях, где она имеет в ширину всего несколько аршин и глубины не больше поларшина. Такой же мост, как через Яик, вывел нас на другую сторону заливных лугов.

— Вон Иремель-то лоб высунул из-за Аваляка, — объяснял Меньшин, обгоняя нас. — Куды поедем, Михал Алексеич: в Аксакалову, али здесь стан раскинем?

— Конечно, здесь… Место получше надо выбрать.

В полугоре, недалеко от дороги, найдено было и подходящее место для палатки. Березовая роща служила отличным прикрытием. Впереди расстилались сплошным ковром покосы, а за ними вставал во всей красоте Аваляк с своими каменистыми вершинами. Вид был хоть куда. Из-за правой вершины Аваляка фиолетовой полоской выставлялась Иремель — до нее было еще далеко.

— Ох, не было бы дождя, — плаксиво заговорил Меньшин, просматривая из-под руки желтевшие горы. — Вон какая оказия лезет из-за камней.

Солнце село. Отовсюду потянулись пустые тени, и ночной холодок уже чувствовался в воздухе. А из-за Аваляка грузно поднималась темная туча, точно пухла и ширилась самая гора.

III

Пока разбивали палатку, совсем стемнело. Красивее и удобнее такой бухарской палатки трудно себе представить: она легка, складывается, как зонтик, отлично защищает от солнца, от дождя и от холода. Устройство ее такое: шатер на четыре стороны, с островерхой крышей и несколько расширенным основанием. Снаружи она покрыта грубой бумажной материей нежнозеленого цвета, а внутри расшита сплошь самыми фантастическими узорами. Смотря по надобности, можно оставить один вход в палатку или прибавить к нему и выход.

На одной башкирской помочи я видел, как из одной такой палатки было устроено самое парадное место для разной башкирской старшины: все четыре стенки были развернуты в полукруг, а шатровый верх на своих столбиках составлял что-то вроде балдахина.

— Меньшин, а где проводник?

— Завтра, Михал Алексеич… Ты еще спать будешь, а я уже Мурачу приведу. Вот те Христос…

— Смотри, а если опять обманешь — застрелю…

— Уж чево ты и скажешь, Михал Алексеич… Теперь-то ехать темно в Байсакалову, как раз собаки обдерут, а я утром, на брезгу. За ухо Мурачу приведу… Куды ему немаканому деться?

Поднявшаяся из-за Аваляка туча так же быстро исчезла, как и появилась. Засверкали звезды, и снова выступила горная панорама, но теперь уже при самом фантастическом освещении. Горы казались выше, лес разлегся по ним тяжелым узором, а внизу, где скрывалась в густой заросли горная речка, белыми волнами заходил ночной туман. Июльская горная ночь стояла во всей красоте.

Перед палаткой весело горит костер, а кругом него наша свита образовала довольно живописную группу, рассевшись перед огнем на корточках: два ямщика в кумачных рубахах, Меньшин и «человек». Ямщики такие степенные, видные мужики и с мужицкой хитростью вышучивают Меньшина, старающегося угодить господам.

— Смотри, Меньшин, лошадь у тебя нехристи упрут, — говорил задний ямщик, не бравший от роду капли вина в рот. — После господ напьешься ты чаю и разомлеешь, а под сонного-то нехристи и подойдут… Сделают из твоей лошади махан: у тебя свое лакомство, у них свое.

— Я люблю грешным делом чайку напиться. От водки тоже отставал, да только на свадьбах не могу карахтеру сдержать: как свадьба, так и прорвет. А что касаемо нехристей, так я за ногу привяжу повод…

— Все равно украдут и с ногой вместе.

— А на чем я завтра на Иремель поеду?

— Пришибет тебя грозой, Меньшин, как ренбургского губернатора.

— И то до смерти боюсь… Кабы не Михал Алексеич, так вызолоти меня всего и то не пошел бы. Страшлив я больно: сердце так и дрожит.

В палатке царствует фантастический полусвет. Слишком много пространства для одной стеариновой свечи. Мы лежим на разостланных коврах. Стаканы с чаем стынут в разговорах о том и о сем, а летняя ночь и вся обстановка нагоняют мечтательное настроение. Так лежал бы без конца, отдаваясь созерцательной лени. В голове роятся такие же фантастические образы, как вот на стенках палатки — мысль не хочет сосредоточиться на чем-нибудь одном и отдается течению.

Мы незаметно проболтали заполночь. Как человек бывалый, Михаил Алексеевич являлся незаменимым собеседником: он долго служил на сибирских золотых промыслах, объехал Амур, побывал в Китае и заграницей. Одним словом, тем для разговоров не приходилось искать.

Рано утром меня разбудило происходившее вне палатки движение и сдержанный говор. В палатке было так тепло и не хотелось выходить, но, ведь сегодня мы поднимаемся на Иремель. Одевшись на скорую руку, я вышел «на улицу». Утро стояло великолепное, какого только, можно было пожелать, и все кругом было залито ликующим солнечным светом. Двое ямщиков и «человек» молча указали на дорогу в Байсакалову, по которой в нашу сторону быстро подвигалась целая процессия: в коробке́, заложенном парой, ехал сам Мурача, а за ним двое верховых башкир и в арьергарде Меньшин верхом на своем рыжем мерине.

— Селям, маликам!..

— Маликам селям…

Изморенные башкирские лошади едва подкатили коробок. Приземистый и толстый Мурача едва из него вылез и молча с приличной важностью поздоровался со всеми за руку. Это был совсем седой старик, плотный и здоровый, с рябым широким лицом, приплюснутым носом и маленькими серыми глазками, глядевшими куда-то в сторону, как у пойманного зверька. По синему суконному кафтану, надетому поверх бешмета, можно было заключить, что старик один из богачей в Байсакаловой. Полный титул его такой: Мурача Туля́ков, сын Тамбаев.

— Поведешь, Мурача, на Иремель?

— Зачем водить, сама пойдет мало-мало.

Другой башкир, приехавший верхом, собственно, и являлся проводником. По наружности он сильно смахивал на ветхозаветного дьячка: худенький, с острым лицом и бородкой клинышком; не доставало только косицы, а то и костюм дьячковский: длинный бешмет, ни дать ни взять подрясник. Мне понравились светлокарие, живые и насмешливые глаза этого второго номера, особенно когда он улыбался, показывая два ряда ослепительно белых зубов, которым позавидовала бы даже собака. Держался он в стороне, уступая первое место и первое слово Мураче. Звали его Гарий Мухамед. Третий башкир был просто «малайка», то есть мальчик, лет двенадцати, еще не утративший застенчивости детского возраста и в критических случаях прятавшийся за широкой спиной Мурачи. Скуластое детское личико глядело на нас такими любопытными глазками! В костюме малайки самым замечательным была бобровая шапка с бархатным верхом, расшитым позументами, — такие шапки носят женщины, и, очевидно, мать нарядила его в свою. Естественным продолжением малайки являлась двухлетняя кобылка «сивожелезой» масти, на которой он гарцевал без седла с шиком настоящего джигита.

— Кумыс барма?

— Бар…

— Эррар.

Все старались сказать что-нибудь по-башкирски, пока не истощился весь запас знакомых слов. Наш «человек» говорил по-башкирски в совершенстве, как многие другие, жившие в «орде», т. е. в степи.

— Сколько верст до Иремели? — спрашивал я Мурачу.

— Двадцать пять будет мало-мало.

Напившись чаю, мы тронулись в путь. Нужно было торопиться, чтобы не изменилась погода. Мы с Михаилом Алексеевичем в коробке, а Мурача правил своими одрами. Двое башкир и Меньшин составляли конвой. У Гария за спиной болталась тульская винтовка, а Меньшин в форме ранца вез походную фотографию.

Нам предстояла нелегкая задача перевалить через Аваляк, не далеко от вершины; а высота этого кряжа достигает почтенной высоты в 1280 метров над уровнем моря. Вперед делалось страшно за несчастных лошаденок Мурачи.

Кстати, несколько слов о сравнительной высоте разных гор. Самые высокие вершины встречаются на Северном Урале, как Денежкин-Камень, а Средний Урал не имеет ни одной высокой горы. После Северного по высоте следующее место занимает Южный Урал. Есть две высоких горы около Златоуста — Юрма (в переводе: «Не ходи») 1029 метров и Таганай («Подставка луны») 1200 метров, а затем Уй-Таш имеет 859 метров, Аваляк — 1280 метров и Иремель — 1598 метров. Собственно Иремелей две горы — Малый Иремель и Большой.

Перевал через Аваляк являлся героическим подвигом как для лошадей, так и для седоков. Переехав луговину и маленькую горную реченку, мы начали взбираться на крутизну.

Горная дорога находилась в самом первобытном состоянии: ямы, колдобины, пенья, коренья, камни. Наша пара делала остановки через пять минут. Можно было только удивляться выносливости этих башкирских животов, карабкавшихся на крутизну. Даже Меньшин и тот, покачав головой, заметил:

— Вот так дорожка: пьяный чорт ездил… А башкиры бревна возят по ней. Трудовая же эта башкирская лесинка… Из-под самой Иремели волокет он бревно аршин девяти да в Балбуке за него и получит пятиалтынный. Не рад и деньгам будешь.

Казавшийся издали густой лес вблизи оказался сильно разреженным, а местами уже светились громадные «прогалызины», где все вырублено было начисто. Если лес еще сохранялся наверху, то благодаря только тому, что деревья здесь не достигали полного роста — начинали попадаться целые островки из таких искривленных елей и лиственниц, точно какая инвалидная команда. Барометр быстро падал, но и без него чувствовалась значительная высота. Все чаще и чаще стали попадаться деревья со сломанными вершинами, а в одном месте целый лес стоял без верхушек, точно их скосила какая-то могучая невидимая рука. Сидеть в коробке было хуже, чем идти пешком, но мы берегли ноги для предстоящего подъема на самый «кабан», как называются здесь вершины гор.

Мурача сосредоточенно молчал и похлестывал хитрившую пристяжную. Начавшаяся лесная глушь давала себя чувствовать. Из пяти лошадей нашего поезда две были хватаны медведем, а третья — волками. У мерина, на котором ехал Меньшин, на задней ноге в толстом месте не доставало большого куска: поусердствовавшая медвежья лапа выхватила его целиком; а мерин спасся.

— Жеребеночка одного у меня волки достигли этак-то в лесу, — рассказывал Меньшин, стараясь ехать с коробком в ногу. — Ну, мать-то, кобыла, и убежала, а мерин его заступил… Так и отбил от стаи. Морду ему всю изодрали, а взять не могли.

Меньшин вообще старался поддержать разговор и заезжал то справа, то слева. Когда исчерпались все темы, он проговорил:

— Вот што, Михал Алексеич, я тебе скажу: каки у тебя духи приятные… Так и наносит. Поедем домой, так ты дай мне этих духов помараться. Скажу хозяйке, что на Иремеле ключ такой с духом бежит.

— Апайка твой лизать будет… — глубокомысленно заметил Мурача.

— Мурача, расскажи-ка, как оренбургский губернатор поднимался на Иремель?

— Чего рассказывать: губирнатор на гора лезал, а груза́ его пугал. Проводник кунчал, губирнатором шапка палил… один халуй сапог рвал, остальной халуй глушил…

По объяснению башкир неудача, настигшая оренбургского губернатора, произошла оттого, что он поднялся не с той стороны: гора не пускает на себя именно с этой стороны. Загадкой такого объяснения служит то, что Иремель, как и Ауш-Куль, гора святая и на ней где-то похоронены башкирские святые.

После двухчасового подъема с высоты перевала мы, наконец, увидели Большой Иремель. Издали гора имела очень внушительный вид. Она сверху донизу состояла из одной сплошной россыпи — целая верста насыпанных в беспорядке камней. Такую голую каменную гору я видел на Урале еще в первый раз. Ее портила только плоская и длинная вершина, не увенчанная, как обыкновенно, крутыми скалами. Малый Иремель мне показался красивее, благодаря зеленоватому тону камней. Эта гора значительно меньше, и местами голые россыпи так красиво убраны бордюрами из елей и пихт, забравшихся на такую кручу.

Нам оставалась переехать широкую котловину, которая отделяла Аваляк от Иремелей, и потом уже начать подъем. Я искал глазами девственных лесов, но их не оказалось. Свежие пни, валявшийся везде вершинник и прогалызины свидетельствовали о горячей башкирской работе.

В двух местах около дороги стояли даже деревянные козла, на каких распиливают бревна: доски было удобнее везти, чем бревно. Собственно, хорошего строевого леса здесь больше не оставалось, а рубили, что попало. Недавняя лесная пустыня быстро исчезала под топором, и, вероятно, недалеко то печальное время когда Бахты, Аваляк, Иремель и все окрестные горы будут раздеты до последнего сучка, как Уй-Таш. На меня лично эта картина безжалостного истребления вековых лесов всегда действует самым удручающим образом: один человек оставляет за собой пустыню…

— А чем им, башкирам, питаться-то? — защищал Меньшин. — Только я ремесла всего, што лес рубить…

— А что они будут делать, когда лес вырубят?

— Будут ждать, покеда новый подрастет.

IV

Спустившись к подножью Малого Иремеля, мы сделали привал, потому что ехать дальше на колесах было невозможно.

— Телега кунчал… — коротко объяснил Мурача, останавливая своих россинантов на одной из прогалызин.

Пока распрягали лошадей и седлали их же, Михаил Алексеевич успел снять фотографии с Малого Иремеля и с Большого. Особенно оригинальны были деревья, искривленные и покрытые зеленоватым мохом березы, точно золотушные ели и пихты, и много высохших, совсем голых деревьев, стоявших среди остальной зелени деревянными скелетами. Густая трава была хороша, но под ней нога чувствовала уже мягкую моховую подстилку, и под каблуком чмокала болотная, не просыхавшая никогда вода.

Мурача остался около экипажа, а мы двинулись вперед под предводительством Гария. Старик выпросил себе винтовку на всякий случай, потому что место было настоящее медвежье и оставаться одному без всякой обороны жутко. Извилистая тропинка повела нас в лес, и горы скрылись. Это обыкновенный эффект всех горных панорам: гора тут и есть, рукой подать, а пошел к ней, глядишь, верст пять-шесть и наберется. Так же было и здесь.

Мы ехали лесом версты три, прежде чем снова увидали Иремель. Теперь гора выступала во всей красе, поднимаясь широким откосом, сплошь усыпанным камнями. При ярком солнечном освещении трудно было рассмотреть далекую вершину, на которую нам предстояло подняться с противоположной стороны.

— Страшенная вышина… — угнетенно повторял Меньшин, видимо начинавший тревожиться за предстоявший подвиг. — Ежели да оттедова… Тоже вот и губернатора ловко понужнуло с нее: не любит она, ежели не с той стороны.

Наш поезд вытянулся гуськом. Впереди ехал Гарий, а назади Меньшин. Малайка гарцевал на своей кобылке по сторонам. В некоторых местах трава была настолько высока, что из нее выставлялась одна малайкина голова.

— Погляжу я на тебя, Михал Алексеич, ловко ты верхом ездишь, — льстиво говорил Меньшин, обгоняя нас где-нибудь на полянке. — Так копылом и сидишь в седле, как ястреб. А в третьем годе, помнишь, как в горы-то с Иван Григорьичем, с Жуковским ездили? Поглядел я тогда на Ивана-то Григорьича, как в седло садился, так даже пожалел про себя…

— Чем он тебя разжалобил так?

— Да как же, Михал Алексеич: никакой в ем связи нет, в Иване-то Григорьиче. Того гляди, рассыплется. А ты пред ним: копыл — копылом.

Когда Меньшин очень уж завирался, Гарий останавливал его: «Бульна врешь, знако́м».

…Конечно, это было обидно, и Меньшин старался рассказать что-нибудь смешное про башкир.

— Еду я как-то вот эк же по лесу, — тянет он своим жалобным голоском: — Вижу, лежит кобыла палая… А жирная была кобыла. Ну, я еду дальше-то, а два башкыретина мне навстречу. «Махан, — говорю, — ваш лежит, ступайте скорее»… Воротился сам и довел их до места… Вот один башкыретин припал ухом к кобыле и кричит: «Середка кобыла живая… Наружу кунчал — середка жива!» А другой уж ножом ее по горлу пилит… Видь сожрали дохлую кобылу, окаянные!.. Тьфу…

— Зачем врешь, шайтан? — ругается Гарий. — Совесть нет… — язык бултал, гулова не знал…

В отместку Гарий рассказывал своим ломаным языком разные случаи про теребинских конокрадов, которые ссылаются на них, башкир, и у них же лошадей воруют. Башкиры по природе конокрады, но кизинкеевцы и теребинцы перещеголяли их да еще сделают так: лошадей украдут, а слух пустят на башкир.

Меньшин покатывался со смеху, восхищенный теребинской ловкостью.

Мы медленно поднимались на широкую седловину, соединявшую оба Иремеля. Лес быстро редел и делался все ниже и ниже. Под лошадиными копытами жулькала болотная вода. Почва состояла из голого камня, кое-как прикрытого тонкой болотиной. Солнце светило во все глаза, но оно на этой высоте уже не имело силы, и жар не чувствовался.

На самой седловине разлеглось уже настоящее болото. Наша тропинка давно «избежала», и Гарий вел «в цело». Лошади проваливались и тяжело колотили ногами о прикрытые мхом камни. Мы таким образом ехали битый час, огибая «кабан». Наконец, вдали показалась крайняя точка, до которой можно было ехать верхом: болото кончалось, и «кабан» в этом месте имел сравнительно небольшую высоту. Кругом болота высились громадные каменные кручи, а по другую сторону перевала синей пропастью чернел спуск к невидимой горной деревушке Тюлюк.

Таким образом, Иремель распадался на несколько вершин, связанных между собой широкими, болотистыми седловинами. Последнее болото, подходившее к главному «кабану» широким полем, имело характерный вид: это была мертвая грань, за которую не смело перешагнуть ни одно деревцо. Нужно видеть эти последние ели и пихты, которые уже ползли по земле.

О, здесь происходила отчаянная борьба между камнем, снегом, холодом, водой, вьюгами и деревом. Эта горная ель даже не походила на обыкновенное дерево. Она вырастала из земли целой зеленой шапкой и точно цеплялась ножками — нижними ветвями — за землю-мачеху. Такие зеленые шапки делались все ниже и ниже, пока не превращались в жалкое ползучее растение, прятавшееся в траве своими зелеными лапками. В среде живых деревьев попадалось много мертвецов придававших ландшафту особенно характерный вид: засохшее дерево не могло даже упасть, поддерживаемое упиравшимися в землю нижними ветвями. Это были настоящие скелеты, и они окончательно мертвили картину.

— Ну, теперь шабаш! — проговорил Меньшин, спешиваясь. — Теперь на «кабан» попрем… О, господи, батюшка, только бы молоньей не пришибло и с фотографией вместе.

«Кабан» каменной россыпью поднимался сажен на пятьдесят. Нужно было взбираться на кручу, перелезая с одного камня на другой. Большим удобством являлось то, что все камни обросли лишайниками и кое-где попадались неправильной формы травяные прогалызины. Ни особенной трудности, ни опасности не предвиделось. Солнце продолжало ярко светить, и по синему высокому небу быстро неслись белоснежные облака. Правда, в горах грозовые тучи набегают с поразительной быстротой, но пока все было благополучно: с той стороны, откуда дул ветер, не поднималось ни одного подозрительного «оболока».

— Айда, Меньшин!.. — говорил Гарий, расседлывая лошадей. — Перед лизай, шайтан…

Малайка хитро улыбался, поглядывая узкими темными глазками на Меньшина и на нас. Мы запаслись па всякий случай непромокаемыми пальто, потому, что дождь на такой высоте хуже снега. Ветер так и гудел в камнях, точно глубокой осенью. Я посмотрел на часы: было ровно 12.

Подъем на «кабан» оказался самой легкой частью всего путешествия. Правда, мы подвигались вперед не особенно быстро и делали частые остановки, чтобы перевести дух и оглянуться назад, на раздвигавшуюся все шире горную панораму.

Благодаря разряженности горного воздуха и непривычке карабкаться по камням, приливала кровь к голове и сердце усиленно билось в груди. Продувавший насквозь ветер умерял полдневный июльский жар. Камни, из которых состояла россыпь, были всевозможной формы, начиная от плитняка и кончая угловатыми валунами. Ровно через полчаса мы были на вершине «кабана» — это происходило 24 июля, часы показывали 12 часов 30 минут. Барометр упал на свои 5000 футов, что и требовалось доказать.

Вершина горы представляла собой громадную плоскость, поросшую жесткой болотной травой. Кое-где пестрели убогие цветки, и я на память сорвал несколько синих колокольчиков. На стороне, обращенной к Аваляку, возвышались две кучки разрушившихся скал. Они были настолько невелики, что снизу трудно их рассмотреть. Разрушительная сильная вода делала здесь свое дело с роковой последовательностью. Выдвинутые на поверхность скалы быстро разрушались, точно развалившийся фундамент какого-то громадного здания.

— Эвон где губернатор-то стоял, — обрадовался Меньшин, поднимая с земли донышко сломанного стакана. — Ишь как молонья-то нагадала прямо а стакан.

Мы действительно нашли место стоянки, обозначенное битой посудой, рваной бумагой и тем сором, какой оставляют после себя туристы. Разглядывая черепки битой посуды, Меньшин все охал, и мы никак не могли разуверить его, что разбить посуду могла и не «молонья».

— Ловко ударила! — удивлялся он. — Палатка здесь у них стояла, а молонья прямо по палатке шварк — одне черепки и остались.

Откуда-то выскочил маленький зайчонок и мягко проковылял в сторону. Знак был нехороший, и Меньшин как-то охнул:

— Ох, ружья не захватил, Михал Алексеич… Эк его куда занесло: подумаешь. Зачем бы здесь зайцу быть?..

Вид, открывавшийся с вершины, мне лично не показался красивым. Панорама слишком была загромождена перекрещивавшимися хребтами, и в этом хаосе трудно было разобраться. Куда ни глянешь, везде высятся тяжелыми валами и отдельными сопками горы, заслонявшие одна другую. Лучший вид был на Тюлюк, где крутыми стенами сошлись страшные кручи.

Другой вид открывался на юг, на Тирлянский завод, около которого шапкой поднималась громадная сопка.

Третий вид через Аваляк уходил в степь — это, пожалуй, был самый красивый вид, благодаря лесистому Урал-Тау, двум-трем озерам и далекой степной перспективе. Даль едва брезжилась в тяжелой дымке горизонта. Общий характер открывавшейся, во все стороны горной панорамы не отличался чистотой тонов. Благодаря стоявшей давно хорошей погоде, горы и даль обволакивались радужными переливами горного марева. При другом освещении получились бы и другие краски. Много портило картину и то, что из селений отчетливо виден был один Теребинск.

— Ну-ко, поглядеть, чего хозяйка делает… — проговорил Меньшин, выпросив «посмотреть в трубочку», то-есть в бинокль.

Он долго не мог приладиться к хитрой немецкой выдумке, но зато ахал все время, когда увидел свою деревню: «Так и поднесена, точно вот с версту не будет».

С южной вершины я взял на память облепленный зелеными и серыми лишаями камушек — это оказался кварц, как и скалы. Другие камни настолько плотно обросли мохом и лишайником, что по внешнему виду трудно было определить их звание — порфиры, граниты или же другое. Насмотревшись и отдохнув, Михаил Алексеевич снял вид в сторону Тирлянского завода, но, к сожалению, он впоследствии оказался неудавшимся. А ветер так и рвал, как на берегу расходившегося озера. Непромокаемые пальто пригодились для защиты от сквозного ветра.

Пора назад, пока в самом деле какая-нибудь шальная туча не набежала.

На обратном пути с Меньшиным приключилась небольшая неприятность. Я шел позади всех, когда глухо хлопнул выстрел и послышался какой-то заячий крик Меньшина. Выстрелил из револьвера Михаил Алексеевич, а Меньшин до того перепугался, что с криком присел к земле.

— Да ведь я думал, ты мне, Михал Алексеич, опять на зайца рукой-то показываешь… — жаловался он, поправляя котомку с фотографией. — Иду и не берегусь, а ты как пальнешь! Ох, точно вот што оборвалось в нутре. Сердце так и дрозжит…

— Ничего, подрожит и перестанет…

— Пужлив я очень.

Особенного действия разреженной атмосферы мы не испытывали, но громадная высота чувствовалась в глухом тоне выстрела — недоставало соответствующей заряду упругости воздуха.

Когда мы вернулись к спуску из-за камней выглядывали головы Гария, малайки и еще неизвестного третьего башкира, который смотрел на нас с любопытством настоящего степняка и улыбался.

— Ты откуда взялся? — спрашивал я.

— Из Байсакалова гулял… — бойко ответил любопытный незнакомец, притащившийся сюда с специальной целью посмотреть на нас. — Бульна высока лизал… Иремель глядел…

С высоты «кабана» ходившие внизу лошади казались не больше овец. Спускаться по камням, пожалуй, было труднее, но все обошлось благополучно — никто даже не упал. Один Меньшин все охал и жаловался, что у него дрожит сердце. У Гария был захвачен с собой небольшой турсук (кожаная фляга) с кумысом, и мы с особенным удовольствием напились целебного питья. Ничто так не утоляет жажды и не подкрепляет, как кумыс.

— Мне бы коньячку, Михал Алексеич… — припрашивал Меньшин, почесывая в затылке. — Уж больно ты меня напугал: думал и жив не останусь. Не везти же его домой, коньяк-то…

Выпив походную чарку, Меньшин заявил, что теперь как будто лучше, и сердце перестало дрожать. Остроумный Гарий долго потешался над Меньшиным, а малайка хихикал, закрывая лицо рукавом бешмета.

— Ошибка давал, Михаль Лесеись… — повторял Гарий. — Меньшин башкам стрелял… ай-яй-яй, куроша!.. Губернатор Иремель пугал, Меньшин шайтан пугал… бульна куроша.

Мне вообще нравится, как держат себя башкиры — в них еще сохранилась своя степная грация и то достоинство, которое присуще независимому человеку. Взять хоть те же отношения к барину у Меньшина или у Мурачи. Но это впечатление отчасти было испорчено тем, что степной джентльмен Мурача, которого мы угощали на стану под Аваляком всем что было, на прощанье все-таки кончил тем, что попросил на заварку чаю.

— Бульна кураша твой чай, — бормотал он, глядя в сторону. Впрочем, попрошайничество — это общая черта степняков, приученных к подачкам богатой старшиной.

Когда мы вернулись с Иремеля к своей палатке, около нее уже толпилось несколько башкир, ожидавших какой-нибудь подачки. Я дал одному кривому старику баранины. Он бережно принял свою порцию в сложенные ладони, отошел несколько шагов от палатки, присел к траве на корточки, и начал есть уж совсем по-степному, припадая лицом к пригоршням.

Издали в своем балахоне он ужасно походил на громадного зайца. Все эти башкиры приходили и приезжали из Байсакаловой. Встретивший нас на самом «кабане» Иремеля башкир держал себя уже своим человеком и принимал деятельное участие в приготовлении жареной баранины, соперничая с Меньшиным. Гарий застенчиво держался в стороне и не лез в глаза.

Из общей массы резче других выделился седой старик, который пришел прямо в палатку и без приглашения поместился на ковре, сложив ноги калачиком.

— Мы дворяне… — объяснил он мне с приличной важностью. — Не слыхал: Ямангулов… В Байсакаловской один дворянин Ямангулов.

Единственный байсакаловский дворянин чинно побеседовал о том и о сем, пока не перешел к делу: он предлагал поставлять в Балбук бревна, как и все другие башкиры.

— У вас рабочие есть? — спросил я.

— Зачем рабочие? — удивился старик. — Сама рублю бревна, сама вожу… все сама мало-мало.

Дворянство Ямангулова было сравнительно недавнее и выросло во времена учреждения так называемых кантонных начальников, оставивших после себя в Башкирии недобрую славу. Были такие кантонные начальники, которые наводили всеобщий ужас.

Мы «взяли» вторую ночь в своей бухарской палатке под Аваляком и утром на другой день вернулись в Балбук.

1888 г., сентябрь, Екатеринбург.

 

Анатолий Козлов

О ПОЕЗДКЕ УРАЛЬСКОГО ГОРНОГО МАСТЕРА ИВАНА БОРОДИНА В ЕГИПЕТ

Впервые в советской печати имя Ивана Бородина, в связи с его поездкой в Египет, упомянул В. Данилевский. В краткой книжной заметке была приведена также выдержка из дневника Бородина. В цитате нехватало нескольких слов, очевидно непрочитанных. Места нахождения источника В. Данилевский не указал.

В течение ряда лет шли безуспешно поиски документов. Затем в Государственном архиве Свердловской области был найден дневник самого Бородина «Командировка в Египет штейгера Ивана Бородина. 12-ое октября 1847 года», на 40 листах (фонд 101, дело № 559).

Постарались установить точнее личность Ивана Бородина. По данным за 1815 год оказалось, что на медном руднике возле Миасского завода работали три Ивана Бородина.

Только в сентябре 1954 года в Ленинградском отделении Центрального государственного исторического архива обнаружили объемистое дело, связанное с поездкой русских специалистов, в том числе и штейгера Бородина в Египет. Теперь удалось точно установить имя и отчество: Иван Трофимович Бородин-Малой.

И. Т. Бородин родился в 1800 году в семье миасского рудокопщика Трофима Антиповича Бородина.

В 1811 году И. Бородин поступил на службу погонщиком на миасских рудниках. В 1815 году он женился на Настасье Матвеевой.

В этих же рудниках работал рудокопщиком и его старший брат.

Потомственный рудокопщик И. Бородин, стал специалистом высокой квалификации. В 1845 году он был командирован в Валахское княжество (область в Румынии) для отыскания золотосодержащих песков. Возложенное на него поручение И. Бородин выполнил успешно и вскоре был награжден серебряной медалью «За усердие» на аннинской ленте, которой в свое время был награжден известный уральский механик Е. А. Черепанов.

Возвратившись на Урал, И. Бородин с мая 1847 года стал работать штейгером золотых промыслов.

1 октября 1847 года И. Бородин и мастеровой Иван Савельевич Фомин были командированы в помощь инженер-полковнику Е. П. Ковалевскому, приглашенному правителем Египта Мухаммедом-Али «для учреждения разработки золотоносных песков».

Выехав 12 октября из Златоуста, они только 30 октября добрались до Одессы. Нелегким был в то время путь в 3000 верст, особенно для обыкновенного трудового человека. В дневнике читаем:

«Всем известно, что езда на почтовых лошадях не всем равна. Чиновники проезжают без затруднений. Их на всех станциях уважают и не притесняют, но как для нас простых какая трудность, не в том, что худая погода, тряска в экипаже. Это больше с терпением переносишь, чем сражения на станциях со смотрителями…».

В Одессу уральцы приехали ночью. Остановка, затянувшаяся почти на целый месяц, позволила путешественникам подробно ознакомиться с городом. Бородин записал, что это

«лучший торговый город, при бухте Черного моря, с военною и купеческою гаванями».

И действительно город, расположенный на возвышенном месте, был очень красив, особенно со стороны моря. Богатство города, — сообщает Бородин, — множество великолепных каменных зданий, лицей, монумент герцогу Ришелье, коммерческое училище, театр и музей древностей Новороссийского края.

«С берега смотришь на гавани и на море, — очаровательная картина: судна то отходят, то приходят, с надутыми распростертыми парусами отражаются в поверхности моря. В гавани народ суетится взад и вперед. Солдаты-гвардионы с красными рукавами разъезжают на лодках по гавани. Прелестно смотреть на все это…».

Отплыли из Одессы 21 ноября на пароходе, когда

«солнце закатилось, начинало смеркаться». «В домах по разным направлениям в окнах сверкали огни, отражаясь в воде моря. По мере удаления от берега яснее показывались отражения…».

Когда пароход вышел в открытое море, начало покачивать.

Пролив Босфор, с селениями и растущей зеленью по берегам, Царьград — бывшая столица греческих царей, с красивыми зданиями и садами, соборами и мечетями, но с кривыми и тесными улицами, город Родос, расположенный на склоне горы, так «что с моря видно все улицы, сады», — все это проходило перед глазами русских путешественников.

17 декабря стала видна башня, стоящая на скале. Это был город-крепость Александрия, стоящий «на взморье»…

После обычного карантина экспедиция отправилась в Каир — столицу Египта. Вначале плыли по каналу, а, примерно, на половине пути, пересели на большой пароход и вошли в воды легендарного Нила.

Город Каир, расположенный также на склоне горы, находился в стороне от пристани. Дома с плоскими верхами, почти без окон, очень тесные и кривые улицы. С горы, на которой стоял дворец-замок вице-короля Мухаммеда-Али, были хорошо видны весь город и река Нил с ее излучинами. Перед городом «возвысили гордые свои верхи» бессмертные памятники веков — пирамиды. Поднявшись на эту гору, путешественники увидели город и окрестности еще лучше. Две огромные конические пирамиды с уступами стояли на левом берегу Нила, а между ними — сфинкс «около 13 сажен вышины». В городе было много фруктовых садов.

«Люди одежду носят разного манера. Жены закрывают даже лицо. У женок подсинены глаза, губы, на руках разные узоры…».

8 января 1848 года русская экспедиция в сопровождении египетского подполковника Юсупа Афенди, переводчика Драгамана, доктора Германовича, куфмейетера Алли Афенди, французского живописца Тремо и польского ботаника Л. С. Ценковского отправились на пароходе из Каира вверх но Нилу…

Доплыв до г. Асуана 13 января, путники вынуждены были расстаться с пароходом, так как дальнейший путь по реке преграждали пороги. Пришлось обойти пороги посуху.

Затем снова поплыли по Нилу, протекавшему через пустыню Нубию, но теперь уже на парусных барках-дахабие. Солнце жгло, когда путники пересекли тропик.

17 января всех вывел из спокойного состояния трагический случай: большой крокодил выскочил из воды и схватил 12-летнего негра, спустившегося на руль.

Встретились вторые, самые крупные на пути, пороги Нила. Дальше пришлось пойти пешком через страшную Нубийскую пустыню. «Ни червяка, ни мухи, ни иссохшей былинки» на пути, но часто попадались «остовы верблюдов и быков». Руководитель экспедиции писал позднее в своей книге: «Ничего не видел я ужаснее в жизни…»

Температура воздуха доходила почти до 43°С. Пресной воды не было. Только в одном месте встретилась горькосоленая вода. Караван, насчитывавший до 80 верблюдов, шел напряженно, по 12—13 часов в день. Это было первое путешествие русских людей во внутренние области Африки.

Всем стало легче, когда вдали показалась голубоватая полоска Нила, а затем домики деревня Абу-Хаммед. Далее пошли вдоль Нила к Берберу — городу садов, а отсюда снова поплыли на барках и через пять дней прибыли в Хартум.

Здесь встретились с миссией «от папы», следовавшей в Абиссинию для «проповеди» и устройства церкви.

Далее поплыли по Голубому Нилу, на волнах которого «в первый раз развевался русский флаг». Вместо голой пустыми перед путниками раскинулся тропический мир растений, встречалось множество животных. 22 февраля они увидели стаю журавлей, «собравшихся в Европу».

Возле местечка Россерос опять появились пороги. Снова переложили имущество на верблюдов и тронулись вдоль правого берега реки. Затем перешли Нил вброд. На одном из привалов к русским пришло четверо негров, вооруженных копьями. Они «принесли в подарок пестрого поросенка».

4 марта экспедиция прибыла в район Фазоглу, где нужно было «остаться для исполнения назначенного дела».

От Голубого Нила по направлению к Тумату — его левому притоку простиралась гряда гор. В этом районе и находились россыпные месторождения золота, которые требовалось исследовать.

Промывку производили негры прямо на речке Тумат (наполнявшейся водой только после дождей), сидя в песке. Золотосодержащий песок они промывали в чашках емкостью до половины пуда. Один промывальщик промывал до 15 пудов песка в день. Одни люди подносили песок к промывке, а другие убирали уже промытый песок. Вместо такой примитивной ручной промывки русские специалисты должны были устроить полумеханизированное производство.

В пяти верстах находилась гора Касан. С нее на следующий день осмотрели местность. На северном склоне этой горы «по ложкам и по небольшой речушке, протекающей вдоль горы», негры с незапамятных времен добывали золото.

Негры, выстроившись в два ряда «на скреську», передавали из рук в руки корзины с песком, последний в шеренге высыпал пустую породу в груду. В кожаные мешки или рогожные кули песок накладывали не лопатами, а руками. Пески к месту промывания доставлялись на верблюдах и изредка на лошадях.

По распоряжению Е. П. Ковалевского Бородин и Фомин оборудовали небольшую золотопромывочную фабрику, устроив «4 станка и один венгерский станок, то есть с плоскими хвостами».

Утром 1 апреля в присутствии губернатора Халита-паши состоялось торжественное «начатие промывки» золотосодержащих песков. Бородин так описал эту церемонию:

«… Войска были все выведены в парад, сделали несколько маршев, поставили ружья в козлы, подослали ковры паше и чиновникам… Негры сели поотдаль, потому что они идолопоклонники, а мы стояли своим кружком и смотрели на церемонию. Помолясь богу, Халит-паша приказал привести трех быков на три стороны станков, закололи и кровью вымазали станки. Потом начали промывать. 4 человека на одном станке едва промывают 400 пудов в день. На 4 станках в первый день промыли песков 1600 пудов, получили золота 15 золотников 30 долей…».

Добиться еще большего увеличения промывки не удалось. Изнеможенные негры работали очень непроизводительно. Бородин так записал в своем дневнике об этом:

«Народ очень слабосильный, и с чего же быть сильному, — плохая пища: дадут несколько горстей дурры цельем, помочат в воде, так и едят. Поэтому не могут проворнее работать».

Успешно оборудовав золотопромывочное производство в долине реки Тумата и обследовав разработки под названием Дулли, экспедиция стала собираться в обратный путь. Русские люди оправились с возложенной на них задачей: добыча золота в Египте была усовершенствована.

Возвращаясь в сопровождении арабского инженера Алли («для сделания на дороге проб»), русские специалисты еще «в одном месте нашли золотосодержащий пласт содержанием до 1/2 золотника в 100 пуд».

Приехав в город Сенаар, все участники экспедиции тяжело заболели и не поправились вплоть до прибытия в Россию. Бородин даже записал в своем дневнике, что «не думал вернуться домой».

5 июля экспедиция была уже в Каире. 10 июля прибыли в Александрию, где тогда жили египетский король и русский консул. Из-за карантина ввиду эпидемии холеры выезд задержался до 27 июля.

«Мухаммед Али-паша всякий день ездил на четверке лошадей в экипаже разгуливаться, не боясь холеры. Ибрагим-паша разгуливал по морю, бегая от холеры…»

Далее последовали города: Родос и Дарданеллы. В Константинополе болезнь Бородина осложнилась, и он, «ежели бы доктор не открыл кровь, верно бы умер».

Утром» 16 сентября все участники экспедиции благополучно достигли родного берега. Они были в Одессе.

Весть об успехе экспедиции получила широкую известность. После переписки русское правительство отметило заслуги выдающихся соотечественников наградами: Е. П. Ковалевского — орденом, И. Т. Бородина — золотой медалью «За усердие» на аннинской ленте, а И. С. Фомина — 40 рублями серебром.

Так закончилось путешествие талантливых уральских рудокопов в таинственную «страну пирамид», которая под управлением албанца Мухаммеда-Али пыталась освободиться от турецкого «влияния», чтобы образовать самостоятельное государство. Русские люди горячо сочувствовали народам Египта и, особенно, угнетенным неграм. Е. П. Ковалевский, например, писал, думая о бесправном положении негров:

«Я защищаю человека, у которого хотят отнять… человеческое достоинство».

 

Александр Бельский

ОРУЖИЕ, КОТОРОЕ НИКОГДА НЕ РЖАВЕЕТ

Советские люди с огромным интересом следят за творческими успехами наших зарубежных друзей — писателей народно-демократических стран и прогрессивных литераторов стран капитализма. Вот почему в повестку дня Второго съезда советских писателей был включен доклад о современной прогрессивной литературе мира, сделанный Н. Тихоновым. В своем докладе Н. Тихонов рассказала том большом вкладе, который внесли передовые зарубежные писатели в дело борьбы за мир, демократию, за интересы простых людей.

С трибуны Второго съезда советских писателей прозвучали голоса лучших представителей зарубежных литератур — Луи Арагона, Жоржи Амаду, Пабло Неруды, Дин Лин, Ли Ги Ена, Джека Линдсея, Анны Зегерс и многих других. Они говорили о мировом значении советской литературы, о том, что советская литература является для них учителем жизни. Бразильский писатель Жоржи Амаду, обращаясь к советским писателям, сказал:

«Ваша литература раскрыла перед бразильскими писателями радость жизни и страстного творчества, суровые испытания трудной, но величественной борьбы, сознательный и целеустремленный труд. В ваших книгах перед нами предстало величие вашей Родины — надежды и будущего человечества».

Среди лауреатов ежегодно присуждаемой Международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами» немало выдающихся зарубежных писателей, страстных и беззаветных защитников мира. Это люди, для которых литературное творчество и активное участие в движении против войны являются двумя сторонами одного и того же дела — дела мира.

Прогрессивный писатель Соединенных Штатов Америки Говард Фаст пишет:

«Литература — неотъемлемая часть действительности. Литература не существует отдельно от жизни, и художник не может существовать отдельно от гражданина».

Творческий и жизненный путь многих прогрессивных писателей современности подтверждает правоту этих слов Фаста. Один из крупнейших литераторов и ученых Китайской Народной Республики Го Мо-жо возглавляет движение сторонников мира в своей стране. Дин Лин и Чжоу Ли-бо не только описали в романах аграрную реформу в Китае, но и сами принимали в ней активное участие. Андрэ Стиль — автор отмеченного Сталинской премией романа «Первый удар» — является главным редактором газеты «Юманите» — центрального органа Коммунистической партии Франции. Хорошо известны его яркие статьи в защиту мира. Замечательный чилийский поэт Пабло Неруда в тяжелый для его родины момент нашел в себе мужество открыто с трибуны сената бросить в лицо президенту республики обвинение в государственной измене. Говард Фаст не только беспощадно обличает американскую реакцию в своих произведениях, он — активный политический и общественный деятель. В 1949 году Фаст был одним из тех, кто своей грудью преградил путь фашистской банде, пытавшейся линчевать Поля Робсона.

В наше время ни один подлинно большой художник не может стоять в стороне от великой битвы за мир. Вот почему среди лауреатов Международной Сталинской премии мы встречаем писателей — китайца Го Мо-жо, поляка Л. Кручковского, немцев А. Зегерс, И. Бехера, американца Г. Фаста и многих других. Ряд зарубежных писателей удостоен за свои произведения Сталинской премии в области литературы — китайцы Дик Лин, Чжоу Ли-бо, венгерец Шандор Надь, француз Андрэ Стиль.

Отражая волю народов к миру, прогрессивные зарубежные писатели стремятся изображать действительность правдиво, исторически конкретно. Наиболее передовые из них активно борются за овладение методом социалистического реализма, используя опыт советской литературы, творчески развивая и обогащая лучшие традиции своих национальных литератур.

В 1954 году Международная Сталинская премия присуждена новой группе выдающихся борцов за мир. Среди них писатели — бирманец Такин Кодо Хмаинг, немец Бертольд Брехт, кубинец Николас Гильен. Выдающийся вклад в движение сторонников мира, в дело защиты национальной независимости своей родной страны — Бирмы — внес Такин Кодо Хмаинг, видный ученый и писатель, автор поэм, романов и пьес о жизни бирманского народа. Творчество Хмаинга — свидетельство того, что народы стран Азии, долгое время страдавшие от колониального ига, ныне становятся на путь новой жизни, это творчество отражает рост национально-освободительной борьбы угнетенных народов.

Немецкий писатель и драматург Бертольд Брехт начал свой творческий путь еще в 20-х годах. Уже тогда он зарекомендовал себя как страстный и непримиримый противник войны. В своей «Балладе о солдате» (1927 г.) Брехт писал, что тех, кто несет в чужую страну войну и смерть, ждет суровая расплата. Его перу принадлежит немало революционных пролетарских песен, положенных на музыку композитором Гансом Эйслером. Эти песни в исполнении известного антифашистского певца Эрнста Буша получили широкое распространение не только в Германии, но и за ее пределами. В 1931 году Бертольд Брехт создал «Марш единого фронта», боевую песню немецкого рабочего класса, утверждавшую идею единства рядов пролетариата в условиях наступающей фашистской реакции.

Этот призывный рефрен песни Брехта звучит сегодня не менее остро, чем в те дни, когда песня впервые увидела свет.

В годы фашистского режима Брехт, находясь в эмиграции, написал немало острых сатирических произведений, разоблачавших гитлеровские порядки в Европе. Поэт утверждал неизбежность скорой гибели фашизма («Страх и ничтожество третьей империи»), он описывал героическую борьбу испанских республиканцев («Винтовки тетушки Каррар»), много писал о Советском Союзе. В послевоенный период Бертольд Брехт — один из активных строителей новой немецкой культуры. Живя в Германской Демократической Республике, Брехт воспевает мирный труд своего народа. В написанной им в 1948 году «Песне стройке» он говорит:

Так в поэзии Брехта, писателя, выступающего с позиций социалистического реализма, возникает образ новой Германии. Это огромная стройка, где на обломках старого возникает светлое здание свободной жизни.

Веря в будущее своего народа, Бертольд Брехт поднимает голос в защиту мира. В стихотворении «Моим землякам» Брехт, обращаясь к немецкому народу, призывает не повторять ошибок прошлого, не позволить вовлечь себя в новую военную авантюру:

Вместе с Анной Зегерс и Иоганнесом Бехером Бертольд Брехт стоит в первых рядах борцов за мир и демократию в Германской Демократической Республике.

На другом конце земного шара, в маленькой Кубе, родился и вырос замечательный поэт современности Николас Гильен. Поэзия Гильена глубоко народна, она питается фольклором, пронизана ритмами народных песен и танцев. Песня — основной жанр, в котором выступает Гильен. Многие из его произведений стали подлинно народными. Поэт-патриот Николас Гильен много пишет о своей родине, долгие годы страдавшей под игом испанских колонизаторов, а теперь оказавшейся в зависимости от империалистов США. В этом отношении особенно замечательно его стихотворение «Моя родина кажется сахарной». С великой болью в сердце говорит Гильен:

И далее:

Но поэт не ограничивается тем, что рассказывает о страданиях и горестях народа. Он зовет его к революционной борьбе. Символичен появляющийся в конце этого же стихотворения образ американского моряка. Американец валяется мертвым в портовой харчевне. Такова судьба одного из тех, кто грозил кулаком труженикам Кубы.

Большое место в поэзии Гильена занимает интернациональная тема. С одинаково теплым чувством пишет он и о героине испанского народа Долорес Ибаррури, и о новом Китае, и о странах народной демократии Европы. С особой любовью говорит поэт о Советском Союзе, отечестве трудящихся всех стран.

Иные интонации, интонации гнева и ненависти появляются в его голосе, когда Гильен пишет об империалистической реакции, о поджигателях войны. «Янки, гоу хоум!» — так называется одно из стихотворений Гильена, в котором он призывает свой народ подняться на активную борьбу с американской оккупацией. Американцы должны убраться домой — это воля кубинского народа.

Гнев против империалистической Америки с большой силой звучит в поэме Гильена «Хесус Менендес», где нарисован обобщенный сатирический образ реакционных сил США. Эта Америка уподоблена зловещему коршуну, кровавому призраку, который поднимает тост за смерть:

Но Гильен твердо знает, что есть и другая Америка — Америка прогрессивных, демократических традиций, Америка трудового народа:

Возникающий в поэме Гильена образ другой Америки придает этому его произведению глубокий жизнеутверждающий смысл. Мир не может не победить, прямее и надежнее нет пути, чем путь мира, — эта мысль звучит во многих стихотворениях и поэмах Гильена.

24 декабря 1954 года, принимая Международную Сталинскую премию, Николас Гильен сказал:

«В нашей Америке сегодня, как и в XVII веке, повсюду свистят бичи. Она стала землей нового рабства, управляемой империализмом… Америка, истекающая кровью в лесах и на шахтах, эта Америка поднимается и идет вперед с грудью, покрытой ранами от пуль и ударов, и всем своим сердцем она рвется к свободе. Эта Америка не пойдет на войну!».

Устами Николаса Гильена говорят все простые люди американского континента. Ныне, когда народы мира еще более сплачивают свои ряды, чтобы преградить дорогу атомному преступлению, книги замечательных писателей — борцов за мир Бертольда Брехта и Николаса Гильена, Говарда Фаста и Анны Зегерс, Андрэ Стиля и Го Мо-жо, как и многих других прогрессивных писателей зарубежных стран, являются тем оружием, которое никогда не ржавеет, оружием, которое берут в руки миллионы трудящихся в разных странах мира.