Марк Гроссман

ЛИРИКА

 

НЕМАЛО СЛОВ РЖАВЕЕТ НА ВЕКУ…

Немало слов ржавеет на веку Из тех, что подыскал ты для оправы. И проверяешь временем строку, Как проверяют кислотою сплавы. И счастлив ты, когда твоя строка, Одна строка, как будто долговечна, Хоть эта радость коротка — Проверка бесконечна.

 

В ТАКУЮ НОЧЬ НЕ СПАТЬ, А БРЕДИТЬ…

В такую ночь не спать, а бредить, Марать листы, курить подряд, Не слыша, как ворчат соседи И что соседи говорят. Устать, отчаяться и снова Писать и черкать вкривь и вкось, И вдруг понять, что  э т о  слово, Что слово нужное нашлось. И, позабыв и стыд и совесть, Будить родных и звать к огню, Узнав в десятый раз, что повесть Вконец измучила родню.

 

ДУБОК

Качается дубок в ненастье, Его, беснуясь, буря гнет, А он, прямой и коренастый, Упрямо к солнышку растет. Он вытянется к небосводу, И люди скажут про него: — Мальчишка выжил в непогоду, — Ему не страшно ничего.

 

СКАЗАЛИ МАЛЬЧИКУ В РАЙКОМЕ…

Сказали мальчику в райкоме: — Не можем, брат. Не обессудь… И вот он вновь в отцовском доме, Лежит и — нету сил уснуть. В его мешке, в порядке строгом: Тетрадка, книга, кружка, нож — Все, что хотел он взять в дорогу И что теперь уж не возьмешь. В тетрадке — вырезки и схемы Уже, выходит, ни к чему, — Нет, не ему пахать со всеми. Пшеницу сеять не ему. Печально дождик бьется в стекла Глядит малец из-под бровей: «Земля как следует намокла б, Для урожая нужно ей…» …Пускай мальчишке отказали — Годами вот не вышел он — Пусть на попутном самосвале Не он отправился в район, Не мок в палатке, не печатал В стенной газете слов: «Дадим!», Пусть не о нем грустят девчата, И нету подвигов за ним, — Но путь прожитый не напрасен: Пусть мальчик мал — он сын страны, Он своего дождется часа, Своей работы и весны. Наш путь вперед не прост, но ясен, И всем нам хватит целины.

 

Людмила Татьяничева

СТИХИ

 

В СТЕПИ

Степь как степь.                         Ни конца, ни начала. Мчится «газик», нещадно пыля. До чего же ты, степь, одичала, Поросла сединой ковыля! Обесцветил он краски живые, Иссушил и цветы и кусты, Но просторы твои ветровые Затаенной полны красоты. Я гляжу,           не могу оторваться, В твой широкий, как небо, простор. — Будет трактору, где разгуляться, — Говорит мне усталый шофер. Он, как я, на судьбу не в обиде, Потому что с ребяческих лет Довелось наяву нам увидеть Новых дней удивительный свет. Он из тех, кто своими руками Возводил, не жалея труда, Из железа и прочного камня На уральской земле города. Не попросят у жизни оторочки Те, кто сил и дерзаний полны… Лягут зерен бессмертные строчки На распаханный пласт целины.

 

ДЕВУШКЕ НЕ СПИТСЯ

Кричит сова — ночная птица. По-детски плачет козодой. Все спят в палатке,                              лишь не спится Одной девчонке молодой. Что за напасть?                       Какое горе? О чем тоскует до утра? Ночной степи глухое море Вброд переходят трактора. Лучами фар осеребренный Их путь похож на млечный путь. Быть может, говор их бессонный Мешает девушке уснуть? Иль песни отзвук отдаленный, Иль, может, звезд глубинный свет? К чему гадать?                     И я влюбленной Была в мои семнадцать лет. Какое счастье до рассвета Не спать мечтая,                        тосковать, Еще и в мыслях чувство это Любовью не посмев назвать!

 

ГУДКИ

Гудки, гудки,                   ваш голос зычный, Будивший в юности меня, Вошел подробностью привычной В порядок трудового дня. Уже на грани пробужденья, Еще не встретясь с новым днем, Как скорый поезд отправленья, Приказа вашего мы ждем. Когда я слышу на рассвете: — Готов к труду. — Готов к труду-у! Мне громко хочется ответить: — Уже иду.      — Уже иду! И я спешу друзьям навстречу, Навстречу дню больших работ. В пути едва ли я замечу Седого вечера приход. Но грянет час — его предвижу, Когда средь близких голосов, Быть может, далее не услышу Ваш удаляющийся зов. А мир труда, широк и светел, Услышит ваш призыв к труду, И за меня мой сын ответит Всей силой юности:                            — Иду!

 

ТВОЙ ДОМ

Ты часто говоришь:                            — Мой дом. А так ли это, друг? Ты создавал его трудом Своих горячих рук? Когда в родном твоем краю Кипел смертельный бой, Спасал ты Родину свою, Прикрыв свой дом собой? Готов ли все ты перенесть, Чтоб в доме счастью быть? Весьма сомнительная честь На всем готовом жить!

 

Елена Цугулиева

ХОРОШИЕ ЛЮДИ

(Рассказ)

В палате № 12 стоит семь коек. Крайнюю слева занимает Анна Андреевна, полная брюнетка лет тридцати пяти. Рядом с ней лежит молоденькая большеглазая девушка, Валя, болевшая плевритом. Два места занимают старухи — бабушка Мосина с пневмонией, и бабушка Сильченкова с инфарктом. Направо от двери лежат Мотя, недавно перенесшая операцию желчного пузыря, — лицо ее еще сохраняет неестественный лимонно-желтый оттенок, — и Марья Тарасовна, пожилая женщина, худая и высокая. По ее чуть выкаченным глазам можно угадать и недуг, приведший ее сюда, — базедову болезнь, или как ее тут коротко называют — базедку. Последняя, седьмая кровать у окна пустует.

Тяжело больных в палате нет. Одной только бабушке Сильченковой врачи еще не разрешают вставать. Остальные все выздоравливают и поэтому сейчас палата скорее напоминает комнату в доме отдыха или обычное женское общежитие, где старостой неофициально считается Марья Тарасовна, особа строгая и решительная. В депо, где она работает кастеляншей, ее уважают и постоянно выбирают в партбюро. Она любит дисциплину и точность, и здесь добровольно взяла на себя обязанность следить за порядком.

Женщины лежат тут уже давно и за это время успели сдружиться. Нередко на их оживленные беседы заглядывает палатная сестра и, улыбаясь, просит:

— Вы бы, девушки, потише. По всему коридору слышно.

И «девушки» послушно смолкают.

А поговорить есть о чем. Здесь, в больнице, жизнь идет своим чередом. Каждый день происходят интересные события. То пробежит мимо и заглянет в дверь больной из соседней мужской палаты, «кузнечик», как его окрестили за худобу и зеленую пижаму. И тогда все дружно начинают поддразнивать Валю, ради которой «кузнечик» якобы так часто пробегает мимо их палаты. То придут соседки из хирургического отделения и расскажут об особенно сложной и удачной операции. Или сестра сообщит, что привезли нового больного с каким-нибудь мудреным недугом. Или, наоборот, выписывается кто-нибудь из «старожилов» и придет попрощаться.

Часто устраиваются громкие читки. Марья Тарасовна обычно читает свежие газеты, а Анна Андреевна — что-нибудь из художественной литературы. Все это вызывает в палате оживленный обмен мнениями.

* * *

К вечеру в палату привезли еще одну больную. Ее положили на последнюю пустовавшую койку у окна, рядом с Марьей Тарасовной. Новая больная лежала молча, повернувшись к окну и прикрыв лицо косынкой. Ей принесли ужин — он остывал, нетронутый, на тумбочке.

Так же неподвижно лежала она и утром, безучастная ко всему. Молча пила лекарство, покорно мерила температуру. Но до завтрака не дотронулась. Марья Тарасовна сообщила об этом «непорядке» сестре.

— Семочкина, — мягко сказала сестра. — Почему вы не едите? Вам не нравится — так скажите, принесут что-нибудь другое. А не кушать нельзя…

Больная открыла свое лицо, молодое, простенькое, с заметными коричневыми веснушками. Она кашлянула, хотела что-то сказать. Но, видимо, раздумала и взяла ложку. Немного поев, снова отодвинула тарелку и отвернулась к окну.

Все шло своим порядком. Новую больную увезли: делать электрокардиограмму. Вернувшись, женщина легла лицом к стене. Мотя и две бабушки дремали. Валя ушла «в гости», в соседнюю палату. Марья Тарасовна раздобыла свежий номер «Правды» и углубилась в газету. Изредка она поглядывала на соседнюю койку. Вдруг старой женщине показалось, что плечи соседки вздрагивают. «Плачет», — решила Марья Тарасовна и бесцеремонно сдернула косынку, которой та прикрывалась. Она увидела смуглое лицо, залитое слезами.

— Ты чего? — шепотом спросила Марья Тарасовна. — Больно?

Та отрицательно покачала головой.

— Нет? А плачешь чего?

— Детишки… одни остались. Вот чего, — тихо ответила женщина и снова уткнулась в подушку. Марья Тарасовна почувствовала знакомый прилив энергии и настойчивости, как всегда, когда видела, что нужны ее помощь и вмешательство.

— Ты перестань слезы проливать, а лучше расскажи толком, — приказала она и, сунув под нос соседке кружку с водой, строго повторила: — Ну, говори. Да только не плачь, температура поднимется.

— Девочки две, — доверчиво глядя на нее, сказала Семочкина. — Валюшка старшая, шесть лет, а Наташке два годика всего.

Из ее рассказа Марья Тарасовна узнала, что Семочкина работает на дальней станции грузчицей, приехала туда недавно с двумя детьми, мужа нету (Марья Тарасовна покачала головой), там на станции внезапно заболела и ее прямо с работы привезли сюда. Дети остались одни, без присмотра.

— Ну, и ничего страшного, — сказала Марья Тарасовна. — В воскресенье кто-нибудь к тебе приедет, поручишь приглядеть за ними. Не пропадут твои дети. Не в Америке.

Но Семочкина уныло покачала головой:

— Кто ко мне придет! Я еще и двух недель там не работаю, только-только на Урал приехала, не сдружилась еще ни с кем. А у квартирной хозяйки и своих забот хватает. Да к тому же расходы на дорогу.

Анна Андреевна, прислушиваясь к их разговору, сказала:

— Надо позвонить на ее место работы, или телеграмму послать.

— Правильно, Нюся, отобьем телеграмму секретарю парторганизации, — подхватила Марья Тарасовна. — Сестру попросим, она пошлет.

— Придумали тоже, — заворчала, проснувшись, бабушка Сильченкова. — Телеграмму еще посылать. Получат там бюрократы — и в стол ее!

— Да что вы, бабушка! — рассердилась обычно спокойная Анна Андреевна. — Почему обязательно бюрократы? Вечно, вы…

— Или телеграмма не дойдет, — упрямо продолжала бабушка. — Потеряет почтальон — вот денежки и пропали.

Но ее уже никто не слушал. Коллективно написали телеграмму, а самая молоденькая из нянечек, припрыгивая, понесла ее на телеграф.

* * *

После обеда все нашли себе занятия. Мотя принялась вязать кружева. Анна Андреевна собиралась в библиотеку и поэтому усиленно занялась туалетом. Она считала, что женщина, где бы она ни была, всегда обязана быть чистенькой и аккуратной. И Анна Андреевна тщательно следила за своей внешностью. Она сооружала изящные прически, делала маникюр. Даже синий больничный халат, в котором все выглядели неуклюжими, на ней сидел как-то особенно ладно и ловко. Из-за отворотов выглядывал белоснежный воротничок нижней рубашки. Тапочки она подобрала по ноге, и они у нее не шлепали, как у других.

— Ты бы попудрилась, что ли, — подмигнув, сказала Марья Тарасовна, внимательно следившая за ее приготовлениями.

— Неудобно, — с сожалением ответила Анна Андреевна, выбирая изо рта шпильки и закалывая косу. — Больница все-таки… Надо во всем меру знать. Вот выпишусь, тогда…

И она, еще раз глянув в зеркальце, выплыла из палаты, вполне довольная собой.

— Газетку там попроси! — крикнула вдогонку Марья Тарасовна.

Две бабушки принялись за свое обычное занятие — стали ссориться, а Марья Тарасовна с неодобрительным выражением на лице слушала их препирательства, выжидая удобного момента, чтобы вмешаться.

Старушки были не похожи друг на друга ни внешностью, ни характером. Бабушка Сильченкова — коротенькая, толстенькая, благообразная. Она любит покушать и посплетничать о своих невестках, пожаловаться на соседок по квартире. Бабушка Мосина — высокая, костлявая, с красным носом и огромными клешневатыми руками, загрубевшими от щелока и холодной воды. В больницу она попала впервые, ей здесь нравится все: и внимательный уход, и хорошая, вкусная пища. Она старается поскорее поправиться и свято выполняет все указания врачей и сестер.

Ссора начиналась обычно с того, что бабушка Сильченкова, поев, крестила рот и приговаривала:

— Вот и бог напитал, никто не видал.

— Как же, — ухмыляясь, говорила бабушка Мосина. — Напитает бог, держи карман шире. Повар сготовил, а нянечка принесла. Без бога обошлись.

Бабушка Сильченкова делала вид, что не слышит кощунственных слов, и продолжала:

— Что-то мне сегодня, вроде как хуже стало. Теснение в груди какое-то. И не продыхну.

— Это ты переела, — разоблачала ее соседка. — Будет теснение, когда одной сметаны цельную банку да крутых яиц штуки три зараз. Утро только занялось, а ты уже вон что опростала.

— …хоть бы господь взял меня к себе, что ли, — заканчивала бабушка Сильченкова.

А другая немедленно подавала реплику:

— Возьмет тебя господь, дожидайся. Зароют в землю и сопреешь там.

Тут вмешивалась Марья Тарасовна, и спор прекращался.

Но на этот раз бабушка Сильченкова была, что называется, «в настроении». Прекратив дискуссию с соседкой, она быстро нашла другую тему для разговора.

— Бедные детки! — заныла она, глядя в сторону седьмой койки. — Остались сиротами, без отца, без матери. Может, сидят голодные, холодные, птенчики божьи…

В ответ послышались приглушенные рыдания.

Марья Тарасовна не выдержала:

— Вы, бабушка, — каждой дыре — гвоздь, — сердито сказала она. — Ну, чего вы причитаете: «сиротки, несчастные»? Не бойтесь, не помрут с голода. Вот характер у вас плохой, потому и не поправляетесь.

— Молода еще меня учить, — сварливо отвечала бабушка, хотя Марье Тарасовне было давно за пятьдесят. — Знаю я, как это заботятся о чужих детях. У всех своих забот полно… Послали телеграмму, — не могла она успокоиться, — брошенные деньги. Так вам и побежали чужих детей искать. Больно нужно им…

…Была суббота — день особенно оживленный. В воскресенье обычно приходили посетители — родные, друзья, знакомые. А в субботу готовились к приему, купали и переодевали больных, меняли постельное белье. Пришли веселые полотеры с ведрами и щетками. Руки и босые ноги у них была оранжевые от краски. Нянечки и уборщицы бегали, как угорелые, со швабрами и тряпками.

Сегодня сестра-хозяйка обновляла покупку: недавно приобретенный пылесос. Она собственноручно чистила дорожки в коридоре. Пылесос ползал по дорожкам, как огромный, коричневый жук, и непрерывно гудел, что крайне возмущало Анну Андреевну.

— Теперь покоя не жди с этим… телескопом, — брюзжала она. — Каждый день будет тут над ухом жужжать — не уснешь!

* * *

Воскресное утро обрадовало больных ярким солнцем, безоблачным небом, свежей зеленью за окном после ночного дождя. По такой погоде гости должны придти ко всем обязательно. Настроение было приподнятое, праздничное.

Раньше всех гости пришли к Марье Тарасовне. Племянница принесла полную кошелку всякой всячины и привет от мужа, который дежурил и придти не мог. Марья Тарасовна, обстоятельно расспросив обо всем, надела очки и писала домой серьезное письмо, которое кончалось словами: «А ты, Леша, будь самостоятельным и от гулянок воздержись». Супруг Марьи Тарасовны иногда любил выпить, и она держала его под неослабным контролем.

К Анне Андреевне пришел муж, принес фрукты, конфеты, духи и букет ландышей. Он сидел рядом с женой и оживленно рассказывал ей, что делается в проектном бюро, где она работала, как ее ждут, и что ее портрет пока еще висит на Доске почета. Анна Андреевна слушала его с блестящими глазами, ахала и сыпала вопросами.

К Вале пришел старший брат — слесарь вагоноремонтного завода, очень молодой и очень гордый, в отлично сшитом костюме и с орденом «Знак почета» в петлице.

Бабушку Сильченкову навестили две дочери, краснощекие, плотные, коренастые. Мать их за что-то вполголоса бранила, а они слушали и виновато молчали.

Нянечка принесла бабушке Мосиной «передачу» — огромный сверток и письмо. Подруги по работе писали ей, что соскучились и посылают «гостинцев для доброго здоровья». Валя читала письмо, а бабушка сидела, подперев щеку рукой, и вдруг неожиданно заплакала, хлюпая красным носом.

— Они там работают сейчас, — басовито гудела бабушка, — к Маю готовятся, а я вот тут лежу. — Слезы капали на пачку печенья «Привет», и она вытирала их уголком одеяла. Бабушка Мосина любила свою работу, свое дело, свой коллектив, и как ей ни нравилось в больнице, она сильно скучала «по дому».

— Семочкина! — крикнула сестра из соседнего отделения.

— У вас Семочкина лежит? К ней пришли.

— Это, наверное, не ко мне, — забеспокоилась Семочкина. — Может, другая какая Семочкина? Ко мне некому придти…

Но именно к ней торопливо шел, пробираясь между кроватями, низенький сухой старичок. Он издали приветливо кивал ей и делал рукой знаки, чтобы она не вставала.

— Лежи, лежи, Клаша, — приговаривал он. — Ну, как здоровье? Что доктора говорят? Когда выпишут?

Он присел на круглый табурет, услужливо пододвинутый кем-то. Клавдия глядела на него во все глаза. Она только теперь узнала старика. Это был председатель месткома «дедушка Потапов», как его называли на станции. Он вечно куда-то торопился, с кем-то спорил, кого-то уговаривал, всюду был нужен и всюду умудрялся поспевать во-время.

И Клавдия со стыдом подумала, что сегодня дедушка Потапов, вместо того, чтобы отдохнуть от своей трудной и хлопотливой работы, пожертвовал выходным днем и приехал в больницу за несколько десятков километров. А тот, не подозревая о ее мыслях, весело рассказывал всякие новости, развертывал свертки и пакеты.

— Это тебе от месткома. Масло, печенье, лимончик, варенье клюквенное… Кисленькое оно, приятное. А это, — он вытащил насквозь промокший кулек, — твои подружки с товарного двора, Ольга и Варвара, печеных яблочков прислали. Шлют привет и велят поскорее поправляться.

У Клавдии задрожали губы.

— Дедушка Потапов, как же они обо мне вспомнили? Ведь я их и не знаю почти.

Старик строго посмотрел на нее через очки и ничего не ответил.

Она виновато покраснела.

— Дедушка, — сказала она робко, перебирая свертки. — Напрасно вы беспокоились, тратились. Мне ничего не надо.. Вот только я хотела вас спросить: не узнаете ли вы, как там мои дочки. Я вам адрес сейчас напишу.

— Фу ты! — сердито сказал Потапов. — Прах ее бери, память какая стала. Ты, Клавдия, адрес мне не давай, я его и сам знаю. А дочки твои благополучны, устроены как нельзя лучше. Старшую мы отправили в детский санаторий на все лето, а меньшую — в круглосуточные ясли. И не сомневайся, живы, здоровы. Вот сама поправляйся скорее.

— А быстро как вы управились, — заметила Марья Тарасовна. — Мы ведь только вчера вечером телеграмму вам отбили.

— Какую телеграмму? — удивился Потапов. — Разве что случилось? Никакой телеграммы я не видел.

— Да как же, — настаивала Марья Тарасовна, — вашему партийному секретарю послали телеграмму насчет ее детей.

— Не видал такой телеграммы, — повторил Потапов. — Может, секретарь и получил. А зачем было посылать? Мы и без телеграммы соображаем. Детей это он устроил, а мне вот поручил поехать, навестить, спросить, не надо ли чего?

— Бросили все, — шепнула Клавдия. — Из-за меня без выходного остались.

— Эка! — сказал Потапов. — Не я — так другой поехал бы.

Он засмеялся, и по всему лицу его разбежались веселые, добрые лучики.

…Когда гости ушли, Клавдия встала, накинула халат и подошла к Марье Тарасовне.

— Тетя Маша, угощайтесь, пожалуйста, — сказала она, протягивая мокрый кулек. — Возьмите яблочко.

Марья Тарасовна молча посмотрела на нее поверх очков и взяла яблоко.

Клавдия обошла с кульком всех соседок, и никто не отказался. Выбросив пустой кулек, она облегченно вздохнула и улеглась в постель.

Густели за окном темноголубые сумерки, а свет зажигать не хотелось. Так и лежали в полутьме, перебирая в памяти впечатления прошедшего дня. Слабо пахли ландыши на тумбочке Анны Андреевны.

Марья Тарасовна смотрела в окно. Она видела, как одна за другой в небе загорались крупные, свежие звезды, видела верхушки деревьев, ставшие угольно-черными. Косынка ее сбилась набок, строгость с лица исчезла, и оно стало добрым, умиротворенным и даже как будто помолодело.

«Славный старичок, — думала она о дедушке Потапове. — Правильный. Не нужно было телеграмму посылать… Хотя нет, — мысленно поправилась она, — нужно было. Пусть знают, что и в больнице есть, кому позаботиться. Да и Клавдия успокоилась, а то плакала бы всю ночь». Она добродушно покосилась на соседнюю кровать. «Ишь, уснула, перестала рюмить».

А Клавдии в полусне мерещился дедушка Потапов. Сквозь дрему она слышала, как он журил ее за то, что она не написала заметку в стенную газету, а она, смеясь, уговаривала его не сердиться: «Напишу я, напишу». Потом пришли Ольга и Варвара обе плечистые, загорелые, веселые. Засмеялись и превратились в дочек — Валюшку и Наташу. Они гладили ей голову своими ручками. Ручки были маленькие и ловкие. Клавдии стало очень весело, очень хорошо и спокойно на душе, и, умиротворенная, она заснула крепким и глубоким сном.

 

Яков Вохменцев

СТИХИ

 

РОДНОЙ КРАЙ

Неблизкий край родной России, Степной, ковыльный, тихий край, На целине твоей впервые Заколосился урожай. А было: вьюга била в лица, Шли по сугробам трактора. А в той степи, как говорится, И ни кола, и ни двора. Весна и солнце нам открыли Так много неба и земли, Что мы по компасу водили Свои степные корабли. И я внезапно стал счастливым, Не отрывал от поля глаз, Увидя всходы в первый раз С их нежно-палевым отливом. Плоды своей работы вешней Работой летней сохранив, Мы согласились: — Климат здешний Хотя суров, но справедлив.

 

ПЕРВЕНЕЦ

Тех, кто очень волновался, Подбодрял усталый врач. Ночью в комнате раздался Самый первый детский плач. Мать с отцом, конечно, рады — Свой, ведь, кровный, как никак, И наследник всей бригады, И потомственный степняк, Только утро наступило, — Поздравленьям нет конца, Хоть выстраивай в затылок Всю бригаду у крыльца. Кто-то к дому на трехтонке Люльку первую привез. К полдню весть о том ребенке Облетела весь совхоз. По земле метались вьюги. Мальчик спал спокойным сном, Но по всей степной округе Знали к вечеру о нем.

 

ВСЯ СТЕПЬ В ПРОТАЛИНАХ…

Вся степь в проталинах — пришел зимы конец. Ручьи звенят о том, как хорошо в апреле. К нам на вагончик прилетел скворец И начал рассыпать свои лихие трели. Послушал я его. И грустно стало вдруг, И стало радостно от этих песен вешних. А бригадир вздохнул: — На тридцать верст вокруг Ты здесь не встретишь ни одной скворешни. Пусть мне, друзья, уж не двенадцать лет, — Я доску притащил, принес топор с пилою: Коль детворы у нас пока в совхозе нет, То на часок мы сами стали детворою.

 

Анатолий Головин

СТИХОТВОРЕНИЕ

 

Владимир Акулов

СТИХИ

 

ДРУЖБА

Небосвод был необычно светел, Отцветали вишня и сирень, Я случайно двух подружек встретил У завода в тот погожий день. И спросил у той, в китайской блузке: — Как у вас на родине дела? Мне она ответила по-русски, Что давно в Пекине не была. И за плечи волосы откинув, Продолжала: — Расспросите вы, Надя вот недавно из Пекина, Я же здесь проездом из Москвы. Разговор прервав на середине, Прогудел раскатисто гудок, И о том, как жизнь идет в Пекине, Я узнать у девушек не смог. Над проспектом тихо плыло лето, Шли они, одна другой под стать, И подумал я, что дружбы этой Никому вовек не разорвать.

 

ОЖИДАНЬЕ

Вновь звенит капель. И по округе, Будто вторя птичьим голосам, Побежали к пойме, друг за другом, Ручейки по пашням и лесам. Закружился ветер озорливый, У девчонки кудри растрепал, И, качая ветви старой ивы, Прошумел у окон и пропал. А она, косынку поправляя, Терпеливо с кем-то встречи ждет И, сама весну напоминая, О весне вполголоса поет.