И я там был Непутевые заметки о Дании
Что я знал о Дании перед поездкой?
Знал, что есть такая страна.
Уже – хорошо.
Что находится она недалеко от Ленинграда.
И что похожа на Ленинград: тоже на севере, тоже 5 миллионов и тоже много каналов.
Туманная такая страна.
Капли датского короля зачем-то вспомнил. Когда я был маленьким, я думал, что это – капли, которые падают с короля.
Ещё что-то такое из тумана выплыло: Снежная Королева, Дюймовочка, Русалочка…
Это – детский датский писатель Андерсен, любимый писатель Хрущева и Фурцевой, потому что рассказывал сказки.
Художник Херлуф Бидструп, любимый художник Хрущева и Фурцевой, потому что обличал буржуазный строй.
Шахматист Бент Ларсен, любимый шахматист Хрущева и Фурцевой, потому что проигрывал советским шахматистам.
Философ Серен Кьеркьегор, нелюбимый философ Хрущева и Фурцевой, потому что слишком хорошо отзывался о боге.
Ну, и Владимир Иванович Даль, создатель толкового словаря ЖИВАГО ВЕЛИКОРУСКАГО ЯЗЫКА. Правда, Даль был датчанином лишь наполовину, а точней, полудатчанином-полунемцем-полуфранцузом. Здесь не могу сказать ничего плохого о Хрущеве и Фурцевой, потому что не знаю, приходилось ли им заглядывать в этот словарь.
О том, что я еду в Данию, мне сообщили за 3 дня до отъезда. Я понял, что пришло время начинать учиться английскому языку, и позвонил по телефону своёму знакомому профессору:
– Можно ли изучить английский за три дня?
– Можно, – сказал профессор. – Но для этого надо сначала изучить греческий, латинский, итальянский, испанский, португальский, немецкий и французский.
Поскольку времени у меня было мало, я успел выучить только одну фразу: «Я говорю по-английски». Да и то – по-русски.
Что касается других языков, то я довольно свободно говорил по-французски. Хоть и не понимал, что говорю.
Вообще, изучение языков мне давалось всегда легко, особенно на ранней стадии, благодаря некоторым закономерностям, которые я заметил в произношении. Я заметил, что каждый язык что-то напомиает:
Английский – жевательную резинку.
Испанский – дуэль на рапирах.
Французский – полоскание горла. И носа.
Немецкий – марширующих солдат.
Польский – жарющуюся картошку.
Арабский – кашель.
Китайский – мяуканье.
Японский – сюсюканье с ребёнком.
А русский – не напоминает ничего. Свой язык – как воздух: не замечаешь, какой он, потому что только им и дышишь.
В Дании с вами говорят на том языке, на каком вам удобней. Каждый датчанин знает несколько языков: английский, немецкий, датский и остальные скандинавские – обязательно. Некоторые знают французский. Плюс для разнообразия – итальянский или испанский. Ну, и для развлечения – какой-нибудь экзотический: например, русский.
– Вы говорите по-немецки? – спрашивают они меня по-немецки.
– Чего? – отвечаю я.
– По-немецки говорите? – спрашивают они по-английски.
– Ась?
– По-немецки могешь? – спрашивают они уже по-русски.
– А, по-немецки! – восклицаю я на ломаном русском. – Я, я! Я учил немецкий в школе номер пятьсот пятнадцать и могу говорить по-немецки с любым, кто учил его в той же школе.
* * *
Перед поездкой в Данию мне велели заполнить анкету. В графе «Были ли вы за границей и, если были, то где?» я написал: «Нет», – и перечислил страны, в которых не был. То есть все страны мира.
* * *
За границу я поехал не для того, чтобы лучше узнать их, а для того, чтобы лучше узнать нас.
В одном поезде со мной в Данию ехала группа ленинградских школьников. Они ехали аж на неделю, а я – только на 6 дней. Поэтому каждому школьнику обменяли по 28 рублей, а мне – только 24.
Не удивительно, что иностранцы о нас говорят: «Русский человек – самый культурный. Всегда скажет „спасибо“ вместо того, чтобы заплатить деньгами».
Конечно, и у них есть свои проблемы. Например – где лучше провести отпуск: в Монако или на Гавайских островах? Или – что подарить жене? Потому что у нее все есть. И даже больше, чем думает муж.
На финской границе в вагон входит служащий: «Валюта, порнография, наркотики, водка?..»
«Нет, чашечку кофе, пожалуйста», – шутит сидящая рядом со мной дама.
Действительно, зачем нам их наркотики, когда у нас вся пища – наркотики?!
После проверки мы вздохнули и, облегченные (наполовину), двинулись дальше.
Пейзаж за окном не изменился. Изменилось только его название.
Проглядели Финляндию.
Проспали Швецию.
Проснулись в Дании.
* * *
Почти все датчане – тонкие и длинные. Это мы растем вширь, а они растут вверх. Чем больше у человека денег, тем менее калорийную пищу он ест.
Помню, я спросил у польского крестьянина:
– Почему вы так много выращиваете картошки?
Он ответил:
– Чтобы и мужику было, с кого драть шкуру!
На дверях комиссионного магазина в Копенгагене я увидел табличку: «Русские и польские вещи не принимаются».
Но это не страшно. Главное – чтобы можно было купить. А купить можно все, что хочешь. В отличие от наших магазинов, где покупаешь то, что есть. Говорят, когда Маргарет Тэтчер посетила один из наших магазинов, она удивилась, почему такая жуткая очередь. «Сапоги выбросили», – объяснили ей. Тэтчер взглянула на эти сапоги и сказала: «У нас такие тоже выбрасывают».
Они нас не понимают. Даже если мы говорим на их языке В Копенгагене я жил на квартире мэра. О том, что Том мэр, я узнал только через несколько дней. На приеме в мэрии.
Небритый, в джинсах, тридцати лет, любитель рок-музыки, на работу ездит на велосипеде. Не знаю, сопровождает ли его кортеж полицейских на самокатах со звонками и сиренами, но в мэрии Тома охраняет полиция. Но только в мэрии.
Вообще большинство жителей Копенгагена ездит на велосипедах, хотя все обочины забиты машинами. Но на машинах, как правило, ездят только за границу или в пригород.
– Зачем загрязнять свой город?
И конечно, воздух в Копенгагене – как в лесу. Вдобавок на всех машинах – фильтры. Если бы наша машина появилась в Копенгагене, её водителя сразу бы оштрафовали за отравление окружающей среды. Или загнули бы выхлопную трубу в салон.
Часть своей зарплаты Том жертвует на благотворительные нужды. Хотя он не миллионер. Он социалист. Оказывается, Дания – не капиталистическая страна, а социалистическая.
– Мы строим социализм, – скромно говорит Том.
– А мы – коммунизм, – гордо говорю я. – Мы по мелочам не разбрасываемся. Строить – так строить! Если не получится, скажем: так мы ж не что-нибудь строили, а коммунизм!
И сроки – соответственно. И затраты.
Чем умней пророк, тем дальше он смотрит. Легче предсказать то, что будет через сто лет, чем то, что будет завтра.
* * *
Как строят они – я не видел. Я видел, как они ремонтируют. Здание накрывается мешком, и ни один датский кирпич не упадет ни на одну датскую голову. А если и упадет, то не разобьется. В отличие от наших кирпичей, которые не такие твердые, как наши головы.
Как строят у нас? Сначала делают лозунг: – «Стройка века». А из отходов – все остальное.
Каждая наша стройка – это битва. А наши строители – это бойцы стройотрядов. И что интересно, в этой битве мы всегда побеждаем, а стройка всегда проигрывает.
А ремонтируют у нас ещё дольше, чем строят. Это такой закон: чем быстрей строят, тем дольше ремонтируют. У нас главное – быстрей сдать объект. До того, как он рухнет.
Но невозможно построить пятый этаж, если нет четвертого.
Хотели у нас построить КОММУНИЗМ. Не вышло. Тогда решили: пусть это будет СОЦИАЛИЗМ. Давайте мы как будто социализм строим. Опять не вышло. Ну, ладно, решили, давайте – хотя бы КАПИТАЛИЗМ. Лучше хороший капитализм, чем плохой социализм. Оказалось, у нас и капитализма нет. Оказалось, у нас построен только ФЕОДАЛИЗМ – светлое будущее РАБОВЛАДЕЛЬЧЕскОГО СТРОЯ! У нас же – все признаки феодализма: средневековые нравы, охота на ведьм, натуральный обмен (или обман), дань (взимаемая рэкетирами)… А вообще сегодняшний наш строй имеет своё название – СВОЛОЧИЗМ!
Если дом строить с крыши, его строителям будет крышка.
Я брожу по вечернему Копенгагену. Разноцветные огни купаются в каналах.
Гида у меня нет. А есть гидра. Стройная высокая блондинка Хелен, студентка медицинского факультета и сотрудник медицинского журнала, плюс – невеста Тома.
По вдохновению датчане не женятся. Женятся они, как правило, после тридцати.
Для того, чтобы не жениться, есть все условия.
В Дании дети, окончив школу, сразу отлепляются от родителей. Конечно, родители могут им выделить полдома и полмашины. Но датчане считают, что дети должны сначала попробовать раскрутиться сами. Ребёнок женится только после того, как обзавелся собственной квартирой, крепкой работой и своей головой. Датчане любят обстоятельность, обстоятельно любят.
Отлепляются дети ещё и потому, что у них другой распорядок дня. И другой распорядок ночи. Другой звуковой барьер.
Отдых для взрослых – это когда тихо, а отдых для детей – это когда шумно.
Их добрачная любовь прочней нашей брачной. И даже – внебрачной. За 10 лет их неофициальной любви наш человек успевает 3 раза развестись и 300 раз изменить, регулярно получая за измены то по левой щеке, то по правой, – в зависимости от того, кому он изменил: жене или любовнице.
Ведь у нас как?
Любить кого-нибудь надо? Надо. А где? У него дома – родители. У нее – тоже, да ещё собака и брат-каратист.
Поэтому, чтобы поцеловаться, едешь на электричке в лес, захватив палатку, рюкзак, котелок и дрова.
Конечно, с милым рай и в шалаше, как вспоминала вдова Крупская. Но только – первые два часа. А потом рай превращается в ад. И даже хуже, чем в ад. Потому что нет горячей воды. А есть только дождь, комар и каша в обоих котелках.
В Дании сначала дружат, потом любят, а потом женятся. А у нас сначала женятся, потом любят, потом дружат, потом ненавидят, а потом разводятся, хотя и продолжают жить вместе.
Чем больше людей живёт в одной комнате, тем меньше они любят друг друга. Для любви нужно не столько время, сколько пространство.
Датские котелки варят хорошо. Датские дети сразу после школы заводят свой дом. В крайнем случае – квартиру. На худой конец – комнату. Проблема подворотен отпадает сама собой. Чем больше домов, тем меньше подворотен.
Сидишь у себя дома и любишь, кого хочешь: хочешь – друга, хочешь – родителей, хочешь – родину. А в итоге – всех сразу.
* * *
На следующий день мы договорились с Хелен встретиться около копенгагенского университета. Старейший университет, но не самый старый в Дании. Основан в 1479 г. королем Кристианом I. Учиться в нем можешь, сколько угодно: можешь – учись 3 года, а не можешь – учись 30 лет.
Экзамен сдаешь тогда, когда чувствуешь, что готов. Полная свобода.
Я не стал хвастаться перед Хелен, что самая свободная страна – это наша: магазины свободны от товаров, цены свободно поднимаются на любую высоту и даже штаны – самые свободные штаны на свете. В поясе.
Хелен подошла к университету ровно в 19.00, как мы и договаривались. Датчане славятся своей пунктуальностью. Датчанин может назначить вам свидание в любое, удобное для вас время и в любом удобном для вас месте на поверхности Земного шара. Датчанин точно знает, где проведет отпуск через 10 лет, что будет делать через 20 лет и что с ним случится в конце жизни.
Жизнь россиянина полна неожиданностей, хотя и однообразна.
Датчане – хорошие ученики. А россияне – хорошие учителя. Датчане учатся на чужих ошибках, а россияне на своих ошибках учат чужих.
Я подошел ровно в 19.14.
Речь сразу пошла о точности и планировании.
– У нас все делается по плану, – сказал я. – Если объявили, что завтра отключат воду на неделю, значит, её действительно отключат на неделю. Более того, могут и перевыполнить план. Отключить её на месяц. С мая по август. Для профилактического ремонта. Пока дети не вернулись из пионерлагерей. Как будто взрослым мыться не обязательно.
Хелен меня не понимает. Если бы начальник какого-нибудь датского ЖЭКа повесил такое объявление, оно превратилось бы в его завещание.
Спросите у своего начальника ЖЭКа, почему нет воды. Он ответит: «Зачем вам вода, когда нет мыла?» Это логика начальников. Нет мыла – не надо воды. Нет воды – не надо чая. Нет чая – не надо сахара…
Вообще начальство лучше ни о чем не спрашивать: тебя же заставят и отвечать.
– Кто отключает? – не понимает меня Хелен. – Ты что, не платишь за воду?
– Нет, плачу.
– Так почему отключают?
– Для ремонта водопровода.
– А, он у вас всегда портится летом! Какая точная техника!
Мы заходим в маленькое кафе. В Дании все кафе маленькие. Но зато их много. Чем их больше, тем они меньше.
Я предлагаю выпить за нашу технику:
– Как говорит наш сантехник: «Кто рано встаёт, с тем бог поддает!»
– А кто такой сан-техник? – спрашивает Хелен.
– Это и есть наш бог, – отвечаю я. – Бог нашей техники. Сан-техник. То есть святой техник. Питается исключительно святой водой.
– А где он её берет?
– Жильцы ставят.
– Как это – ставят воду? Она что, твердая?
– Да, – говорю. – Крепкая.
– То есть её покушал – и становишься крепче?
– Наоборот, – говорю. – Жиже. Шатаешься после нее.
Из кафе мы идем к знакомым Хелен. Это её старинные друзья и живут они в старинном доме. В Копенгагене почти все дома старинные снаружи, но современные внутри. В отличие от многих наших домов, которые старинные внутри, но современные снаружи.
– Это – парадный вход? – спрашиваю я.
– Да, парадный, – говорит Хелен. – А что это такое?
– Ну, – говорю я, – парадный вход – это такой вход, над которым висит большой плакат с какой-нибудь большой мыслью, например: «Верным путем идёте, товарищи!»
– Это чтобы сантехник с пути не сбился? – спрашивает Хелен.
– Не только сантехник, – говорю я. – Мы все без парадных входов жить не можем. Мы, куда бы ни шли, всегда идем через парадный вход и всегда парадным шагом. Есть, правда, у нас и черный вход. Но не для всех. А только для белых.
– У вас что, есть черные и белые?
– И черные, – говорю, – и белые, и красные, и коричневые, и зеленые, и серые, и голубые, и оранжевые, и фиолетовые.
– Фиолетовые?!
– Да. Это – те, кто в реке искупался.
– А оранжевые?
– А оранжевые – это тетки такие. В оранжевых жилетках. Рельсоукладчицы. Одной рельсой она может двадцать человек уложить.
С 1917 г. у нас был только один цвет. Красный. Все остальные были запрещены. Сейчас по количеству цветов мы уже обогнали Данию.
В Дании не любят революций. Ну, была у них одна революция – да и та сексуальная. Причем обошлась малой кровью. Хотели заинтересовать население в собственном воспроизводстве, поскольку мало народу. Но результат как всегда обратный. Самые горячие мужчины по-прежнему – в жаркой Азии, потому что там самые стыдливые женщины: не снимают чадру даже во время обеда.
* * *
Как-то я получил письмо: «Что делать, если моя „жена – это прочитанная книга“?»
Я ответил: «Пользуйтесь публичной библиотекой».
Публичные дома в Дании разрешены: чтобы все проститутки были под колпаком.
Кроме того, благодаря публичным домам намного меньше стрессов, изнасилований и венерических заболеваний Мой приятель, съездивший по приглашению в США, рассказал, как они с женой заметили, что их сын-семиклассник все время что-то покупает и складывает в рюкзак. Приехали домой и решили заглянуть – что у него там. Открывают – полный рюкзак презервативов!
Бизнес по-русски.
И презреватив может быть лицом легкой промышленности. В российских, во-первых, слишком много резины, как в галошах. Во-вторых, быстро снашиваются. В-третьих, их мало.
Одноразовые средства в Дании на каждом углу. Наверно, только у нас – многоразовые презервативы, многоразовые сосиски. Все остальное у нас – одноразовое: туфли, стулья, мосты (речные и зубные). А шприцы – однозаразовые.
* * *
Конечно, проблемы есть не только у нас, но и у них. У нас, например, – как купить? А у них – как продать?
У них есть, с чем сравнивать. На датских прилавках – все лучшее, что производится в мире.
Хелен говорит:
– У испанков лучше вино.
– У испанцев, – поправляю я.
Что датчане делают хуже россиян, так это говорят по-русски.
– Мужчина, – объясняю я, – испанец. А женщина – испанка. Испанцы и испанки. Датчане и датчанки. Французы и француженки. Русские и русские.
– У вас что, нет разделения на мужчин и женщин?
– Есть, но оно не бросается сразу в глаза.
У нас определить, мужчина ты или женщина, легче ночью, чем днем. А днем можно определить только по силе. У женщины сумки тяжелей.
Только в наших анкетах есть графа: пол.
У нас пол сравняли с землей.
Многие у нас требуют отменить конкурсы красоты. Стесняются смотреть на обнаженную женщину в купальнике. Привыкли видёть её в ватнике и кирзовых сапогах, с лопатой и ломом.
Женщины у нас красятся почти все. Старые – чтобы быть моложе. Молодые – чтобы быть старше.
У нас накрашеная женщина – это красавица. А у них накрашеная женщина – это клоун.
Косметикой у датчан пользуются в основном проститутки.
У датчан другие понятия о красоте. Красота – это здоровье. Поэтому все направлено на то, чтобы человек был здоровым. Все, что делает человека здоровей, очень дешево. Фрукты, овощи, лекарства, спорт – на дотации государства.
У нас все это дороже. Потому, наверно, и живем меньше. По продолжительности жизни мы опережаем только Африку. И только Центральную. А Европу мы опережаем только по продолжительности жизни курицы. Только у нас курица умирает своей смертью. А судя по мускулатуре её ног, ходит помирать из деревни в город пешком.
Датская женщина не носит платье. Женщина в платье, в пальто, на высоком каблуке – не деловая женщина. В платье, в пальто, в туфлях трудно делать широкий шаг, неудобно жать на педаль. Поэтому датская женщина – в брюках, в шортах, в куртках, в кроссовках.
Сумок в руках тоже нет. Носить сумки – слишком унылая функция для датской руки. Поэтому сумка висит на плече. Или за спиной – сумка-рюкзак. Или сумка на поясе, пристегнутая к ремню. У мужчин иногда маленькая сумочка на ремешке вокруг запястья, как говорят у нас, – «потаскушка».
Наше главное богатство – это наши ресурсы: лес, вода, уголь, нефть, женщины.
Наша женщина – то же горючее: выполняет самую тяжелую работу, загорается от одного неосторожного движения мужчины и очень высоко ценится на Западе.
Многовековое смешение наций на территории нашей страны вывело уникальный тип женщины, в которой есть все лучшее от каждой нации. (Это, правда, не означает, что все худшее от каждой нации – в нашем мужчине).
Как российские шахматисты и музыканты увозят почти все награды с международных турниров и конкурсов, так и российские женщины увозят уже почти все награды с международных конкурсов красоты. Правда, если их женщина стала победительницей, её сразу хватают замуж, а если – наша, то её выгоняют из дома.
Хотя наша одежда так уродует наших красавиц, что их мужья должны спать спокойно.
А наша обувь! – кажется, что её выпускает не легкая промышленность, а тяжелая.
А наше белье! – кажется, что оно не нижнее, а верхнее. Ясно теперь, почему наша женщина так быстро раздевается. Всю одежду – одним рывком. Картина с репродукции Гойи «Обнаженная одним махом».
Нет, прежде чем раздевать женщину, мужчина должен её как следует одеть.
Герда, подружка Хелен, приехала на велосипеде и прикатила под уздцы – второй. Оказывается, мы едем на пикник. Чтобы мне было понятней, Герда называет велосипед бисиклетом. Для бисиклетов вдоль улиц специальные дороги – между пешеходной и автомобильной. Есть и велосипедные стоянки: металлические скобы, вделанные в асфальт.
Перед пикником заехали в небольшой магазин. Сорта помидор напоминают годовой репертуар театра, а сорта колбасы – репертуар кинотеатра.
Хорошо, что они меня не спросили про наши помидоры. А то бы я им ответил: «У нас два сорта помидор – недозрелые и перезрелые».
Больше всего меня удивляет не качество и количество их колбасы, а то, как они ориентируются в этих колбасных джунглях. Какую взять? Тоже проблема.
– Лично я, – говорит Герда, – покупаю то, что покупала вчера.
– А я, – говорю, – покупаю то, чего не купить завтра.
– У вас маленький колбаскин выбор? – спрашивает Герда.
– У нас социалистический выбор, – говорю я. – Это значит, что у нас в каждом доме выборы, кому сегодня есть колбасу.
Не хотел я им говорить, что у нас колбаса – вообще только во время выборов и референдумов. Не хотел их расстраивать.
И что самое обидное, каждый сорт колбасы у них пахнет по-разному. А у нас – один сорт колбасы, но пахнет тоже по-разному. В течение часа.
Герда изучает русский язык.
– А как пишется слово «колбаса»: КОЛбаса или КАЛбаса?
– Смотря из чего она сделана, – говорю я. – КОНЬбаса, КОТбаса, КОСТЬбаса…
Мы купили 200 г колбасы и 300 г помидор. Мне кажется, в Дании ещё и потому всего много, что там берут всего мало. В Дании покупают обычно 100 г сметаны, 150 г мяса. Мясо не исчезает даже во время стихийного бедствия. Во время стихийного бедствия, наоборот, вообще всего больше, потому что все-таки не что-нибудь, а стихийное бедствие!
У нас быстро забывают о том, что было вчера, но долго думают о том, что будет завтра.
Конфет берут 10 кило. Сахарного песку – мешок. Картошки – сколько можешь унести. Потому что завтра может не быть. А завтра оно раз – и снова есть. Тогда приходится все съедать, потому что оно уже начало гнить. Причем за месяц до того, как вы купили.
Перед Данией меня предупредили, что датчане едят мало. Но когда я туда приехал, меня стали кормить, как приплывшего в отпуск Робинзона Крузо. Потом я узнал: их, оказывается, предупредили, что русские едят много. Потому что нечего есть.
* * *
На улице, где живёт мэр, я видел, как брали грабителя. Седому интеллигентного вида громиле две полицейские женщины надели с извинениями наручники. Я думаю, они его нашли по визитной карточке, которую он предусмотрительно оставил на месте преступления.
Грабят и воруют, конечно, в каждой стране. Разница лишь в том – что, как и сколько.
У нас вором считается только тот, кто ворует не со своей работы.
В датские урны заправлены полиэтиленовые мешки – концами наружу. Когда мешок наполняется, его вынимают и заправляют новый мешок. Сразу вспоминаются наши каменные урны без дна. Наша дворничиха, которая приподнимает её одной левой, а одной правой выгребает из-под нее мусор и ставит на место. Урну и того, кто в эту урну плюнул.
* * *
Мы с Хелен перешли на другую сторону улицы.
– Интересно, – говорю я. – Вы переходите дорогу только на зеленый свет. Даже если нет ни одной машины.
– А у вас разве по-другому?
– Ну, мы в общем-то тоже переходим дорогу на зеленый свет. А на красный мы перебегаем.
Причем умудряемся ещё перевести на красный свет какую-нибудь старушку.
Но это – нарушения, которых могло бы не быть. А есть нарушения, которых не может не быть. В Ленинграде или в Москве иногда попадается такая широкая улица, что невозможно успеть перейти её на зеленый. Тем более – пожилой старушке. Поэтому опытная старушка начинает переходить на красный. Когда вспыхивает зеленый свет, она ещё только на середине. А когда снова вспыхивает красный свет, она мысленно уже прощается с белым.
Мы с Хелен садимся а автобус. Обычный рейсовый автобус. Но датский. Внутри – ковровые дорожки.
В Дании входишь в автобус только после того, как пробьешь компостером специальную картонку. На ней указан час, когда ты вошел. И этот битый час можно ездить бесплатно на всех автобусах города. Правда, транспорт, хоть и лучше, чем у нас, но дороже.
На следующей остановке входит датская старушка. Я, как джентльмен, встаю и уступаю ей место:
– Сит даун, плиз, мамаша!
Весь автобус оборачивается и смотрит на меня, не как на джентльмена, а как на донкихота.
Оказывается, в Дании джентльмены никому не уступают место, потому что там места хватает всем.
Я вспоминаю наши венгерские автобусы.
Наши автобусы – как мужчины у женщины: то нет ни одного, а то вдруг появляется сразу несколько.
Наш автобус – это клубок проблем: сначала его никак не дождаться, потом не влезть, а потом не вылезти.
Летом он, душегуб, отапливается, а зимой – нет, и стекла выбиты. Но зато крыша протекает очень редко: только – когда идёт дождь. ещё проблема – купить талоны. Потом проблема – их прокомпостировать. Потому что давка такая, что могут прокомпостировать все что угодно, но только не талон. И пока на этом автобусе доберешься до работы, устаешь так, что на работе только отдыхаешь.
В общем, с нашим автобусом лучше не связываться. Быстрей – пешком.
* * *
Они нас не понимают. Мы говорим:
– У нас все дорого.
А они говорят:
– У вас все дешево! Путешествие из Петербурга в Москву стоит всего полдоллара!
Я интересуюсь ценой автомобиля. Оказывается, их автомобиль стоит столько же, сколько наш магнитофон. Их магнитофон стоит столько же, сколько наши туфли. Туфли стоят, сколько наши колготки. Колготки – сколько полиэтиленовый мешок. Полиэтиленовый мешок не стоит ничего.
То, что производят в Дании, – не самое лучшее в мире, но то, что в Дании продают, – самое лучшее, что в мире производят.
Им непонятны наши разговоры – когда наш продавец спрашивает нашего покупателя:
– Что вы хотите купить?
– Ничего.
– К сожалению, ничего нет.
– Спасибо.
– Приходите завтра.
– Что-нибудь будет?
– Нет, ничего.
– Хорошо, я зайду.
Чем большее количество рук проходят наши полезные ископаемые, тем хуже для нас. Железная руда – отличная. Железо – уже хуже. Телевизоры – совсем плохие. Взрываются на самом интересном месте. Наверно, их делают на военных заводах.
Социализм показал, как много может человек, но как мало – коллектив. Хотя коллектив при социализме ставится выше человека.
В нашем социалистическом государстве индивидуальный труд оказался намного лучше компанейского. Вот у капиталистов компании – «Адидас», «Сони», «Дженерал моторз»! Но зато у нас есть отдельные личности в искусстве и науке, которые уравновешивают нашу безликость в остальном.
Мокрое утро Копенгагена. Здесь надо отложить авторучку и взять акварельные краски.
Хелен шагает – как Петр Первый. Ноги в крикливых рейтузах распахивают длинное пальто, как конферансье – занавес.
Тонкие губы ни о чем не спрашивают. Только – ответ на ваш немой вопрос.
На стене вдруг вижу родную российскую надпись – «Beatles». Музыка объединяет всех, кроме соседей.
Наше искусство они знают плохо.
Спрашиваю их:
– Кого вы знаете из советских писателей?
– Достоевский и Лев Толстой.
– А – из артистов?
– Михаил Горбачев.
Горбачева в Дании знают все. Он – на обложках, майках, штанах. Правда, в редакции одной газеты я видел плакат: на фоне советских танков и вертолетов в афганской пустыне – Михал Сергеич, раздетый по пояс, в руке пулемет, на лбу черная повязка, и подпись – Рэмбо.
Но тут, думаю, они ошиблись: рисовать надо было Брежнева.
Вот она – драма советской жизни: сначала на политическую арену вышел сценарист героической пьесы, потом режиссер трагедии, потом танцор, потом клоун, потом два статиста и, наконец, – артист!
Наша жизнь им непонятна. Как, впрочем, и непонятна нам самим. Просто опыт позволил нам приспособиться к нашей жизни. Наш долгий опыт – к нашей недолгой жизни. На Западе до сих пор считают, что коммунальная квартира и совмещенный санузел – это аттракционы в парке отдыха, нечто вроде пещеры ужасов и комнаты смеха. Наша реальность – для них фантастика. А их реальность – фантастика для нас.
В Дании любят абстракционизм. Абстрактные работы – в офисах и квартирах.
Музей современного искусства в пригороде Копенгагена.
Главное – не повесить картину вверх ногами. Зритель-то не заметит, а автор может обидёться.
Вторая трудность – придумать название. Название абстрактной картине придумываешь дольше, чем её пишешь.
Третья трудность – цена. Назначишь слишком высокую – никто не купит. А назначишь слишком низкую – подумают: мазня.
У нас абстракционизм не развит. Потому что у нас вся жизнь – абстракция. О том, что съел, узнаешь на другой день. О том, что человек жил, узнаешь из его некролога. Правительство говорит абстрактно, а народ конкретно. Правительство говорит: «Невиданный урожай», – а народ уточняет: «Невидимый». Правительство говорит: «Свиная отбивная», – а народ уточняет: «Это картошка, отбитая у свиньи». Правительство говорит: «Подоходный налог», – а народ уточняет: «Это налог на то, что ты ещё не подох». Правительство говорит: «Говорит Москва!», – а народ уточняет: «Остальные работают».
Каждый человек в чем-то виновен, но народ не виновен ни в чем. Народ только НАЗЫВАЕТ своими именами вещи, которые ДЕЛАЕТ правительство. Но народ за СЛОВА сажали, а правительство за ДЕЛА пересаживали. По какому закону? По морскому. Страна – как рыба: гниет с головы, но чистят её с хвоста.
Кто первым сказал, что Запад загнивает? Как всегда – Шекспир. «Прогнило что-то в Датском королевстве».
Я – в замке Эльсинор. Об Эльсиноре мне известно только то, что там жил и работал Гамлет. Но и этого достаточно. Гамлет, принц датский, принципиальный датчанин.
Гамлет – это обнаженная шпага, обнаженная мысль, обнаженный нерв. Точней – все в обратном порядке.
Гамлетовский монолог – это диалог с самим собой. Бой со своей тенью. «Эх, была не была!» – воскликнул Гамлет, что в переводе на староанглийский означает: «Быть или не быть?» Дальше – мысль об одежде: «Вот в чем – вопрос». Вопрос – в чем выйти. Они долго думают, что надеть, потому что гардероб у них большой, а мы долго думаем, что надеть, потому что гардероб у нас маленький.
В своих трагедиях Шекспир раскрывал мир внутренностей человека. Если бы американцы снимали кино по «Гамлету», они назвали бы его «Убийца родного дяди» или «Отец, вылезающий из гроба». Фильм ужасов. У нас такого жанра нет. Зачем нам выдумывать ужасы, когда достаточно выйти на улицу. Или включить новости.
Из западных фильмов у нас вырезали обнаженную натуру, как будто наш народ её никогда не видел. А вырезать надо было одежду. А также – магазины, еду и все остальное.
* * *
Красота – чуть ли не единственное, что у нас ещё осталось. Спасет ли она нас?
Одеваются датчане просто. У нас – чем ты богаче, тем больше на тебе накручено. А у них и миллионер, и безработный – все в кроссовках и джинсах. Даже старички и старушки. Это только у наших пенсионерок – бушлаты, в которых даже матросу руку не согнуть.
Такое чувство, что датчане не умирают. Все спортсмены. Все худые. Только раз встретил толстого. Полчаса говорили с ним на ломаном английском языке, пока не выяснили, что он – тоже русский турист.
За границей живёт 20 миллионов наших. Кем же они работают? Конечно, среди них есть большие писатели, музыканты и ученые. Но в основном наши ученые работают там инженерами, инженеры – рабочими, а рабочие – безработными.
Правда, безработный у них имеет столько же, сколько у нас три инженера, хотя и он, и они валяют одного и того же дурака. Только у нас непонятно: инженер мало получает, потому что валяет дурака, или валяет дурака, потому что мало получает Почему дипломы наших врачей ценятся там как макулатура? Потому что наши врачи ничего не могут. Не могут отличить белокровие от плоскостопия, ожирение от беременности, уснувшего от усопшего.
Они даже мужчину от женщины могут отличить только по паспорту.
У нашей медицины только два диагноза: все, что выше шеи, – О-ЭР-ЗЭ, а что ниже, – ОТ-РЕ-ЗЭ. Вместо горчичников используем утюг, вместо банок на спину – поцелуи, вместо клизмы – ершик, а против СПИДа у нас одно оружие – плакат «СПИД, сдавайся!»
Наша страна – гигантский больной. Но можно ли помочь больному, если разрезать его на части?
На потолке королевского дворца – гербы земель, когда-то входивших в состав Датского королевства: Гренландия, Исландия, Норвегия, Гольштейн, Шлезвиг, Лауэнбург, Фарерские острова, Литва, Латвия, Эстония…
Таллинн – в переводе «датская крепость». Копенгаген – в переводе «купеческая гавань».
На стенах дворцов вместо кумачовых лозунгов – голубые гобелены. С викингами, крестоносцами, псами-рыцарями. Совершенно другая история. Хотя события те же самые. Боюсь, что история – не наука, а точка зрения.
На дороге между адом и раем – сутолока, автомобильные пробки. Стенька Разин на «Волге». Запорожцы на лошадях. Древние рабы римские с транспорантами «Спартак – чемпион!» Хрущев, похудевший от беготни взад и вперёд. Гитлер со Сталиным на одном мотоцикле, сбоку Наполеон в люльке укутавшийся. Папа Карло по фамилии Маркс с томиком «Капитала» под мышкой и без гроша в кармане. Великий кормчий Мао Цзэдун плывет на паланкине над головами, цитатниками его обмахивают. Большевики «Аврору» по бревнам катят. В Кабул, наверно. Ленин на паровозе, в топку шпалы бросает, по которым уже проехал. Батька Махно, стоя на тачанке, палит по своим и чужим. Павлик Морозов кому-то кричит: «Добро должно быть с кулаками!».
Правители, герои, мудрецы – все бегают из рая в ад и обратно, в зависимости от того, куда их посылает историк. Или народ.
Копенгаген и Ленинград – крупные порты. Отличаются они тем, что в Копенгагене рыбы – как грязи, а у нас – только грязь и никакой рыбы.
Зато наши химики первыми создали искусственную рыбу: наливаешь в стакан водку и пиво – и получается ерш.
Датчане долго не могли меня понять: «Ерш?! Как же он в стакане живёт?!»
Знаменитый завод «Туборг». На дубовом столе – группы разноцветных и разновеликих бутылок с пивом.
Я не знаю по-датски, мой сосед не знает по-русски. После того, как выпили, вдруг стали говорить.
Хмель – лучший переводчик.
– Крепкие напитки у нас пьют только по праздникам, – говорит мой сосед.
– У нас тоже пьют только по праздникам, – говорю я. – А праздник у нас тогда, когда есть что выпить.
В разговор вступает хозяин:
– Наш завод выпускает пять миллионов бутылок пива.
– В год? – спрашиваю я.
– В день, – уточняет хозяин.
Вся страна – 5 миллионов. И один день завода – 5 миллионов. Повальная автоматика. Несколько сотен рабочих. Следят только за тем, чтобы не было брака. Если бутылка или банка с браком, её зацепляют какой-то клюшкой и сдергивают с конвейера.
– Неужели вы столько выпиваете?! – спрашиваю я, начиная девятую кружку.
– Нет, часть идёт на экспорт.
– Ну, уж баночное, наверно, себе оставляете?
– Как раз наоборот – баночное экспортируем. Зачем засорять банками свою страну?
Вспоминаю наше баночное пиво – со своей банкой и приходишь.
Напившись, мы поем. Датчане любят петь. Как, впрочем, и все другие народы.
На обратном пути от «Туборга» я увидел человека, который нес из магазина десяток бутылок. Причем – все в руках: под мышками и между пальцев. Одна вдруг упала. Он наклонился за ней – с боем посыпались другие! У него осталась только одна целая бутылка. Что бы вы сделали на его месте? Зарыдали бы, застрелились или написали бы жалобу, почему не выпускают бутылки из бронированного стекла? Не знаете. А он сделал вот что. Он рассмеялся и сам грохнул оземь последнюю!
Приехав домой, в отчете о поездке за границу я написал: «Пропагандировал наш образ жизни – пил водку без закуски»
* * *
Датчанин, отправляясь на работу, берет с собой пластмассовую коробочку с бутербродами. 6-8 штук, завернутые ещё в фольгу. Пиво он покупает прямо на месте.
Русскому человеку, отправляющемуся на работу, жена дает деньги на пиво и деньги на туалет.
Туалет в Дании, как и в России, находишь по запаху. Только у них запах – клубничный.
В датский туалет заходишь, как в парфюмерный магазин. Зеркала, кафель, операционная чистота. Ароматное жидкое мыло в прозрачном пистолете. Два барабана с бумажной лентой разной ширины. Я постеснялся спросить, почему одна лента – узкая, а другая – широкая? Для рук и для другого места? Третий барабан – с полотенцем. Полотенце – чистое, теплое, отглаженное. Или оно чистится, греется и гладится прямо в барабане, или его там в барабане сотни метров, – не знаю. Знаю только, что наши барабаны всегда были пустые, и от этого громко гремели!
Никаких инструкций пользования туалетом. Никаких проверяющих соблюдение этих инструкций, как у нас – в виде бабули за столиком со стаканом чая и бутербродом. Никаких стенгазет к праздникам под заголовком «Красный стульчак» (печатный орган).
Все туалеты в Дании бесплатные. Некогда думать об этих мелочах, поэтому эти мелочи продуманы. И не надо в поисках мелочи лихорадочно шарить по карманам.
Описывать наши туалеты я больше не буду. Они описаны и без меня вдоль и поперек. Но скоро даже в такой туалет можно будет попасть только по знакомству. Поэтому у нас пора уже выпускать новую единую карточку: автобус, троллейбус, трамвай, метро, талоны на еду, туалет. Правда, количество еды на душу, точней, на тело населения уменьшается с такой стремительностью, что, думаю, потребность в туалете скоро отпадет сама собой.
На одной из улиц Копенгагена я столкнулся со своей знакомой, которая там была уже неделю.
– Что тебе понравилось больше всего? – спросила она.
– То, что туалеты бесплатные, – сказал я.
– Как – бесплатные?! – ахнула она.
После этого разговора она стала забегать во все туалеты по десять раз на день и накручивать себе в сумки дармовую бумагу.
Как она объясняла потом изумленным таможенникам – для салфеток на свадьбу дочери.
Все это, конечно, я датчанам рассказывать не стал. Все это я от них скрыл. И про квартиры наши скрыл, где на всех жильцов только один туалет около кухни, который находится в ванной.
Представляю, какой это для них был бы удар! Для них, у кого в отдельной пятикомнатной квартире на двух человек у мужа и жены по отдельному туалету и по отдельной ванной. Представляю, как они изменили бы ко мне отношение! Подарили бы мне, наверно, килограмм мыла и пачку презервативов, «чтобы таких, как я, больше не было». И наверно, такой, как я, обязательно бы спросил: «А примерить можно?»
Наш быт – вот что, думаю, должно быть государственной тайной, а не последние конструкции танков и самолетов, уменьшенные копии с которых продаются свободно на Западе в магазинах игрушек.
Быть русским сейчас модно. Многие там увлекаются сейчас русским. Да и не только там, но и здесь. Русские тоже хотят быть похожи на русских. И не потому, что это нравится Пьеру Кардену. Мода на нас – это не мода на наши станки, вещи, пищу (даже русская водка западного производства крепче и вкусней). Им нравятся наши очи черные, красный рок, павло-посадские узоры и непорочность, как им кажется, русских дев. Мы для них – экзотика. Как для нас экзотика – пальмы, слоны и танец живота.
Их любовь к нам не так глубока, как наша к самим себе.
Они нас любят, потому что все больше о нас узнают. Они все больше о нас узнают, потому что нас любят.
Что знали они о нас раньше? То, что русские не хотят войны и потому усиленно вооружаются.
Что знают они теперь? То, что пилот-любитель может на германском аэроплане перелететь тихонько нашу западную границу и сесть на Красной площади.
Я думаю, после этого исторического перелета они прониклись к нам большим доверием. ещё большим доверием они к нам прониклись после афганского бомбардировщика, который по ошибке пересек нашу южную границу и сбросил бомбы на наш поселок, после чего мы этого нарушителя сразу же засекли.
* * *
Ещё осмелюсь сказать, что мы никогда не помогали арабам.
Если бы мы хотели помочь арабам, то продавали бы оружие только Израилю.
Воевать таким оружием, которое мы продавали, не может никто в мире, кроме русского солдата, который с голыми руками шел на фашистский пулемет, винтовкой отбивался от «мессершмитов», с гранатой полз на «тигра», с ножом в зубах плыл за эсминцем.
Что это за сообщение с театра военных действий? – «Арабские ракетные установки, тяжелые минометы и артиллерия при поддержке авиации и флота подвергли массированным ударам территорию Израиля. Жертв и разрушений нет».
Ещё бы, если на снарядах белой краской выведено «Смерть немецким оккупантам!»
Если самоходные орудия настолько приучены ходить сами, что их не могут остановить даже водители.
Если торпеды движутся только по течению.
Если полевые минометы оснащены морскими минами. А посему берешь миномет в руки, делаешь на лице страшную мину и метаешь его в противника!
И на какую голову рассчитаны противогазы, что когда их оденешь, стекла для глаз оказываются на ушах?!
Сейчас, конечно, все изменилось. Сейчас наше оружие лучше, чем то, которое мы выпускали в свет сорок лет назад. И воевать таким оружием может даже тот, кто воевать не умеет.
Но изменились, конечно, и наши друзья. Не знаю, хороший ли друг – бывший враг, но точно знаю, что самый опасный враг – это бывший друг.
Ракеты, которые мы продавали годами, могут вернуться к нам бесплатно и в считанные минуты.
* * *
Ни в одной стране не придают такого огромного значения национальности, как в России. В России национальность – это характеристика, профессия, звание, награда, клеймо, диагноз, алиби, обвинение и наказание – в зависимости от национальности.
Только в России два родных брата могут иметь разную национальность. Причем оба – близнецы.
Только в России, к примеру, чукча может пожаловаться: «Меня обозвали чукчей!»
Только в России употребляют выражения типа – «лицо мордовской национальности». А другие места у него тогда какой национальности?
Только в России, когда еврею хотят сделать приятное, ему говорят: «А вы совсем не похожи на еврея!» Или – так: «Сколько я ни встречал евреев, первый раз вижу такого порядочного!» Или – ещё лучше: «Хороший ты человек, хоть и еврей!»
Только в России вопрос: «Какой вы национальности?» – звучит так же, как вопрос: «Что вы делали в ночь с такого-то по такое-то у себя дома?»
Когда того же еврея спрашивают: «Какой вы национальности, Давид Исакыч?» – он надолго задумывается, пытаясь исподлобья определить национальность того, кто спросил.
Впрочем иногда еврей пытается забыть, какой он национальности, но всегда находятся люди, которые ему об этом напоминают.
Всегда находятся люди, которые уже составили на каждого человека досье ещё до его рождения. Впрочем, это не трудно, если составлять досье на всю нацию целиком.
«Эти – жулики. Все апельсинами торгуют, цветы разводят».
«Те – конокрады. Видите? – совсем коней в России не осталось!»
«А вон те работать не хотят. Все на скрипках играют, книжки пишут. ребёнку ещё пяти нет, а его уже на скрипочку водят, с детства учат дурака валять!»
Национальность в России – как жена: её так же хочется сменить, когда она начинает тебе изменять. Ингерманландец хочет стать вепсом. Вепс – финном. Финн – гражданином Финляндии. А еврей – кем угодно, только не евреем.
– Ваша национальность?
– Нееврей.
Кстати, женитьба была всегда удобным способом изменить если не национальность, то хотя бы фамилию. Я знал одного еврея, который сказал своей русской невесте перед свадьбой:
– Ты возьмешь мою фамилию, чтобы она не пропала. А я возьму – твою, чтобы я не пропал.
Но еврею мало, что он русский. Он хочет стать русским в квадрате. Русский еврей всегда хочет сменить свою фамилию, даже если она русская. На какую? На другую русскую. Зачем? А вдруг спросят, какая у него фамилия была раньше!
Отличительная черта еврея – смотреть далеко вперёд. Еврей знает, что когда открывается какое-нибудь еврейское общество, это делается для того, чтобы антисемиты не гонялись за каждым евреем по отдельности, а могли накрыть всех сразу.
Поэтому еврей боится еврейских обществ в тысячу раз больше, чем антисемитских.
Впрочем смотреть вперёд – черта всякого россиянина. Россия всегда живёт будущим, потому что у нее нет настоящего, в отличие от Америки, которая живёт настоящим, потому что уже находится в будущем.
В Америке нет национальностей. Трудно представить себе негра, который числился бы белорусом. В Америке – все американцы. Как в Данни – все датчане. Дания – это европейская Калифорния. Если ты живешь в Дании и говоришь по-датски, ты – датчанин. Если ты не говоришь по-датски, ты не датчанин. Заметьте, не испанец, не кореец, а именно не датчанин.
Когда фашисты оккупировали датское королевство, они, чтобы выявить евреев, приказали всем евреям нашить желтые звезды. Первыми, кто нашил себе желтые звезды и вышел с ними на улицу, были король и королева. Они были настоящими датчанами.
Но я бы не сказал, что Дания уж очень от нас отличается. Ну, только по размерам. А так в принципе все одинаковое. Инопланетяне и дикари вряд ли бы заметили у нас отличия. Те же люди – голова, два уха. При встрече жмут друг другу руки. Тело прикрывают одеждой. Живут в домах, окна из стекла. Машины о четырех колесах. Чтобы поддерживать в организме жизнь, едят еду, пьют питье, вдыхают воздух. Размножаются способом деления – на мужчин и женщин. В конце жизни все-таки умирают.
Разница в нюансах.
Они говорят «Копенхавн», а мы говорим «Копенгаген».
У них за все платят, а у нас или переплачивают, или берут бесплатно.
У них большой выбор товаров, а у нас только один выбор: или ты берешь этот товар, или нет.
Мы удивляемся, как они живут, а они удивляются, как мы ещё живы.
Дания – иностранное государство, а Россия – странное.
* * *
Сколько лет нам внушали, что мы самые-самые! И мы действительно – самые-самые.
У нас самая лучшая техника: она опробована уже веками.
У нас самый читающий народ: нигде больше не воруют столько книг, газет и журналов.
Сколько лет нам внушали: это только у нас.
Только у нас так много магазинов: больше, чем товаров.
Только у нас – мало найти деньги, надо ещё найти то, на что их можно потратить.
Только в нищей стране могла родиться пословица: «Бедность – не порок».
Только в голодной стране могла родиться пословица: «Не хлебом единым жив человек».
Только в тоталитарной стране могла родиться пословица: «Умный в гору не пойдет».
Только в нашей стране говорят: «Там хорошо, где нас нет». Потому что там, где появляемся мы, сразу начинается пальба и развал экономики. Сравним Южную Корею и КНДР, ФРГ и ГДР, Тайвань и Китай, Южный Вьетнам и Северный, Финляндию и Карелию.
Только в нашей стране могла родиться пословица: «Что ни делается, все к лучшему». Потому что действительно – хуже у нас уже не будет. Хуже некуда.
Все надписи в Дании на датском, немецком и английском. Правда, одну надпись я видел на русском: «Из биде воду не пьют». Это тоже, наверно, наша пословица, хотя и родившаяся в чужой стране.
* * *
Только в чужой стране можно почувствовать, как любишь свою. Никто так не тоскует по своей родине, как эмигрант.
Того, о чем я пишу, я датчанам не говорил. Это я говорю своим. А им я сделал только один комплимент: «Копенгаген – лучший город в мире, – сказал я, – после Ленинграда».
Датчанам это понравилось. Вежливость не должна переходить в лесть.
Я не стал вдаваться в подробности. Не стал говорить, что Копенгагену отвожу четвертое место, а первые три – Ленинграду. Точней – Ленинграду, Петрограду и Петербургу.
И не только потому, что мой отец родился в Петербурге, мать – в Петрограде, а я – в Ленинграде.
Я не стал им говорить, как я люблю мою саамскую землю.
Немецкие шпили, итальянские колонны, русские купола, египетских сфинксов, – в центре.
И рыжие сосны, седые валуны, темные озера – вокруг.
И гранит вдоль рек наверху и вдоль тоннелей внизу.
Снег осенью.
И дождь зимой.
Город-сон.
Город-корабль.
Город, восставший из топи блат.
Блатной город.
Восстающий всегда против тьмы – будь это тьма врагов или тьма ночей.
Белые ночи – наши питерские сны…
* * *
Прощай, Дания, моя добрая знакомая! Здравствуй, Россия, моя прекрасная незнакомка! Ни одна страна не меняется так за несколько дней, как Россия.
* * *
Мой путевой блокнот исписан почти до конца. Осталось несколько листков. Поэтому записи становятся все короче.
* * *
Дания – как Даная: на нее падает золотой дождь.
* * *
Способов заработать деньги – бесчисленное множество.
В Копенгагене я видел человека со скрипкой в руках и шапкой у ног. Это было утром. Шапка была пуста. Он настраивал скрипку. А вечером я его увидел опять. На том же месте. Он все ещё настраивал скрипку. Но шапка уже была полна денег.
Я спросил его, почему он так долго настраивает скрипку? Неужели требования к музыкантам в Дании так высоки?
– Нет, – улыбнулся он. – Просто я не умею играть.
В Дании к русским относятся хорошо, потому что русских там нет.
* * *
В Копенгагене я видел плакат – русский мужик с ножом и пистолетом – и подпись: «Welcome to Russia!» (Добро пожаловать в Россию!).
* * *
В нашей стране если нет очереди, значит, ничего нет, а если есть очередь, значит, тебе ничего не достанется.
Датчане показали мне агрегат для сбора, транспортировки и переработки пищевых отходов.
– У вас есть такие агрегаты? – спросили они.
– Нет, – сказал я. – У нас нет пищевых отходов.
* * *
Не верю, что в Дании есть настоящие леса. Наверно – только игрушечные. Как театральные декорации. Лампочки, наверно, разноцветные в ветвях. Вороны, говорящие по-немецки. Самый крупный зверь – заяц. Причем – один на весь лес. А перед входом в лес, наверно, заставляют людей вытирать ноги.
* * *
Жизнь датчанина безрадостна. Чем ещё можно обрадовать человека, у которого все есть?
Жизнь русского – сплошная цепь радостей. Достал сахарный песок – радость! Пустили горячую воду – радость! Пустили холодную – радость двойная!
Каждую радость надо обмыть. Достал соли – обмыл. Достал мыла – обмыл. Достал бутылку – обмыл двумя.
* * *
Копенгаген – красивый город, но только для тех, у кого много денег.
* * *
Наше правительство призывало народ строить коммунизм, потому что на собственном опыте убедилось, как хорошо жить при коммунизме.
* * *
При социализме не будет богатых, а при коммунизме – и бедных.
* * *
Сколько лет нам говорили, что миллионы людей на Западе живут за чертой бедности, но не говорили, что их черта бедности выше нашей черты богатства.
* * *
Датчанин, оставляя свою машину, не снимает с нее даже дворники. А русский снимает даже колеса. И не только со своей машины.
* * *
Больше всего меня удивляет не то, что у нас чего-то нет, а то, что у нас ещё что-то есть.
* * *
В России два святых: один – Пушкин, а другого все время меняют.
* * *
Русская природа очень своёобразна: она вредит нашему сельскому хозяйству, но помогает нам во время войн.
* * *
В Копенгагенском университете я читал по-английски свои юмористические миниатюры. Все очень смеялись. Оказалось – над моим плохим английским.
* * *
Кем работают наши на Западе? Хирург работает мясником. Математик – кассиром. Художник – маляром. Скульптор – штукатуром. Адмирал – швейцаром. Парикмахер – постригальщиком газонов. Пианистка – машинисткой. Дирижер – регулировщиком уличного движения. А вот у сатирика большой спектр профессий: дворник, мусорщик, сантехник, ассенизатор, могильщик.
* * *
Голос стюардессы прервал мои размышления:
– Мы подлетаем к России. Затяните потуже пояса.
* * *
Маленькую Данию можно сравнить с большим магазином. В этом магазине есть все. Яблоки – как биллиардные шары: все одинаковые, крепкие, блестящие. Если на яблоке есть хотя бы одна царапина, оно не пересечет границу Дании. Ни в том, ни в другом направлении.
Хотел бы я там жить? Нет. Невозможно жить в магазине. Все время будет тянуть домой. Рассказывать друзьям, что ты ел своими глазами, показать, что на тебе надето.
Но если ты здесь выйдешь на улицу в том, что там на тебя надели, тебя обдерут, как елку в конце января.
Там глупо хвастаться, а здесь – опасно.
Нет, конечно, маленькая Дания – не только большой магазин, но и большой стадион, большой музей, большой работяга. Но уезжать туда?.. Нет, лучше здесь – вместе с оставшимися в живых вытаскивать из мусора, грязи, слез и крови то, что нам приходится называть этим красным словом – родина.
Копенгаген – Ленинград. 1988 г.
